Право на жестокость

      — Райз!       Чувак слева от меня осматривает всех, когда повышает ставку. Я усмехаюсь.       Гора символических фишек, которыми никто не пользуется, у моей руки. Мои брови вздергиваются вверх, когда кто-то тоже повышает ставку.       Пахнет виски и дорогим табаком.       — Ты очки не снимаешь потому что боишься спалить мимикой? — этот мужик, в абсолютно новеньком костюме, стучит краями карт по столу, когда крупье вскрывает четвертую карту.       — Ну, — я прерываюсь. Очередное повышение. — Просто имидж.       Мне приходится уравновесить карты. Усмешка на моем лице преследует всех присутствующих уже всю игру. Этот мужик, который спрашивал меня об очках, он ни разу не поднял. При возможности даже не уравновешивал.       — Рерайз, — я хлопаю пачкой денег по столу. Никто тут не использует фишки. Это не то место.       — Здесь темно.       — О, да, очень темно. Так это работает.       Я последний, кто повысил.       Крупье выкладывает пятую карту.       Все, до единого, каждый смотрит на меня. Две карты в моих руках. Чистая удача и немного умения работать с логикой. Простая тактика.       — Очень интересно.       На мне костюм Том Форд. Тройка на две пуговицы. Я увидел его в бутике, когда мы опаздывали в аэропорт и стояли в пробке. Как вы поняли, да, я купил его. И влюбился в него. Не дай Дьявол сегодня с ним что-то случится. Ему меньше трех часов.       — Стрит флеш.       Я вскрываю карты.       — Да ты же жульничал.       Таким голосом обычно тебя предупреждают о том, что сейчас тебе разобьют лицо. И чистым везением для него будет, если он не запачкает мою рубашку.       Мужчина, длинный и широкоплечий, выкладывает карты на стол:       — Роял стрит флеш.       Пара бешеных глаз переползают на него. Мне кажется, что у этого мужика, того самого, который вечно что-то пиздит, у него в руках ничего больше стрита — и то в лучшем случае.       В любом случае, другие игроки активно поддерживают его в том, что тот жульничал.       Никто не хочет уходить с пустыми карманами, когда стол усеян пачками с деньгами. На пол падает стакан с недопитым виски. Звук звонкий и одновременно глухой. Такой же звук раздается, когда этот мужик перегибается через стол и хватает этого счастливчика с роял стритом за шиворот, ударяя в челюсть.       Так завязывается потасовка среди элитных слоев общества.       За пачки денег. Крупье около меня засовывает в свой карман одну из самых тонких пачек.       — Удачной игры, неудачники.       Они даже не слышат меня, когда я встаю. Я — всего-то отвлекательный момент. Блестящий камешек на полу. Приклеенный пенс к асфальту. Через пять минут прогремит взрыв. Им просто нужно было время, чтоб всё установить.       Крупье сваливает от них.       — Проиграл? — она выходит из-за угла. Её красные волнистые волосы рассыпанны по плечам. Её кровожадная усмешка. Она выравнивается со мной на одну линию и щелкает зажигалкой, протягивая её ко мне.       — Мы выиграли, — я наклоняюсь сигаретой к огоньку, пока мы идем по коридору. На ней черные облегающие штаны. — Так и знал, что ты где-то по близости. Никакая драка в таких кругах не обходится без тебя. Как ты это делаешь?       Мы поворачиваем в холл, поднимаясь по лестнице. Стук от её каблуков разносится эхом по всему коридору.       — Когда тебе сильно чего-то хочется, оно всегда сбывается.       Она кивает, когда я открываю перед ней дверь. Мы выходим сразу на улицу. В расстоянии нескольких метров — автостоянка. Это здание очень красивое. Выполненное в арт-деко, выглядит так, будто бы оно здесь было последних лет триста.       На улице только прошел дождь. Прохладно. На ней только майка с таким декольте, что я не удивлен, что мужчины возле неё вечно дерутся. За таких женщин убивают. Уж я-то знаю.       — Мне предложить тебе свой пиджак? — я останавливаюсь на достаточном расстоянии от здания. Мы никогда не устраиваем таких взрывов, что сносят все рядом стоящее. Нет, вовсе нет. Достаточно подорвать нечто внутри, чтобы все здание покосилось к херам, оставляя за собой только гору дыма. Так карточный домик рушится. Так подрывают здания для сноски. Так мы хороним людей, не умеющих играть по правилам.       Даже если мы говорим о покере.       — Попробуй.       Пиджак на две пуговицы от Том Форда — он большой ей, но она надевает его, а не накидывает на плечи. На удивление, он ей идет.       — Тебя кое-кто искал, — она кивает в сторону стоянки.       Я затягиваюсь и поворачиваю голову, едва щурясь.       — Ох, черт.       — Я думала, Вельзевул не одобряет того, чтобы вы таскались с копами.       Его фигура — я узнаю её здесь, издалека. То, как сложены руки на груди, как едва опущена голова, как он смотрит в упор на свои ботинки. Он выглядит хмуро или недовольно — этот силуэт. Но больше всего я хочу рвануть к нему.       — Мы не таскаемся. Я кое-что ему задолжал. А ты в курсе, кодекс чести.       — И что это за долг?       То, как она вздергивает бровь, как усмехается — она не верит моим словам. Но она не настроена серьезно. Ей просто весело. Рядом с ней хочется начистить морду самому себе — так, просто на заметку.       Мой голос между шепотом и вкрадчивой речью офицера полиции с просьбой подписать протокол, что доверху наполненен фальшивыми показаниями, когда я говорю:       — Это личное.       Я иду к машине, и позади меня раздается взрыв. Вот Вам момент идеальной жизни. Ты идешь к кому-то, кто имеет для тебя вес, позади тебя подрывается здание. Никто не уточнял, что эта пыль испачкает твой костюм и заставит кашлять.       — Какими судьбами, Азирафель?! — мой голос между притворной радостью и истинным счастьем. Попытка скрыть эмоции за ложью. Притворись, что ты лжешь в момент, когда честен.       — Узнал, что ты неподалеку. Решил наведаться, — он отмахивается рукой от пыли, и я вижу, как она оседает в его белых волосах. Мягких и пушистых.       Я киваю вперед. Лучше бы нам пройтись подальше от этого места.       — Твоя работа? — он спрашивает, когда мы в приличном расстоянии от скопления пыли. На мне жилет и рубашка. Достаточно темные, чтобы на них не было видно этой пыли. На Азирафеле — его обычная одежда. И я понятия не имею, как она догадалась, что он из копов.       — Нет, — мы идем мимо винного бара, и я лишь на секунду останавливаюсь и киваю в сторону его головой. Азирафель морщится и говорит что-то по поводу желудка. Я предлагаю ему таблетки. И он смеётся.       Вот так мир застывает, изворачивается и предстает тебе другим. Так ты будто перерождаешься.       Так, наверное, происходит падение.       Азирафель смеётся. Искренне. Моя память это сканирует, фотографирует, разбирает на мелодии и звуки.       я безнадежен.       — Спасибо. Я уже выпил её.       Мы идем мимо бара. Идем по мокрому асфальту и сумрачному Лондону.       — Последний раз я работал с взрывчаткой, когда мне пришлось её дезактивировать. Сейчас мне все меньше дают те задачи, что не требуют особого мастерства. Установить взрывчатку — ерунда. Попытаться согнать всех главарей в одно место для игры в покер — чуть сложнее. Я просто посредник.       — И кто выиграл?       — А?       — Покер.       — Я так полагаю, — поднимая голову кверху, я вижу безоблачное небо, яркие блестящие звезды, — что я.       Мы идем меж домов и магазинов, ярких витрин и биллбордов. Мы говорим обо всем. Я наворачиваю невольно около него круги, становясь то с левой стороны, то с правой. Он шутит, что я веду себя, как змея.       будь я змеёй, я бы тебя сожрал, Азирафель.       и упаси меня дьявол, чтобы я и сейчас этого не сделал.       Азирафель рассказывает мне, что сейчас они пытаются найти какого-то маньяка, который любит женские шеи и ножи. Говорил, что к таким маньякам относится в два раза хуже — за то, что те идут против тех, кто их слабее. Рассказывает про характер ранений и про то, как на местах воняет запеченной кровью.       Я спрашиваю:       — Ты когда-нибудь ловил кого-нибудь собственными руками?       — Как иначе? То же самое, что я спрошу у тебя, убивал ли ты своими руками.       — И ты... используешь что-то для этого? Просто интересно. Оружие же вам не просто так выдают.       На его лице неоднозначная улыбка, странный прищур.       — У меня есть руки. Ими можно сделать вещи гораздо интереснее, чем то, что может сделать пушка.       Он идет вперед, а я застываю на секунду, пораженно выдыхая.       Знал бы ты, что я хочу сделать своими руками с тобой.       Когда я опоминаюсь, он смотрит на меня через плечо. На нем светло-бежевое пальто. На этой улице Лондона, которая ведет нас вглубь дворов, где почти нет людей, где темнее из-за малого количества фонарей, он кажется мне светлым пятном. Светлым пятном на моей биографии. Неуместным.       Проблема не в этом.       Проблема в силе.       Насколько кислотным должно быть это светлое пятно, что оставляет отпечаток на черном?       Проблема в том, что даже кровь на черном кажется легкой тенью, намеком на свое присутствие.       Насколько выраженным должно быть это пятно, чтобы я, черт возьми, вообще об этом думал сейчас?       Иногда мне кажется, что я иду у кого-то на поводу.       — Просто, понимаешь, руками меньше шанс сделать чего-то неотвратимого. Вот я о чем, — продолжает Азирафель. Мы заворачиваем налево, идем у дворов. Город с сотнями кофеен и яркими огнями остается позади. Нам от него остаются только гудки и шум машин. Мы идем по чистой дорожке.       — А ещё ими можно сломать шею.       — Или кадык.       — Оу, — я морщусь, когда представляю это. Мерзкое действие. Мерзкое болезненное действие. Пулей такого не сделаешь. — А ты ценитель, я смотрю?       — Не больше твоего.       — Боюсь, Азирафель, этого мы никогда не узнаем.       Мой широкий размашистый шаг по асфальту. Свет от фонарей лениво падает на этот дворик. Тусклый и серый, видно плохо, но наши шаги остаются такими же твердыми, будто мы видим и знаем, куда конкретно наступаем.       Проблема в том, что мы лишь предполагаем.       — Я помню, как ты захотел разобраться с тем чуваком, который сбежал от своего предварительного заключения, использовав кислоту.       — Я разобрался с ним не из-за его побега, Азирафель.       Он изгибает бровь.       Я сжимаю губы и отворачиваюсь, пытаюсь не сказать лишнего.       Например того, что я сделал это, потому что у тебя остался ожог, он навредил тебе, как же ты не поймешь.       — В любом случае, — продолжает он, — я помню тот портрет. Ты, стоящий спиной к искусственном свету. Твой длинный и гибкий, как хлыст, силуэт. По правую сторону монтировка, по левую — бедолага, которого ты тянешь за шиворот, с окровавленным мешком на голове. Не могу поверить, ты использовал монтировку. Это дико.       — Много чего можно использовать. На кухне так вообще опаснее всего драться. Средства, которые способны разъесть эмаль. Один брызг в глаз, и это лучше любого перцового баллончика. Хозяйки на кухне хуже любого киллера, ты уж мне поверь.       Азирафель качает головой.       — Я все равно этого не одобряю, черт. Это неправильно. Убивать людей.       — Намного жестче оставлять их в живых с травмированным телом и психикой. Я милостив.       — Я бы мог посчитать тебя психом, если бы...       — Если бы я им не был?       — Если бы не знал тебя достаточно хорошо.       Я киваю.       Так люди говорят: «я доверяю тебе». Не могу сказать, что это то, что я воспринимаю прямо, во что верю. Я мнительный кусок дерьма, но тогда эти слова согрели ровно на какую-то странную, необъяснимую степень. Пять сотых. Сотня из пяти. Что-то меж этими промежутками.       Когда он внезапно спрашивает меня о том, как играть в покер, мы слышим громкую компанию. Те самые компании молодых людей двадцати лет, шатающихся в задворках, пьяные и, возможно, немного под наркотиками. Это загнивающая часть деградации. Тупиковая ветвь эволюции. Мы их слышим и замолкаем, потому что говорить под аккомпанемент этого гула невозможно.       Компания из пяти человек. Четыре пацана и одна девчонка. Все худющие, как ручки швабр. Дырки на джинсах. На коленях. Содранные колени. Демонстративное раскачивание ножика в руках. Его сталь поблескивает. Ножик тупой. Это я вижу даже с расстояния в два метра.       Азирафелю кто-то становится на его туфли и задевает плечом. Я останавливаюсь как по команде. Азирафель смотрит в лицо тому парню. Вся компания застывает, придурковато смеясь.       Вот так это выглядит для них: они просто захотели докопаться до двух обычного вида мужиков. Если бы только они пригляделись, то поняли, что на мне костюм ценой больше, чем полгода обучения в их колледже. Если бы они только всмотрелись, то увидели, что марка обуви Азирафеля — Fendi. Я подарил их ему, потому что сам он очень прохладно относится к ценам только за имя.       Для них это выглядит так, будто бы они хотят ввязаться в драку с простыми работягами.       Перед ним стоит мужчина, который знает, как «сделать много интересного руками с человеческим с телом, если оно слишком много выебывается» и я — человек, которого боится собственный Босс.       Но Азирафель только говорит:       — Молодой человек, будьте аккуратны в следующий раз.       В момент, когда я думаю о том, насколько легко будет вырвать этот ножик и засунуть его в бедро, этот пацан только кивает и говорит: «простите».       И они все уходят. А я остаюсь растерянно пялиться им в след.       Я чешу шею. Говорю:       — С каких пор молодежь такая... не проблемная?       — Я знаком с его отцом.       — О, круто, и кто он?       — Сидит на пожизненном.       Вот вам краткая характеристика человека. Его профессия, род занятости, что угодно — пожизненное. Вот так это использует Азирафель. Как исчерпывающая характеристика.       — Его сын был с ним, когда он был пойман. Наверное, в темноте не рассмотрел, иначе он был бы аккуратнее.       Тот холодок, который сквозит в его голосе, когда он говорит «был аккуратнее» — такой холод у стали.       И так она покрывается теплой кровью, согревается в чужой плоти и мышцах, когда он говорит:       — Так что там с покером?       Так сталь согревается в человеческом живом теле.       И я не могу быть уверенным в том, что я хочу знать, как конкретно они его ловили.       Правосудие имеет лицо зверя. Я давно в этом убедился. Сначала вам может показаться, что Азирафель, похож, может, на кролика или какую-нибудь безобидную птичку. Ваше право так считать, но не суйте только голову ему в пасть. У этой птички пасть льва, и нехер потом будет ныть, что голову все-таки откусили.       Понимаете ли, львы они вообще не особо-то и стремятся откусить кому-то жопу, только если вопрос не касается защиты территории или тупого голода. Вопрос в том, бывает ли у Азирафеля этот голод.       А в целом ну, он довольно пушистый и мягкий. Можно почесать под подбородком. Я, правда, не решаюсь.       Никакой змее лев в пасть не вместится.       И мне не хочется проверять, кто кому не по зубам.       Мы обходим дворы, мы бесконечно говорим. На улице холодает, мы выпускаем клубы теплого воздуха, останавливаемся у фонаря, суем руки в карманы, ежимся и не желаем прощаться.       — Где твой пиджак? Он же был?       — Был, — я киваю, сжимаясь в плечах, тщетно пытаясь засунуть руки в карманы глубже. Мои руки настолько холодные, что я ощущаю бедром идущий от них холод сквозь ткань штанов. — Я отдал его своей... эм... Сослуживице? Не знаю, как правильно её назвать, мы не особо часто вместе работаем, — я шморгаю носом и с трудом поднимаю окоченевшую руку, смотря на время.       — До твоей машины прилично. Ты замерзнешь.       Я махаю рукой и морщусь, бесцельно переступая с ноги на ногу едва не отбивая чечетку.       — Меня удивляет то, что ты не мерзнешь.       — Ты холоднокровнее меня, Кроули.       Знаете, вот это мне тоже проверять не хочется.       Я понятия не имею, как работает Азирафель, если речь идет о защите территории. Если ли что ему защищать?       Что его территория?       Расскажи мне, Азирафель. Черт, расскажи.       — Тебе одолжить?       Он говорит, а я резко вздергиваю голову, в упор глядя на него, моргая. Что одолжить? Себя?       Одолжи, черт возьми, я бы столько с тобой сделал в этом долге, и отдал бы все сполна, с процентами, и срать, что там за процент — фиксированный, учетный, мне срать.       все бы тебе отдал.       — Я про своё пальто.       — Во-первых, ты сам замерзнешь, во-вторых, белый мне не идет, в-третьих, мне оно не подойдет под костюм.       И вот его лицо. И вот его рот — улыбается. Растягивается в такой нежной улыбке, что я хочу заплакать снова. От моей любви к нему. Дай мне это сделать на твоем плече, черт тебя дери, я люблю тебя.       правда люблю.       — Ну, я сейчас вызову такси, а там не замерзну, — начинает он, растегивая пуговицы, и я ощущаю, как в моем горле становится весь скулеж, все крики, весь вой, что рвется из меня от моей любви, — во-вторых, Кроули, тебе идет все, ты же сам понимаешь, что ты явно был рожден для того, чтобы любую вещь преподать так, будто бы она стоит миллион долларов.       Как, скажи мне, как твой рот, Азирафель, умудряется говорить такие вещи, которые заставляют меня любить тебя ещё сильнее. Почему ты так думаешь обо мне? Я не достоин таких мыслей. Таких слов от тебя.       — В третьих, оно чудесно подойдет под твой костюм. Это, конечно, не какой-то крутой бренд, а простой, — он снимает его с себя, оставаясь в светлом пиджаке с рубашкой, он чуть щурится, пытаясь прочитать название бренда на этикетке. Он говорит: — River Island, но, думаю, он тебе подойдет. Повернись, я помогу тебе, твои руки, наверное, окаменели.       Я поворачиваюсь спиной только потому, что улыбка на моем лице уже буквально не скрывается. Я улыбаюсь так, что обнажаются зубы, что лучики образуются в уголках глаз, потому что, черт, я не понимаю.       Ладно, черт со мной, я везде, абсолютно везде, маниакальный кусок говна с периодическими прыжками в депрессивное дерьмо, но он-то?! Он-то как умудряется быть таким? Весь мир будто изворачивается, выворачивается и я вместе с ним. Все кружится и пульс бьется у меня в шее от волнения.       Он как умудряется быть таким?       Я догадываюсь, нет, даже не так, я знаю, что он отлично работает. Он умеет нажать, и он далеко не всегда выступает в роли хорошего полицейского. Я знаю не понаслышке о том, как он проводит допросы, и я удивлюсь, если узнаю, что он ни разу не топтался ни по чьему лицу. И этот человек, который делает «много чего интересного руками» неловко зачитывает название этого бренда, улыбается так, что у меня все внутри щемит, и помогает мне надеть это гребаное светлое, как кремовый зефир, пальто.       Я поворачиваюсь к нему, когда пальто запахивается на мне, чуть повременив несколько секунд, чтобы хотя бы придать своей улыбке вид простой вежливой, а не безумной.       Он осматривает меня, а мне кажется, что я ну, реально сейчас заплачу от этого. Почему это происходит.       Нет, конечно, я знаю, маниакальность она везде маниакальность. Мой почти-БАР — везде будет таковым.       но почему, черт тебя дери, Азирафель, почему я так тебя люблю.       — Ну, мне кажется, неплохо, — он кивает головой.       Если тебе нравится — я буду ходить так всегда.       Я прячу руки в карманы и шморгаю носом. От пальто пахнет Азирафелем так, что мне хочется отпечатать этот запах на мне навсегда.       — Спасибо. Может, теперь, я даже не простужусь. Вызывай такси быстрее, пока сам не замерз.       И вот мы стоим, под фонарем, он набирает такси, а я стою в пальто, слишком светлом и непривычном для меня, и пялюсь на него так, как малолетняя девчонка смотрит на подаренного ей щенка, о котором она просила последние пару месяцев. С обожанием и любовью. Будто бы только что сбылась моя мечта.       Волосы Азирафеля и его взгляд. Мягкая улыбка и линии лица. Его глаза — светлые и прозрачные, как лед. Волосы мягкие и мелово-белые.       в нем хочется утопиться.       мне хочется.       Через силу, через надо, через не хочу, мы прощаемся. И вот я плетусь по мокрым дорогам, засунув руки в карманы, глубоко вдыхая в себя уже заученный шлейф и думаю, что день вышел чудесным. Слишком чудесным.       И совершенно не хочется думать о том, какими методами работает Азирафель.       Я знаю примерно этот стиль, большего не надо.       — Эй!       Щелчок пальцев и, открывая глаза, я вижу стену. Светлую и чистую, с висящей на ней каким-то цветком. Неплохо ухоженным и довольно ярким. Я поворачиваю голову к Анафеме.       — Да? Что ты спрашивала?       Я медленно моргаю и слабо потягиваюсь, снова опираясь щекой о руку.       — Я спросила о твоем самом нормальном воспоминании за последний месяц, — она ударяет обратным концом ручки о стол.       — Почему ты используешь слово «нормальное», а не «счастливое»?       — Потому что ты никогда не используешь это слово, — она пожимает плечами. — Ну так?       — Их прилично. Порядком двух каждую неделю. За эту, выходит, уже два. А это только начало! Клянусь, сегодня будет третий! — восторг в моем голосе — такой вы услышите в детских голосах в парке аттракционов. И тут же за углом можно услышать, как несчастная жертва какого-то экстремального аттракциона блюет. Так, в принципе, и выглядит американские горки моего эмоционального состояния. Только никто не знает, после чего я начну блевать. В этом фишка.       — Этот некий объект «n», о котором ты ничего мне не рассказываешь, кроме того, что он почти заменяет тебе семью. Любовница постоянная какая-то?       — О, нет, — я морщусь, едва вытягивая губы, будучи очень глубоко возмущенным даже возможности того, что рядом с Азирафелем может стоять такое определение.       — Любимая девушка, с которой у вас нет отношений?       — Разве это имеет какую-то важность для всего? Ты ведь знаешь, что этот объект есть, а больше и не нужно.       — С практической стороны — да, не нужно, — она откидывается на спинку своего кресла, размяв плечи. — Просто по-человечески стало интересно о том, кто это. Мы с тобой не последние друг другу люди.       Я замолкаю на несколько секунд, прогоняя эту фразу в своей голове. Отбивая её из одного полушария в другое как футбольный мяч.       Не последние друг другу люди.       что ты имеешь ввиду под этим, Анафема?       — Всё в порядке? — она вздергивает бровь и снимает очки, осматривая стеклышки.       — Да, конечно, — я киваю. Что значит не последние друг друг люди? Что это, черт дери, значит? Моя проблема в том, что я крайне хреново отличаю, где рабочие отношения, а где нет. До недавнего времени я вообще искренне считал, что все вокруг — коллеги. Кроме Азирафеля.       — Это какая-то тайна? — спрашивает она, когда достает небольшой кусок светлой ткани, протирая стекла.       — Ну, — я громко выпускаю воздух, пытаясь придумать нужные слова. — Наверное, нет. Я просто... ни с кем об этом объекте «n» не разговаривал. Ну, только ты, но когда мы только начинали с тобой работать, я не считал, что это того стоит. Говорить тебе подробно об этом.       — Уровень твоей мнительности уже тогда достиг того, что ты твердо решил, что не стоит рассказывать психотерапевту всего, — она усмехнулась, надев очки обратно.       — Да ладно тебе, это касалось только мелочи, которые не влияют на работу с этим всем. Ты же сама так сказала. Это просто... ну. Да. Любовный интерес. Наверное? Я не знаю, — то, как я звучу — это заставляет Анафему улыбнуться. Моё растерянное лицо, которое читается даже сквозь очки.       Любовный интерес.       Я люблю его, это бесспорно, но могу ли я называть его в таком смысле?       — Мне, кстати, к нему бы заехать, так что, — я смотрю на свои часы.       — Это мужчина? — улыбается она, доставая листочек, на котором обычно выписывает таблетки, достает ручку, щелкает и по-прежнему улыбается, когда начинает писать на нем новые лекарства.       Я молчу. Моргаю. Сглатываю.       И все-таки говорю:       — Мг.       Она улыбается чуть шире, слабо усмехаясь.       — Я рада, что он действительно делает тебя счастливым. Меня всегда поражало, как кто-то смог стать тебе настолько близким. Расскажешь мне как-нибудь историю вашего знакомства? — она протягивает мне листик, добавляя: — те нейролептики не пей больше, я нашла получше, и они более лояльно будут работать с другими таблетками.       — Когда-нибудь.       Она подмигивает мне. И я сам не понимаю, что улыбаюсь ей.       не последние друг другу люди.       что это значит?       Все таблетки я покупаю в аптеке, находящейся на первом этаже. Фармацевт сочувственно смотрит на меня, когда я расплачиваюсь карточкой. Сраный стереотип, что больные люди живут настолько ужасно, что их надо жалеть. Может быть я и больной на голову, но у меня нет расстройств, вытекающих в социопатию (по крайней мере в нужных их формах), так что ничего мне не мешает жить нормально жизнью.       Запихни свой сочувствующий взгляд себе в задницу.       И я понятия не имею, говорю ли я это вслух.       Я закидываю все таблетки в бардачок и, глядя на время, понимаю, что если по дороге опять попаду в пробку, то заскочу к Азирафелю аккурат на обед. И я даже не знаю, хорошо это или нет. В любом случае, я выезжаю из-за стоянки и вполне удачно попадаю в пробку. Потому что это час пик и мне нужно несколько минут, чтобы проверить Джеба. Джеб. Это ведь даже не его настоящее имя.       Рад бы спросить про него у Вельзевул, но, чую, на хрен меня пошлют ещё раньше, чем рот выплюнет те буквы, что идут сразу же после «дж» и «е».       — Джеб-Джеб, — я бубню себе под нос, под звук клацания по клавиатуре и гудки машин. — Как же некрасиво из-за тебя взламывать аккаунты собственных сослуживцев. Я делаю это ради Джеба? Или ради Лигура? В любом случае некрасиво, — я качаю головой, пытаясь вспомнить, где она упоминала его, потому что точно помню, что она просила меня где-то ему забить место. Значит, там должно быть его полное имя. — Некрасиво, но как хорошо, что единственного красивого во мне — лицо и костюм. Интересно, в Аду ратуют за красоту?       Звук клавиш и гудки машин.       Несколько открытых окон и играющая Nirvana. Queen я никогда не включаю на задний фон. Только для полноценного прослушивания в моменты, когда я действительно вслушиваюсь в голос и инструментал.       То мероприятие, на котором она просила меня забить для него пустое место — это была какая-то блевотно-светская херня. Мы тогда неплохо начали срабатываться с одной компанией, и в честь этого устроили совмещенный прием, или как это это называется в верхах. Всё строго по записи, и моё имя больше на слуху, чем Вельзевул, поэтому она попросила меня оставить для него строчку.       Сейчас бы ещё найти гребаный список приглашенных. Возможно, даже ничего взламывать не придется.       Я жму на газ, когда водитель позади меня протяжно жмет на гудок. За рулем в соседней машине ругается с кем-то по телефону девушка.       Списки всегда есть у организаторов, а те уже рассылают их вышибалам и каким-то ещё отдельным персонам. Мне повезло, что одна девушка из организаторов по-прежнему висит у меня в контактах. Вроде, именно с ней я договаривался о лишнем месте.       И именно её почту я взламываю, и с ней — другие платформы. В ежедневнике или на рабочей почте — где списки по-любому сохранились. Если она не чистит сообщения.       У меня выскакивает оповещение в фейсбуке. Я щелкаю на крестик.       Список, который я нахожу, из более чем двухсот персон.       И вот наш Джеб. Без фамилии.       Да серьезно, Вельзевул, как можно таскаться с кем-то, кто даже своей фамилии не называет?       Джебриель. А.       Шикарно.       А, блять. Что значит вообще это А?       Могу поспорить, что даже в моем «Дж» — смысла больше (как и комплексов, но это немного другая история).       Придется лезть к Вельзевул. Не дай Дьявол, Бог, вся компания на Олимпе, и черт знает, кто ещё, чтобы она меня спалила. Проблем не оберешься.       Вообще, лезть в личное пространство собственных сослуживцев это более, чем плохо. Босс за такое не похвалит. Но я почти уверен, что мой карт-бланш на свинство распространяется и на это.       На многих наших платформах установлена защитная система, которая предупреждает нас о взломах, но все это решается простым ВПН. Человек может узнать, что его взломали и обновить все пароли, но кто это сделал так и не узнает. Такое до смеха распространенное средство почти спасает от того, что тебе надерут задницу.       Вообще-то, оно не стопроцентное, потому что, даже я, если посижу над этим подольше, то смогу выяснить откуда шел изначальный сигнал, но, во-первых, скорее всего, Вельзевул этим заниматься не будет, а во-вторых, ей-то и просить об этом больше некого, кроме как меня. Или наших программистов, что меня напрягает. Но я сомневаюсь, что они занимаются подобным.       Я-то таким стал заниматься от нехер делать, когда мы застряли в Сингапуре на лишние сутки, и кто-то взломал мой, сюрприз, фейсбук. Я им-то и пользуюсь раз в год, но делать тогда мне один хер нечего было.       Ещё такой херней наверняка маятся во всяких ФБР и других организациях. Ладно, мы слишком далеко зашли, в любом случае, Вельзевул этим заниматься не будет, потому что я не буду трогать ничего, кроме её рабочей почты, о которой знает каждый сотрудник в нашей организации, включая легальной.       И мне что-то подсказывает, что благодарность Лигура того не стоит. Хоть я и признаюсь, что мне просто скучно и я хотел бы размять свой мозг.       Сейчас, с ноутбком на коленях, с непрерывным моим клацаньем по клавишам, я понимаю, что Босс даже прав, выходит, был с этими вечными заданиями.       Я вспоминаю о своем виде на той камере. И вот так я выгляжу со стороны.       Правда, вот так?       Некое тело, длинное и худощавое. Человек в этом теле. Резкий и быстрый настолько, что аж дерганный. Хаотичная жестикуляция и слишком активная мимика, будто бы у меня не просто шило в заднице, там целый мотор от очередного крутого спорткара.       То сутулость, когда я в забытье, то настолько прямая спина, будто бы в моем позвоночнике вшит железный штырь. Плечи то расправленные как по линейке, то сжатые так, будто бы одно плечо хочет обнять другое       Вот так я выгляжу?       Дергано, резко и хаотично.       И что во мне только нашел Азирафель?       Когда я перестаю насиловать клавиши своего ноутбка, когда проезжаю еще некое освободившееся передо мной пространство, я смотрюсь в зеркало заднего вида. Очки сползли на нос.       И вот так выглядят мои глаза.       Как черный квадрат Малевича. Темные, непонятные, с неясным набором красок под слоем этого якобы-черного.       Отсутствующая глубина. Пустой взгляд трупа. Бешеный взгляд маньяка. Всё это во мне.       Взгляд мертвого убийцы.       А нашел ли во мне Азирафель хоть что-то?       Мои пальцы механически опускаются на клавиатуру, а за ними — взгляд. Я отсекаю для себя время — пять минут.       И нахожу упоминание Джеба в восьмом письме. Это какая-то хрень о кампании связанной то ли с какой-то благотворительной дрянью, то ли что-то связанное с экономикой. Фамилия Джебриеля — Шэряу.       Мои брови непроизвольно вздергиваются кверху. Это вообще какая фамилия? Уж явно не родом он из Великобритании или Америки.       Откуда ты вылез?       Пробка почти рассасывается, и я поворачиваю, сокращая дорогу до Азирафеля, убирая ноутбук с колен. В любом случае, все стало чуть-чуть легче. Если тут нет никакого наеба, то найти что-то о его личности будет куда легче. Если что, спрошу у Азирафеля, в его базах есть все, вплоть до Аллаха и Чарли Брауна.       Я заезжаю на парковку возле какого-то кафе, чтобы до конца разобраться с этим Джебом, и посвятить оставшийся день Азирафелю и, вроде, своему здоровому восприятию действительности. Так это происходит. По часам. Никаких перерывов в месяцы. Сейчас — счет идет на часы. И вот так я живу.       База, которой я пользуюсь для нахождения людей, очень схожа с полицейской. Как минимум я смогу найти свидетельство о рождении и минимальные данные. Но когда я вбиваю его в систему, то понимаю, что его не существует. Это ненастоящее имя. Нет никакого Джеба. Нет в Америке, нет в Англии, нет в Франции или Германии. Я даже вбиваю в глобальный поиск, зная, что это займет намного больше времени. Поисковая система считывает все возможные совпадения.       Выскакивают просто люди с именем Джебриель, но нет даже людей с такой фамилией. Нигде.       Я пораженно моргаю.       Понимаете ли, в чем проблема, даже если я вобью сюда свое одно из фальшивых имен, оно и то найдет информацию, потому что я все равно пользовался документами и паспортом, неважно, как меня звали в тот или другой промежуток времени.       А его нет.       Почему Вельзевул таскается с кем-то, кто живет под ненастоящим именем? Почему он представляется таким именем?       Как он мог попасть на различного рода мероприятия не имея даже паспорта? Или имея?       Я снова моргаю.       И беру в руку телефон.       Нажимаю на кнопку разблокировки.       И тут же блокирую обратно.       Рябивший экран с мелькающими «сдохни» перед моими глазами на доли секунды.       Включаю снова. И ничего остается.       Как долго это будет продолжаться?       Лигур, в отличии от меня, поднимает телефон сразу. Могу представить, как я раздражаю его тем, когда не поднимаю. Я очень редко думаю о том, как я выгляжу со стороны, и что-то мне подсказывает, что даже когда я и думаю об этом, то мое суждение обо мне будет неверно.       — Ну, поздравляю, его нет нигде. Его фамилии не существует, — я щелкаю на крестик у окна поисковика и закрываю ноутбук. Лигур молчит все это время.       — Тебе не кажется это странным?       — Должно?       На самом деле, я не особо в этом заинтересован просто из-за того, что я могу поставить себя на место Вельзевул. Могу проявить эмпатию — на удивление. Потому что у меня есть Азирафель, и от мысли о том, что кто-то может так же рыть по поводу его общения со мной, мне становится неприятно.       Проблема в том, что Азирафель ни у кого из наших не на слуху, и он не связан никак с нами. Только со мной.       Почему его так волнует этот Джеб? Чувствую пеплом души, или что там у меня, что не просто так он ходит с несуществующим именем.       — Его не может найти система, Кроули, твоя система.       — Она не идеальна, пойми. Нет идеальной системы для поиска людей.       — Не издевайся, ты находишь всех главарей, которые покрыты семью печатями. Ты их находишь, потому что даже с выдуманными именами должен быть след хоть где-то.       — Должен, но, послушай, это личное де...       — Скорее всего это из-за него обрушилось наше задание в Сан-Диего. Помнишь, Босс о нем говорил? Ты собирал всю нужную информацию об этом. Сколько ты сидел тогда над этим? Сутки? Двое?       — Пять дней, — бубню я, с содроганиями вспоминая те пять дней, когда моя жопа, кажется, плоской стала, потому что я сидел над этим по восемь часов подряд, делал перерыв, и снова сидел. Потому что сроки были короткие, а объем работы — адский. Нужно были все координаты, все лица, все их планировщики, рассчитать силу взрывов, найти планы зданий со всеми запасным выходами, узнать ближайших поставщиков оружия. Это должна была быть глобальная миссия, и жертв бы там необралось. Пострадали бы и гражданские, и нет. Это был заказ одной персоны, очень близкой к, кхм, обойдемся без имен, это будет лишнее. Но стоил он столько, что мои пятидневный жертвы были оправданы. Я не знал, что его сорвали. — Оно провалилось?       — Да, большая часть. Ты не знал об этом?       — Я ни с кем не общаюсь особо из наших. Охренеть. Могу представить, что было с Боссом.       — О, нам повезло, что нас не послали в это дерьмо, а к тебе претензий не могло быть по умолчанию, потому что на тебе была теория.       Я медленно моргаю, пялясь в пространство перед собой. Мой голос задушенный, когда я говорю:       — Охуеть.       — Я думал, что тебя как минимум Босс оповестит. Ну, знаешь, было бы логично предположить, что все пошло по пизде из-за тебя, потому что никто больше не обладал такой полнотой информации.       Чувство, которое обволакивает меня после этих слов Лигура — это липкий мерзкий страх. Я не представляю, чтобы со мной могли сделать, если бы это реально был я. Я бы возжелал жить в галлюцинациях, больше всего бы хотел, чтобы каждая моя галлюцинация была реальностью, чем терпеть то, что бы со мной могли сделать.       — Но, видимо, наш Босс тебя действительно любит больше всякого. Даже больше своего добермана и фикуса, — он смеётся.       Я сглатываю. Пульс ухает в ушах. Я все ещё думаю о том, что бы со мной сделали. Все те вариации и мои флешбеки — уверен, они бы показались мне гребаными детскими рассказами о жесткости. Истинную жестокость мне бы предстояло увидеть. Если бы это сделал я.       Блять, почему я думаю об этом? Почему я представляю это? Это же был не я. Почему, блять, я чувствую такой сильный страх, что перед глазами на секунду темнеет?       — Кроули? Ты слышишь меня?       — Да?       — Ты в порядке?       Мой голос — хриплый. Я быстро моргаю, пытаясь прогнать мушек из-под век.       Выдохни, Энтони Дж. Кроули, это был не ты, тебе незачем думать о возможных последствиях, твой Босс не кретин, чтобы обвинять тебя в таком.       Он тебе доверяет.       (почему?)       — Просто... не знаю, удивился, что миссия сорвалась. Я провел над этим много времени. У меня глаза вечно болели.       — Может, поэтому тебе никто и не сообщал, не хотел травмировать, — он снова смеется. А мой пульс бьется у меня даже в глазах. Я откидываюсь на сиденье, громко выдыхая. — Босс потом несколько суток без продыху бухал, знать не знаю, как он разбирался с заказчиками. Чую, отдачей денег он не отделался. Мы же в такой минус ушли с этим говном, нас потому до сих пор пихают по мелким заданиям, лишь бы денег побольше забрать.       Разговорчивость Лигура приводит мой пульс в норму. Его разговорчивость заставляет меня вернуться к реальности. К тому, что сейчас день, я никого не подставлял, светит солнце и все чудесно! Почти. Кроме беспричинного приступа страха.       Дьявол, ну куда в меня больше все это пихать. Я же не резиновый.       как же больно это терпеть.       — Так это был Джеб? Так ты думаешь?       — Много кто думает. Босс просил провести чистку, но мы ничего не нашли. Понимаешь ли, Джеб, по сути, для нас черная лошадка, он дает нам периодически нужную информацию, но не «работает» у нас. Это как, хер знает, психотерапевт твой, понимаешь? Она же не знает об этом задании. И он не знает. Не должен. Но ты сам знаешь, что после нашей чистки бывает. И все проверенные точно к этому не причастны.       — Я... я подумаю над тем, как можно узнать, кто это. Наверняка есть варианты.       Между нами протягивается пауза. Странная и напряженная. Даже Лигур не говорит. Хотя ему наверняка есть что мне рассказать. Он любит рассказывать про все то говно, что происходит у нас, о котором я не знаю. Любит описывать то, что сделали с тем, кто подвел.       — Слушай, отдохни-ка, а? Звучишь не очень здорово.       — Да я просто... не выспался.       — Ну так выспись. Твой образ крутого парня все больше кажется дешевой китайской пародией. Потом, если что-то придумаешь насчет Джеба, сообщи. Не очень хочется, чтобы что-то крупное снова сорвалось.       — Ага.       Я сбрасываю. Смотрю на себя в зеркало заднего вида. Моё лицо — бледное. Настолько, что может слиться с побелкой.       — Образ крутого парня, — передразниваю я сам себе, блокируя телефон и откидывая его на сиденье. — Образ долбаеба скорее.       Вопросов все больше, ответов все меньше. Я стучу пальцем по рулю, отбивая ритм игравшей из динамиков песни.       Почему тогда Босс вообще со мной носится? Если у него недавно был такой большой срыв, затяг в алкоголе, почему он носится со мной?       босс любит тебя.       Что, черт возьми, это значит?       Я цыкаю и выезжаю со стоянки. Надо успокоиться. Не хватало мне ещё поймать очередную дрянь от того, что я слишком много думаю о том, о чем думать бы не стоило.       Я набираю Азирафеля и предупреждаю его о том, что заеду через минут пять. Его голос — это то, почему моё напряжение внезапно ослабевает. Удавка с шеи спадает. Я могу ровно дышать.       Храни вся та компания Азирафеля.       его голос спасает меня.       вытаскивай меня.       Когда я уже подъезжаю на место, когда припарковываюсь, выключая музыку, я сижу с минуту и пялюсь в пространство перед собой, пытаясь убедиться, что чувствую себя нормально. Прислушиваюсь к своим ощущениям и чувствам. Я киваю сам себе, поправляю волосы и выхожу, ставя машину на сигнализацию. Дышится легче. И все, слышите, все становится легче, когда Азирафель машет мне чуть поодаль от парковки.       Я не сразу понимаю, что улыбаюсь, но сразу ощущаю, как все внутри меня падает и остается только приятная сладкая пустошь. Такая легкая, и даже моя походка становится какой-то легкой и развязной.       — Хай, Азирафель.       — Рад, что ты доехал целым, и, — он оглядывает меня, — на тебе даже нет крови.       Я говорю на пониженных тонах, чуть наклоняясь к нему:       — Я научился работать аккуратнее.       Он хмурится, и это заставляет меня улыбаться снова. Так, что не будь на мне темных очков, он бы увидел эти морщинки-лучики в уголках моих глаз.       Он говорит:       — Не смешно.       — Я знал, что ты не оценишь, — мы идем вдоль здания, и он открывает мне дверь. Я усмехаюсь, оглядывая его, и прохожу внутрь.       — Главное не встретить Гавриила, — говорит уже он на пониженных тонах, когда мы идем меж кабинетов и стен, к его офису. Я не разбираюсь в этих их чинах, но в курсе, что у Азирафеля свой личный офис, что значительно нам все облегчает. — Он что-то не в духе, а он даже когда в духе, правда, не знаю, что там у него за дух такой, ведет себя слишком... ой, не хочу ругаться, — заканчивает свою речь он, морщась. И я снова улыбаюсь.       — Очень придирчиво?       — Мг, — грузно соглашается он, хотя я вижу, что для него это все равно слишком мягко. — Он искренне считает, что всё должно быть идеально, а все из-за его ЧСВ, которое длиннее твоих ног!       Я присвистываю, давя в себе усмешку. Ну, по крайней мере, о моих ногах пока никто так лестно не отзывался.       В кабинете Азирафеля очень светло. Действительно. Очень. Почти как в кабинете Анафемы, и я оглядываюсь на наличие картины Матисса. И нахожу картину Климта — Поцелуй.       — Ты... ты сам выбирал эту картину?       — Да, конечно, — кивает он, пробираясь к своему компьютеру, — почему ты спрашиваешь?       — Да так. Просто.       Картина Климта «поцелуй». Я люблю её. Я обожаю эту картину. Мне кажется, её любят буквально все. Если Вы только вглядитесь, если только поймете все эти чувства — Вы влюбитесь. Потому что в ней запечатлена та любовь, что есть во всех нас.       Мужчина, позволяющий себе поцелуй только в щеку. Я знаю три истории возможного создания её. Одна из них о том, что Климт был влюблен в тринадцатилетнюю девочку, и эта картина — один из криков, один из способ выразить эту любовь. Якобы она изображает их и неверную любовью Климта, выражающеюся в одном невинном поцелуе.       Этот вариант — вранье. Климт сам говорил, что не рисовал никогда автопортретов.       Но мне так срать на историю создания, потому что результат поистине впечатляет. Столько нежности и теплоты. Столько странной щемящей любви, которая знакома мне. Позволить себе один гребаный поцелуй и умереть счастливым.       Эти золотые теплые цвета. На оригинале картины и вправду использовалось золото. Специальное тонкое золото для рисования. Климт часто его использовал.       — Тебе нравится? — спрашивает Азирафель с ласковой улыбкой.       Когда я поворачиваю голову к нему, то вижу, как он на меня смотрит. Так я смотрел на эту картину. В моем горле стоит ком, и я чувствую сдавливающую приятную слабость. Это чем-то схожее с тем липким страхом, только намного, намного приятнее.       Картина Климта и мои чувства. Симбиоз.       — Да. Нравится.       Азирафель кивает с легкой улыбкой и садится за стол, что-то вбивая на клавиатуре.       — Сегодня все нормально было? Вчера ты выглядел болезненно.       — А, ну, — я хмурюсь и выдыхаю, пытаюсь подобрать нужные слова. Садясь на небольшой диванчик, я все-таки говорю: — Ничего нового, все как всегда.       — Звучит не очень хорошо, — он резко поднимает голову и смотрит на картину. Я смотрю на нее тоже.       А что в ней видишь ты, Азирафель?       Я вижу отголосок своих чувств к тебе, а ты?       дай мне увидеть как ты видишь меня.       позволь мне один сраный поцелуй и я проведу все свои приступы в счастье, вспоминая его, храня под подушкой, в голове, что угодно.       позволь мне.       — У меня нет выбора, — я пожимаю плечами, опираясь локтями о колени, осматривая кабинет. Есть немного растений, но в целом мало чем отличается от сотни таких же офисов. Одна картина Климта отделяет его от всех них сразу. Делает его другим. — Я в порядке.       Азирафель качает головой.       — Ты не в порядке.       — Сейчас — в полном. Не имеет значения, что было или что будет.       — Для твоей работы это фантастическое качество — нежелание думать о будущем.       Потому что я боюсь о нем думать, черт возьми. Любой бы на моем месте боялся.       — Самой работы это не касается. Я всегда все продумываю, ты это знаешь. По-другому я делать просто не могу. А сейчас я, ну, просто хочу насладиться тем, что мне нормально.       Азирафель тяжело выдыхает.       Мы обсуждали это сотню раз, и никогда не приходили к чему-то вменяемому. Потому что я сам — невменяемый.       Не могу же я сказать ему, что все в порядке, когда он рядом. Что он — моя панацея. Не плацебо. Что с ним дышится легче, ничего не терзает, ничего не болит. Всё чудесно. Будто окрашивается, изменяется, смысл собственной жизни изворачивается. Сама жизнь меняет свое содержание.       Не могу же я ему сказать, что он меня успокаивает.       Или могу?       — Надо понимать, что твоя работа — это не жизнь, Кроули, — сердито говорит он, отдаляясь от экрана, переставая искать что-то, что хочет мне показать. Он смотрит на меня. Рассерженно. — Я всё прекрасно понимаю. Понимаю уровень твоей жизни. Понимаю, во что вытекает твоя работа, но тебе...       Он прерывается. А я медленно стаскиваю с себя свои очки, понимая, что мне необходимо смотреть в его глаза. Чтобы он видел мои. Я встаю, обходя стол, лениво оглядывая кабинет снова, пока он пытается подобрать нужные слова. Были ли они? Никто из нас не понимал.       — Мне что? — я опираюсь о стол обеими руками, чуть склоняя голову вправо. Расстояние между нашими лицами — чья-нибудь большая кисть руки начиная концом среднего пальца заканчивая тонким сплетением вен под белой кожей. Его рука. Бледная молочная кожа. Двадцать сантиметров.       — Тебе нужно с этим хоть что-то сделать. Ты с ума так сойдешь.       — Уже, — я говорю это на выдохе. Моё дыхание все ещё отдает кофе и немного кокосовой зубной пастой. Почти безвкусной, насколько я могу помнить. — Я просто максимально цепляюсь за то, что может меня успокоить.       — И что же это? Нет, серьезно, что?       Его лицо — сердитое и хмурое. Голос серьезный. Он злится, закипает, потому что уже на протяжение нескольких лет видит, что со мной происходит. Со стороны куда виднее увядание и гниение, нежели когда ты сам гниешь. Может, чувствуется куда лучше, но осознание все время прокатывает как на периферии, будто пытается убежать. Если быть точнее, то это ты пытаешься убежать. Куда легче сделать вид, что проблемы нет. Гниение когда-нибудь кончится смертью, предварительно отравив организм. Но я продолжаю убегать.       — Просто отсутствие напряжения и стресса. Анафема — мой психотерапевт — говорила, что все побуждает отсутствие покоя. Вечное напряжение как бесконечно сдавливаемая пружина — никогда не узнаешь, по чему она ударит, когда разожмется. Я не безумец, это все вынужденно.       — Ты сам себя колесуешь, Кроули. Просто носишься кругами, причиняя себе боль. Зачем?       Наши лица — на расстоянии вытянутой кисти руки Азирафеля. От кончика пальцев до сплетения вен.       — Ты просто делаешь то, что приведет тебя в итоге к этому. Зачем?       Я моргаю. Рвано выдыхаю снова.       — Разве у меня есть выбор? Это моя работа. Выживание. Сам говорил.       — Ты ведь можешь найти другую работу. Можешь уйти отсюда.       — Нет, Азирафель, отсюда не уходят. Отсюда выносят — в могилу. Хоронят. У меня нет дороги назад.       Так возьми меня за руку и уведи туда, где мне не придется переживать все это.       Клянусь, я бы отдал тебе свою душу — если бы я её не продал.       Мне так жаль, что Дьявола я повстречал раньше, чем тебя.       Я почти уверен, если бы я встретил Азирафеля раньше, чем меня встретило это, то все было по-другому. Я бы не был сейчас таким. Не знал бы страха перед не повиновением, не пугался бы собственного отражения, когда оно искажается. Не видел бы сотни флешбеков, будто с блевотных слешеров без морали и смысла. Фильмы в моей голове с номинацией «страх божий».       — Всё было бы по-другому, встреть я тебя раньше.       Я говорю это, и внутри что-то снова будто рвется. Странная пустошь внутри моего тела. Меж ребер. Там — пустота. Сквозняк и пепел. Я могу слышать частоту дыхания Азирафеля. Могу услышать ветер за окном. Что угодно. Но не себя.       мне страшно слышать себя.       — Неужели нет ни одного варианта, чтобы выбраться отсюда?       Его лицо — оно выражает страдание. То, как сдвинуты его брови, как сжаты губы, то, какой у него взгляд и как он на меня смотрит. Будто умоляет. Будто взывает и просит, но некуда стучать. Не до чего было достучаться. Пустошь и гонящий песок ветер.       Останешься ли ты со мной, осознав, что там нет ничего, кроме костей, печени и селезенки? Нет сердца. Нет стремлений. Ничего.       Только пустота и отголосок моей любви к тебе — бешено-пульсирующей и мечущийся в моих венах по кровеносным путям.       — Хоть что-то? Один вариант? — его голос, так говорят «пожалуйста».       Тяжелее всего видеть как любимые тобою глаза страдают из-за тебя. По твоей вине.       Его глаза, темно-серые, как арктический лед. Я вижу, как все там давно растаяло. Боль все давно растопила. Если кому интересно, то боль имеет высокую температуру. Боль проводит воспаление, повышает температуру.       Все давно в нем растопила моя боль.       — Ничего, Азирафель, ничего, я думал об этом слишком долго. Ты не знаешь, что со мной сделают, если я захочу уйти. И я не знаю. И не знать бы нам этого. Спать нормально едва потом можно будет.       Мой голос — я слышу его как сквозь пелену, сквозь ткань, сквозь дверь. Будто бы придавленный и тихий, молящий.       — Я сам бы с радостью убежал отсюда босыми ногами, последнее бросив. Мне самому надоело. Мне больно жить, я хочу вниз, сюда, к тебе, но..       Я прерываюсь, чтобы глотнуть воздуха. Ритм моего сердца бьется в висках.       — Ко мне? — вторит он таким голосом, будто бы произносил свои последние слова.       — Мне больше некого хотеть.       Расстояние между нашими лицами — от кончиков пальцев до начала ладони.       Мой голос дрожит, дыхание Азирафеля — тоже.       То, как мы смотрим друг другу в глаза. То, как дышим. Как существуем.       мы оба не можем.       и оба хотим.       Двадцать сантиметров. Вот что они могли бы решить сейчас.       Двадцать сантиметров.       Никаких гудков машины. Никто не хочет, чтобы эти двадцать (уже меньше, многим меньше) уменьшились.       Вожделенный покой — в глубине серого растаявшего льда. Несколько сантиметров, доля секунд. Секунды, которые могут решить все. Так в тебя выстреливают, и так пуля пролетает мимо, сердце пропускает удар, а ты начинаешь верить во все теории заговоров, во всех богов, дьяволов и чертей.       Один выстрел.       Я больше так не могу.       как же невыносимо больно ждать.