Право на жестокость

      Это началось тихим звоном. С каждый секундой — по нарастающей. Громкий противный дребезжащий изнутри черепной коробки звук. Такой мерзкий и противный, что голова начинает болеть, а вслед за ней — уши. Он прерывается на секунду или две для передышки и для того, чтобы разразиться ещё более длинным звучанием.       В конце концов к этому звуку, в этой всепоглощающей тьме, я вижу свет. Теплый и мягкий. И с каждой секундой — всё более белый и холодный. Такой, какой обычно бывает в операционной.       Из меня как-то доставали пули с местной анестезией. И вот, я валялся на столе, слушал лязганье медицинской стали и пялился в этот ужасно-белый свет. Настолько яркий и белый, что у меня начали слезиться и болеть глаза.       Такой свет настигает меня вслед за этим звуком.       Мне кажется, вся моя голова раскалывается, глазные яблоки болят.       В итоге, в один момент, я раскрываю глаза, и утыкаюсь взглядом в плитку в своей ванне. Этот яркий свет — освещение в моей ванне, а мерзкий противный звук — звон моего звонка.       Я не знаю, сколько я здесь сидел, но у меня не хило все тело онемело, а ещё отмерзли некоторые части тела, потому что пол холодный.       Я стараюсь проморгаться и встать, цепляясь за стенку.       Звук не прекращается, и мне приходится насильно себя вытолкнуть из ванны. Мои ноги меня не держат, голова болит, все тело — болит. Я задеваю свое отражение и морщусь. Пиздец. Нет, не так.       ПИЗДЕЦ.       Мои волосы, моё лицо, мой костюм — это просто будто достали буквально из ада. Будто бы в этой шкуре варили кого-нибудь в котле, иначе я не знаю, как описать то, как я выгляжу.       Мятый костюм, растрепанные слипшиеся из-за крови волосы, лицо, блять, и то в крови.       Ужас. Кошмар. Полный ужас-кошмар.       Я слабо отшатываюсь и выхожу из ванны, по-прежнему шаря рукой по стене. Мой мозг затуманен так же, как и мое сознание. Я плохо вижу. Плохо соображаю, ещё и этот мерзкий звук создает впечатление того, что кто-то сверлит мою черепную коробку.       Я спотыкаюсь о пустое место, и хватаюсь за тумбу. Поворачивая голову, я встречаюсь с выбитым из камня лицом какого-то там греческого Бога. Вот, сидит такой, смотрит мне в глаза. Наверное, издевается. Ну да, мой дорогой, тебя бы так жизнь потаскала, ты бы и не так выглядеть стал.       Я фыркаю и кое-как выпрямляюсь, идя на звук, который становится ещё громче.       Смешно будет, если это какой-нибудь доставщик, а тут я со своим артхаусным лицом, мол, привет, милый, это перфоманс очередного современного искусства.       Но открывая дверь, на меня утыкается пара бешеных взволнованных глаз.       а я в один миг вспоминаю все.       Вспоминаю, почему я так выгляжу, вспоминаю, почему оказался в ванне, вспоминаю, какие глаза на меня смотрели с фотографий. Дыхание спрессовывается и я судорожно выдыхаю, пытаясь убедиться, что мои легкие все ещё работают исправно.       Реальность меня не держит.       — Кроули, ты...       Эта пара испуганных глаз мечется по всему мне. От макушки до носков сбитых туфель.       Плечи Азирафеля напряженные, и я могу ощутить то, как все его слова застревают в глотке. Он взъерошенный, и я только могу вообразить, как он ко мне спешил. Волновался — наверное, ритм его сердца быстрее нужного.       — Что случилось? Ты ведь... ты обычно не выглядишь так.       Я сглатываю. Я киваю.       Я продолжаю вспоминать.       Слова и просьбу того старика, шепот моего отца. Скелет моей матери. Я продолжаю это видеть и меня обхватывает какой-то немой необъяснимый страх. Такой, что он застревает у меня в глотке, и я не могу говорить.       Хватаясь за стену, я лишь едва отхожу, чтобы дать ему пройти. Азирафель застывает и смотрит на меня пугающе-взволнованно ещё с несколько секунд. Мне лишь остается верить, что это не очередная галлюцинация.       Перед моими глазами проносится весь сегодняшний день. Болевой приступ в машине, кровавые флешбеки, галлюцинации, мои родители и снова галлюцинации. Этот день был невыносим. Этот день — ад. И не в самом хорошем смысле.       Азирафель проходит, аккуратно закрывая дверь. Он выдыхает и поворачивается ко мне, застывая своим испуганным взглядом. Честно говоря, я тоже начинаю бояться, потому что боится он. Я знаю, что я выгляжу ужасно даже по своим меркам, а что творится в этот момент в голове Азирафеля даже представлять не хочу.       — Что случилось?       Азирафель звучит твердо. Звучит напряженно и он весь — полностью — напряжен. Его плечи и взгляд. Его голос и даже дыхание.       Я пытаюсь улыбнуться, но я лишь могу ощутить, как дрогнули мои мышцы на лице. Губы дернулись в попытке улыбки, но тут же уголки опустились вниз. Я продолжаю вспоминать.       Я говорю:       — Убили Лизу.       Когда я это говорю, мой голос содрогается, мои внутренности содрогаются, я весь — содрогаюсь. Меня трясет изнутри, и в горле стоит какой-то ком, который не дает мне нормально ни говорить, ни дышать.       Азирафель в ужасе замирает.       — Ты... ты серьезно?       Я киваю. Я снова пытаюсь улыбнуться, но в этот раз это вообще выходит истерично, поэтому я бросаю это занятие. Бесполезно. Я не могу обмануть даже себя, не то что Азирафеля.       Я чувствую, как в местах на моем лице, где есть разводы крови, стягивается кожа. Это такое мерзкое, такое сухое ощущение, на которое я, блять, сейчас даже внимания не обращаю. Сейчас мне все равно.       Я вспомнил весь день окончательно. Вплоть до этого момента.       Я дергаюсь интуитивно ближе к Азирафелю, но вовремя себя отдергиваю, невольно покачав головой, из-за чего Азирафель вздергивает бровь.       Нет, я не имею права быть к нему ближе сейчас. Я в крови, я взъерошенный, я грязный. Я выгляжу ужасно.       Я говорю:       — Прости, что не предупредил, что не приеду.       Говорю:       —Мне надо...       Я затыкаюсь, потому что знать не знаю, что там мне надо, но я хочу повернуться в сторону к ванне, чтобы закрыться там и разбить нахер свою голову. Ладно. Выдохни, Кроули, выдохни. Мне надо умыть лицо. Никаких разбиваний голов. По крайне мере, своей.       Выдохни, Энтони, выдохни.       были вещи и похуже.       Смерть родителей пережили, и это переживем.       Азирафель внезапно хватает меня за рукав пиджака, так цепко и крепко, что я, такое чувство, и вырвать бы не смог его, не оторвав кусок ткани. Я поднимаю на него взгляд.       — Как ты себя чувствуешь? — его голос где-то глубоко внутри трещит заботой и волнением. Он напуган и взволнован. Он говорит: — Ты выглядишь... пугающе. Ты выглядишь так, что тебя страшно оставлять одного.       Он тянет меня за край моего рукава уже едва ощутимо, так, что я мог бы просто дернуть рукой и снова закрыться в ванне, чтобы хотя бы избавиться от этого сухого, стягивающего ощущения на моей коже. Но я лишь дергано выдыхаю, делая шаг вперед, к нему, и утыкаюсь лбом в его плечо. Его руки смыкаются за моей спиной, и он пару раз хлопает меня, а после скрепляет их в замок.       Меня мелко трясет, и я поднимаю взгляд кверху, утыкаюсь им в очередную статую.       Помните, я говорил Вам, что моя квартира — выставочный зал?       Я не шутил.       Тут картины, цветы и статуи. Это место не производит впечатление жилого помещения. Даже моя смятая постель покажется Вам арт-объектом, а не местом для сна.       Но сейчас я лишь судорожно выдыхаю и закрываю глаза. Я даже не обнимаю его в ответ. Я просто висну на нем, пытаясь успокоиться. Мне хватило сегодня нервов и страха. Хватило ужаса и дрожи.       Мне так нужно успокоиться, и я рад, что я не предупредил Азирафеля. Я рад, что он волновался. Я рад, что я здесь. Это единственное, что меня успокаивает. Что приводит в более-менее субъективную норму мой пораженный психическими заболеваниями и действием таблеток мозг.       Во мне нет сил на борьбу.       совсем.       Я без сил, без стимула, с болью, защемленной меж ребер. Я никто и ничего. Я ошибка. Я неправильно составленный двоичный код — слишком легкий, чтобы задумываться, но с ошибкой, чтобы узнать правильный ответ.       Знаете, в чем состоит верный ответ?       В том, что его не существует.       вот в чем.       Азирафель утыкается носом в мою шею, а из моей груди вырывается неровный судорожный выдох. Это единственное, что способно меня успокоить. Правда, единственное. Если мы не говорим о мощных транквилизаторах, но когда их действие пройдет, я вернусь в привычное своё состояние. В подвешенное. Я знаю, как это работает, и с Азирафелем это по-другому. Иначе. Не так.       мне рвет болью и страхом.       мои плечи дрожат.       Дьявол ни к кому не бывает милостив. Даже к своим лучшим творениям.       Милость порождает слабость, а в аду уважают только силу, выдрессированную на страхе, ужасе и желании выжить.       Хочу ли я сейчас жить в принципе?       Только если это нужно Азирафелю.       Азирафель стоит с идеально ровной спиной, выпрямленной шеей. Я утыкаюсь туда носом, и чувствую, как бьется его пульс. Я как змея на нем свисаю, по-пластиночному прижимаюсь к каждой части его тела. Потому что чем ближе я становлюсь к нему, тем больше его запах заполоняет мои легкие, тем больше я успокаиваюсь.       Не то чтобы я был сейчас взволнован в принципе, но диафильм под моими веками не прекращается. По крайней мере, это не галлюцинации.       На полу, блестящем и выдраенном, кровавые отпечатки моей обуви. На двери в ванную отпечаток моей руки. Это все выглядит как арт-объект. Инсталляция. Что угодно, но не как итог моего забивания хера на чистоту и порядок.       Я сам — арт-объект. Выставочный зал психических болезней. Гид по криминальной сфере нашего мира. Вот кто я.       — Тебе надо в душ. Помыться.       Я едва отдаляюсь от него и смотрю в глаза. Его глаза ковыряются во мне, и я не наблюдаю в них ничего, кроме застывшего страха. Азирафель боится — но самое страшное позади. Я не говорю этого только потому, что тогда он испугается за меня ещё больше.       Я отшатываюсь от него, и он расцепляет руки за моей спиной — только краем сознания я могу подметить, что он делает через силу, без желания. Внимания на это я не обращаю.       Я качаю головой и пялюсь на пол. С трудом поднимая взгляд, я смотрю на воротник его рубашки. Белого, без вмятин и заломов. Я говорю:       — Мне нужны таблетки.       Он останавливает меня одной рукой, положенной на мое плечо. Он говорит:       — Я схожу за ними.       Я лишь благодарно киваю и вкладываю в его ладонь ключи. Это не похоже даже на просто механический жест. То, как я вкладываю ему в руку ключи — будто бы я хочу вложить свою руку, а не их. Мы соприкасаемся, и оба задерживаем этот момент подольше.       Я поднимаю на него взгляд, и он лишь качает головой, кинув на меня странный, сожалеющий взгляд. Он выходит, аккуратно прикрыв дверь, а я на секунду так и застываю. Прошло секунд пять, прежде чем я выдыхаю и падаю лицом в ладони.       Из меня будто рвется что-то — что-то, что хочет убежать за Азирафелем, сжать в объятьях и дать мне понять, что       ты не один, Кроули.       Но это скорее было бы обманом. В смысле, да, Азирафель рядом, но есть некоторые вещи, о которых я бы не хотел вспоминать или говорить. Мне кажется, что он просто делает мне одолжение. Я не знаю.       Кажется, у меня есть некоторое время, чтобы привести себя в порядок — и я говорю про свой взгляд. Потому что из зеркала на меня смотрит полуизбитая псина. Несчастная и продрогшая. Жалкая. Мне надо бы собраться, но когда рядом со мной Азирафель, я не чувствую в этом необходимости.       Азирафель он ведь... примет. Он должен был, по крайней мере.       Когда мне звонит Босс, перед тем, как я не успеваю даже снять штаны, у меня брови опять лезут на лоб, и, сука, как же неприятно стягивает кожу.       Я поднимаю, расстегивая ремень.       Я говорю:       — Да?       — Ну, вот скажи мне, ты же не придурок, да? Ты же умный, Кроули, ты же очень умный, почему, блять, нельзя было не создавать мне лишней головной боли?       — О чем вы?       Я расстегиваю ширинку, и не напрягаюсь даже на каплю. Я знаю, когда он злой (слышал пару раз, и то, меня это не касалось), и сейчас это просто дикая усталость. Она мне знакома, поэтому я узнаю её, и нет — мне не за что бояться. Даже если бы он и злился — я бы все равно не стал напрягаться. Потому что мне насрать, и хер они что мне сделают, даже если и захотят. Пускай попробуют убить, но это просто затянется на херовую неинтересную игру с безызвестным концом, и никто не знает заранее, в чью пользу.       Сейчас он устал, и я больше поражен тем, что он вообще мне звонит. Ну, Вы понимаете, что это вообще, блять, странно? Меня никогда не напрягало чужое внимание, но, блять, не мой Босс. У меня до сих пор в голове периодически картинками мелькает мысль о том, что он сам явился ко мне, чтобы дать мне гребаные фотографии. Сам нашел у меня воду и запихнул в меня таблетку. Я уверен, будь на его месте Хастур — он бы просто кинул в меня бутылкой. И так бы и было — я Вам клянусь.       И хер с ним, с фотографиями — я пытаюсь ставить на то, что он мимо проезжал (да-да, все же занятые люди катаются по частным секторам), но звонок — извольте, это странно.       Я уверен, ничего страшного не случилось (просто не могло, я бы не позволил), и то, что он звонит, выглядит так, будто, ну... У меня вертится в голове одно сравнение, но я не хочу о нем думать. Черт, это избито.       — Больше десяти показаний. Все одинаковые и все с тебя списаны. Абсолютно! Нахер оно мне сейчас сдалось в пол десятого ночи, кататься и пытаться думать с инспекторами как бы нам уладить это маленькое недоразумение?       — Неужели нельзя дать им на растерзание какого-нибудь похожего на меня рыжего придурка?       — Рыжий придурок у нас, кажется, только один, — шипит он в динамик, и он действительно дьявольски устал. Я догадываюсь, что у него куча дел за пределами Лондона, а из-за меня он не может уехать отсюда уже несколько суток. Я догадываюсь, что он зол конкретно не на этот случай, а в принципе на то, что все пути ведут в Рим, то есть ко мне. — Проблема в очевидцах. Заткнуть каждого — а их тут больше одного десятка — будет стоить больше, чем ты выбил денег. Искать подставного — хер они согласятся. Пытаться задавить, сам понимаешь — это может вылезти за пределы нас и полиции, а это никому не надо.       Я поджимаю губы. Я стаскиваю с себя брюки и откидываю их в сторону корзины для белья.       — Ну, я могу убить каждого.       Конечно, я не серьезно. Но сейчас я не могу думать. Я просто обесточен, у меня нет сил, у меня нет ничего. Мне нужно больше суток, чтобы привести себя в порядок. Если это, конечно, возможно — мне кажется, что скоро меня ждет новый курс медикаментов.       Босс тяжело выдыхает. Он не злится — по-прежнему. Это мне даже льстит. Ну, совсем немного, но все же — сейчас я в принципе не особо чувствую хоть что-то.       — Тони, ты невыносим.       Он говорит это с выдохом.       Так, как обычно это мне говорит Азирафель.       Так, как говорил мне мой отец.       Что-то внутри меня надламывается. Я поджимаю губы и отдергиваю себя.       — Нам надо будет с тобой обговорить это. Потому что это ненормально. То, что ты делаешь в последнее время напоминает мне просто фетишистскую блевотную короткометражку с мясорубкой, а не работу человека, которого уважают все.       — Как вам будет угодно.       Он сбрасывает, а я ещё с минуту стою и пялюсь в экран телефона. Когда я слышу, как открывается дверь в дом, я спешно откладываю телефон, скидываю белье и залезаю в кабинку. Было бы плохо заставлять Азирафеля ждать.       Под горячей водой мои мышцы расслабляются, но внутри — всё натягивается ещё сильнее. Я пытаюсь отмыть своё лицо и кровь из-под ногтей. Мои движение резкие и рваные. Руки начинают медленно трястись. С каждой секундой я думаю о звонке Босса все больше и это то, что заставляет меня ощущать тревогу. У меня напряжена даже нижняя челюсть.       Я ударяюсь лопатками о стенку и бессмысленно пялюсь на матовую поверхность стены.       Что нужно от меня Боссу? Почему он так вьется около меня? Он хочет меня убить, или что? Ему что-то не нравится? Почему он разговаривает со мной так?       Так, будто я имею для него хоть какую-то ценность.       Мое сердце странно сжимается, когда в моей голове проносится эта мысль.       Это безумие. Это всё бред, Дьявол, наверняка это последствия галлюцинаций, и я начинаю сходить с ума и слышать то, чего нет, даже в более-менее пассивном своем состоянии.       Я знаю, он просто взбешен, что из-за меня у него отсрочка по всем его делам, а у него их не мало, уж поверьте, это я могу людей резать от нехер делать, а он — нет. Он просто взбешен этим, и ничего более, но, черт...       Этого не должно происходить.       Это неправильно.       Паника расцеловывает шею, скользит к грудной клетке — чтобы ближе к сердцу. Чтобы чувствовалось четче. Чтобы острее.       Я пялюсь в душ, из которого мимо меня льется вода.       Я просто надумываю лишнего. Это просто... просто игра воображения. Последствие хренового сна, напряженности, таблеток. Мне нужно провести просто хотя бы одни сутки не думая ни о чем. Мне нужно расслабиться, а не...       а не хотеть приехать к Боссу, чтобы расставить все точки над i. На самом деле это единственное, чего я хочу — узнать, что там он хочет мне такого сказать.       Блять, кто угодно из нашей организации захочет вздернуться после фразы Босса «нам надо поговорить». Так ничего хорошо не начинается. Это как сигнал опасности у тебя из черепной коробки. Красное свечение аварийной лампы. Это то, что вызывает панику.       Никто не захочет говорить с Боссом преступной организации, понимая, что мы тут не в покер играем.       Пытаясь оттереть кожу от несуществующего запаха крови, я лишь сжимаю зубы и едва не скалюсь. Тревога во мне расцветает, едва сменяя недавно пережитый букет чувств из страха, ужаса и желания сдохнуть. Я хочу разбить свою голову о раковину. Перерезать себе горло бритвой, валяющейся у меня на раковине.       Кстати, мне надо побриться.       и перерезать себе шею.       Я не хочу никаких разговоров со своим Боссом.       Я сдохнуть хочу — понимаете?       Когда я вываливаюсь из душа — кажется, что буквально выпадаю из него. Ноги подкашиваются. В ванне все в пару, а стекла запотели, поэтому я бросаю попытку побриться, и просто наспех вытираюсь полотенцем, затягивая халат и рукой приглаживая волосы.       Когда я выхожу, Азирафель разглядывает все пачки таблеток, раскиданных по столу. Он поднимает голову и мы смотрим друг другу в глаза.       — Это нейролептики? — он поднимает одну из упаковок.       Я лишь киваю и так же быстро, как и зашел в эту комнату, закрываюсь в своей спальне. У меня едва сбитое дыхание, и я просто наспех натягиваю на себя первые попавшиеся штаны. Черные и зауженные, но не брюки — знать не знаю, откуда они в моем гардеробе — пуловер и кожаный пиджак. Просто чтобы не шляться перед Азирафелем в одном халате, а костюм надевать слишком долго. В конце концов, пока я не надену запонки и не завяжу идеально галстук — хрен я покажусь кому-либо, поэтому выбрать что-то более-менее приземленное было не самым плохим вариантом.       — Так у тебя галлюцинации?       Я не успеваю выйти из комнаты, когда он задает этот вопрос. Иногда я жалею о том, что Азирафель слишком умный и вечно лезет туда, куда я бы не хотел, чтобы он лез.       — К сожалению.       Меня едва пошатнуло, и я цепляюсь пальцами за стену, около очередной картины в такой чистой раме, что стекло блестит.       Азирафель складывает упаковку рядом с другими, продолжая их разглядывать. Наверняка некоторые из них ему незнакомы, потому что Бог Азирафеля уберег от подобного дерьма. Думаю, Бог вообще от много чего уберегает — в перспективе. Не могу утверждать.       Я наливаю себе стакан воды и шарю по пачкам, пытаясь найти задетый ранее в диалоге нейролептик. Я не могу так больше. В данный момент я даже не уверен, все ли что я вижу — реальность. Мне кажется, в любой момент из поворота в другую комнату выпрыгнет труп моей матери — разорванный, окровавленный, с вываливающимися органами. Я достаю таблетку под взволнованный взгляд Азирафеля. Он молчит, когда я шуршу фольгой, закидываю таблетку в рот и запиваю водой.       Когда я ставлю стакан с характерным звуком, мы молчим несколько секунд. Он поглядывает на меня, а я пялюсь на воду в своем стакане.       Он говорит мне, тихо и вкрадчиво:       — Расскажи мне.       Я поднимаю на него взгляд — и сейчас я так жалею, что на мне нет очков, что скрыли бы за собой этот испуганный взгляд. Мой взгляд сейчас отвратителен — я его чувствую. Я чувствую свой взгляд в нытье моего сердца. Я его чувствую.       Из моей глотки не вырывается ничего кроме хрустящего, до ужаса честного:       — Мне страшно.       Мне страшно, что я сейчас увижу, как из глотки Азирафеля вырвется фонтан крови, или из его желудка начнут выпадать кишки.       Мне страшно, что сейчас со мной заговорит тишина. Заговорит голосом моей мертвой сестры и обвинит меня во всем.       Мне страшно, что я снова услышу голос отца, который скажет, что любит меня.       Мне страшно снова увидеть, как с тела моей матери слезает кожа с кусками мяса и рисунком капилляр с обратной её стороны.       мне страшно.       мне очень-очень страшно.       я просто человек, который не понимает того, что происходит в его сознании — никто не понимает.       всем страшно.       И Анафеме было страшно, когда я в бреду пялился на неё. И Боссу было страшно, когда я корчился в бредовой болезненности в машине.       Им обоим было страшно, поэтому они впихнули в меня таблетки, чтобы вернуть к какой-то сознательности.       Потому что они оба знают, что мой психоз никому не понравится. Оба они знают, что это будут не просто панические атаки и безобидные галлюцинации — как это бывает у всех шизофреников. Это будет что-то намного, намного страшнее. И никто из них этого не хотел. Они оба просто хотели жить. Или хотя бы не стать инвалидами.       Мне легче думать так, чем подкрадываться к осознанию, что они считают меня хоть за кого-то. Что они меня ценят.       Я не знаю, что Вы бы углядели в подобном, не знаю я, насколько правдивы мои догадки, но я не хочу думать, что для них я имею хоть какую ценность кроме практичности.       Что Анафема видит во мне что-то больше, чем ходящую болячку, платящую ей бешеные бабки.       Что мой Босс видит во мне что-то кроме работника, который хорошо делает свою работу и лишь иногда клинит.       Что Азирафель...       стоп.       я не знаю.       я ничего не знаю.       Он аккуратно хватает меня за плечо, когда я снова чуть не покосился. Я ухватился за стол, чтобы устоять и не обременять Азирафеля. Неудивительно, что мои ноги меня просто уже не держат и меня извечно шатает.       Я тяжело выдыхаю, оставляю этот гребаный стакан и, придерживаясь за стол, а после за помощь, видно, Дьявола, иду до дивана, обрушиваясь на него слишком сильно и громко. Я убираю упавшие на лоб мокрые волосы и утыкаюсь взглядом в стену напротив меня. На полу по-прежнему кровавые следы.       Азирафель садится рядом со мной и пытается заглянуть в моё лицо. У меня руки чешутся нацепить на себя очки, лишь бы он не видел моих глаз, но я лишь прикрываю их.       Я говорю:       — Это был сложный день. Извини, что забыл позвонить. Заработался.       Он лишь кивает. Он ждет нормальную информацию, а не пустых извинений, которые ему и не нужны были вовсе. Он и так не злился. Хотя я все равно ощущаю себя неправильно за то, что заставил его волноваться.       — Когда они начались?       — Сегодня днем, — я закрываю глаза и падаю лбом в раскрытую ладонь, уперевшись локтем в колено. Во мне и вправду нет сил, и с каждым вздохом — все меньше. Моё сознание понимает, что мы больше не в опасности, поэтому весь стресс начинает сказываться, а тело требует отдыха.       Мой голос выпотрошенный, сухой и ломкий. Безжизненный. Мне кажется, что мне больно говорить.       — Я... я не знаю. У меня не было таких галлюцинаций. Был бред, образы. Были флешбеки ночью. Были запахи. Были моменты мясорубки. И сначала я... я даже не испугался. Я видел раньше, как у людей глаза вываливались из-за моего болезненного сознания, но, — я прерываюсь на вдох. Мне кажется, я говорил на одном дыхании. — Но потом... я слышал свою мать и отца. Я их видел. Видел, как она превращается в скелет, будто кто-то срезает с неё кожу и органы, мускулы и мясо. Этого не было раньше.       Я вздрагиваю, когда ощущаю прикосновение к своей руке, которой старательно закрываю свои глаза. Глаза — это единственная правда во мне. Поэтому я все время ношу очки. Людям необязательно видеть меня истинного. Пускай любуются оберткой — я красивая картинка. Безумная красивая картинка. Я был бы любимцем девчонок подросткового возраста, если был бы героем сериала.       Его касание мягкое и теплое, скользящее, и когда его пальцы обвивают моё запястье, я с трудом поднимаю голову. Она будто налита свинцом. Она тяжелая. Я моргаю — медленно и будто бы раздумывая, не хочу ли я закрыть глаза.       — Они разговаривали со мной все то время, пока я ехал сюда. И в ванне они со мной разговаривали. Всегда. И... Лиза. Я не думал об этом. Даже не подозревал. Азирафель, никто ведь, никто не знал, что у меня есть сестра, — я срываюсь на хрип, и я ощущаю, как щиплет нос. Меня едва шатает, и все перед глазами плывет. Меня штормит, и я хочу надеяться, что не блевану тем чизбургером, которым перекусил после Анафемы. — Никто. Только мой Босс и ты. Не было больше людей, что о ней знали.       Мой голос содрогается где-то на втором предложении, и мои губы дрожат. Я знаю, что не буду плакать — не при Азирафеле — но они рвут мою грудную клетку изнутри. Перед глазами все плывет.       Азирафель протягивает ко мне руку, скользящим движением он поглаживает щеку, а после едва нажимает на затылок, и я безвольной тряпичной куклой падаю ему на плечо, слепо утыкаясь носом в теплую шею, пахнущую кофе с молоком и каким-то там одеколоном.       Он поглаживает меня по мокрым волосам, по затылку, и я лишь рвано выдыхаю, пытаясь затолкнуть все крики обратно.       Все мои страхи и боли, что терзали тело и разум весь день, наконец, полностью отпустили, я и не чувствую ничего, кроме ужасной усталости и легкого головокружения.       — Они могли узнать это хоть как-то? Взломать какие-нибудь архивы? — Азирафель говорит и не убирает своей руки с моей головы. Это успокаивает, это убаюкивает. Это заставляет меня думать, что я под защитой.       — Не знаю, — хриплю я, выдыхая прямо в его шею. — В теории — да. Есть какие-то документы о моей биологической семье, анкеты из детского дома, — я снова прерываюсь на выдох, на этот раз от усталости, и Азирафель ощутимо вздрагивает и напрягается, но тут же расслабляется. — Но вряд ли это есть в электронном варианте. В теории, да, эта информация есть в письменном виде, но... Но разве это возможно?       — Тони, они занимаются тобой, видно, около десяти лет, они могут знать о тебе уже практически всё. Вплоть до твоего адреса. Но тогда... тогда чего они от тебя хотят? Уж явно не твоей смерти.       — Мести? — моё предположение кажется мне чем-то разумным, потому что, дай Дьявол, если у меня будет врагов меньше сотни. Сколько я убивал, а скольких покалечил — эти списки бесконечны. — У меня могут быть тысячи недоброжелателей. Но надо учитывать, что это началось десять лет назад.       — Вспомни, когда ты вступил в это все. Тебе было меньше двадцати. За десять лет ты мог нажить себе кого угодно во враги, вплоть до премьер-министра.       Я шмыгаю носом и чуть ежусь в попытке прижаться к Азирафелю ближе. Он, будто считав реакцию моего тела, сам присел поближе. Азирафель теплый. А у меня руки вечно холодные. Сейчас я их тщетно сжимаю в замок и зажимаю меж ног.       — Это больно, дорогой, я понимаю, но не мучай себя лишний раз.       Моё сердце екает. Буквально. Сжимается так, что я чувствую нытье, и едва трусь о его шею носом из-за чего он вздрагивает. Он теплый и приятный. Знакомо пахнет. Он верный. Я просто начинаю забывать обо всем рядом с ним. Будто все углы, которые режут, перестают быть заточенным кинжалом, сглаживаются, закругляются, и после их тычка не остается ничего, кроме раздражающего дискомфорта.       Он касается моих рук, зажатых меж ног, и я переворачиваю их ладонями кверху. Азирафель что-то выводит на моих ладонях — проводит пальцами от середины к запястью, скользит по венам, едва выглядывающим из рукавов пиджака. Или это куртка? Честно, я сам не знаю.       — Собираешься идти к врачу?       — Да, она назначала мне сеанс. Не уверен, что это поможет, но, — я прерываюсь и тяжело-тяжело выдыхаю. Какой уже раз за вечер? Кажется, сотый. — Этот день был невыносим. Я понятия не имею, почему все обостряется. Если дойдет до психоза, то...       — То ты будешь в порядке. Да, будет неприятно, ты знаешь, придется пройти госпитализацию, но ты будешь в порядке.       — Никто не знает, как это может проходить, — я шепчу так тихо, что не узнаю свой голос. От одной мысли о подобном меня сковывает страх. Я не хочу этого. Я боюсь этого.       — Когда это началось?       Я хмурюсь. Знать бы ещё, когда. Когда какой-то болевой синдром начинает затягиваться, ты просто не помнишь, когда оно болело, а когда нет. Я даже не уверен, что у меня сейчас ничего не болит. Когда боль трется о тебя такое долгое время, ты буквально не понимаешь, чувствуешь ты её в данный момент или нет. Я могу различить особо сильную или стреляющую боль, а лояльную, слабо-ноющую — едва. Со временем я, конечно, понимаю, что чувствую боль, но я все равно задаюсь вопросом, боль ли это.       То же самое и это.       Когда начинаются осложнения и они начинают затягиваться, ты не понимаешь, когда это началось.       С дня моего рождения или год назад? Месяц? Неделя? Сегодня утром?       Я не знаю.       Я пожимаю плечами.       — По крайней мере я знаю, что в Лос-Анджелесе уже процесс был запущен. Понятия не имею, что могло спровоцировать.       Я осекаюсь.       Наркотики? Я употреблял их накануне. Не сказать, что я вообще частый их гость, но они у меня постоянно в наличии и да, черт возьми, это ужасно действует на меня, но иногда я использую их как обезболивающее, и самое страшное в этом то, что оно работает.       Было ли что-то до наркотиков?       Я не помню.       Моя память — рваная ткань. Куча дыр, и что-то я помню, что-то — нет.       Я пародия на человека, и я не запрограммирован на идеальную работу. Я системная ошибка.       Я резко сжимаю ладонь, тем самым зажимая указательный палец Азирафеля. Ритм моего сердца внезапно утяжеляется.       — Наркотики? Алкоголь? Это самое вероятное, — говорит Азирафель, и я ощущаю, как напрягаются его плечи, когда я киваю.       — Лигур что-то говорил о моей... повышенной жестокости. И сегодня... я пошел на задание просто чтобы... убить людей. Я хотел их убить. Заставить страдать. Напугать. Вот зачем я туда пошел. И вот почему я пришел таким.       Азирафель едва отдаляется, и я нехотя выпрямляюсь. Мы смотрим друг другу в глаза, и я по-прежнему продолжаю сжимать его палец в своей руке создавая иллюзию контакта между нами. Связи.       — Ты опять делал это просто, чтобы?..       — Потому что я захотел, — мой голос хриплый. Я звучу как псих. Я звучу как ненормальный. И я могу догадаться, что плечи Азирафеля сейчас напрягаются.       Я виновато улыбаюсь и ощущаю, как какое-то отвратное чувство наполняет меня до самой глотки.       — Ты не можешь это делать постоянно из-за своих желаний, Кроули. Я принимаю твою работу, это твоё выживание, но не... не для веселья, Кроули, — его взгляд становится для меня все более непонятным, но я знаю, что он пытается скрыть в нем за волнением, за страхом, такое острое и колкое неодобрение, что меня это могло бы испугать. Больше всего я боюсь, что Азирафель откажется от меня. — Ты должен прекратить употреблять наркотики, если это... влияет на тебя так.       Он продолжает, а я молчу. Я смотрю ему в глаза, и мои губы застывают в попытке улыбнуться. В такой кривой, резкой, обрывистой, что это похоже на знак опасности. Будто бы я могу сейчас наброситься на кого-нибудь и откусить ногу. Или руку. Или что-либо — не имеет значения.       Мы молчим некоторое время, и когда я говорю, мой голос звучит как звук от разбивающегося стекла:       — Я не могу. Это сильнее меня.       Я даже не вру, Дьявол, я честен.       Это не мое желание, не мое сознание. Это тишина, что говорит со мной. Мои желания — это не часть меня. Это то, что живет вне меня и заставляет делать то или иное. Я не пытаюсь перенести ответственность, я просто говорю правду. Это влияние извне, и оно куда страшнее, чем можно себе вообразить.       Азирафель отдергивает свою руку от меня, и я послушно отпускаю его. Я снова складываю руки меж ног, чтобы согреться. Мне холодно. Мне чертовски холодно. Ещё и волосы мокрые, из-за чего становится холоднее в разы. Мне хочется спрятаться.       не существовать никогда.       я хочу умереть, пока Азирафель смотрит на меня так, будто не хочет меня принимать сейчас.       я хочу умереть куда сильнее, чем обычно.       Мне кажется, если он уйдет, захлопнув дверь, то я спущусь на парковку, достану пистолет и выстрелю себе в глотку. Конечно же, без угроз самоубийством. Просто постфактум.       Я могу представить его реакцию на это все. Только сутки назад мы пили с ним вино, я был спокоен и трезв, я вел себя адекватно, а мои глаза не выражали ничего, кроме бесконечной любви к нему, которую он принимает уже какой год за уважение. Будто бы таким взглядом я смог бы смотреть на своего Босса, если бы уважал.       Нет, вот в чем проблема.       Не смотрел бы я на него так, даже если бы и уважал.       Ни на кого я так не смотрел и не посмотрю, как на Азирафеля.       Это выше сознательного.       Это то, что вылазит из бессознательного и таскается по какой-то периферии, в которую лезть просто не хочется. Страшно.       Ещё недавно я казался адекватным и спокойным, а сейчас я бешеный, потерянный, напуганный. Я дикий. Мой взгляд, наверняка, ужасен в своей многогранности — там можно откопать жалость, страх, мольбу о помощи, злобу, ярость, желание вгрызться в шею. Мой взгляд — калейдоскоп. Там сотни стеклышек и все они переливаются и светятся, сливаясь в одну неясную картину. До ужаса пугающую картину.       Я могу представить страх Азирафеля от этого, поэтому я ни в коем случае не злюсь и не обвиняю его ни в чем.       Внутри меня — звери.       и лучше бы они меня сожрали.       Терпеть психически больных людей тяжело. Чисто в моральном плане, тяжело. Я не знаю, каким чудом я на свободе, но вот он я. В контроле и, одновременно, вне его. Я опаснее собственных демонов, это выше моего сознания, это за пределами моего тела.       Я опасен, и меня уж точно невозможно переварить. И я не знаю, как это делает Азирафель уже, кажется, бесконечность.       Смотреть на психически больных тяжело. Определенно, в этом есть какое-то своё садистское тайное удовольствие, но больше — страха. В этом немой ужас, который раскрывается, когда смотришь на свободу в истинном её проявлении. В необузданности и вседозволенности. И ты никогда не узнаешь, каким следующим будет действие конкретно этой свободы.       В этом теле, но все знают, что эта свобода больше наших тел.       и тем она и ужасает.       Мы понимаем это оба, но Азирафель все равно боится меня.       Я его не обвиняю и в этом. Я сам себя боюсь.       Я ненавижу то, что существует внутри меня, кажется, с самого детства. Я боюсь его и мы не можем с ним поладить, поэтому происходит это. Срывы, паника, тревожность, депрессии, галлюцинации, желание убивать и заставлять страдать. Всё это происходит со мной из-за дикого дисбаланса меня и его.       Мы не ладим. И это то, что убивает меня каждый раз, как новая выкуренная сигарета. Маленькими шажками прямо к могиле. Не то чтобы хоть у кого-то был другой путь, дело в его составляющей.       Азирафель говорит:       — Ты пугаешь меня, Кроули.       Я ломанно улыбаюсь и отвожу взгляд. Я говорю:       — Я тоже пугаю сам себя, Азирафель. Я тоже.       Единственное, чего я хочу сейчас, так это чтобы он не оставлял меня одного. Не сейчас. Не после этого ужасного дня, в завершение которого я думаю о суициде как о единственном верном исходе всего произошедшего.       За день я будто бы умер, переродился, и вот — опять захотел умереть. Так это ощущается.       Мне страшно и мерзко от самого себя. Вспоминая произошедшее, я ощущаю рвотные позывы и отвращение к себе, своему телу и рукам, которые делали все это.       Я поднимаю взгляд на Азирафеля, и он по-прежнему смотрит на меня так, так будто бы больше всего хочет уйти отсюда. Убежать. Не видеть больше меня такого. Я бы сам не хотел быть таким, но у меня никто не спрашивает. Таблетки не спасают, а я просто бешеный.       Я же просто       несчастный дикий зверь.       Я не хочу жить и не хочу умирать.       Я хочу существовать вне временных рамок так, будто бы меня никогда и не было вовсе. Не стать началом для Азирафеля, не стать его же концом. Не стать прародителем хаоса в себе, не стать разрешенным Эдемом.       Всё происходящее — сад Эдем,       который разрушен.       Это разрушенная красота и роскошь. Это катакомбы, пыль и кровь. Это сумерки, туманность и холод. Это тревога, страх и ужас.       Вот что такое моя жизнь.       Вот как можно было бы охарактеризовать все происходящее в данный момент времени.       Я тяжело выдыхаю и крупно вздрагиваю, когда замечаю, как Азирафель тянется ко мне рукой. Меньше всего ожидаешь поддержки в такие моменты. Я готовился к хлопку двери и уже готовил речь под названием «пытаюсь отговорить себя от смерти потому что это для слабаков а я может и слабак но я крутой слабак а суицид это отстой». Самое главное, что это нихрена не работает, но хотя бы отвлекает.       Я сжимаю его ладонь в своей, и он отвечает мне тем же. Он поднимает на меня взгляд, смотрит мне в глаза. С уверенностью и вызовом.       Он не готов уходить — и я благодарен ему за это.       — В любом случае, сначала нам надо разобраться с этим. Это же не может длиться вечно, так?       Я поднимаю голову и улыбаюсь, смотря в глаза. Его руки теплые, и он поглаживает мои костяшки большим пальцем.       Я говорю, срываясь на хриплый шепот:       — Нет, ты не понял. В этом и весь ужас: это будет длиться вечно. И никто, слышишь, никто мне не поможет. У меня есть только я. И есть ты. И ты единственное, что не напоминает мне о моей жизни, моей роли и моей сути. И тебя...       Я прерываюсь, рванно вдыхаю, прикрываю глаза, и продолжаю:       — И тебя я пугаю.       Азирафель понимающе улыбается, кивает и на выдохе говорит:       — Но не до того, чтобы я стал убегать от тебя, верно? У меня есть только ты, Энтони. Я никогда не буду готов тебя оставить из-за какого-то глупого страха. Я уверен в тебе.       Я киваю с опозданием — заторможено и будто через силу. Надлом внутри меня хрустит от его слов. Слов, которые заставляют меня хотеть зарыдать. Я могу ощутить весь страх, который сквозит от Азирафеля. Я могу ощутить всю ту силу, которую он собирает для того, чтобы не бояться. Благодаря которой он остается сидеть здесь.       Мы оба напуганные и обнищалые в моральном плане. Мы никто и никак, но он всегда — чуть больше. Потому что так было правильно.       Я боюсь себя, и он тоже. Это особенно страшно осознавать, потому что вместе с этим понимаешь ещё одну очень важную истину: спасать тебя некому. Ты сам к себе притронуться боишься, что уж говорить о других людях.       Даже если эти другие с тобой с начала твоего пути и всегда готовы были придержать за плечо, когда ноги подкашиваются и ты очень упорно пытаешься впечататься лбом в битое стеклище под вашими ногами. Битое стекло перепачканное в керосине. Вот что под нашими ногами.       Мы смотрим друг другу в глаза.       Я невозможен.       Терпеть меня — невозможно.       И мне хочется поблагодарить Азирафеля за его терпение уже, кажется, в тысячный раз. Не знаю, как он это делает. Никто не знает. Наверное, даже и сам Азирафель понятия не имеет, как это происходит.       Одним вечером я нормален, другим — безумен.       Представьте себе, как Вам человек заявляет, что только что убил десяток человек потому, что ему захотелось. И никто Вам не давал гарантию на то, что ему и Вас не захочется убить.       Нахождение рядом со мной для Азирафеля — русская рулетка. И это безумие.       Он касается ладонью моей щеки, и я интуитивно, быстро и резко, прижимаюсь своей рукой к тыльной стороне его ладони. Его руки теплые, и я слабо трусь щекой. Это так невероятно, Дьявол, ощущать то, что хотя бы сейчас все хорошо.       Что Азирафель не уходит.       Что он рядом.       до сих пор.       несмотря ни на что.       Дьявольское терпение — вот что он проявляет по отношению ко мне.       После этого безумного дня мне не хочется ничего, кроме как дать себе отдохнуть. Совсем немного. Я не хочу думать о смертях, флешбеках, детстве и оружии. Только тишина и Азирафель.       Я.       Он.       апокалипсис в моей голове.       — Ты ведь о чем-то мне говорил по поводу этого... происходящего?       Азирафель слабо качает головой, и соскальзывает ладонью к моему затылку. Так же, как он это делал несколько минут ранее. Я буквально падаю головой на его колени, закрываю глаза и слушаю его дыхание. Его пальцы касаются моих волос, убирая их со лба.       — Говорил, но это всё потом. Сначала тебе нужно хорошо отоспаться. Отдохнуть. Спи, мой дорогой.       Моя голова тяжеленная. Мои мысли свинцовые. Даже мои веки — налитые каким-то тяжелым металлическим сплавом. Когда все напряжение спадает до конца, когда я уже не сомневаюсь в том, что Азирафель все ещё рядом со мной и он не уйдет, я ощущаю приятную тяжесть. Это усталость. Накопленная тяжелая усталость на всем моем теле.       Это заставляет меня слышать тишину. Безмолвную тишину. Без шепота и голосов. Даже под моими веками нет никаких ярких вспышек. Нет крови. Нет ничего. Только тьма.       — Когда ты идешь к своему врачу?       — Завтра, — я буквально бубню, потому что сил говорить, внезапно, нет. Вообще никаких и ни на что сил нет.       — После нее можешь заехать.       Я киваю и слабо ворочаюсь, переворачиваясь на бок, и засыпаю на его коленях, пока его руки — эти теплые заботливые руки — гладят меня по голове.

Понимаете ли, Кроули — наш милый и несчастный Кроули — никогда не умел смотреть на вещи со стороны. Вся его оценка была оценкой человека, глубоко несчастного внутри. Любое действие с его стороны имело оценку человека, который не знал себя, который проводил большую часть времени в страхе и боли, человека, чей разум был поражен коррозией. И когда он смотрел на себя — он по-прежнему использовал для этого глаза, которые видели лишь боль, и сознание, которое не могло здраво работать. Он понятия не имел, что Азирафель никогда не боялся его сути. Он боялся не его, как воплощения человеческой жестокости и ужаса. Азирафель боялся за него. И сейчас, в этот момент, когда сердце Кроули — этого ничего непонимающего напуганного самим собой мальчика — мучилось в дикой агонии, изнывало от боли, пока его сознание бушевало в страхе, Азирафель хотел лишь одного. Никогда не оставлять его. Спасти. Защитить. Сделать что угодно, чтобы доказать Кроули свою преданность. Но пока он лишь наклоняется над засыпающим Кроули и целует в висок, прижимая ближе к себе. Азирафель готов был отдать свою жизнь за него. За воплощение ненависти и инфекции, он готов был. Он всегда был готов. (кроули никогда этого не допустит) Но сейчас мы оставим формальности, и просто оставим этих двоих, напуганных и готовых отдать друг за друга последнее, мужчин друг с другом. В тишине, тепле и бесконечной попытке прижаться теснее, будто бы они могли стать еще ближе, находясь на предельной степени доверия и близости. Это всегда было чем-то большим. (никто из них этого не понимал) (не понимает)