Право на жестокость

      Если Вы относитесь к тем детям, что провели какую-то часть своего детства на заброшках, то наверняка видели в каких-нибудь заброшенных квартирах или детских садах сломанных кукол. С неестественно вывернутыми ногами и переломанным туловищем, лысыми головами и испачканными лицами.       В любом случае, даже если и не были, то Вы чудесно представляете себе, как она выглядит.       Я ощущаю себя точно так же, когда просыпаюсь.       Открывая глаза, мне нужна минута, чтобы сфокусировать взгляд. Поэтому я не люблю таблетки. Нет лекарств без побочных. Есть качественное плацебо, которое на мне бы сработало, если бы Анафема рискнула провернуть нечто подобное.       Туман в моей голове, мои затекшие руки и тело. Этот диван абсолютно неудобный. Этот диван до сих пор хранит запах его тела. Одеколона. Что угодно. Я не знаю, как пахнет именно его тело — шея и запястья — но что-то приближенное в этом запахе есть, определенно.       На мне плед, который Азирафель, видно, притащил из спальни, и тяжесть бренности бытия. И чувство, будто кто-то выдернул мои конечности, переломал их и, взяв с них честное слово о том, что они не отвалятся, прицепил обратно.       Я даже встаю с кряхтением, потому что у меня болит спина, болят руки, болят ноги и шея.       Мои ноги и руки. Мой разум и моя шея. Связанное и отдельное. Наши тела поразительны — вот о чем я думаю, когда встаю с подобным чувством медленного бальзамирования. Удивительно, что я не хочу сдохнуть от подобной боли в любое другое время.       сдохнуть я хочу от другого.       Четыре утра или пять — что-то в этом временном промежутке. Солнце только встает, тянется белыми блеклыми лучами по моей квартире, так и не найдя этого дивана. Этот диван — я бы хотел, чтобы на нем вечно воспроизводилась сцена того, как Азирафель позволяет мне заснуть на нем. Музейный экспонат: «здесь когда-то было тепло».       Еще тепло периодически бывает по субботам — когда мы встречаемся с Азирафелем, чтобы обсудить политику или недавний футбольный матч, в котором никто из нас не разбирается — и когда-то тогда. Тогда, когда был наивный пиздюк Энтони Дж. Кроули.       Человек.       Я хотя бы был человеком.       Иногда нам приходится прибегать к радикальным методам, чтобы выжить.       А я из двух зол выбрал стать радикальным методом. Оружием в руках преступной организации.       Никакая, слышите, никакая мать не пожелает такое своему ребенку. Даже моя биологическая мать. Наверное. Не знаю. Черт её дери, я знаю, что она пыталась убить меня, когда я был ребенком. Месяц или два — не больше. Это называется послеродовой депрессией. И никто её не вылечит.       Заводить ребенка — это русская рулетка.       для самого ребенка.       Как жаль, что у нас нет выбора, рождаться нам или нет. У кого и как.       Выбор, который мы не принимали. Божья ненависть за грехи наших отцов и предков. Теперь я понимаю, почему Сатана когда-то любил Бога. И я не понимаю, почему он не сразу влюбился в людей.       Если уж говорить о добре и зле, то в любом светлом деле кроется грандиозная тьма. Такая, о которой не принято говорить. Но мы не об этом.       Мы о том, что у меня ничего не болит (кроме частей тела, которые я пытаюсь выпрямить), мне не видится никакого бреда, никто эфемерный не вызывает во мне любовь к моим предкам (и к убийствам) и, в общем-то, я чувствую себя хорошо. Почти выспавшимся.       Немного крутит желудок и тошнит, но я не ел нормально сутки. Мне кажется, я ем нормально тогда только, когда я таскаю Азирафеля по ресторанам.       Я смотрю на засохшую кровь. Надо вызвать уборщицу перед тем, как я попаду к Анафеме. А костюм выкинуть. Черт, флешка! Гребаная флешка! Хорошо, что не постирал её вместе с теми штанами.       Мой кабинет — холодный и серый. Мраморный. Так выглядит ракушка внутри, только более серо. Грязно-серый. Поэтому бумажку, валяющуюся на тумбе, я замечаю первее, чем успеваю встать.       И вот он — почерк Азирафеля. Я могу коснуться пальцами букв и ощутить, что он ощущал в момент, пока писал. Нажим и наклон. Графология — этому меня научил Лигур, когда мы ждали облаву. Мы сидели в узком коридоре, таком, что подошва моих туфлей упиралась в стену рядом с его бедром, и он рассказывал мне о том, как почерк раскрывает нас. Как он раздевает наши мотивы и мысли. Это то, как мы понимаем по неровному почерку, что его автор нервничал.       В его заднем кармане был какой-то листок. Помятый и мягкий от того, сколько раз его уже сминали в ладони. Он показывал мне на ползущую вверх букву «n» и говорил, что характер такого письма может рассказывать об эмоциональности. Показывал на резкую «b» и говорил: «это попытка контроля своих эмоций. Строгость. Самоконтроль». Скользил пальцем к надлому у буквы «T», говоря, что это — попытка отгородится от близких отношений. Боязнь близости.       Когда мы услышали первый выстрел, я спросил:       — Что это за листок? Ты хранишь его с начальной школы, что ли?       Он затормозил на доли секунд. На те доли, в которых мы слушаем нечеловеческий отчаянный крик. Такой, что уши закладывает. Он аккуратно сложил его в три четверти, засунул в внутренний карман своего пиджака и, вставая, ответил:       — Предсмертная записка моего сына.       И тогда раздался вой пожарной сирены.       Мои глаза, скрытые за очками, и мой рот с опущенными уголками.       — У тебя есть сын?       — Был.       Вслед за его шагами раздается ещё одна череда выстрелов. А я сидел вот там, вжимая свою ногу в стену, и думал о том, что не от счастливых отношений он сторонился близости.       Сейчас я смотрю на записку от Азирафеля. Я видел некоторые протоколы, которые он заполнял от руки, но не имел возможности ознакомиться с ними ближе.       И эта записка, на ней написано: «позавтракай и не забывай закрывать окна, у тебя сквозняк, ты мог простудиться. Нельзя ходить с мокрыми волосами, когда на улице семь тепла».       Вот его почерк.       Нажим на прописных буквах — сильный. Это кричит мне о собственной уверенности в себе и настойчивости. Строчки идут вверх — целеустремленность.       Угловатость букв — независимость. Средний размер букв ни о чем не говорит. Так, просто факт. Это ординарность.       За тем, как я рассматриваю каждую букву отдельно, анализирую резкость и подъем букв, то, как они надламываются или теснятся ближе, я только минутами позже замечаю глупый смайл внизу записки. Рядом с ним — что-то зачеркнутое. По размеру я понимаю, что там тоже — смайл.       Я улыбаюсь, когда понимаю, что он нарисовал его, зачеркнул и снова нарисовал.       Он постоянно это делает в жизни. Типичная схема: улыбка, попытка её скрыть и снова улыбка.       Я поднимаю взгляд вверх. Узкие петли у «b» — расчетливость.       Я складываю записку и кладу ее в карман своих штанов.       По крайней мере, это лучше суицидальной записки собственного ребенка.       Окна в моей квартире — закрыты. Они все закрыты. И я только оставляю одно на проветривание в своем кабинете, лишь краем глаза глядя на таблетки. Я качаю головой. Не сейчас. Позже. Странное отношение к таблеткам. Пить их не хочется. Совсем. Пока не дойдет до приступа — запихиваешь их в себя как свинцовые пули.       Поесть.       Да, надо поесть.       Моя кухня — цвета металлика. В моем холодильнике — бесконечные бутылки алкоголя, какая-то мясная нарезка и сыр.       Я опираюсь плечом о стену, пока пялюсь в это содержимое. Забыл напомнить в сотый раз: я тут не живу. Откуда тут взяться еде?       Поэтому я беру бутылку виски. Ballantine's — не мой формат, честно говоря, абсолютно средняковый напиток, но у меня нет желания наслаждаться им, так что покатит.       Еще на верхних полках находится каким-то чудом банка кофе, какой-то листовой чай и, можете посмеяться, хлопья. Честно. Можно залить хлопья виски. Или кофе. Не знаю.       По ощущениям мой желудок слипся, и было бы неплохой идей просто заказать еду и не мучить себя этим.       Разворачиваясь на пятках, чтобы взять свой телефон, я застываю взглядом на своей стене. Я был уверен, что она более светлая. Цвет серебристого металлика. Не гребаного бетона.       Она должна была быть светлее. В конце концов, я все равно это спихиваю на плохое освещение и отходняк после таблеток. Телефон оказывается лежащим на бачке унитаза. Я забираю его и флешку, брезгливо осматривая кабинку. Уборщице не позавидуешь — все стены в разводах крови.       Иногда может показаться, что в моем доме я как минимум кого-то мучаю, но нет, ни разу не было такого, чтобы тут я хоть кого-то убил.       Флешка и мой телефон. Устройства с памятью. Сюда можно загрузить все что угодно. Пиксельные изображение и видео. То, что может заставить вас испытать отвращение или радость. Наше восприятие всего-то цветных пикселей и влияние этого на наш мозг. Кажется, если мне не изменяет память, этим и занимался Кандинский: влияние цвета на наше состояние. Вплоть до того, что некоторые цветовые решения могут вызвать шизофрению.       В фашистской Испании как-то пытали искусством. В том числе пугающими сочетаниями цветов.       На фоне этого даже моя истерика из-за всего-то цветных пикселей на фотографии покажется чем-то более приближенным к реальности.       К слову о цветовых решениях. Заходя на кухню за бутылкой виски, я все ещё смотрю на эту стену. Стена цвета мокрого бетона. Клянусь, она не была такой. Цвет благородного металла, не мокрого бетона.       Мои шаги небольшие и тихие, когда я подхожу ближе.       Я рассматриваю её детальнее. Она должна быть другого цвета. Или я слишком долго не был в этой комнате? Я не помню её цвет. В конце концов, я могу ощутить запах мокрого бетона. Сырого. Запах после дождя. Запах поднявшейся пыли и грязи.       Мои пальцы могут ощутить что-то мокрое и склизкое, когда я касаюсь этой стены. Моя верхняя губа невольно подтягивается, формируются морщины на лбу, брови сдвигаются — эмоция отвращения.       Когда я поворачиваю голову, то вижу ещё одну такого же цвета стену. Там, где должна быть арка, соединяющую кухню и зал — я вижу только бетонную склизкую стену. Меня пробирают мелкие мурашки. Я медленно моргаю. Я стараюсь дышать ровно и часто. Мне всего лишь кажется. Это не по-настоящему.       Эти мысли не спасают меня от того, как сжимается мое сердце, как шумит пульс в моих висках. Меня подташнивает. Снова.       Это бетонная коробка с мокрыми, ещё не застывшими стенами. Такими мягкими, что, мне кажется, я могу погрузить туда руку.       Я пытаюсь прийти в себя. Я пытаюсь дышать. Я пытаюсь идти. Я пытаюсь взять свой телефон. И у меня это даже получается.       Просто заказать еду, подождать и все придет на круги своя. Но сейчас меня окружают только бетонные стены и ощущение клаустрофобии, которое шляется около меня кругами, стискивая воздух, заполняя легкие этим запахом поднявшейся мокрой пыли. Свежесть и грязь. Запах после дождя.       Как бы я не нажимал на экран телефона, как бы не блокировал и снова не включал — экран не реагирует. Значок набора номера и смс. Значок браузера и фейсбука. Ничего. Ничего не включается. Голова кружится, когда я шиплю сквозь зубы:       — Блять.       Я поднимаю взгляд вверх. Со стены на меня смотрит триптих Бэкона. Я узнаю эту картину. Тема распятия. А этим занимались экспрессионисты.       Эмоции. Выражение. Боль. Страдания.       Эти яркие красные оттенки на фоне мокрого бетона смотрят на меня. Я никогда так не чувствовал эту картину как сейчас. Никогда раньше.       Три фигуры, окружающие человека во время казни. Три не-человека.       Я могу услышать нечеловеческие крики в своей голове, которые вкладывал в эту картину Бэкон.       Если я правильно её чувствую.       В конце концов экран моего телефона вспыхивает ярким красным и тут же гаснет. Дерьмо. Он вырубается, я а остаюсь один на один с бутылкой виски, пачкой кукурузных хлопьев и гребаной бетонной коробкой с этой картиной на стене.       Никто бы не захотел пялиться на этот триптих в такой ситуации. В любой ситуации.       Это по не-настоящему. Я закрываю глаза. Я глубоко вдыхаю.       Когда я открываю — картина по-прежнему висит. Позади меня вместо выхода бетонная стена. Но телефон в моей руке внезапно вибрирует. Он реагирует на мои прикосновения. Ловит вай-фай. Я снова моргаю. И медленно ввожу в поисковик название ресторана, с которого обычно заказываю. Потом смотрю на время: 4.57.       Я моргаю.       3.80.       Моргаю снова.       69.96.       Моргаю ещё раз.       0.66.       Закрываю и снова открываю.       СДОХНИ.       И снова.       77.66.       В любом случае, вряд ли этот ресторан работает в любое из этого времени, мне нужно что-то с круглосуточной доставкой.       Крики, которые идут из этой картины, вибрацией стоят в моей грудной клетке и глотке. Красный цвет ползет по стенам, сливается, увеличиваться и уменьшается. Пульсирует, как зубная боль.       Я нахожу какое-то заведение с круглосуточной доставкой. Я захожу в основные блюда. Итальянская кухня. Я пролистываю названия блюд. Названия, написанные то ли на японском, то ли на корейском, то ли китайский — я не разбираюсь. Лигур не учил меня разбирать эти языки по резкости, округлостям и вытянутости.       Почему итальянская кухня вообще написана японским языком? Или каким еще?       Я поднимаю взгляд на висящую картину. Эти рты, тянущиеся из кусков плоти. Слюна, которая капает. Слюна, которая там не изображена.       Я опускаю взгляд на меню.       Я понимаю название блюд. Я читаю.       «запеченные кишки»       «пиво из фекалий»       «тушеное в соусе демиглас дерьмо»       Я морщусь. Итальянцы извращенцы. Самые настоящие.       На экране возникают разные картинки. Лица девушек и маленькие животные. Одноклеточные организмы и дети. Они продолжают сменяться даже когда я перестаю листать список блюд. Они мелькают и мелькают. Все быстрее и быстрее. Как экран в казино.       В итоге должны выскочить три лимона.       Но выскакивает изображение моей мертвой сестры с разорванным в лоскутки ртом.       И проходит секунда, прежде чем я нахожу свой телефон валяющимся на полу бампером кверху. Моё сердце бьется у меня в висках.       Это просто гребаные галлюцинации. Мне нужно выпить таблетки. Блять, их надо было выпить утром, а не...       Я смотрю через плечо. Там нет выхода. У меня нет выхода.       а был ли у меня выход хоть когда-нибудь?       Я с фантомным скрипом поворачиваю голову к этой картине.       Там не изображено распятие, как считают многие. Там изображены три сопроводителя распятия. Три демона. Три твари.       был ли у меня выход хоть единожды?       куда мне выходить?       Я смотрю на окно. Пейзаж за ним — бетонная стена и железная решетка. Выхода нет даже из окна.       Интересно, а как бы отреагировал Азирафель на мою смерть? А мой Босс? А Анафема?       Что бы они подумали? Какую бы причину для подобного взяла Анафема из всех бесконечных вариантов, что есть у неё в голове?       Пришел бы Азирафель на мои похороны? А будут ли у меня похороны?       Как меня вспомнят? Вспомнят ли вообще? Сделают ли из меня легенду в криминальной среде или рассекретят моё существование и напишут в газетах?       Что они сделают со мной после смерти?       Растерзают или вознесут?       Я готов выгрызть этот бетон и решетку зубами, и выйти туда, вниз, лишь бы узнать ответы на эти вопросы.       Что напишут на могильной плите? Какое из нескольких десятков моих имен они выберут? Настоящее? Какое у меня настоящее имя?       кто я?       Я глубоко вдыхаю, и что-то скручивается у меня в желудке, тошнотой подкатывая к глотке.       Всё, что я вижу — всего лишь сюрреализм. Картина неких художников.       пытка искусством.       вот что сейчас происходит.       Я закрываю глаза и на ощупь иду к арке. Я трогаю стену. Это обычная стена со слоем штукатурки и отделкой на ней. Мои пальцы не утопают в жиже. Все нормально. Главное не открывать глаза. Не смотреть.       Иногда лучше быть слепым. В некоторых вещах.       Если Вы понимаете, о чем я.       Я скольжу рукой дальше. Натыкаюсь на полку с приправами и на ещё одну полку. И вот он — угол. Десять сантиметров и моя рука скользит по пустому пространству. Там, где мой мозг видел бетонную стену, моя рука ощущает пустое пространство.       И я делаю шаг вперед, ощущая, как мои ноги утопают в этом всем. Будто бы я иду по очень, очень упругой воде.       И вот моя рука — все ещё скользит по стене. Я не рискую открыть глаза, хотя мне хочется сделать это больше всего. Я натыкаюсь пальцами на висящую картину. На ту, что всегда была здесь. Не как триптих от Бэкона во весь мой рост.       Картина, висящая в моём кабинете — «Звезда». Художник — Эдгар Дега. Я любил его картины с детства. Потому что моя мать в детстве занималась балетом, и в нашей гостиной висела огромная картина «танцевальный класс». Мама говорила, что она напоминала ей о её детстве.       А эта картина напоминает мне о моей матери.       В любом случае я иду дальше. Становлюсь на валяющиеся со вчерашнего вечера очки. Они хрустят так, как хрустят кости под сильным ударом. И меня пробирает мелкая дрожь.       Когда я все-таки дохожу до стола с таблетками, я по-прежнему боюсь открыть глаза. Я чувствую пронзительный холод на всей моей коже. Чувствую то, что мой затылок — влажный. Я на ощупь ищу упаковку таблеток в фольге. Ту пластинку, что я не засунул вчера в упаковку.       Дрожащими пальцами я достаю одну и запиваю остатками воды. Она имеет неприятный привкус, потому что стояла открытой в стакане всю ночь. Я выпиваю таблетку и судорожно выдыхаю.       Мое дыхание рваное, мои руки по-прежнему дрожащие, когда я опираюсь о стол. Я не открываю глаза. Чудом только это работает. Вчера бы, только закрыв глаза, я бы увидел кучу трупов, растерзанную кишку или ещё что-то в этом роде.       Я просто убеждаю себя, что когда я касаюсь руками чего-то, там должно быть то, что есть всегда, а не то, что видит сейчас мой искаженный всем происходящим мозг.       Это просто должно работать. Должно.       И тогда я просто сажусь на пол и утыкаюсь лбом в свои колени. Надо просто немного подождать. Немного. Скоро должно отпустить. Просто подождать. Десять минут.       Я слышу ритм своего сердца и шум крови. Я слышу даже то, как я сглатываю. Слышу, как падает пыль. Как пряди моих волос спадают на лоб.       Я чувствую, как пульсируют мои десны, моя глотка. Пульс в моих пальцах и затылке. В каждом сантиметре моего тела. Звуки и шорохи, которые идут с разных сторон от меня. Левый угол и правый. Будто в стенах огромное скопление ос. Они роятся и жужжат, пытаясь пробиться сюда.       А я сижу с зажмуренными глазами, и жду, когда это пройдет. Холод на моем затылке, тиснение в груди.       Никаких тушенных кишок, черт возьми. Не было там ничего такого. Это меню ресторана. Круглосуточного. Итальянская кухня — там должна быть паста или пицца. Что-то ещё. Не знаю. Я плох в итальянской кухне.       Я все-таки поднимаю голову и открываю глаза. На свой страх и риск. Мне кажется, что я сидел так целую вечность, на деле, кажется, прошла минута.       Это мерзкий цвет мокрого бетона и все мои стены — это синоним. Вход на кухню кажется мне настолько маленьким, что туда с трудом пролезла бы книга. Картина Дега — она висит под углом, как Пизанская Башня. Сейчас я и не уверен, что это балерина. Это испуганная девушка, скрюченная и согнутая как смятая игральная карта. Она смотрит прямо на меня. Её губы истерзаны так, будто бы кто-то искромсал их ножницами. Её глаза — испуганные и умоляющие — смотрят на меня.       В моем горле пересыхает. Когда подступает очередной приступ тошноты, я тщетно закрываю глаза и утыкаюсь снова лбом в мои колени. Считаю про себя. Пытаюсь отвлечься. Не думать.       Шорох и жужжание. В конце концов это все сливается в неясную какофонию. Надоедавшую и противную. Раздается голос. Такой, который может воссоздавать каждый школьник в специальной программе. Искривить его. Растянуть, сделать медленнее и более низким.       Голос монстра из-под кровати.       «Ты думаешь, что так оно работает?»       Я ничего не думаю.       «Ты думаешь, что оно сработает?»       Ничего и никогда не работало. Ни мое желание быть человечным, ни мое стремление казаться хоть кому-то адекватным. Я облажался. Даже рядом с Азирафелем. Даже рядом с ним я есть, был и буду гребаным кровожадным бешеным животным.       «Когда твои фантазии станут реальностью?»       У меня нет никаких фантазий, о чем ты, черт возьми, говоришь. Я ничего не хочу. Пусть хоть растерзают меня после смерти, хоть выскребут на могильной плите слова о том, что Энтони Дж. Кроули любил мужиков. Что угодно. Мне насрать.       «Твои фантазии, когда ты видишь, как из твоего психотерапевта рвется кровь. Как вываливаются зубы. Как происходит гниение».       Это не мои фантазии, черт, нет-нет-нет. Я никогда не хотел ей такого.       «Тогда кто? Кто это все видел, в чьей это было голове? Тут только ты».       Откуда мне знать, черт, я не хотел никого убивать.       «Твои видения, когда ты идешь по улице или покупаешь бургер. Когда ты видишь, как у официанта свисает голова с шеи. Как прорезается дыра в щеке. Как через мясорубку пропускают куски тела, плацы или гениталии. Уши. Так много вещей, которые можно было бы засунуть в мясорубку. Так много частей тела у людей, которые можно засунуть туда».       Какофония и неясные звуки. Голос, который звучит как герой-злодей с сеги. Старый электронный голос. Ненастоящий. Он и сейчас ненастоящий.       Кажется, прошло пять минут. Ещё пять. Еще не так много, как может показаться.       «Ты можешь убежать отсюда, но это никогда не убежит из тебя».       Я стану другим человеком, если выберусь.       Звуки и голоса. Крики и вопли. Это все смешивается в один неясный звук. В какофонию. В дребезжащую и громкую. Настолько, что у меня болит голова. Что болят уши. Болит горло.       Звуки тишины.       Громкая тишина.       Вот что я слышу сейчас.       «было бы неплохо, если бы ты хоть один раз выполнил то, чего тебе хочется».       Чего мне хочется?       Чего мне, блять, хочется?       Расскажи мне.       Под моими веками цветные вспышки.       Десять минут или час? Никто не знает. Времени не существует. Время — относительная категория. Одно из пространств, придуманных людьми. Его не существует в отношении вселенной.       И когда я прихожу в себя, когда я открываю глаза, на улице уже светло. Достаточно светло. Кажется, десять утра. Я слышу шум машин. Я медленно моргаю, когда смотрю в панорамное окно.       Картина висит ровно, вход на мою кухню — стандартная арка.       на кой хуй я живу?       Это последняя мимопроходящая мысль, которая всплывает в моей голове так, как мертвая рыба поднимается с аквариума наверх. А потом я встаю, оправляю пиджак, вытираю рот и снова иду на кухню. Бутылка виски единственное, чего я хочу.       Защитное стекло на моем телефоне треснуло. Видимо, он не выпал, это я его выкинул. На самом деле, я не помню как это происходило. Будто бы этого момента не было. Стены цвета металлика и отсутствие картины Бэкона. Никакого жужжания.       В телефоне открыт сайт заказа еды. Китайская кухня. И английские названия. Никаких рандомных изображений. Никакого красного свечения. Время — половина одиннадцатого утра.       Ладно, я больше не буду пренебрегать таблетками. Черт возьми, я больше вообще ничем пренебрегать не буду.       С бутылкой подмышкой, в гардеробе я выбираю обувь. Через сорок минут я должен быть у Анафемы. Несмотря на её интересную связь с мирком криминала, она чудесно работает в частной клинике, так что — время сеанса, запись, вся херня. Формальности всегда превыше всего.       Salvatore Ferragamo мой выбор на сегодня. Я их обожаю, а ещё я сегодня не собираюсь таскаться по сомнительным местам и бить людей по почкам, так что они не должны пострадать. Я не переживу.       Знаете, что самое занимательное в постоянных приступах? Ты относишься к ним как к данности.       Когда у меня был первый приступ с галлюцинациями — из-за наркотиков — я отходил от него, кажется, ещё с час. Сидел на диване, глубоко дышал и пялился в пространство перед собой, пытаясь переварить. А потом снова и снова, и ты уже, заглатывая таблетку, начинаешь отсчитывать время, а потом приходишь в себя и идешь по своим делам.       Так происходит медленное привыкание.       И мы привыкаем ко всему. Абсолютно.       Даже самый ужас, повторяющийся каждый чертов день, сойдет скоро за норму.       Люди, рожденные в ужасных условиях, не знающие о другой жизни, будут искренне верить, что их жизни — нормальные.       Если бы я не был знаком с Азирафелем, то думал бы, что моя жизнь — очень даже нормальная. Что это все окружающие запивают наркотики алкоголем, потом жрут таблетки на ужин, ловят болевые приступы наряду с галлюцинациями, мучаются флешбками и бессонницей, хотят резать людей, ну и дальше по списку.       Понимаете ли, я привык. Поэтому после всего этого говна я выбираю себе туфли. А потом укладываю волосы, напевая песни Queen, выпивая четверть бутылки виски. Вот эта часть жизни Энтони Дж. Кроули, которая когда-то была для меня идеальной. Вместо завтрака виски, дорогая обувь и заученные наизусть песни. Никто не говорил, что до этого ты не будешь валяться на полу, малолетний наивный пиздюк Энтони Дж. Кроули. Никто тебе этого не обещал, поэтому нехер ныть.       Перед самым выходом я вспоминаю о том, что салон моей Aston Martin DB11 наверняка в крови, так что придется прокатиться на другой. А ещё о таблетнице. Черт, как я вообще умудряюсь забыть о ней после всего происходящего.       Ах, да, привычка.       Я забираю её и беру с нижней полки ключи от второй тачки. Бентли. Я выдыхаю, когда смотрю на них. Остается надеяться, что я сегодня действительно никуда не встряну, потому что не дай Дьявол с ней хоть что-то случится. У меня три машины, и бентли свой я обожаю больше двух других. Этот Flying Spur две тысячи тринадцатого года, который я купил ещё на его презентации. На нём до сих пор ни царапинки, и это единственный автомобиль, который почти не был в авто-мастерских по причине поломок, потому что я не езжу на нем так часто и много, как на других. Чаще всего я использую её просто для ночных поездок, никаких погонь и тест-драйвов по грязи.       Тогда, когда я сто процентов не попаду в аварию и меня на стоянке не поцарапает какой-нибудь кретин. Меньше всего мне бы сейчас хотелось ехать на ней, но Aston Martin нуждается в чистке, а Maybach класса S (Вы же не думали, что я это не уточню — нет, конечно же я это уточню, чтобы Вы в миллионный раз убедились, что я тот тип, что может переплатить за имя и престижность) я так и не забрал из мастерской.       Что ж, тогда придется рискнуть. И не дай Дьявол кто-то её поцарапает. Я найду его и превращу его тело в галерею шрамов разного цвета и ширины.       Идеальное утро наивного пиздюка Энтони Дж. Кроули — я снимаю сигнализацию с дорогой излюбленной тачки.       С пустым желудком, в котором только виски, звенящей головой от недавних галлюцинаций и полной таблеток таблетницей. Никто не говорил об отсутствии этих уточнений.       Прежде чем загадывать что-либо у падающих звезд, задумайтесь о том, все ли Вы уточнили. Лучше просить не конкретные вещи, а удовлетворение истоков проблемы.       Вообще, имение хоть каких-то желаний — это всегда от существующих в Вашей жизни проблем.       В салоне пахнет кожей. Мои запястья — вечным парфюмом Versace Eros Fair.       А моя жизнь — мясокомбинатом, спертой кровью и совсем немного виски.       Когда я стою в пробке, посреди Лондона, рядом с кофейнями, в которых можно купить кофе прямо сейчас, выйдя из машины, заставив стоящих позади водителей сигналить тебе, потому что ряд сдвинулся на целых двадцать сантиметров, мне звонит Лигур.       Двадцать сантиметров. Почему им так важным эти двадцать сантиметров? Они ничего не изменят.       Пробка не рассосется, просто дайте мне купить мой кофе.       Но я в любом случае сижу в салоне своего авто, игнорируя звонок от Лигура. Я привык, но это не значит, что я хочу разговаривать.       Когда я поворачиваю голову влево, то вижу, как в соседней машине девушка ест бургер. Я морщусь в очередном рвотном позыве.       Меня тошнит от вида еды.       На мое лобовое стекло прилетает принесенная ветром салфетка с номером телефона: 44-20-о-т-ъ-е-б-и-с-ь.       Старый прикол, который засветился ещё в мемах на Reddit. Скорее всего, эта девушка взяла эту идейку с него. На самом деле, в первые эта шутка появилась в книге Паланика. А оттуда в мемы.       Нет у нас ничего своего.       Все давно спизжено.       Ветер уносит салфетку с заезженной шуткой на другое лобовое стекло.       44-20-о-т-ъ-е-б-и-с-ь.       Сильный нажим. Настолько, что салфетка могла порваться. Она была раздражена. Злой.       Мне приходит сообщение.       Азирафель.       Ты позавтракал?       Проблема текстовых сообщении в том, что ты не узнаешь нажим при письме. Уровень наклона, вытянутость и обрывистость. Никогда. Даже ни одного глупого смайла. Никогда ты не поймешь, забоятся о тебе или это сообщении стояло на таймере.       Я.       Да.       Азирафель.       Виски и хлопья не считаются.       оно стояло не на таймере.       Я.       Откуда ты узнал про хлопья?       Азирафель.       Я проверил содержимое твоих ящиков. Так ты позавтракал?       Сила нажима — мне кажется, сильная. Настолько, что стержень ручки продавил бы несчастную салфетку и выцарапал бы это все на столике в кофейне, возле которой гудят машины, чтобы ты поторапливался. Двадцать сантиметров.       чего ещё касается это расстояние?       Я.       ладно-ладно, нет, не позавтракал.       Двадцать сантиметров. Иногда их хватает для того, чтобы сделать что-то невообразимое.       Шагнуть с парапета. Протянуть руку в щиток с напряжением. Подойти к человеку впритык. Иногда их достаточно, чтобы совершить прорыв.       Но позади меня гудит водитель, и ему хочется, чтобы я сделал эти двадцать сантиметров. Которые ничего бы не изменили.       Азирафель.       ты хоть иногда думаешь о своем здоровье?       Я.       как чехов. мелочь сама пройдет, а серьезному ничего не поможет. он был врачом.       Азирафель.       круоли, мы не в девятнадцатом веке, чтобы это сработало.       позавтракай, в твою таблетницу не вместится нексиум.       Гастрит. Да. Точно. Вот почему меня тошнит.       Идеально утро, в которое ты пьешь виски, потому что еда в твою глотку не лезет.       Идеально утро по кускам. Утро в Лос-Анджелесе. В Лондоне. Где угодно. Не имеет разницы. Везде есть куски-кусочки, о которых никто не договаривался. Никто не предупреждал.       Я вспоминаю, что мне не мешало бы пройти медосмотр.       Я знаю, что Хастур занимается этим каждые полгода. Ещё сдает анализы на ВИЧ, грипп и что-то там ещё. Постоянно ходит к стоматологу. Проходит обследования.       Это называется нозофобия.       Ещё есть канцерофобия — боязнь заболеть раком.       «Курение может спровоцировать рак».       Вранье.       Это знает даже Хастур.       На самом деле никто понятия не имеет, что провоцирует рак. У одного человека опухоль может развиваться полгода, и его можно будет вылечить раз двадцать, у другого — за неделю. И его нельзя будет вылечить ни одного раза. Никто не знает, как это работает.       Мы знаем как работают компьютеры. Потому что мы их создали.       О другом мы не имеем никакого понятия. О себе. О наших телах и разуме.       В мою кожу вдавливается флешка в заднем кармане штанов, когда я ерзаю на сидение. Я опоминаюсь.       И проезжаю ещё двадцать сантиметров.       Небольшая черная матовая флешка, хранящая информацию. Цветные пиксели, способные изменить нашу жизнь. Записывающее устройства. Воспроизводство жизни. Ноутбук, который я взял с прошлой машины, в отличии от чемодана денег, лежит на соседнем сиденье.       Я включаю его.       На флешке два видео. Видимо, с разных камер. Лигур позаботился об этом. У меня до сих пор в голове не укладывается, что он действительно нашел записывающее устройства и перекачал все на флешку.       Я не понимаю, почему иногда окружающие меня люди ведут себя по-человечески.       Как, например, мой Босс.       Как, например, Лигур.       Ещё двадцать сантиметров. Я подключаю наушники через блютуз и щелкаю по видео. Качество, кстати, неплохое. Не особо часто такое встретишь, потому что зачастую они с очень низкой цветовой передачей и хреновым качеством, таком, что при увеличение с трудом можно рассмотреть лицо человека, который едва ли не у самой камеры проходил.       Здание — большое и безвкусное. Обилие красного цвета режет глаза. Красный ковролин и красные стены. Не из-за крови. Из-за дизайнерского решения. Крайне ужасного и безвкусного.       Я смотрю на все происходящее. Комната, в которой привязаны к стульям три мужика. Один из них такой жирный, что я знать не знаю, как мне удалось его вообще привязать к стулу. Это ведь делал я? Так? Эта фигура на камере — она похожа на меня. Костюм и рыжие волосы, зачесанные назад. Темные очки и странная линия на лице, которая напоминает мне усмешку.       Этот мужчина в темных очках и темно-рыжими волосами — он в комнате с тремя напуганными мужиками.       Мы иногда подобным занимаемся. Я эту идею украл у Лигура. Он часто на заданиях выбирал себе кого-то для своих игр. Лигур обожает убийства. Он называет это тонким искусством, референс с описанием человеческой жестокости.       Мое рвение ко всему этому заметно меньше, чем у него, но я не могу периодически отказать себе в подобном удовольствии.       И вот этот мужчина — с кривой линией на лице и идеальной прической — он говорит о чем-то. Звук плохой. Звучит как манифест безумия — как колеблется мой голос. С шепота на высокие ноты. Я рассказываю им что-то о Дамере. Я один из тех, кто прочитал все его признание.       Вы знали, что оно состоит из двух ПДФ файлов, объем каждого — больше сотни страниц? В первом, правда, около шестидесяти страниц занимают обычные формальности, типа протоколов, но остальное — дневник его убийств. Каждая страница с подробностями и методами. Каждая деталь и каждая жертва.       Ювелирная работа.       Стакан, из которого я пью что-то — по цвету напоминающее коньяк — я лопаю его в своей руке. Звук раздается такой, что все трое замолкают.       Я могу ощущать, как звук, который раздается от каждого моего шага по этому ковролину — чавкающий. Рядом лежит четыре истекающих человека. Живых или мертвых — никто не знает.       Мои туфли утопают в этом.       Куски стекла в моей руке — они даже почти не порезали меня. Я помню, что на моей руке остались лишь небольшие порезы.       Я запихиваю стекло в глотку тому, что сидит с левого края. Я зажимаю его челюсть, я наклоняюсь к нему так близко, что вижу, как кончиком носа я касаюсь его щеки. Я шепчу что-то. И он двигает челюстью. Кровь, которая начинает вытекать из его рта, имеет насыщенный оттенок, она густая — вперемешку со слюной.       И я заклеиваю его рот скотчем, взятого со стола. И хлопаю его по щеке, я иду к тому, что сидит посередине. На его голове — мешок. В таком часто хранят упаковки кокаина для перевозки.       Если нанести удар чем-то тяжелым в район груди, то можно убить человека. Начинайте делать это с конечностей, переходя к ребрам. Надо быть с ними аккуратнее, а ещё с шеей или плечами — можно нанести слишком большой урон, который выведет жертву из строя.       То, что я использую для нанесения тяжелых ударов — это какая-то статуэтка. Я могу лишь предполагать, из чего она сделана, скорее всего — бронза. Может быть еще свинец, но бронза тяжелее.       То, что я делаю дальше с его суставами, коленными чашечками и костями — я их не ломаю. Ни в коем случае.       Эта статуэтка выточенной девушки с осиной талией в моих руках — я крошу его кости. Превращаю их в пазл. Крики, которые он издает, которые чудесно слышно даже с таким звуком — они режут мои уши. И мне приходится понизить громкость.       То, как я замахиваюсь фигуркой и как она — увесисто и тяжело — попадет по его коленям. Как он брыкается так, что едва не сваливается со стула и мне приходится периодически держать стул за спинку, чтобы он не упал назад. То, как намокают его штаны, как под ним появляется красная лужа. На фигурке, на моем лице и костюме — кровь.       Этот мужчина — темно-рыжий и с такой улыбкой, что обнажаются зубы — он подходит к третьему. Я не слышу скулежа, но я чувствую, что он есть.       То, как я обхожу его, держа руки за спиной, как разглядываю его лицо.       Крики и слезы наполняют динамик моих наушников, пока я смотрю на это. Вопли, сипы, кашель.       Перочинный ножик, который я одолжил у Хастура — наверняка он был чудесно заточен. Я срезаю кожу с его рук до того места, где могу закатать пиджак с рубашкой. Крови настолько много, что она течет по нему ручьем. Он брыкается, и стул опять грозится упасть на спину. Аккуратно и с любовью, куски кожи, словно плотная ткань, сползают с его мяса и мышц, свисая вниз плотными кровавыми мягкими ошметками. То, как я это делаю — в особых местах, чтобы не задеть вен, чтобы он не сразу отключился, чтобы был в сознании. Кровь брызгается и стекает, фонтанирует и натекает темно-бордовой лужей на пол. Густой и яркой, поблескивающей, пахнущей ржавчиной на водосточных трубах.       Бутылочка, прозрачная и стеклянная, которая мелькает в моих руках — это кислота. Кислота, которую я нашел в сейфе, пока обыскивал их здание хоть на что-то стоящее. Это кислота.       Которую я лью на те части тела, где содрана кожа. Крик, который слышится в динамике — так люди срывают голос.       В итоге теряют сознание все, кроме того, которого я заставил жрать стекло. Его взгляд — я не вижу его на камере — я могу догадаться о том, какой он несчастный и испуганный. Бутылочка кислоты.       Фраза, которая мне удается расслышать, это скудное:       — Все уже проглотил или мне тебе помочь?       Он дергает головой. Резко и обрывисто.       Скорее всего, какая-то часть особенно мелких осколков по-любому попали в его пищевод. Но большая — нет. Об этом я думал и тогда, поэтому я срываю скотч с его рта и закидываю резко голову назад так, что он начинает захлебываться кровью. Стеклышки падают в крови на пол. А я заливаю в него стоящий открытый коньяк. Он жжет разодранную к хренам гортань. Обжигает разодранную слизистую, проникает по суженному горлу меж стенок которого стоят осколки стекла. Протекает меж стенок, в которых застряли особо мелкие песчинки стекла. Протекают и жгут, обжигают.       И я могу видеть, как сокращаются мышцы на его горле.       Он глотает какую-то часть, захлебывающиеся звуки наполняют эту комнату, он дергается, пытается вырваться, но я вяжу мастерские узлы. Такие, что они них нельзя избавиться, не оставив свои руки с запястьями. Либо отрезай, либо терпи.       У них нет возможности их отрезать.       Когда я отпускаю его голову, он наклоняет её вперед безвольной куклой, и на пол падает целый водопада кровищи смешанной с коньяком и стеклом. Вот он — падает в лужу на ковролине. Мокром и ещё более побагровевшим.       Я могу догадаться о внутреннем кровотечении. Его пищевод и желудок, гортань и слизистая жутко повреждены.       В итоге я заливаю в его глотку остатки кислоты, и вопль стоит такой, что мне приходится понизить громкость ещё раз.       В конце я просто допиваю коньяк и ухожу, оставляя их без сознания. И это самая худшая часть моего плана. Они все живы. Никто не умрет. Ну, кроме того, которого я напоил стеклом и его собственной кровью — вряд ли он доживет до приезда медиков. Но они двое — да. Одному ампутируют обе руки, другому — ноги выше колена, потому что я превратил его кости в пыль. Размолотил его кости, суставы и коленные чашечки. Как мясорубка перемалывает хрящи — вот что я проделал с его костями. Сделал из них муку.       Они больше всего хотели бы умереть. И я не даю им этого.       Все маньяки слишком милостивы, раз позволяют жертве умереть.       Я сделал нечто намного хуже.       Второе видео я не открываю.       Я закрываю ноутбук с таким лицом, будто бы только что проверил почту. Позади раздается пронзительный громкий гудок, и когда я поднимаю взгляд, я вижу, что перед мной ещё чуть-чуть и могла бы поместиться машина.       Я жму на газ. Я могу опоздать к Анафеме.       Не то чтобы я действительно поражен тому, что увидел на камере — нет. Бывало и хуже. Наверное? Я не знаю. Я даже не помню, делал я это когда был под наркотиками или нет. Я ничего не помню об этом. Это просто неясное странное воспоминание.       Мне нравится убивать. Мне всегда нравилось это делать. Мне нравится устраивать драки, наводить ужас и напряжение.       Я не занимался подобным ранее.       Почему я это сделал?       Почему я сделал это с ними?       Мне нравилось?       Я понимаю, что понятия не имею ничего ни о своих мотивах, ни о вообще том дне. Это что-то неясное и странное.       Булькающий звук и утопающие в нем крики по-прежнему стоят в моих ушах среди гудков машин и бесконечных голосов.       И я все-таки опаздываю. Когда я поднимаюсь по ступенькам, снова звонит Лигур. И я раздраженно поднимаю.       — У тебя есть какое-то правило трех, о котором я не знаю? Ты все время поднимешь после третьего звонка.       — Ага, официальное название «правило трех звонков и того, что я заебался их игнорировать». Чего тебе?       Я прохожу мимо стойки регистрации. За ней сидит девушка. В аккуратной одежде и с хорошей прической. Прямая осанка и шарф на шее. Возможно, она скрывает свои морщины и свой настоящий возраст. Чтобы понять возраст женщины достаточно посмотреть на шею или руки. Её лицо может быть лишено морщин благодаря генетике или уходовой косметике, благодаря операциям или филерам, но шея никогда не даст Вам обмануться.       Возможно, поэтому на ней шарфик.       Лигур говорит:       — Знаешь некоего Джеба?       — Что-то знакомое, но я почти уверен, что за мою жизнь их было больше сотни. Уточняй, Лигур.       — Того, что периодически у нас на слуху.       — А, — я нажимаю на копку лифта. — Этот Джеб. Что с ним не так?       — Сможешь найти про него хоть что-нибудь? У меня нет о нем ничего. Возможно, я просто не так хорош в этом, хотя раньше у меня проблем не было. Но один факт того, что его нигде нет — странный.       — Почему ты о нем беспокоишься?       — Потому что с ним подозрительно часто таскается Вельзевул?.. Он не внушает мне доверия.       — Ты ей не доверяешь?       Моя усмешка отдается от стен лифта. Зеркальный лифт, где я могу рассмотреть себя со всех сторон. Моя осанка и плечи. Мои ноги и напряженная шея. Мои уложенные волосы и очки. Новые и блестящие. Из стекла из стали. Это Gucci, которые я откровенно не жалую. Их показы, конечно, стоят всего — но одежда, извольте, не для меня. Даже чтобы выбрать у них классические очки придется постараться.       Эти, насколько я помню, мне подарили на День Рождения. Вроде, Мирей, хотя в своих кругах мы просто называем её Войной, потому что, дай Дьявол, не было ни разу того момента, где в месте, где она находилась, не началась хотя бы как минимум драка. Не знаю, какие усилия она приложила, чтобы найти у них нормальные очки, но ей стоило бы поаплодировать.       — Я не доверяю её вкусу. Просто о нем шепчутся, хотелось бы быть уверенным. Я рассчитаюсь.       — Хорошо. Как-нибудь позже.       Лигур сбрасывает.       Периодами начинает казаться, что я вообще существую отдельно от них, понятия не имея, что там происходит, и происходит ли вообще. Я узнаю последним о каких-то делах, и то от Лигура, и то — чаще всего случайно.       Я не увлечен всем этим.       Я называю это «отсутствие интереса». Мой Босс называет это «профессионализм».       Мой Босс, с которым мы должны поговорить. Меньше всего радости мне доставляет тот факт, что скорее всего его обвинения будут обоснованными. Никто такому не обрадуется. Но после этого видео, я понимаю, что мне нужно объясниться, в первую очередь, перед самим собой.       Монолог одного психопата.       я не плохой, это влияние извне.       С выдохом, я открываю знакомую мне дверь. И она — черт, она опять идеальна. Я не понимаю, как человек, работающий каждый день с людьми, которые не имеют в своих глазах ничего, которые рассказывают ей эту кучу бесполезной информации, которые делятся своими кошмарами, она умудряется выглядеть заинтересованной.       Я не могу удивляться её безупречному виду, потому что это то, что знакомо мне. Это то, с чем я срабатываюсь уже хрен знает сколько.       — Ты впервые опоздал за полгода.       Она заправляет прядь за ухо, которая выбилась из завязанного пучка, когда я закрываю дверь. Я обхожу стороной диванчик, засунув руки в карманы и оглядывая кабинет. Все так же. Ничего не изменилось. Анафема почти ничего не меняет в интерьере.       Только единожды: она повесила у себя картину Матисса «Танец» после того, как один из её клиентов все-таки повесился.       Мне она вообще нихрена не понравилась, но она сказала, что в неё это вселяет какую-то надежду на свет во всех тех людях, с которыми ей приходится работать. Говорила о всем том же цветовом сочетании. О том, как определенные цвета могут влиять на нас, просто чередуясь и имея между собой какую-то связь.       Говорила, что это успокаивает её.       А я, ну, знаете, сколько бы не всматривался в неё, не мог найти ни спокойствия, ни релакса, ни, тем более, надежды на то, что все те люди, которые к ней ходят, не безнадежны. Что я не безнадежен.       Цветовое сочетание, регенерирующее в моей голове спокойствие, работает только на то, что я в сотый раз задумываюсь: о чем вообще был Матисс? Овладел цветом, но не овладел рисунком — так о нем говорил его друг, Пикассо.       Я не фанат ни того, ни другого, но, черт, объясните мне кто-нибудь на более глубоком уровне тему с постимпрессионизмом. Я это не улавливаю, не понимаю. Может, из-за того, что мое сознание изменено, и оно не улавливает все эти сочетания форм и цветов. Я их не понимаю.       Я медленно моргаю и смотрю на Анафему.       — Выглядишь уставшей. Плохо спала?       Я иду мимо кушетки. Она у нее есть как и у любого другого приличного психиатра, но понятия не имею, кто ей пользуется. Никому не нравится общаться с кем-то лежа на кушетке. Тупое клише из тупых фильмов и сериалов. Никто не пользуется кушетками.       Я сажусь на стул напротив неё, вытягивая ноги.       — Кажется, я выучила всю твою диагностику вдоль и поперек. Назови мне любую страницу, и я расскажу, что там, — она устало потерла глаза, пытаясь не смазать тушь на них.       — Пятьдесят два, — не задумываясь, говорю я, смотрю на носки своих туфель. Без крови, без царапин.       Мне кажется, намного приятнее смотреть на чистые новые туфли, а не на то, что выходит обычно.       — Постоянное угнетенное состояние, появление суицидальных мыслей, бессонница, идеи саморазрушения — конституционально-депрессивная психопатия, однако отсутствие утомляемости, с концентрацией внимания про...       — Хватит. Я думал, ты шутишь. У тебя были подозрения на психопатию?       — До сих пор есть, — она щелкнула ручкой и что-то обозначала в тетрадке. — Я боялась, что у тебя шизофрения. Ты понимаешь, что это значило бы?       — Что?       — Никакого алкоголя и наркотиков. А ты бы не стал от этого отказываться. А значит...       — Ладно, но ведь у меня ее нет?       Даже то, как я звучу — так люди умоляют сказать «да».       Она поджимает губы и опускает взгляд. Что-то выводит в тетрадке, поправляет очки.       — У тебя все совпадает с параноидальной шизофренией.       Вот так люди себя чувствуют, когда им сообщают, что у них ВИЧ.       Я ощущаю, как холодок пробивает мой затылок, как каменеют мои пальцы. Мои губы — одна сплошная линия. Сердце бьется в своем привычном ритме, но с тяжестью, будто тянет за собой джип.       — Я отрицала её, поскольку у тебя не было бреда. Но вчера... я не могу быть уверенной, я не хочу быть уверенной, но это было похоже на то. Ты был в бреду. Черт, Энтони, я не... — она прерывается на выдох и опирается лбом о свою ладонь. Продолжает что-то выводить на листках в тетради. Пытается успокоиться.       Мы сидим в тишине. В её кабинете полно солнца. Оно все в солнце. Все в лучах. Позади меня картина Матисса, которая должна забивать в мою голову позитивные мысли, но нет, нихрена, никаких позитивных мыслей.       Только холодный пот на моем затылке и желание разбить свою голову.       — Энтони?       — Да? — я поднимаю голову. Мой голос — никто не узнает его. И она протягивает мне полный стакан воды.       Когда я выпиваю его залпом, то ощущаю странный привкус. Скорее всего, успокоительное. Самое обычное травяное успокоительное, которое, скорее всего, нихрена мне не поможет.       Я откидываюсь всем телом на этот стул, упираясь локтем о её стол, смотрю на свои туфли.       Моё сердце изворачивается наизнанку, пытаясь прекратить свое существование.       Я понимаю его.       — Ладно. Хорошо. Мы не можем быть уверенными на сто процентов, так?       Анафема впервые слышит эту мою интонацию. Такая моя интонация, когда мы находимся в полном дерьме, едва ли ни с взрывчаткой в жопе, но я не желаю это признавать, и пытаюсь генерировать сто и один способ. Один — отчаяннее другого, но нам стоит попробовать. Я всегда так делаю. Никто этого не одобряет, но это работает.       — Смотря, что ты имеешь ввиду под «не уверены». Я всю ночь провела с твоим психологическом состояниям. Я подытожила все диагнозы. Показать?       — Не надо, — я качаю головой. Не хочу этого видеть. Я даже половины, скорее всего, не знаю, и это мне на руку, потому что я пытаюсь запихнуть в себя плацебо. Оно должно работать. Сука, должно, у него нет выбора. — Я говорю о том, что я, бля, живу со всей этой хереней всю свою жизнь, и..       — Не всю. Когда у тебя начался бред? Был ли он раньше? Который не был бы вызван наркотиками?       — А тот, хочешь сказать, ими не вызван? Наркотические анальгетики уже не считаются?       Она замялась. Внезапно нахмурилась и открыла лежащую рядом тетрадь. Я узнаю её. Обычная тетрадь на пружинке с изображением Эйфелевой башни. Тетрадка, в которой написана вся моя биография. Биография моего сознания.       — Я не знаю их дозы, поэтому не могу быть уверена.       Я тянусь в свои карманы, и тут же опоминаюсь, что те таблетки остались в тех штанах, которые я на кой-то хер закинул в корзину для белья, хоть их не мешало бы выкинуть. Видимо, сама судьба.       — Я найду их дома и принесу. Ты не можешь делать поспешные выводы. Ты никогда их не делала и не будешь делать их сейчас.       Мой голос — таким голосом я обычно прошу Хастура не делать глупости, когда от этого зависит моя жизнь. Анафема смотрит мне в глаза, и я пытаюсь смягчиться. Она — не Хастур. Она меня не бесит. Я не должен.       — Мне нравится, что ты думаешь, что твоя возможная психопатия ничего страшного, а шизофрения — что-то ужасное.       — А это не так?       — Так, — она кивнула и перелистнула несколько страниц в тетраде, просматривая их. — На самом деле я буду рада, если в тех таблетках доза будет достаточной. Потому что все это, — она быстро перелистнула все страницы в исписанной тетрадке, — ещё куда ни шло. Оно все можно стерпеться с твоим образом жизни, но шизофрения — нет. У тебя бы начался психоз.       — Разве ты не говорила о том, что у...       — Это разное, Кроули. Я использовала не совсем точное значение, это просто было нагляднее для тебя. Те вспышки агрессии, что появляются у тебя, агрессия и ярость — это не психоз. Ты знаешь, что с тобой может случиться, если у тебя случится реальный психоз? Который случается от шизофрении?       Я молчу. Она молчит.       Мое сердце приходит в норму, но руки — я по-прежнему ощущаю, что они дрожат. Поэтому я сжимаю их в замок так, чтобы этого не было заметно. Анафема и не смотрит в сторону моих рук, но всегда лучше перестраховаться.       — Не уверен, что хочу это знать, но, — я встаю с тяжелым выдохом, засовывая руки в карманы и подходя к ней, опираясь о стол, поворачиваясь всем телом к панорамному окну позади её стола, — но я слушаю.       Она тяжело выдыхает. С негромким стуком кладет свои очки на стол и массирует виски. Она выглядит напряженной. Она выглядит отлично с точки зрения прически, одежды и макияжа. Но она до ужаса уставшая и напряженная. Испуганная. Может быть.       — Это длится не три часа и не сутки. Моя коллега рассказывала мне о случае. Девушка, которая знать не знала, что у неё была шизофрения. Возможно, начальная стадия или просто предрасположенность. Поехала отдыхать. Алкоголь и жара — они всегда провоцируют психоз с удвоенной скоростью.       Она замолкает. Её плечи напряжены. С каждой секундой она выглядит все хуже. Будто бы ей тяжело говорить. Будто бы она не хочет говорить. О таком никто говорить не хочет — нам нужно быть честнее друг с другом.       Когда ты слишком близок к подобной тематике, начинаешь бояться сам себя.       Анафема очень сильная.       — Неделю она была вне себя. Не понимала, кто она и что. Бегала по отелю, кричала, не могла нормально говорить. Это галлюцинации, очень высокая тревожность и страх. Она не понимала и не принимала ни себя, ни места. Рядом не было никого. Неделю. В итоге выпрыгнула из окна. Конечно, у всех все происходит по-разному, разное проявление, но это куда страшнее простых галлюцинаций.       Анафема заканчивает говорить с тяжёлым выдохом.       — И я сижу, ночью, прочитываю в сотый раз всю диагностику, не понимаю, что я упустила, и осознаю, какая я, возможно, дура, раз могла пропустить такой диагноз, который мог тебя уб..       Она резко замолкает, когда я кладу руку на её плечо. Она понимает, что так я прошу её прекратить. Это лишнее. Это эмоции. Оно не нужно.       Она снова тяжело выдыхает, падает лицом в свои ладони, едва покачав головой.       — Ты ничего не упустила, потому что нет никакой уверенности в этом диагнозе. Успокойся, Анафема. Это всё усталость. Тебе надо подумать об этом на свежую голову.       — Где мне взять эту свежую голову, если я не могла заснуть из-за нервов?       Её плечи опускаются, и она поворачивается в сторону этой картины. Где она тут видит релакс — мне кажется, даже Дьявол не знает.       — Принести тебе кофе?       Я говорю это, потому что ощущаю, что нам обоим нужна пауза. Несколько минут, чтобы привести себя в норму. Успокоиться.       — Сходим вместе, — она кивает и встает, скидывая с себя белый халат, небрежно кидая его на стол. На ней белая блузка и черные зауженные штаны. Мне определенно нравится её вкус в одежде.       Она ищет ключи. Я продолжаю пялиться в окно. Квартиры и торговые центры. Прямо в этот момент кипит жизнь. Кто-то целуется, кто-то обнимается, кто-то собирает детей в школу. Или уже собрал. А я стою и хочу упасть на колени, чтобы помолиться об отсутствии у меня гребаной шизофрении.       — Дай мне одно маленькое обещание, — просит Анафема, когда звенит ключами.       Я поворачиваю голову, смотря на неё через плечо.       — Не используй наркотики и не пей алкоголь, пока я не удостоверюсь. Потом проведем нормальную диагностику.       — Даже вино?       — Даже. Кроули, что тебе дороже, свидание с винищем с твоей женщиной, или ментальное состояние?       — У меня нет никакой женщины.       Она лишь пожимает плечи и кивает головой в сторону двери.       Я тихо фыркаю. Когда я выхожу из кабинета, то бросаю ещё один беглый взгляд на эту картину. Может, и есть смысл прикупить себе что-то такое. Только более реалистичное.       — Как прошло твое утро?       Мы идем меж стен, каких-то плакатов о курении и пустующих кушеток. В частных поликлиниках почти не бывает очередей. Тут даже не пахнет лекарствами. Почти.       — Ну, так. Знаешь, могло быть и лучше.       — Ты пьешь таблетки?       Я шумно выпускаю воздух, едва надувая щеки, вздергивая брови.       — Мог пить лучше, скажем так.       — Кроули, ты варишься в этом десяток лет, и не можешь приучить себя нормально пить таблетки?       — Да никто к такому себя не приучит! Никто не любит таблетки!       — Только если это не экстези, да?       — Не начинай, — я слабо фыркаю, доставая портмоне из заднего кармана. — Просто... ну, знаешь, немного галлюцинаций, немного иллюзий. Ты какой кофе будешь?       — Капучино.       — В автоматах оно все равно одинаковое.       — Мокачино более сладкое, — она пожала плечами. — Что ты сказал о галлюцинациях?       — Утро началось с них. Не знаю. Было больше похоже на бред из-за наркотиков. У меня такое было уже от соляги. Ну и дрянь, не знаю, как её любить можно.       — Господи, какая же ерунда, — она тяжело выдыхает и прикрывает глаза, опираясь спиной о стену. Она кивает какому-то мимопроходящему мужчине.       — Ты о соли?       — О тебе, черт тебя дери, Энтони Дж. Кроули.       Она принимает кофе. Её брови сдвинуты к переносице, губы поджаты. Я опираюсь плечом о стену рядом с ней.       — Знаешь, кому нужны успокоительные? Тебе.       Эспрессо в моем стаканчике на вкус немного горчит.       — Ты ведь сама знаешь: нет смысла в чем-то рыться, если ты нервничаешь. Это всегда мешает.       Она откидывает голову назад, утыкаясь взглядом в белоснежный потолок. Медленно моргает. И так же медленно поворачивает свою голову ко мне. Так, что между ними остается какое-то совершенно неприличное расстояние. Но не то чтобы кто-то из нас мог о нём думать. Ни она, проведящая ночь в бессоннице. Ни я, выжатый после всего этого как лимон. Будь на её месте Азирафель — может, мое сердце бы забилось чаще. Пульс участился. Дыхание. Что угодно.       Но мы просто оба выжаты, уставшие и не замечаем ничего, кроме дурацкого привкуса кофе из автомата.       — Не так много болезней где следствие — галлюцинации. Шизофрения самое понятное, а остальное... — она выдыхает. Её дыхание пахнет мятой. — Галлюцинации это следствие расстройств работы головного мозга. Но учитывая уровень твоей жизни это может быть что угодно. Смешай в одном коктейле наркотики, — она загибает один палец, — алкоголь, — загибает второй, — работа, требующая большой жесткости, — третий, — отсутствие нормальной семьи, — четвертый, — поддержки, — пятый, — прибавь ко всему этому сверху ещё психологические травмы и нарушения, — наконец, она опускает руку, потому что её другая рука занята, но мысленно я загибаю шестой палец. — Твоя бессонница следствие стресса. Бессонница вместе со стрессом вытекает в угнетение вегетативной нервной системы. Плюс твоя подавленная атмосфера в случае, где якобы должна быть семья или друзья. Так у тебя появилась депрессия. В тот момент, когда тебя окружали одни убийства, бессонница и стресс, когда ты задумывался о том, почему и для кого ты это делаешь. Из депрессии вылазили галлюцинации. Тогда они были объяснимы. А сейчас...       Наконец, она прерывается. Будто бы сама запуталась в своих словах. Я только делаю ещё один глоток.       — А сейчас все и вместе. Нервная система, угнетенная, как ты там это называешь, не помню ну, в общем, угнетенная может и не такую херь проводить. Сейчас все навалилось одно на другое. Я с детства не был здоров. Никогда моя нервная система не была в идеале. Никогда мое сознание не было здоровым. Иногда таблетки помогают чуть лучше, иногда — чуть хуже.       Она качает головой, закусив губу.       — В тебе рыться — то же самое, что пытаться лопаткой докопаться до ядра земли. Ладно. Нам бы сегодня хотя бы разобраться с твоим состоянием за последние два дня, — она смотрит на часы, висящие на противоположной стене.       Ну, видимо, меня ожидает ещё примерно час времени, в котором, в попытке объяснить себя, я сам для себя открою те вещи, о которых думать бы не хотел.       Лучше всего доходишь до логичных решений в момент, когда разбираешь ситуацию по кускам.       Так, в этом светлом кабинете, где периферия моего зрения улавливает этот гребаный «Танец» я понимаю: мои утренние галлюцинации — причина совмещения наркотических анальгетиков и нейролептиков, которых за вечер я выпил больше, чем нужно. Результат выворачивается, если использовать его вместе с ингибитором.       Галлюцинации моей семьи — всего лишь вина за смерть моей сестры.       Это все находит свои ответы и логику. Кроме одного.       Почему, черт возьми, у меня вообще галлюцинации в таком объеме.       Мы не можем вечно скидывать это на наркотические анальгетики.       Вопрос напротив шизофрении давит на нас обоих, но мы продолжаем делать вид, что проблема не в этом.       Она успокаивает себя тем, что в моем состоянии галлюцинации — просто побочный эффект.       Я опираюсь о свой кулак так долго, что на моей щеке остается красный отпечаток.       Она говорит:       — Расскажи мне, с чего начались галлюцинации о твоем доме.       Я рассказываю ей о побоище и том старике. Старике, с голосом моего отца. Наверняка она сделала пометку о стрессовой ситуации, о выбросе адреналина в мозг, выработке дофамина наравне с кортизолом.       Говорит:       — Понимаешь, природа галлюцинаций неоднородна. Все ставят на болезни мозга, на опухли и появление бляшек. Шизофрения — самое распространяя причина таких галлюцинаций, как у тебя.       Потом она спрашивает у меня о наркотиках. О нормальных.       Я киваю. Лос-Анджелес. Три мужика и раздробленные в мелкий пазл кости. Я не знаю, сколько я употребил, но достаточно для того, чтобы мой мозг ничерта не запомнил.       Она говорит мне о том, как угнетенная нервная система порождает галлюцинации. Говорит о влиянии наркотиков.       Говорит о психотической депрессии. Говорит, что это все ещё чуть лучше шизофрении. Все зависит лишь от дозировки в тех таблетках.       Она пишет это в тетради:       низкий уровень сна, употреблении наркотиков, психологическая травма.       Под травмой она имеет ввиду смерть моей сестры.       И тогда все в моей голове становится на свои места.       Давайте поговорим о влиянии сильных страхов на наше сознание. И давайте поговорим о реакции нашего тела, сердца и сознания на осуществление наших страхов.       Возможна остановка сердца.       Задумайтесь о том, что происходит в нашей голове, когда мы видим то, о чем одна лишь мысль раньше заставляла нас словить аритмию и холодный пот.       И тогда все становится куда понятнее.       Лучшие решения проблем приходят в момент, когда ты растаскиваешь себя на пазлы.       Превращение костей в пыль.       главное не доводить до ампутации.       (депрессия все еще лучше шизофрении)