Право на жестокость

      Дыхание Азирафеля — смесь какао и сигаретного дыма. Он курит только тогда, когда ощущает себя отвратительно. Как выпотрошенная дешевая кукла с высунутой ватой из нутра и разорванными швами.       Он моргает. Ресницы — дрожащие. Зрачки — расширены.       Меньше двадцати сантиметров.       В моей голове — шум клаксона.       И я резко выпрямляюсь, едва заслышав шум шагов и того, как дергается ручка. Надеваю свои очки назад так растерянно и быстро, что чуть ли не заряжаю себе дужкой в глаз.       Я стою чуть дыша, когда открывается дверь. Азирафель растерянно поворачивает голову. Его щеки покраснели, кажется, что даже дыхание сбилось.       — Давно не виделись, Гавриил.       Азирафель говорит так, будто бы кто-то с легкой руки перезаряжает пистолет. Звук свинца и стали пистолета, так устанавливают магазин и спусковою скобу на свои законные места.       В моей голове звучит протяжный гудок машины.       Гавриил улыбается так, как люди обещают сломать челюсть. И не то чтобы они не выполнят это обещание в скором времени. Гавриил действительно выглядит как ангел от мира моды. Туфли — Burberry. Коллекция весна-лето, абсолютно новенькая и абсолютно симпатичная. Пальто — светлое и без единой замятины — это наверняка Yves Saint Laurent. Я видел его на недавнем показе, когда летел в Санта-Монику, чтобы чем-то занять время в перелете. Потому что слушать треп про дела в нашей компании я не хотел (почем зря), а делать что-то надо было.       Гавриил выглядит абсолютно прекрасно. Одежда делает человека. Так я всегда считал, так я и буду считать. Понимаете ли, давайте будем честны, никакой хороший человек не будет наряжать себя как новогодняя елка в бренды. Никакой нормальный человек таким не занимается. Если мы, конечно, не говорим о знаменитостях, которые вечно светят собой.       А ни я, ни Гавриил не знаменитости (только если мы не имеем в виду особо целенаправленные и узкие круга)       Так что я примерно могу представить, что у него в голове.       — Хотел обрадовать тебя, — он шлепает на стол средней толщины папку.       Гавриил говорит так, как блестит сталь. Его голос — такая тяжесть у новенького пистолета в твоей руке. Вес холодного оружия в его речи. Он восхитительно холоден и так же восхитительно лицемерен. Я будто смотрюсь в зеркало. Будто бы так я выгляжу, когда захожу в место, где мне нужно убить половину персонала.       Так я бы выглядел всегда, если бы был чуть более здоров.       Гавриил и его улыбка. Его отбеленные зубы. Я смотрюсь в зеркало.       — Да вы издеваетесь, — устало шепчет Азирафель. — Это все по тому делу по поводу этого мужика с пилой?       — Не только с пилой, — он кивает, а после поднимает взгляд на меня.       Мы смотримся в зеркало.       Вот что мы делаем.       — Очки в здании? — он вздергивает бровь, криво усмехаясь.       Теперь я вообще не сомневаюсь в том, что смотрюсь в зеркало.       Будто бы два брата, которых разделили при рождении, потому что ублюдочность в нас, кажется, как сиамский близнец. Я знаю это. Я это уже видел (в себе).       — Шарф в здании? — я говорю, и мой голос выходит по интонации абсолютно таким же, как у него.       Он улыбается. Я ему тоже. Кривлю рот в улыбке. В попытке улыбнуться. Зеркальное отражение.       Такие ублюдки, типа него, должны ошиваться там же, где таскаюсь я. Так что ты делаешь тут, сред них?       — И да, хорошая работа с Робертом. Он стал заикаться после твоего допроса, — Гавриил хлопает Азирафеля по плечу и уходит, хлопая дверью.       Пару секунд мы молчим, смотря в сторону закрытой двери.       — Заикаться, да? — переспрашиваю я, поворачиваясь к Азирафелю. Он медленно моргает и переводит взгляд на папку, из которой торчали файлы, пометки и документы.       — Я так полагаю, это его врожденный дефект.       — О, а я так полагаю, — я обхожу его со спины, заглядывая в экран монитора, а потом опираюсь одной рукой о стол так, что мои губы оказываются у его уха, — что этот врожденный дефект у него без тебя бы не проявился.       Азирафель недовольно отмахивается. И мы оба делаем вид, что не было никакого диалога между нами минутами ранее. Будто бы все в порядке.       Что ж...       все в порядке.       — Я проверил все дела, которые были связаны с тобой, — говорит он, отодвигая папку о деле какого-то там мужика «с пилой и не только». Открывает ещё одно окно, открывает папку. — Все двадцать пять дел, что касались тебя.       — Они все были на вас?       — Ну... почти.       — Ты что, каким-то образом залез в чужую базу?       — Нам их передавали! Ну, почти передавали. Неважно, Кроули, не отвлекай.       — Сколько можно темнить? — я усмехаюсь, делаю такой поворот телом, что умудряюсь заглянуть в его лицо. Азирафель недовольно морщится.       — У меня есть система, в которой я имею право рыться. Или ты думаешь, что одно отделение каким-то образом скрывает от другого все дела?       — Но ты не брал разрешения у начальства? — мой рот расплывается в усмешке, обнажаются зубы.       — Да-да, не брал, теперь заткнись.       — Ты ж мое ангельское исчадие ада, — усмешка в моем голосе издевательская, Азирафель раздраженно цыкает и закатывает глаза.       Он щелкает, открывая ещё одну папку. Рассказывает про то, что почерк убийств действительно фанатически схож. Волосы, которые он забирал на месте убийства моей семьи были найдены ещё в десяти местах. Следы удушения были фактически на всех жертвах. Откровенно говоря, главным сходством Азирафель выделяет то, что все убийства максимальной жесткости. Очень грязные и очень детальные. Можно постараться и даже узнать, сколько ножевых он нанес в одну и ту же рану в животе, чтобы превратить ранение в целую дыру.       Он говорит:       — Каждой жертве, абсолютно каждой, он выбивал зубы... Иногда в следствии сильного удара о тупые предметы, вот, например, у неё, — он открывает документ. И я вижу целый фото-репортаж с места преступления. Целый клад для криминолога. Половина её лица синяя из-за того самого «удара о тупые предметы». — Ещё я нашел одно инте...       У меня звонит телефон и я нехотя выпрямлюсь, хотя пытался зависнуть в этом положении подольше. Это такая поза, такое расстояние, которое почти приличное, это граница дозволенного. Так делают многие — коллеги, партнеры и друзья. Опереться на стол одной рукой и нависнуть над одним плечом, опустив голову, делая вид, что вглядываешься в экран. Оказаться рядом с его лицом. С ухом, линии челюсти. Слышать дыхание. Это граница дозволенного, в которой слышен запах, пульс, кажется, даже мысли. Настолько это близко.       Но у меня звонит телефон и я достаю его из кармана брюк, пялясь в вызывающего.       Зависаю дольше положенного, так, что Азирафель поворачивается ко мне и вздергивает бровь.       Я качаю головой и поднимаю, отходя к окну, прижимаясь бедром к подоконнику. Азирафель не отводит от меня взгляда. Следит. Выглядывает.       Когда я говорю «алло» мужской голос откашливается, и только потом осторожно спрашивает:       — Мистер Кроули?       Он не знает меня. Ничего обо мне. Даже не уверен, что правильно произносит мою фамилию. У меня есть его номер, я знаю его имя, знаю его семью, знаю даже, что по субботам у него тупой регби. Знаю, что он в пятницу вечером тусуется в каком-то пабе, где неоправданно много глубоких зеленых оттенков.       Это — парень моей мертвой сестры. Я узнал о нем все, абсолютно все. Он даже не знал, что бармен, который его обслуживает, которому он периодически ныл (гребаный неудачник, как только Лиза могла на него повестись) — это был мой человек. Охрана.       — Он собственной персоной, прошу любить и жаловать.       Моя интонация и мой голос. Низкие и грудные. Такие, что Азирафель вздергивает бровь, потому что он знает, что это никогда не предвещает ничего хорошего.       — Я... я не знаю, просто, я пытался свя..       — Я знаю, что она умерла, — мне приходится перебить его вместе с его хреновой английской речью с этим тупым французским акцентом. Обрубить. Грубо и резко, потому что у меня в глотке стоит ком, сухость, першение, что-то, что мешает мне нормально говорить. Я вижу краем глаза, как Азирафель вздрагивает, моргая. — Можешь не пытаться связаться с её родителями. Я даже не знаю, живы ли они. Предвещая вопросы: нет, на похороны я не приду. Деньги переведу позже на её карту. У ме..       — Вы не приедете? — перебивает меня он таким голосом, будто бы я только что признался, что это я её убил.       — Слушай, мужик, у меня нет времени на это, понимаешь? Куча дел, весь в делах, и..       — Я знаю о ваших делах, и меня просто поражает, что это случилось по вашей вине, но вы даже не собираетесь приходить. Хорошо. Я вас понял. Просто решил предупредить родственников, которыми не озаботилась полиция. Никаких денег не надо, я способен все сделать сам. Всего хорошего.       Он сбрасывает. Повисает тишина. И я продолжаю стоять с прижатым к уху телефоном, пялясь в пространство перед собой. Моргаю. Я буквально выплевываю:       — Fils de pute. (прим. франц. «сукин сын»)       На самом деле в рот я ебал то, что она на кой-то хуй рассказывала ему обо мне, мне даже срать, что она себе в партнера выбрала кусок имульсивного объебоса. И я пытаюсь убедить себя, что мне так же срать на то, что он с чего-то решил, что это моя вина.       Мне срать на то, что он прав. Я поджимаю губы.       Чувство вины пульсирует у меня в затылке, ноет в правой стороне, и мне надо бы проглотить таблетку и вернуться к своим делам. Надо бы.       — Кроули? — Азирафель аккуратно встает из-за стола, не спеша подходя ко мне, становясь аккурат напротив. Так, что лучи солнца проходят по его лицу ласковой легкой вуалью. — Кто это был?       — Парень сестры, — я отмахиваюсь и все-таки убираю телефон в карман, заблокировав его. — Он мне никогда не нравился... и... и это нормально же, что я не хочу туда ехать? Нормально?       Чудом мой голос не похож на скулеж. Чудом я все ещё стою с ровной спиной. Только уголки губ тянутся вниз с такой тяжестью, будто к моему рту привязали гири.       — О, мой дорогой, это нормально, если ты чувствуешь, что подобное может только ухудшить твоё состояние. Тебе не нужно насиловать себя, — он улыбается, скрепляя руки в замок.       Он стоит в свете дневного мягкого солнца. Таком, что это заставляет его едва щурится, чтобы иметь возможность разглядеть меня. Его волосы и кожа. И так молочные в свету кажутся прозрачными.       — Просто... — я поворачиваюсь к пейзажу за окном. Не смотрю на него. Никуда не смотрю. Вдыхаю так, будто это мой последний вдох кислорода. — Просто это было по моей вине, и...       Азирафель прерывает меня собственным тяжелым выдохом. Опускает плечи и качает головой.       — Скажи мне, Кроули, как кто-то настолько циничный, расчетливый и с холодным разумом, как ты, может иногда впадать в настолько противоречивые вещи? От этой вины никому легче не станет. И тут нет твоей прямой вины. Это скорее, ну, небрежность.       — О, да ладно, не успокаивай меня, — я пытаюсь усмехнуться, у меня это даже получается. Кто угодно бы в это поверил, но не Азирафель. Он качает головой.       — Я просто хотел сказать, что ты не должен оправдываться ни перед кем. Твоё появление на её похоронах ничего бы не изменило. Ей уже все равно. Ты... ты вообще меня поражаешь тем, что не убиваешься горем в данный момент времени. Я не понимаю, как ты можешь в себе прятать столько.       Я тоже не понимаю. Знать не знаю       Я научился абстрагироваться, отделять себя и давящие на меня мысли.       Я просто стараюсь не думать об этом, но одно сраное упоминание, и все летит к чертям, оставляя за собой только стеклище моего эфемерного мнимого спокойствия. Видимости безмятежности.       Будто бы это меня не волнует.       Волнует, черт возьми, волнует ещё как.       Ещё это действие успокоительных, таблеток. Действие моего графика и галлюцинаций. Действие сбитого режима сна, действие отсутствия нормальной еды и напряженности в моих отношениях с людьми.       Понимаете ли, если мы возьмем целый чан мышьяка и нальем туда еще, скажем, стакан этого яда, то, в сущности, ничего не изменится. Это котел с мышьяком, так или иначе, ничего не изменится.       Поэтому новый траур, новая беда — это лишь усугубление моего состояние окольными путями. Деструкция моего разума шаг за шагом.       Вырежи по контуру свою нервную систему.       Сложи из психических травм депрессию.       а теперь жри. приятного аппетита.       — Ты в любом случае молодец, — он улыбается. Его уголки губ нерешительно дергаются, ползут вверх. Он берет меня за руку. Это вкус ванили. Это вкус молочного шоколада. Ты — это моя детская мечта в ванильно-белых цветах. — А теперь, собери себя и свои мысли, нам предстоит кое-что веселое для тебя, — он шутливо чуть потряхивает мою руку, как бы пытаясь привести меня в чувства.       Знал бы ты, Азирафель, что мне невозможно прийти в чувства, когда ты рядом дышишь. Существуешь.       Я не понимаю, что ты со мной творишь.       — Как скажете, сэр. Разрешите выполнять?       — Разрешаю.       Он кивает, отпускает мою руку и снова идет к компьютеру.       Я ощущаю себя идиотом рядом с ним.       глупый-глупый Кроули, возьми себя, нахрен, в руки.       Он не успевает сесть, когда телефон звонит уже у него. Его лицо моментально преображается, когда он смотрит на экран. С легкости, с обращенной ко мне нежности и едва осязаемой любви, я вижу, как сдвигаются его брови, как дергается верхняя губа. Я вижу, как его настроение резко поворачивает куда-то налево и уходит в кювет.       Он поднимает. Он говорит:       — Да?... Да, помню... Нет, не было.... О чем вы говорите?... Нет, не знаю... Нет, извините, это не моя компетенция... Я...не... ладно, хорошо.       Сбрасывает он таким сильным нажатием, скольжением пальца по экрану, что он едва не трескается. Я вижу, как в нем просвечивается желание ударить этот телефон о стол, но он лишь кладет его обратно в карман. Его плечи напряжены. Он весь — напряжен. Он выдыхает, прикрывает глаза и отвечает на неозвученный, но написанный на моем лице вопрос:       — Не вдавайся, неприятный... Не знаю, как её назвать. У нас произошел инцидент, где я... Ох, скажем так, — он нажал пальцами на глаза, чуть надавил и потер, продолжив: — немного, абсолютно немного, превысил свою компетенцию.       Я улыбаюсь. Я понимаю, что значит «немного превысил свою компетенцию». Уж я-то в этом разбираюсь. Превышать свою компетенцию — моя работа.       — Этого требовали обстоятельства! Понимаешь, её бывший муж, с которым она по каким-то очень загадочным обстоятельствам, находилась, по её словам, в якобы хороших отношениях, хотя нихрена это не так, они развелись потому что она подожгла его машину. Так вот, он был подозреваемым. И, извольте, не по делу поджога, а по убийствам! И при задержании вышел небольшой казус.       — Насколько небольшой? — я вздергиваю бровь, подходя к нему ближе.       — Ну... моему начальству не понравится. Она уже неделю меня терроризирует! Грозится то ли рассказать все, то ли ещё что, не понимаю.       — А от тебя-то она чего хочет?       — О, Кроули, наивно предполагать с твоей стороны, что такие люди чего-то хотят! — он с силой шлепнул ладонью по папке, и, едва не пыхча, сел на своем место, весь насупившийся и нахмурившись. Ну и как мне его не любить? — Они просто хотят сидеть на чужой голове и клевать её! Она обещала зайти через какое-то время, так что если не хочешь попасть под это мозговое насилие, то нам надо побыстрее...       — О, нет, я планировал провести этот день с тобой, Азирафель, я тот тип людей, которым от людей нужно только то самое насилие, и в твоем случае — над твоим личным пространством.       Азирафель снова делает это: улыбка, попытка скрыть её и снова улыбка.       — Как знаешь, — он пожимает плечами, — так вот, я нашел ещё кое-что. Иди сюда.       Я снова делаю этот прием дозволенности. Эта змеиная поступь к границе дозволенности. Нависнуть над ним, у его лица, так, что его голос вибрирует у меня в коже.       — Смотри, — он открывает ещё одну папку, и в ней — несколько десятков дел. Ты знаешь некую Мари Браун?       — Ммм, — я склоняю голову направо, хмурюсь, поджимая губы. — Моя память на имена и названия ужасна.       — Так?       И вот клад криминалиста. Вот её фотография. Не то чтобы память у меня на лица получше, а тем более на лица, половина которых занято кровавым месивом, порванного мяса с волосами, но, все-таки, это лучше имени.       — Ох, да, эта была стриптизерша с какого-то второсортного клуба в Висконсине.       — У вас с ней что-то было?       — Да, было, — я чувствую атмосферу, чувствую, что Азирафель расслаблен, поэтому я лениво утыкаюсь подбородком в его расслабленное плечо: — Мне было тогда двадцать пять. Она напоила меня вусмерть, затащила в номер, дала какой-то дряни, а я проснулся без своего фальшивого паспорта и кошелька с тремя картами. Босс меня отругал и купил, прикинь, новый кошелек.       Мой голос на грани со смехом, потому что меня веселят подобные воспоминания. Я вспоминаю себя, двадцатипятилетнего пиздюка, своего Босса, которому тогда было больше тридцати, и он тогда, технически, не был моим Боссом, скорее помощником нашего Главы. И вот этот пиздюк, очень грустный и очень жестокий, сидит с этим дрянным отчетом о том, мол, так, так и так, чувак убит, счет обнулен, а кошелек с кредитками приказал долго жить. А потом этому пиздюку, до сих пор очень грустному, будучи удрученным таким грандиозным провалом, меж делом вручили кошелек. Новый кожаный кошек от Calvin Klein, который пах как салон новый тачки.       До сих пор у меня где-то валяется.       — Ты не узнаешь почерк? — он вертит ползунок мышки вниз, и я оглядываю фотографии. — Ага. Ладно, а Джессику Скотт?       — Её настоящее имя Морган Филл, и она делала отвратительный горловой минет, но как грустно рассказывала про своего папу-наркомана! Или брата. Или сына. Хер их разберешь, у них же все лица мужского пола то ли ушедшие из семьи отцы, то ли погибшие братья, то ли снаркоманившиеся сыновья.       — Каждый раз удивляюсь твоей памяти. Смотри.       Он щелкает по новому делу. И да, вот она — и вот её уродливая тату у ключиц, и эти ужасные пережженные волосы, и вот линза скатившаяся с глаз. Никакие они у неё не зеленые. Обычные карие.       Вот она — с отрезанными частями тела, выложенных в кружок.       Я переминаюсь с ноги на ногу, потому что спина затекла стоять в такой позе, но хрена с два я сдвинусь с такого теплого места на его плече. Хрен тебе, мой позвоночник, мучайся, но терпи, у нас тут не каждый чертов день флеш рояль выпадает.       — Ага. Наш претендент. Даже следы от удушья. Слушай, может, у него фетиш?       — Или именной знак. Кто-то оставляет смайлики, красные флажки, а он удушье.       — Милли Лэнгфорд?       — Ооо! Это были самые длинные ноги в Йорке! Она была начинающей моделью, и просила меня щелкнуть ей пару кадров в ню. Отдала мне один с автографом сзади. Я его выкинул в первую же мусорку.       — Как ты все это запоминаешь, — он качает головой, открывая ещё одно дело.       Если бы ты только позволил мне, то я бы и тебя заучил так, что тебе страшно бы было. Я бы выучил каждую родинку, каждый залом и морщинку. Смог бы изобразить тебя с закрытыми глазами. Если бы...       Он открывает ее фотографию. Только разобранной на части, покореженной и истерзанной.       — Посмотри имена их всех. Скажи, есть ли хоть кто-то, кого ты не знаешь.       Он склоняет голову чуть вправо так, что его короткие белые волосы касаются моего виска и едва щекочут. Я щурюсь, читая имена.       Горничная из отеля в Ливерпуле, официантка из Нью-Джерси, ещё несколько моделей из Нью-Йорка, несколько тех, кого я подцепил в барах. Я всех их знаю. До единой.       — Вроде всех... — бубню я. — Да быть не может. Бред. Бред-бред-бред, — я качаю головой и все-таки выпрямляюсь, смотря в экран. — Это же... невозможно. Просто невозможно. Это выглядит так, будто я сам их всех убиваю!       — Я тоже так подумал, но вспомнил, что это просто невозможно в некоторых убийствах. А отпечатки у всех этих, — он выделил мышкой весь десяток дел, — почти одинаковые. Абсолютное большинство. Кое-кого закрыли по этим делам, но люди разные и отпечатки у них не совпадают.       — Невозможно, — я качаю головой. — Как... как кто-либо может знать не просто о том, где я в тот или иной момент времени, так ещё и знать о всех них. Я не понимаю...       — Это выглядит так, будто за тобой слежка. Постоянная. У тебя случайно нигде в зубах нет чипа? Ну, знаешь, такое практикуют.       — У меня был момент моей повышенной паранойи и я проверил все зубы, — откровенно признаюсь я, и Азирафель поворачивается ко мне, пораженно вскидывая бровь.       — Настолько?       — Слушай, я за свои сорок собрал все болезни, что смог. Я как-то в одном отеле спать не мог, будучи уверенным, что меня задушит кто-нибудь из персонала.       — О Господи, это звучит ужасно, — в истинном шоке говорит на пониженных тонах Азирафель, пораженно хлопая глазами. — Почему ты мне не рассказывал?       — Как это по-твоему должно было выглядеть? Алло, Азирафель, извини, что звоню в четыре утра, я просто валяюсь без сна вторую ночь по причине того, что мне кажется, что меня хочет задушить утка, да, я знаю, что это кретинизм, но не то чтобы меня утешает эта мысль. Так, что ли?       — Просто для проформы: утка — эта метафора?       — Я не настолько плох.       — Я должен был убедиться.       Я фыркаю. Об утках в таком плане я ещё не думал. Не то чтобы я думал об утках в принципе.       Азирафель качает головой, а мои плечи напряжены так, что я мог бы ими стены ломать. Кто, черт возьми, за мной следит?       — Не понимаю, — бурча себе под нос, я отмеряю шагами расстояние от одной стены к другой, сложив руки на груди, сжавшись в плечах. Выгляжу так, как выглядят разведенные неуверенные в себе мужчины, когда до них докапывается полицейский. — За мной слежка? Так долго? Он шизофреник? Азирафель, он шизофреник!       Азирафель, опершись о кулак, смотрит на экран. Хмурится, пытается найти что-то адекватное, но вот она, адекватная причина — этот чувак шизофреник.       — Только вдумайся! — я взмахиваю руками так, что задеваю полку с какими-то завалявшимися старыми запылившимися папками. — Более десяток лет он за мной следит!       — Почти, — Азирафель щелкает что-то на клавиатуре. — Эти мелкие жертвы начались позже основных убийств. Тебя не сразу взяли на такую... плотную слежку.       — Нет, ты понимаешь? — мой язык заплетается. Я нервничаю. Понимаете ли, никому не понравится знать, что за тобой следят постоянно. А тем более человеку, который этого опасался пару лет назад. — Прямо сейчас, возможно, на меня смотрят из прицела.       Азирафель откидывается на спинку кресла и стучит по ручке. Он хмурится, поджимает губы. Пытается придумать хоть что-то. Подступиться хоть как-то.       А я шляюсь по этому кабинету, сосчитав весь его периметр по диагонали, по вертикали, по горизонтали. Как угодно.       — Кроули, сядь, от тебя можно телефоны заряжать.       И я бездумно пристраиваю свою задницу на стол, продолжая пялиться упорно в пространство перед собой.       — Может, сообщишь Боссу об этом?       — Сообщу, — бурчу я скорее по инерции и потому, что я подумал об этом сразу же. — Только что они сделают? Ничего!       — Могу тебя успокоить тем, что я очень сомневаюсь, что тут все девушки, с которыми у тебя что-то было. Скорее всего им как повезет. Когда напорятся на такие твои связи, когда нет.       — Это не отменяет того факта, что периодически за мной кто-то таскается! Знаешь, на фоне этого даже смерть моей сестры перестает казаться такой загадочной!       Я подпрыгиваю на месте и снова хожу по кабинету, периодически задевая своими руками полки, цветы, папки.       Азирафель уже меня не одергивает.       — Проблема в том, что у нас есть какие-то вещественные доказательства, но... к кому их применить? Мы же не можем брать любого мужчину с черными волосами, и брать у него отпечатки, а потом: «ой, извините-простите, это социальный эксперимент».       Я не отвечаю. Мои плечи сжаты так, что начинают болеть. Я прикусываю нижнюю губу и одергиваю себя.       — Кроули, Бога ради, ради кого угодно, хватит! Они не убили тебя за все это время — прошло его больше, чем, уж прости меня, дохера — то с чего бы им убивать тебя сейчас?!       — Дело не в убийстве, Азирафель, — я подрываясь к нему так резко, что он шарахается. Опираюсь на стол, подаваясь лицом так, как раньше делал это, пытаясь сломать эти двадцать сантиметров, достичь цели, но сейчас это выглядит так, будто я хочу ему что-нибудь сгрызть (никогда не хотел). — Дело в том, что кто-то имеет возможность находится ко мне ближе, чем кто-либо. Мне маньяк в шею дышит каждую ночь, — мой голос — шипение. Я говорю сквозь зубы.       Он медленно моргает, а потом отдаляет мое лицо собственной рукой.       — От твоих подпрыгиваний легче не станет. Кроули, сам подумай, неужели ты думаешь, что я боюсь за тебя меньше, чем ты? Однако почему-то я не пытаюсь отметить этот кабинет своим присутствием и постоянным трением плеча то об одну стену, то об другую! Выдохните, мистер Кроули, выпейте таблетку или что там у вас, и возьмите себя в руки!       Я выпрямлюсь и смотрю на него сверху вниз. Это правда. Он волнуется об этом не меньше, чем я сам о себе. Это так было всегда. По этой причине я не рассказываю о всех тех ужасах, что периодически мне приходится переживать.       Я киваю. Я выпиваю две таблетки — обезболивающее и успокоительное, запивая водой в стоящем рядом с ним стаканом воды.       Смотрю в окно.       — Что-нибудь придумаем, — заключает мою истерику Азирафель и откидывается на кресло.       — Почему они тогда не пытаются достать тебя?       — Меня? Зачем? Я не твоя любовница, — наивность в его голосе заставляет меня вернуться к моему мандражу, но я лишь защелкиваю трясущимися пальцами черную таблетницу из стали с выгравированном на задней стороне золотым «Advocatus diaboli»¹ — подарок Азирафеля.       — Да как ты не понимаешь, Азирафель, послушай сам себя, — и снова я делаю это. Обхожу его со спины, и опираюсь руками о стол, заглядываю ему в лицо. — Думаешь, родителей они убили, потому что я с ними трахался? Сложи два и два, давай же, ты же умный, очень умный, иначе я бы с тобой не таскался.       Азирафель моргает и отводит взгляд. Снова моргает. Поджимает губы.       — Понимаешь, да? Понимаешь же. Вот почему я боюсь. Любой бы давно понял, что такие люди как я не будут таскаться с другими людьми, если они их не...       любят?       что я должен сказать?       — Не ценят. Азирафель, мы друг другу...       Не последние люди? Так говорила Анафема?       Хорошо, я использую это здесь, хоть я не уверен в его смысловой составляющей.       — Не последние люди.       — Тогда почему они убили твою первую жену? — говорит он так, будто бы пропустил все мною сказанное мимо ушей. Это меня когда-нибудь убьет. Доведет до нервного срыва, остановки сердца, чего угодно. Оно меня убьет.       — Мало кто знал, что она меня бесила. Что я ненавидел её тупые пироги, о которых почему-то повелось, что я обожаю их с нашей первой встречи...       — Пироги были чудными, — выдохнул Азирафель, который бывал у нас пару раз и действительно с упоением уплетал свой кусок, а потом считал своим долгом отхреначить половину из моей тарелки. И каждый раз, когда Лили не смотрела, я просто менял наши тарелки, и Азирафель довольно, без капли брезгливости, что я пару раз тыкнул бедолагу вилкой, доедал мой кусок.       От воспоминаний во мне снова что-то теплится.       Почти как от воспоминаний об этом гребаном кошельке.       — Может быть пироги и были, но не наши отношения. Мне не нравилось, что она была слишком упрямой и слишком сильной, что вечно пыталась все перепроверить, вечно сомневалась в моей искренности, что она была слишком умной для нашего фиктивного брака. Об этом знали только ты и я. Даже она продолжала верить, что я просто скуп на нежности и асексуален, поэтому в кровати она меня видела только по счастливой случайности, да и то, организованной ей же. А ты мне дорог, понимаешь? Поэтому я не понимаю, почему они не пытались...       Пока Азирафель снова не оттеснил мое лицо своей рукой, я вынужденно выпрямлюсь, выдыхая так, будто бы сейчас только что отпустил фуру, которую тащил с собой, хотя, дай Дьявол, я ни разу не сказал ничего нового. То, что он мне дорог — слишком очевидно. И я ему дорог. Проблема в том, в каких конкретно плоскостях каждый друг другу дорог.       — В этом и проблема, Кроули, — кивает он и растерянно смотрит на свои руки, будто бы вся моя речь могла бы открыть для него что-то новое, — я не твоя жена, не твои родители. Я работник полиции, при чем очень активный и, может ты мне и не поверишь, но серьезный, и..       — О, я бы не поверил, если бы ты сказал, что очень не серьёзный.       — Я к тому, что они могут не думать, что мы друзья. Просто сотрудничаем.       — Я — участник преступной организации, которая играет на мировом уровне, — с полицейским?       — Они могут не знать, как вы работаете. Будь мы... — он замялся, поджал губы, будто бы думая, стоит ли озвучивать, но все-таки сказал: — будь мы любовниками, все было бы очевиднее. А убивать просто так полицейского никто не будет. Тем более моего уровня.       — Ладно, теперь ты меня успокоил, — я киваю и выпрямлюсь, складывая руки на груди.       — Помимо прочего, некоторые дела пробовали разбирать, хотя про большинство и думали, что это не должно касаться полиции. Я просмотрел базу, и...       Дверь открывается резко и так, будто бы кто-то кашлянул на выдохе. Будто бы кто-то вырвал ручку, и несчастная, издав свой предсмертный скрип, отлетела к стене, издав глухой звук. Мы оба повернулись на подобный оркестр насилия над мебелью, и я понял, что это была она.       Давайте я Вам объясню. Не надо быть гением, чтобы посмотреть на кого-то и понять, что да, этот тип определенно занимается тем, что подбирает бродяжек и устраивает им лучшую жизнь. Не надо быть экстрасенсом, чтобы понять, что человек перед вами презирает не только Вас, но и отчасти даже себя.       И женщина, которая стояла в проеме, одетая в настолько узкие бежевые джинсы, что, кажется, с трудом передвигала ногами, объемный оверсайзный серый свитер и накинутое поверх серое пальто, выглядела так, будто бы прямо сейчас отыгрывает в сериале роль стервозной суки. Мог бы я похвалить эту игру, если бы не был фанатом этой роли у Эммы Робертс. На фоне неё эта женщина — с вздернутым подбородком, острым носом и прищуром — как-то незаметно блекла.       Понимаете ли, я любую черту характера, будь то стервозность, ублюдочность, лживость, восприму как достижение, если это будет подано красиво. Как Гавриил подает свою ублюдочность в холодном блеске стали, как Азирафель подает свою теплоту под покрытием нежной россыпи кокосовой стружки на тонкой вафельной пластине, как я подаю своё сумасшествие облаченное в элегантный костюм по фигуре с зауженными брюками.       Что угодно можно подать бесподобно, только если Вы не врете.       И эта женщина — она скорее была просто очень обиженной и злой, нежели стервозной.       Она посмотрела на меня. С вздернутым подбородком, осмотрела с ног до головы, от уложенных волос до моих чистый любимых туфлей.       — Вы его начальник, я так полагаю? — тонкий палец с острым наманикюренным ногтем в моем направлении выполнил пируэт от верха и резко книзу, обрисовывая меня.       — Ну да, начальники в таких местах всегда шатаются в черных костюмах без формы, — я смотрю на неё поверх очков, вздергивая брови.       То, чем она награждает меня перед тем, как отбить своими каблуками чечетку, подходя ближе к Азирафелю, — это снисходительный взгляд женщины, которая почему-то максимально сильно уверена, что любой мужчина ляжет там, у этих каблуков, стоит ей только захотеть.       И они абсолютно не готовы к грустному признанию о том, что их муж асексуален. Нет, блять, не асекуален, и не импотент, просто этот несчастный муж, который таскается по заданиям чаще, чем отдыхает, лишь бы дома не появляться, видит в тебе сексуальности ровно столько же, сколько сексуальности можно разглядеть в поросячьих копытах.       Нет, определенно любители есть.       Но этот муж, который пьет со своими коллегами по пистолетам в баре где-то в Ливерпуле, который не видел их совместного дома уже больше недели, этот муж, грустно сбивающий нос туфель о барную стойку, этот муж — который, черт возьми, был достоин большего — он явно не любитель.       Поэтому ты назвала его асексуалом, жалуясь своим подружкам на то, что Бог покарал тебя, давая «такого горячего мужчину с сексуальным интересом равным либидо новорожденного ребенка». Если бы ты чуть меньше верила в Бога и чуть больше вдавалась в тонкости аргументов, фактов и рационализма, то, может быть, дорогая Лили, ты бы смогла заметить, что количество презервативов в комоде уменьшалось с каждой неделей, и запах ванили в одеколоне твоего мужа — это не его изюминка, это запах другой женщины.       Просто ты имела сексуальность для этого мужа, который каждую новую ночь находил себя с собственным пистолетом в чужой глотке, равную вываливающейся кишке из того же типа, которого находил твой муж этой ночью.       Просто надо было быть чуть менее напыщенной, милая Лили.       Этот муж даже не знает, где ты похоронена.       Я одергиваю себя, когда за моей спиной этот её голос — отражавший в себе нотки то ли истеричности, то ли просто визга — грозился тем, что если он не выдаст ей моральную компенсацию суммой настолько неприличной, что даже мои часы (стоимостью восемнадцать тысяч долларов, извольте, это Devon Tread A Time Belt Steel²) постеснялись бы её озвучивать.       Я оборачиваюсь, и вижу лицо Азирафеля. Не надо быть гением, чтобы понять, что человек с таким лицом думает о том, как хорошо было бы вывезти труп в лес и сжечь его там. Никаких следов. Даже кости можно перетереть в муку. Я разбираюсь в такой муке.       Она взмахивает своими руками, хмурится и облизывает губы до того, что помада съелась с её слизистой, и сейчас то, что оформляет её рот скорее напоминает жирную матовую нежно-розовую линию, нежели помаду.       На её руках какое-то очень массивное кольцо от Versace (какая же безвкусица) и золотой браслет, на который она либо забыла вывесить бирку о его принадлежности к какому-нибудь крутому бренду, либо он был не от крутого бренда.       Я лишь аккуратно прикрываю дверь, чтобы все мимопроходящие не грели уши об эту какофонию звуков, которые она издавала. О каком-то моральном ущербе, о деньгах, об отсутствии профессионализма и о том, какая ужасная полиция, и нет смысла не выдавать оружие, главное оружие — это их руки. Дословно. Цитата.       И мы лишь переглядываемся с Азирафелем, вспоминая его слова о его руках.       — Нет, вы знаете, что он сделал?       Это уже обращено ко мне, и мне приходится лениво повернуть голову к ней, изобразив какое-то причастие к диалогу, хотя к тому времени я то пялился на лицо Азирафеля, то на картину Климта, абсолютно потеряв не то что нить диалога, а даже какую-то связь между всеми звуками, до которых моему сознанию не посчастливилось доползать.       — Он чуть не убил моего бывшего мужа.       Азирафель закатывает глаза и опирается щекой о кулак.       — И как же это произошло? — моя видимость участия в диалоге и то, как Азирафель усмехается, прикрывая глаза.       — Чуть не задушил! Прямо вот во дворе!       — Очень интересно.       Она застывает взглядом на мне, щурится снова. Я знаю этот взгляд. Так на меня смотрела Лили. И Кэтти. И Джесика. Кто угодно.       Может, мне абсолютно не повезло с моей нервной системой и биологической семьей, но в остальном я явно был сраным везунчиком. Мои мозги и ловкость нашли применение в мире криминала, а благодаря внешности мне, на самом деле, никогда не составляло особого труда найти себе спутницу на вечер, два, месяц, год или даже два. В зависимости от целей. Может я и немного лукавлю, говоря конкретно про внешность, а нужно было бы упоминать присутствие харизмы, высокого роста и хорошего костюма.       В общем-то, даже конституция моего тела никогда не была особо завидной, и ещё в младшей школе, да и в приюте, чего греха таить, пару раз прилетало насмешек то о долговязости, то о щуплости. В приюте мне удалось быстро достичь авторитета, и на меня бы вряд ли пошли компанией меньше, чем из троих, но кличка «слендермена» так и закрепилась за мной до того, что ей пользовались даже некоторые учителя. «Вон тот, самый высокий мальчик, у него такой пугающий взгляд, ты знала, что у его отца шизофрения? Бедный-бедный, что же ему пришлось пережить».       И я был поражен, когда в двадцать три я обнаружил около себя внимание женщин. Будучи уверенным, что никто не купится на это тело — длинное, худощавое, гибкое, как хлыст — я едва не пугался подобного.       К тридцати научился пользоваться. Обнаружил что высокие скулы, острое лицо, жилистые сильные руки, оказывается, в почете у женщин, и необязательно для этого быть накаченным и «не щуплым».       И вот этот взгляд. Я узнаю его.       Так обычно выглядит человек заинтересованный, присматривавшийся.       Так выглядели обычно женщины, когда обращали на меня внимание. Цепляясь то за скулы, то за темно-рыжие волосы, то за плечи.       Я улыбаюсь, когда на самом деле смотрю на Азирафеля. За очками не разобрать. Но она улыбается мне в ответ, а я ощущаю лютое непринятие этого.       Мне кажется, что чем ближе я подползаю к Азирафелю, чем сильнее обвиваю его кольцами, тем меньше испытываю хоть что-то к женщинам. Конкретно она — была достаточно стройной и имела правильные черты лица, чтобы, по крайней мере, заиметь привлекательность для мужчины чуть больше, чем жужжащий улей. Но для меня? Это определенно просто жужжащий улей. Я ничего не имею против женщин, более того, Анафему я обожаю, но ровно до тех пор, пока не ощущаю внимания больше нужного. Больше приличного. Больше скрытого.       Пока она возвращается к Азирафелю, она все равно периодически кидает на меня взгляд. Рассматривает так, будто я — это картина Климта. Вытягивает из меня якобы те чувства, которые бы хотел донести до нас художник.       Она угрожает судом и доносу начальнику. Азирафель просит взглянуть на ситуацию здраво. Я лениво хожу около шикарного хлорофитума.       Она может окрестить меня асексуалом, раз я к этому цветку внимания уделяю больше, чем её бедрам или ногам. Знала бы ты, дорогуша, сколько я внимания уделяю Азирафелю и его голосу. Лучше бы тебе не знать. Никому не знать.       Перед тем, как хлопнула дверь, я услышал упрек, что «как у вас может быть такой невероятный мужчина в друзьях, явно уж аккуратнее вас, до скорого»       Я моргаю и поворачиваюсь к Азирафелю.       — Видела бы она ту кровавую ферму, которая остается после меня, в жизни бы не заикнулась об аккуратности.       — Твоя квартира довольно чистая, — устало говорит Азирафель, потирая виски и жмуря глаза.       — Только благодаря клининговой компании, которую я, кстати, забыл сегодня вызвать, — я выдыхаю, доставая телефон, чтобы исправить такое недоразумение. У меня есть там конкретно моя уборщица, у неё даже есть магнитный ключ. Я ей доверяю, потому что она видела камеры, и она видит периодически количество крови на моей постели, в моей ванной, в прихожей, везде. Разве что на цветах их нет. — И сколько она тебя уже так?       — Неделю. Это невозможно.       — Принести тебе кофе? — я склоняю голову, рассматривая его. Он действительно выглядит уставшим. Могу представить. Если бы у меня был такой клиент, я бы не выдержал и застрелил его. У меня и так нервы к чертям, а если бы их ещё и пилили, то, боюсь, убийства в состоянии аффекта не избежать.       — Да, спасибо.       Я хлопаю его по плечу и он улыбается.       Ничего, с этим мы тоже разберемся.       Я спрашиваю у какой-то абсолютного милого вида девчонки — лет девятнадцать, не больше, наверное, практикантка или чья-то дочь — о наличии здесь автомата с кофе или, может, кофейни. Она улыбается и указывает мне путь. В спину хвалит мою прическу.       Я улыбаюсь.       Нет, женщин, я определенно люблю, но абсолютно не в том смысле, в каком мужчины обычно их любят.       Знакомый женский узкий силуэт — с идеально-прямой осанкой — встречает меня у автомата с со стаканчиком. Она оживленно поднимает на меня взгляд и пытается скрыть улыбку за попыткой обмануть всех о своей стервозности. Нет, милая, обиженность и несчастность ни из кого ещё стерву не сделали.       — Приятно вас снова видеть, — на этот раз она улыбается. Улыбается так, как учат улыбаться на курсах «Молодая и красивая: курсы для стальных леди». Я видел эту вывеску на каком-то окне с обратный стороны то ли в Манчестере, то ли в Брайтоне. Курсы для несчастных и совсем безнадежных. Двадцать долларов за одно занятие. Потрясающее законное мошенничество прямо у нас перед глазами. Книги о саморазвитии и о том, как заработать денег. Курсы для раскрытия своей сексуальности и открытию лидерских качеств. Всё это просто вымогательство. Законное и максимально глупое. Никакие курсы тебе не помогут, если ты тупой. Золотое правило. Применимо ко всему.       Я киваю, закидывая мелочь в автомат.       — Извиняюсь за подобное поведение. От такого сложно отойти, — театрально вздыхает одна, распахивая пальто сильнее, будто ей было жарко. Честно говоря, я в это верю. На улице плюс восемнадцать.       — От чего «такого»? — я щелкаю на моккачино. Азирафель любит сладкий кофе.       — Видеть, как тот, что должен тебя защищать, чуть ли ни убивает твоего бывшего мужа.       — Ну, фактически, он и защищал. Окажись он убийцей. Это просто человеческий фактор.       — Это похвально, что вы защищаете своего друга, — она приваливается плечом к автомату, разворачиваясь всем корпусом ко мне. Так люди показывают свое расположение к общению. К человеку. Я выбираю себе американо. — Странно видеть мужчину в таком возрасте не женатым.       — Был неудачный опыт, — говорю я меж слов, беря один стаканчик, не отводя взгляда от автомата. Мой интерес к нему по-прежнему больше, чем к ней. — Не мое.       Так я говорю о том, что не приемлю серьезных отношений. Мало кому это нравится. Никто не хочет услышать от предполагаемого партнера, что ему срать на верность и на перспективность отношений.       — Уверена, вам просто не повезло, — она улыбается так, как учат на курсах «Дом и быт: сделаем из тебя любящую жену». Заставим тебя любить твоего мужа, за которого ты вышла только потому, что из всего кружка-идиотов, ухаживающих за тобой, этот оказался самым богатым и не горбатым. — А вы... как коротаете вечера?       Она закусывает губу. Я беру второй стаканчик. Для Азирафеля. Вечером я либо обнимаюсь со своим психотерапевтом (метафорично, конечно же), либо с галлюцинациями. Либо жонглирую пистолетами, ножами и любыми другими подручными и не очень средствами, с помощью которых из человека можно выбить стремления, амбиции и жизнедеятельность.       — Я говорю о том, что мы могли бы встретиться.       Моя внешность, которую я никогда не считал хорошей. Моя харизма и эгоистичность. Уверенность в себе и мой костюм. Это все заставляет всматриваться, присматриваться, думать.       И всё это приводит к одному и тому же.       Я поворачиваю голову к ней и мне кажется, что она даже не дышит.       — Конечно.       Она улыбается ещё шире. Так учат улыбаться на курсах: «Будь настоящей: понравившийся тебе мужчина соглашается на свидание, дыши ритмично и не выгляди, как дура»       И она, улыбаясь, запихивает в карман моих штанов какую-то визитку. Издали я только смог заметить, что визитка матовая, гладкая и очень яркая. Она уходит, виляя бедрами, выкидывая как-то совершенно меж делом стаканчик в урну.       Я усмехаюсь.       Знала бы ты, милая, что друзья не соглашаются на свидания с женщинами, которые играли на нервах его друзей просто так.       Я просто хочу разобраться с этим.       Ее узкий силуэт теряется за очередным поворотом, а я иду обратно. И как-то отдаленно, внезапно даже для себя, я понимаю, что убийства, совершенные в Америке, никак не могли оказаться в базе Лондонской полиции. А их таких было не одно и не два.       Азирафель не мог иметь к ним доступа.       Только если не...       Ах, вот оно что.       вот оно что.       Я иду меж поворотов и дверей, ориентируясь едва ли не на интуицию, потому что тут много дверей, много поворотов, но я все равно умудряюсь прийти к нужной двери. Мышечная память. Интуитивная. Что угодно, главное, что оно работает.       Я уже собираюсь постучать в дверь или плечом, или ботинком, потому что у этих стаканчиков нет крышечки, так что я не могу освободить даже одну руку. Я делаю разворот и замечаю краем глаза Гавриила. Он улыбается.       — Помочь?       Я даже не успеваю кивнуть, как он открывает мне дверь. У него прямая осанка, ровно-расправленные плечи и он весь как из гипса вылепленный. Какой-то неестественный. Как и любой другой человек, имеющий в себе столько гнили, что её надо маскировать. Это то, чем я обычно занимаюсь. И от Гавриила воняет тем же. Ну, что ж...       птицы одного оперения слетаются вместе. ³       — Буду должен, — на выдохе кидаю я, когда он лишь кивает и идет дальше. Идеально и продолжая улыбаться. Улыбка на его лице — так Вас не научат улыбаться нигде. Так улыбаются люди, которые обдумывают что-то не самое приятное, но пытаются казаться другим людьми таким, будто бы они в норме. Гавриил не в норме. Вот что я понимаю.       Дверь едва снова не захлопывается, но я засовываю меж косяком и дверью носок туфли и, помогая себе плечом, захожу внутрь.       И все же, почему шарф? Ладно, хрен с ними, с очками, я-то использую их для сокрытия. Зачем он использует шарф? Шея, наверное, потеет, потому что тут довольно тепло. Почему он использует шарф?       Как бы ты не пытался соответствовать своему образу, как бы не обожал стиль, мало кто будет жертвовать собственным комфортом.       Не мне, конечно, его укорять — я очки даже ночью не сниму, если я на задании или мне просто некомфортно. Но шарф... кожа, наверное, потеет.       — С кем ты там разговаривал? — Азирафель не отрывает взгляда от монитора. Он очень быстро печатает. Может, двести восемьдесят знаков в минуту. Что-то такое.       — Гавриил дверь помог открыть. На удивление, очень вежливый тип, хотя выглядит... — я запинаюсь и ставлю перед Азирафелем стаканчик кофе, бесцельно пялясь в свой. Как он выглядит? — Пугающе. Может быть. Наверное. Если бы я с ним делил свою работу, то точно бы не доверял.       — Ой, да ну, Кроули, в вашей работе вообще никому веры нет.       Он щелкает на энтер, откидывается на кресло и массирует виски, прикрыв глаза. Он выглядит уставшим. На самом деле, пока я был здесь, он особо не отвлекался от собственной работы. Поразительный навык.       — Мне надо по работе сейчас. Снять некоторые показания и осмотреть ещё раз место. Мне кажется, я что-то упустил, — он выключает компьютер одним щелчком по системнику, сказав: — Ты со мной?       — А? Да-да, конечно. С тобой, — я смотрю на визитку, которую она мне всунула.       Она юрист. Вот эта слишком гламурная визитка — визитка юриста. Её офис почти в центре Лондона, что, по моим расчетам, чуть лучше, чем неплохо. Не удивительно, что она вгрызлась в какой-то закон. Не имея она такой подложки, едва ли Азирафель не смог бы от неё отвязаться.       — Только я на своей машине, а ты?..       — Поехали. Потом свою заберу. Мы ведь один хрен сюда будем заезжать.       Я запихиваю визитку в задний карман. Под моими пальцами шуршит бумага. Я вспоминаю о той записке, которую дал мне тот старик. Я переложил её в новые штаны, чтобы не потерять.       Сзади был написан адрес, видимо, он по наивности решил, что если я вообще решусь выполнять его предсмертную просьбу, то поеду по адресу. Потом, видимо, дошло, что самым простым будет написать имеил.       В любом случае, я не выкинул его.       Азирафель кивает. Когда мы выходим под палящее солнце — жарко настолько, что я даже стаскиваю свой пиджак, выкидывая недопитый кофе в урну.       — Я просмотрел дела, которые открывали по тем убийствам, которые не были причастны к вам. Ну, или якобы не были причастны — по мыслям полиции...       — Как они вообще разделяют, где мы, а где нет в таких мелких происшествиях? Это же не массовое побоище.       Азирафель шморгает носом и снимает сигнализацию с рабочей тачки. Перед тем, как сесть, он говорит:       — Я так полагаю, по методу работы.       В машине душно и жарко из-за палящего солнца, и я слепо ищу кнопку, чтобы опустить окно.       — Дьявол, ненавижу эти ваши лотосы⁴, — вина ли это автомобиля, но ноги комфортно у меня здесь так и не помещаются. Поэтому, кстати, я обожаю свою очень комфортабельную бентли с более чем большим салоном.       — О, это подарок властей. Не помню, в честь чего, и властей ли, — он махнул рукой, выезжая из стоянки.       — Ногам же неудобно.       — О, дорогой, не у всех такие ноги, как у тебя.       — Что ты там говорил про методы?       Я не перестаю ерзать, пытаясь все-таки найти удобную для себя позу, потому что колени абсолютно неудобно согнуты, но в итоге мне приходиться смириться, и я, со вздохом человека, потерявшего всякую надежду, оперся локтем о раму окна, отворачиваясь к ветру, потому что, повторю, в салоне жарко, и я в своем черном костюме ощущаю себя как уж на сковороде, бесконечно изворачиваясь.       — У вас характерные приемы работы.       — Ой, да ладно, как будто нет маньяков, которые бы работали так же, как и мы. Вообще, нет у нас особого почерка. Пришли, порезали всех, ну и хрен с ним.       — Ага, вот так вы работаете. Потому что знаете свою безнаказанность. Чем, кстати, всех нас бесите. Ни один маньяк не оставит после себя столько грязи в плане бедной жертвы, и настолько все чисто в части оставленных следов. Чем чище работа в этом плане, тем больше полиция склоняется к вашим делам. Плюс размах дела. Понятно, что массовое побоища...       — Да с с массовыми все понятно, я про них и не спрашиваю, — я отмахиваюсь и недовольно смотрю на спидометр, стрелка которого неустанно дергается на настолько законной скорости, что мне даже смотреть на неё тошно. — Я говорю про единичные жертвы.       — Ну, Кроули, как бы мне тебе сказать... Мы информированы о близком круге некоторых особо громких личностей. А ты, Кроули, — он останавливается на светофоре, посмотрев на меня, — очень громкая личность. Тебя даже Гавриил знает. Он пару раз восхищался твоей работой в Кёльне. Когда ты устроил такие перебои в серваках, что они ещё неделю все собирали по кускам. Поэтому никто не трогал дела о твоей жене или семье. С любовницами было сложнее, но там тоже — дело в способе убийств и отсутствии явных отпечатков. Если уж быть на чистоту, то отпечатки были только на мелких жертвах, дела, которых, кстати, даже расследовали, но забросили быстро из-за сложности. На самом деле, отпечатки и волосы крайне хреновые доказательства, — он выдыхает и нажимает на газ.       — Очень милое замечание о том, что, оказывается, меня знает каждая морда в вашем скопище честолюбивых офицеров, — на самом деле, такие замечания всегда отдаются чувством, которое болтается где-то между ощущением себя инстаграм-звездой и пониманием, что тебя где-то наебали, по крайней в мере, в пункте о неприкосновенности личной жизни. Едва ли я вообще могу что-то говорить по поводу того, что кого-то что-то там делает с моими конституционными правами, когда я сам только и делаю, что отнимаю у всех право на жизнь, но, все же... Не то чтобы это действительно было приятно. На самом деле, сомневаюсь, что хоть кому-то из всех популярных инстаграм-личностей (если так можно выразиться, не оскорбив при этом ни самих блогеров, ни конкретно личностей) было приятно в их карьере. Опять же, не хочу никого оскорбить, у кого действительно есть карьера. Я просто человек старых правил, и я имею право бурчать по поводу подобного дерьма.       И право на жестокость.       Определенно.       Право, которым мы пользуемся перед тем, как лишить кого-то жизни или его права на личную жизнь. То, что мы достаем из рукавов, когда отравляем кому-то жизнь в соц. сетях или когда посылаем, с чувством удовлетворительного садизма, человека, зависящего от нас, нахер. Когда отказываем своим друзьям в простых просьбах или когда проходим мимо умирающих на улицах животных. Все мы используем право на жестокость.       Мы просто удовлетворяем нашу базовую потребность — потребность в своей доле садизма.       Читая исповеди садистов, всегда находишь внутри себя отголоски понимания.       Потому что желание к чужой боли, желание измерить её глубину — это базовый интерес.       Поэтому у всех есть права. В том числе право быть жестоким.       — Ладно, — говорю я голосом человека, который только что обнаружил, что его любимого виски нет, есть только пиво и грустное лицо продавщицы. — Как вы отличаете, какие кишки были разорваны с особой жестокостью, а какие — нет? Это все на одно лицо.       — О, нет, совсем нет, — он улыбается, поворачивая направо. Мое колено неудобно согнуто. Надо было идти в модели. Тогда все было куда проще. — Смотрю, избыток вкуса действительно убивает вкус.       — О, только не Шекспир, что угодно, но не он.       — Просто это правда.       — Вообще ни разу. Да и там про мед было. Ты сколько мед не жри — только зубы болят.       Зубы, кстати, от сладкого и впрямь болят. Особенно моляры. Прям ноют жутко, отдаваясь головной болью в затылке.       Зубная боль самая мерзкая. И именно она встречает меня, когда начинается этот гребаный приступ. Я обзываю его мигренью, хотя, на самом деле, это не она. Это мне объяснила Анафема ещё тогда, когда я не доверял ей настолько, чтобы рассказать о себе чуть подробнее, чем описание премьеры фильма в брошюре.       Зубы, кстати, у меня в полном порядке. Точнее, в молярах, премолярах и в некоторых резцах болеть просто нечему. Понимает ли, никто не приходит сюда сразу опытным, умным и чистеньким. В общем, мордой об унитаз тебя ударят ещё раз двести, и я не был исключением.       К чему я это — у меня часть зубов простые импланты.       И да, они болят. Хотя чисто физически не могут. Нервов там нет, они просто сращены с моими костями, но без нервов.       И вот так работает наш мозг. Понимаете, ему нахрен не нужны пути проведения боли, чтобы у вас что-то болело. Если оно захочет — оно, сука, будет болеть.       Вот так у меня болят мертвые зубы. Как бы у безногого болел протез. То же самое.       вот так болят мертвые надежды на лучшее.       Всё, чего мне хочется — лежать на диване, разделять с Азирафелем его любимое вино и иметь хорошую зарплату. Встречать Азирафеля случайно по пути из магазина до дома, жаловаться на Босса и бегать с газетой по комнате, пытаясь прибить то ли муху, то ли осу — без очков не разглядеть, жужжит как моя бывшая жена, но это явно не она.       Вот чего мне бы хотелось.       Но я сижу в полицейской машине и пытаюсь выяснить у Азирафеля, как они отличают мой почерк от чужого. Замечаю, что под ногтем на большем пальце правой руке не вычистилась засохшая чужая кровь.       Пытаюсь вытянуть ноги, забываюсь и матерюсь.       Азирафель, по делу, в общем-то, ничего не говорит. Ограничивается тем, что этим все равно занимается не он. На мое брошенное без интереса «а кто» (даже без знака вопроса) он просто пожимает плечами.       Стрелка спидометра продолжает скучно дергаться на уровне цифры семьдесят.       — К кому мы едем? — когда мы стоим в пробке (что за день сегодня, Дьявол, ну сил уже нет) я чуть ли не выкидываюсь через окно, настолько сильно я через него перегибаюсь, опираясь локтями о раму, уткнувшись подбородком в сообразовавшиеся только что пристанище из моих согнутых рук.       Азирафель рассказывает моему затылку:       — У женщины убили мужа. Забрался в дом. Он был на верхнем этаже, она — в кладовке, обнималась с гладкостволом. Единственным у них оружием, лицензия на которого была у мужа.       — И что она, выстрелила в грабителя? — пряди падают мне на лоб и я бессмысленно пытаюсь их сдуть. Я смотрю на ряд магазинчиков и кафешек с миленькими плетеными верандами. С одинокими столиками и редкими, такими же одинокими, как и эти столы, угрюмыми лицами, без интереса читающие новости в телефоне или тыкая пирожное. Искусственные и настоящие цветы, обвивающие эти веранды. Огромные окна, напоминавшие скорее прозрачную стену, нежели окно, дающее разглядеть скучающего баристу. Претензионный ряд нескончаемых, похожих одна на другую, кафешек тянется все дальше по улицам.       Я морщусь, когда Азирафель тянет меня за край пиджака, заставляя повернуться к нему.       — Сядь нормально, Кроули, нельзя так вылезать из окна, — он чуть вытягивает шею, глядя на светофор. — Нет. Не смогла. Она вызвала полицию, пока он выламывал дверь в их спальную, где был её муж. Сбежал он, впрочем, быстрее приезда полиции, через задний дворик, очень любезно сломав им забор.       — Скукотища, — я потягиваюсь на кресле, нахожу рычажок и откидываю сиденье.       Мои ноги — длинные и худощавые — все ещё неудачно сложены, и я в шутку создаю вид того, что хочу закинуть их на бардачок.       — Кроули! — Азирафель хватает меня за колено, пытаясь удержать ногу на месте.       Я невольно смеюсь, потому что лицо Азирафеля — по-детски недовольное и почти что злое — не может не заставить смеяться. Я откидываю голову назад и чувствую, как Азирафель следит за этим. Мне кажется, я чувствую, как его взгляд тонкой льдинкой ледовитого холода скользит с лица по шее.       Проблема не в этом.       Проблема в том, что его рука по-прежнему на моем колене.       Перестраховка — скажете Вы, и любой другой адекватный человек, знающий меня хотя бы двое суток. Такого времени достаточно, чтобы понять, что я не оставлю своих попыток, и я обязательно попробую сделать это ещё раз.       Кресло опущено так, что я едва не лежу на нем. Моя голова откинута назад так, что я вижу лобовое стекло стоящей позади нас машины. И рука Азирафеля на моем колене.       Перестраховка — повторяю я себе, пытаясь не думать о том, что вторую ногу я бы смог спокойно закинуть на эту гребаную панель.       Либо из Азирафеля плохой аналитик, либо это не...       — У них ещё была собака и ребенок, — начинает говорить Азирафель, и я ощущаю, как указательный палец совершает путь от среднего до большего. Поглаживание. Перестраховка. Я могу сломать что-нибудь, если занесу свою ногу к панели. Перестраховка.       — Он трахнул собаку?       — Фу, Кроули, что за мысли, — заявляет он с искреннем отвращением к подобному, сжимая руку на колене чуть сильнее, но тут же ослабляя. — Собаку пристрелил, потом ногой сломал ей череп, — говорит он, продолжая трепать мое колено. Мое сердце совершает пируэт к глотке, хотя я продолжаю уверять себя, что это — перестраховка. — Девочка пряталась в кладовке с мамой. Не выдержала, кинулась к собаке. Он ударил ее головой о что-то твердое, сотрясение мозга.       — Ну, ничего, — прерываю его я, откидывая голову назад ещё сильнее, так, что замечаю, что капот стоящей позади нас тачки — грязный, — сейчас уже от всего лечат.       Хотя меня уже не вылечат, — подумал я меж моментом, как Азирафель сжал мое колено и тут же сказал, героически спалив мне то, как у него содрогнулся голос:       — Самое интересное, что мать не кинулась к дочери, пока та истекала кровью. Обычно все наоборот. Родители бросаются грудью на амбразуру даже не оценивая риски.       — Возможно, она её не любила. Или вообще ненавидела, — я откидываю руку назад, цепляясь за сиденье, немного подтягиваюсь к верху, потому что задница затекла нещадно в такой позе. Рука Азирафеля на моем колене как-то нерешительно вздрогнула, кажется, отдалилась на миллиметр другой, но после снова прижалась вплотную. Я медленно моргнул. Очки едва не свалились с лица, зацепившись за волосы.       — Возможно, она и мужа не любила. Кроули, она взяла винтовку и спряталась, оставив мужа одного. Подумай ещё раз, — говорит он, а я хочу заявить ему, что я не особо-то и могу думать в момент, когда он продолжает лапать меня за коленку. Перестраховка — подумал бы только самый наивный человек, к коим, впрочем, причислял и я себя, потому что иногда, в некоторые вещи, не верится вообще. — Подумай: девочка выбежала из той же кладовки, но убийца не пошел проверить, нет ли там никакого, — с этими словами, о которых он попросил меня подумать, его рука дернулась вверх. Да, в таком положении только и думать о каких-то второсортных убийцах, ага. Точно.       — Это был её любовник, может? — я нацепляю очки обратно. Ну, в такой ситуации только о любовниках и думать, правильно. Я все-таки выпрямлю голову, смотря на уменьшившийся ряд машин перед нами, замечая то, как напряжены плечи Азирафеля.       — Предполагаю. У них дома были камеры, но они каким-то чудным образом ничего не засняли. Но мы проверили только в гостиной. Я вспомнил, что они были ещё в смежной комнате, соединявшей спальню и проход к лестнице.       — Мг, — мычу я.       И вот его рука. Ещё немного и окажется на моей ляжке.       Чудесно.       — Где твое кольцо? — та рука, пытающаяся совершить путь от моего колена к бедру, на мизинце было кольцо.       — О, — он поворачивается ко мне, когда я касаюсь его мизинца. — Ох, прости, я задумался, — он резко убирает свою руку, нервно укладывая ее на руль. Ага. Задумался. Азирафель, я не школьница, черт бы тебя побрал, тогда какого хера ты себя ведешь так? — Потерял недавно. Не помню даже, как. В последнее время на работе такой завал. Все любители пострелять как с цепи сорвались.       — О, я их понимаю, — я пытаюсь поправить прическу в зеркале заднего вида по правую сторону от себя, и Азирафель лишь недовольно зыркает в мою сторону, когда я снова вываливаюсь из окна. — Так что, хочешь посмотреть в камеры? Мне можно с тобой?       — По закону — нет, но... — на его лице отображается неоднозначная улыбка. — Но, думаю, тебе можно. Тебе бы даже Люцифер разрешил.              Я поворачиваю голову к нему и смотрю на него поверх очков. Моргаю.       — Прости, что?       — Говорю, что, вообще-то, нет, нельзя, но ничего страшного не случится, это всего лишь второсортная запись о, видно, спланированном убийстве.       — М, — говорю я. — Круто.       Он заворачивает, явно не выдерживая эту пробку, меняя маршрут.       — Мы, случаем, не в Хампстед едем? — я вспоминаю адрес на бумажке. На самом деле, он хорошо запомнился, потому что это очень хороший район, и я удивился, как человек, просто работающий в банке, мог позволить себе жилье в такого роде районе.       — Там рядом. Почему ты спрашиваешь?       — Можем сделать небольшою остановку? Я хотел бы кое-кого проведать. По работе.       — Конечно, дорогой.       Я складываю руки на раме открытого окна, снова упираясь подбородком о них, смотря на небольшие магазинчики и менее оживленные улицы. В попытке пристроить свои ноги, я ударяюсь своим коленом о колено Азирафеля и остаюсь сидеть так.       Мне кажется, что у него сердце до сих пор стучит в глотке.       Когда он рассказывает какую-то шутку, то снова треплет меня по колену и так же резко возвращает руку на руль. Я смотрю на него через плечо.       Больше всего в этом мире я не понимаю Азирафеля. Но, во всяком случае, я купил себе новый костюм. Неважно, что все скатывается в бездну, что я теряюсь не только в своих действиях, но и в действиях Азирафеля, неважно, что я медленно схожу с ума. По крайней мере я разобрался с костюмом. ⁵ ____________________________________________ «Advocatus diaboli»¹ — адвокат дьявола: защитник безнадёжного дела, в которое не верит сам защищающий его. Devon Tread A Time Belt Steel² — это настоящие часы Кроули по сериалу, и они действительно стоят столько. Птицы одного оперения слетаются вместе³ — дословный перевод фразы «Birds of a feather flock together», английский эквивалент фразе рыбак рыбака видит издалека/одного поля ягода и др. Лотосы⁴ — Кроули подразумевает марку машин Lotus Evora S — подарок британского автопроизводителя Lotus, правда, я позволю себе немного неточности, потому что данная марка была подарена, во-первых, не во все города Англии, а во-вторых, они были для патрулирования дорог, а не для криминалистов/следователей, однако, я так и не понял, какая марка машин у «стандартных» копов а Англии, поэтому вязла эту. В конце концов, не только ж Кроули шиковать на шикарных тачках. ⁵ — отсылка к цитате Паланика из Бойцовского клуба. "Купи себе диван, и на два года ты полностью удовлетворен, не важно, что что-то идет не так, по крайней мере, ты решил вопрос с диваном