Право на жестокость

      Мы ехали более длинной дорогой, чтобы избежать пробок. Азирафель постоянно сверялся со своим телефоном. Пробки он не любил чуть меньше, чем я не любил длинные очереди (я не очень терпелив), разбавленный виски (кто придумал пить виски с минералкой?) и вынужденность пачкать все свои костюмы.       Он все рассуждал об этой женщине с гладкостволом. Пять раз усомнился и столько же раз пришел к выводу, что он прав. Прав в своих сомнениях или в своем изначальном варианте, что это умышленное убийство — я не знал.       Я ерзал, заряжал своим коленом в его ногу, вываливался из окна, высматривал знакомые лица лишь бы хоть как-то себя занять. Это будет правдой, если скажу, что я всегда был увлечен Азирафелем как дети увлечены новыми игрушками. Только у меня это затягивается на десяток лет, а не минут. Но сейчас, в момент, когда Азирафель после его неудачной попытки облапать мою ногу (точнее, попытка облапать была более, чем удачной — неудачной была попытка отбрехаться от подобного) он сидел как дуб, приросший корнями к креслу.       Почти не шевелился, не смотрел на меня, говорил про одну и ту же тему. Кажется, он даже повторился.       Я снова заряжаю своим острым коленом по его. Он лишь отодвигает свою ногу. Я смотрю на него через плечо.       Ни один бы человек не смог ему донести, что если кто-то позволял тебе лапать его колено, то он уж явно был не против. В конце концов, у меня есть места поинтересней.       В любом случае, я вынужден был снова вернуть к высчитыванию похожих между собой кафешек, когда Азирафель начал по пятому кругу свои рассуждения об убийстве.       Все уже поняли, что убийца садовник, а по заместительству — её любовник. Никому уже не интересна эта часть из женского детективчика.       — Где ты хотел сделать остановку? — он чуть нагибается, рассматривая коттеджи и многоквартирные дома.       Я достаю бумажку и зачитываю адрес.       — О, тут близко.              Конечно близко. Иначе я бы даже не решил, что заеду отдать эту дрянную бумажку. Спросите у меня, зачем я это делаю, и Вы не получите ясного ответа. В последнее время я слишком бесхребетный. Всему виной дрянной сон, вечные флешбеки и ослабевшее ментальное здоровье. Тьфу ты, портрет, блять, криминального авторитета. ага.       Долбаеба разве что.       Кажется, я повторяюсь.       Дом, возле которого мы останавливаемся, не отличался от других таких же коттеджей ровно ничем. Высаженные на приличном друг от друга расстоянии, все они были одинаково либо белыми, либо серыми, либо бежевыми. Одинаковые фасады и даже количество окон. Виноград, растущий по углам домов, добирающийся до вышеупомянутого балкона. Все эти коттеджи — так выглядят многоквартирные дома. Одинакового размера и вида.       Какая же скука.       Когда я выхожу из машины, то едва не взмаливаюсь Богам (по ошибке), потому что мои ноги явно будто бы кто-то вырвал и вставил обратно. Колени не разгибаются, ноги не шагают. И я трачу ещё с полминуты, чтобы привести их в чувства. После такой поездки любой бы был в таком плачевном состоянии. Мои бедные ноги.       — Кроули, хватит драматизировать!       — Да какое драматизировать, я ног не чувствую! — я лаю на него через плечо. — Я бы с тобой на задания не ходил. Могу представить: Кроули, это всего лишь пять пуль в твоем теле, не драматизируй.       — Только ты мог сравнить пять пуль и затекшие ноги, — он закатывает глаза и лениво утыкается взглядом в экран своего телефона. Я захлопываю дверь и иду к этому коттеджу-близнецу. Если бы они располагались чуть ближе друг к другу, как в менее богатых районах, то были бы похожи на сиамских близнецов.       Я нажимаю на звонок, опираясь спиной о забор. Видно, дорогой и едва отличающийся от других.       Погода сегодня на удивление хорошая. Ни туч, ни подвывания ветра. В такую погоду только и остается молить, что это не затишье перед бурей. Ещё одну бурю за сутки я не выдержу.       Лай собак в количестве превышающей две штуки почти затмевал собой звук открывшейся двери и стука каблуков по террасовой площадке. Скорее всего, вымощенной мелкими камушками. Как и в любом другом коттеджном домике.       Я смотрю на машину Азирафеля, когда калитка со скрипом открывается. Лениво поворачиваюсь, пытаясь сказать быстрее, чем двигаюсь:       — В общем, тут такое де... Грета?!       Очки сползают на нос и она может видеть мой взгляд, который я в любом случае спешно прикрываю очками, вдавливая их в свою кожу так сильно, что даже больно.       — О, давно не виделись.       Она улыбается, а я нервно ворочаю головой, в попытке высмотреть, что я ошибся домом. Нет, двадцать пять А. Вот этот адрес.       Когда она непонимающе вздергивает брови вверх, я поворачиваю голову к ней. Окончательно убедившись, что я снова облажался.       Она стоит передо мной и у неё нет ничего от той Греты, что я знал. Обычная футболка и узкие джинсы, порванные на коленях. Ее волосы распущены (я впервые увидел их распущенными), и она выглядела счастливой. Намного счастливее того, что я помнил.       — Ты до сих пор с ними работаешь? — она удивленно хлопает глазами (непозволительно большими до того, что стоило ей их раскрыть пошире, что картина становилась даже пугающей). Она оттянула мой галстук-боло, широко улыбаясь.       Так улыбается девушки, когда больше не связаны с чем-то, что давит в них не то что женственность, стремление к жизни, а даже желание к собственному личному упорству.       Та Грета, которую знал я — удивительно не похожа на неё.       — Что случилось? Мы не виделись больше пяти лет. По какому поводу заехал?       Это её адрес.       Как я мог не вспомнить? Черт возьми.       Она хватается длинными тонкими пальцами за кованную изгородь, едва не повисая, но удержавшись за нее.       Если Вы мне позволите, то нам стоит удалиться на некоторое время назад.       На многое, многое время назад.       Эта была Швейцария, города не вспомню — да и сомневаюсь, что он смог бы иметь хоть какую-то ценность — была зима и очень холодно. Понимаете ли, когда ты проводишь в засаде в такой погоде больше двадцати минут, начинаешь злиться. А если ты и без того злой, то все становится многим хуже.       Мне было чуть меньше тридцати, и к этому времени я успел завоевать сердца большей части коллектива, с которым работал. Завоевать сердца — довольно громкое выражение, но, по крайней мере, за меня тряслись, когда ещё не поняли, что Энтони Дж. Кроули выйдет даже из горящего дома без единого ожога (ну, почти).       Задание было не особо сложным, большая часть времени ушла на срыв сигнализации, вывод из работы камер, прочистку территории, изучение структуры здания и бла-бла-бла.       На тот момент я ещё не работал с Хастуром и Лигуром. Со мной была Дагон и ещё какой-то хмурый тип, который постоянно пытался заехать мне локтем под ребра, когда что-то говорил или даже шутил. Жест дружелюбия — полагал он. Про синяк на ребрах он не подумал.       Но мы не об этом.       Дагон как раз занималась всей цифровой волокитой, потому что они были хорошо снорованы, и некоторые камеры могли бы работать не смотря на глушилку, или просто включаться через некоторое время. К сожалению, это не было тем заданием, когда можно прийти и всех зарезать, не волнуясь ни о камерах, ни о чем-либо вообще.       Босс, в тот день будучи без настроения, грохнул передо мной папку и сказал разобраться, чтобы никто ничего не понял.       Я умел разбираться так, чтобы никто ничего не понял.       Поэтому он мне доверял.       Связываясь с ней через микро-наушник, я с трудом пробрался в здание, потому что ноги окаменели. Куртку пришлось оставить ещё за несколько метров, потому что она мешала бы при попытке проникновения. А это, на минутку, Швейцария, рай для любителей лыжно-горных развлечений.       И вот в этом рае стоял Энтони Дж. Круоли в черном костюме, продрогший и замерзший, как филе лосося в морозильнике, которое оставили лежать до лучших времен.       Слава Дьяволу, что мои лучшие времена наступили быстрее, чем через несколько суток.       Единственное, что мне нужно было — вывести из строя одну персону, захватить пару флешек и ещё раз проглядеть содержание компьютера, хотя последнее было необязательно, потому что дистанционно мы это уже сделали, но из-за несовершенства таких технологий следовало бы убедиться.       Не помню всех подробностей того, что пошло не так.       Но вот я, стою в луже крови, роясь в ящиках, пытаясь выудить все нужные мне носители информации. Мои кожаные перчатки — единственное теплое и греющее, а так же помощник сокрытие моего присутствия — перепачкались в крови. Я лишь матерился и старался не хлопать ящиками, потому что нервы сдавались и лопались, как натянутые струны любого струнного музыкального инструмента.       Скрипнула дверь.       — Давно не виделись.       — Да, давно, — я киваю, продолжая рыться по ящикам. — Настолько давно, что я даже не помню твоего имени.       Он улыбнулся — достаточно мерзко, чтобы я захотел срезать кожу с его лица. Он закрыл дверь и обошел комнату так, будто бы никто не убивал его босса. Будто это не он валялся неподъемной тушей в луже крови, в которой я испачкал свои туфли.       Этот тип — я помню, у нас с ним было одно неприятное дельце. Он пытался что-то выудить из полицейского отдела, где работал Азирафель. Какая-то информация, или что-то вроде того. У него почти получилось это сделать. Если бы в этот чудный день у нас не была запланировано с Азирафелем очередной милый ужин в ресторане, то да, у него бы это вышло.       Он чуть не подстрелил Азирафеля, но в целом все обошлось мирно. До сих пор помню этот вечер так точно, будто бы он был вчера. Азирафель тогда весь вечер благодарил меня за помощь, вечно трогая мое плечо.       — Я слышал, тобой гордится Люцифер, — сказал некий он, что-то перелистывая на запачканном кровью столе. Листы намокли и стали влажными и мягкими от количества крови.       — Мг, не слышал о таком, — я нервно оглядел помещение, потому что я перерыл здесь уже все верх дном, но — нихрена.       — Довольно опрометчиво с твоей стороны продолжать рыться здесь, когда тебя обнаружили. Я могу вызвать сюда охрану, и из тебя сделают мишень.       Я вскинул бровь, нарыв сейф, но искренне сомневался, что там будет хоть что-то.       Ах, да, так почему же я не пытался выпрыгнуть в окно подальше от стрельбы в перспективе. Во-первых, это не поможет, во-вторых я мог дать отмашку Дагон, и она запросто все уладила бы одним нажатием кнопки. И, а, да, в третьих, такие типы вроде него — они всегда стараются отомстить собственными руками. Сомневаюсь, что он бы меня поблагодарил за дыру в его бедре, что я оставил ему как сувенир.       — Слушай, у меня нет времени на все эти диалоги, — я дезактивировал защитную систему в сейфе, слава Дьяволу, что электрическая. Вырубить её легче любой другой. — Я просто делаю своё дело, окей? Не мешай.       Я махнул рукой, роясь в бесконечных папках с документами. Толстые и неподъемные, едва ли там могла быть флешка. Впрочем, её там и не было. Впрочем, мне было уже все равно, когда мощным ударом в челюсть меня едва не впечатали в другую стену, хватая за рубашку, вжимая в стену.       — Эй, руки, это Dolce&Gabbana, чтоб ты понимал, только вчера купил!       — Ты в курсе, что меня из-за тебя чуть не убили, в курсе, что ты мне сорвал?       — Слушай, мне это не интересно, было бы интересно — я бы сразу спросил.       Удар по той же стороне челюсти. Я поморщился и попытался понять, какой вкус у меня сейчас во рту. Ничего, кроме вязкой слюны. Никакого привкуса крови. Если быть честным, то я не люблю стоматологов, и не хотелось бы сразу после всего этого идти ставить себе очередной зуб. Легче купить вставную челюсть.       — У тебя бы ничего не отвалилось, если бы ты дал мне забрать эту гребаную информацию, — он прошипел мне в лицо, и я чувствовал, что у него изо рта несет виски и луковыми колечками. Я поморщился.       — Жвачку?       — Что?       — У тебя изо рта пахнет, — моя голова снова меняет свой направление, на этот раз, как по щелчку, вправо, едва стукнувшись виском, я говорю на выдохе: — Спасибо, что в другую щеку. Левая уже болит.       — Слушай меня, я....       Из его рта пахло фастфудом. Дешевым и мерзким, обжаренным в использованном по третьему кругу масле. Когда на меня попала его кровь, я лишь лениво оттолкнул его рукой, и он, на подкосившихся ногах, отдалился. Небольшой ножик торчал из его живота, и по подбородку, вперемешку со слюной, стекала яркая насыщенная кровь.       Я брезгливо вытер щеку кожаной перчаткой.       — Это ты меня послушай, — я схватил его за рубашку, меняя наше положение. Моя рука вытянула из его напряженного живота нож, обеспечивая ему обильное кровотечение, и я нанес, будто на автомате, ещё один удар. — Мне срать на твои детские обиды. Мне срать на всю вашу ржавую компашку.       Третий удар, где-то под ребром. Я вытаскивал нож так, будто бы вытаскивал из хорошей бутылки вина пробку. Медленными, крутящим движением, вырисовывая в его коже снежинку. Он захлебывался кровью.       Он упал на пол с глухим звуком. Я сел на корточки перед ним, вытирая кровь с ножика о его пиджак. Его рубашка — красная, мокрая и влажная.       — Я заставлю всех здесь поклониться мне, понимаешь? —я провел лезвием под его подбородком, хотя в этом не было смысла. — Одного за другим. Можешь понаблюдать за этим, — я вытащил из внутреннего кармана его пиджака нужную мне флешку. — Не нужно быть гением, чтоб считывать ваши действия как с рентгена. Вы — просто кучка имбецилов.       Это была дикая зима и вся охрана была выведена из строя. На самом деле, у них её было такое количество, что я бы справился один, приложив чуть больше усилий. Но большая часть была по нашему ложному вызову отправлена в заднее крыло, в самый подвал, где тяжелая металлическая дверь закрылась и, с моей подачи, установленный на неё взрывчатый механизм отсчитывал их время равное двадцати минутам.       Босс просил меня сделать все тихо. Но он просил об этом Энтони Дж. Кроули. Находящегося в своем уме, невыспавшегося мужчину, который цедил из железной банки энергетик, а потом догонялся прихваченной карманной бутылкой виски, заставляя собственное сердце выполнять бешеные пируэты и стучаться в самых висках.       Кроули — этот тип с бешеными глазами, который только что заколол бедолагу — не соглашался ни на что.       Меня едва пошатнуло и голова закружилась. Я оперся руками о стену, едва не встав ногой в его вспоротый живот. В голове раздался тихий скрежет металла, вслед за ним — детский смех.       Веретено моментов щелкало у меня перед глазами. Мое детство. Мои крики. Моё истерзанное в шрамах тело. Вспоротые тела. Удушье. Вываливающие из глазниц глаза. Как кожу стирают о терку, будто бы это очередной овощ для борща.       Я с трудом выпрямился, встав каблуком туфель на его руку, выхватил стоящий у стены травмат и вышел из кабинета.       Корона на моей голове из свинцовых пуль, трон — кровящий и мягкий — из органов и мертвых тел.       Они все должны быть на коленях.       Не вижу смысла утруждать Вас описанием побоища, потому что, на самом деле, ничего интересного нет. Меня чуть не прострелили, испортили костюм. Пару опрокинутых через лестницу, пара сломанных хребтов, пара прострелянных людей — у них тут не особо людно, как я понял.       Какой-то парень набросился на меня со спины, почти умудрился подставить пистолет к моей голове, но я сработался быстрее, перекинув через себя и одним ударом ноги ломая кадык. Послышался хруст и странное неразборчивое сопение.       Я сломал какой-то статуей какому-то мужику колени и в тот же миг обнаружил миленький мини-бар.       Я нашел бутылочку Dalmore, так что не смог удержать себя от удовольствия.       Этот парень со сломанными ногами нервно пытался встать или сделать хоть что-то. Тщетно пытался выцепить пистолет, валяющийся в луже крови рядом с ним, пока я выбирал себе алкоголь.       Под звук падающего в стакан льда, я услышал звук спускающегося курка.       Но пистолет был без патронов, и я услышал лишь глухой удар кулака о пол и сиплое:       — Черт.       — Да? Звал? — то, какой звук слышится, когда я наливаю себе виски — такой звук сопровождает меня, когда я перерезаю кому-то шею и кровь льется как из щедрого источника с водой где-нибудь в парке, окрашивая в красный пол, костюмы, мои руки. Все.       Он поднял на меня залившееся кровью глаза. Его костюм был облеван. Видно, я перестарался с коленями. Или нет? Я не знаю.       Его взгляд — злой и отчаянный — был остановлен на мне, я и не знал, чего он хотел большего всего.       Я обошел с претензионной медлительностью стойку, захватив собственный пистолет, где оставалось, вроде, две или три пули, и подошел к нему.       — Всё было бы в порядке, дружок, если бы ваш конченный работничек сам не полез на рожон. Я не очень вменяемый, когда меня бьют. Ну, понимаешь, детские травмы. Это условный рефлекс в моем случае.       С кряхтением он оперся на руки, но тут же упал, продолжая валяться у моих ног, пока я стоял со стаканом прекраснейшего виски. Не мешало бы прикупить себе в свою коллекцию. Или выцепить его где-нибудь здесь и выпить в самолете?       — Я знаю тебя, — прохрипел он, откашливаясь мерзкими сгустками крови.       — Не могу похвастаться теми же знаниями в плане тебя, — мой голос слышался со смешинками где-то там, в нижних нотах. — В любом случае, добро пожаловать в ад, мудила.       Одного удара ноги хватило, чтобы сломать хребет. Задушенный звук ещё долго эхом ходил по помещению. Я оглядел комнату. Смотря на трупы, на лужи крови и блевоты, которую оставляли персоны, которым не повезло, и их смерть настигала их только после травматического болевого шока.       Что ж, возможно, я врал своему Боссу, что был в порядке перед тем, как пойти на миссию.       Размяв шею, я посмотрел на залитый кровью зал. Ладно, не такой уж он и залитый. На стенах разводов вообще почти нет. Только пол оставляет желать лучшего, но моим туфлям уже ничего не страшно. Главное, что не промокли.       Скрипнула дверь, и из темноты показался силуэт. Худой и длинный.       — Я вызвала полицию, — заявил дрожащим голосом мне этот силуэт, который держал на вытянутых руках пистолет. Пистолет ходил то влево, то вправо, то вверх, то вниз.       — Вы вызвали блеф, — я допил виски и подлил себе ещё, смотря краем глаза как теплый свет комнаты тихо обнажал её внешность для меня. Молодая девушка, бледная, как валяющиеся на полу трупы от недостатка крови, она смотрела на меня, пытаясь угрожать мне этим пистолетом, который вряд ли бы попал в цель, даже если бы я не двигался. — Связь отключена. Кроме моей. Вы же не воспользовались для вызова полиции моим микронаушником? — я налил себе аж целый стакан и выругался под нос, когда вспомнил про лед. Закинул пару кубиков, и виски перелился через стакан. Так переливаются мои нервы после неплохого удара по челюсти. Так реагирует моя голова на звук пальбы в соседней комнате. Срывайся и действуй.       — Я выстрелю, — заявила она таким голосом, что я понял, что нет, не выстрелит.       — Меня Кроули зовут. Пьете виски? — я достал второй стакан, закидывая туда лед и выбирая другую бутылку. Открыл её, все глядя краем глаза, как она тряслась, стоя с этим пистолетом. — Вас?       — Грета.       — Красивое, — даже не соврал я, беря второй стакан и подходя к ней, демонстрируя то, что мои руки свободны от оружия, но едва ли это могло успокоить её, видя позади меня пастбище трупов.       Она держала этот пистолет так, будто это была двадцати килограммовая гиря, или очень даже объемный ребенок, или мои грехи. Нечто очень тяжелое и громоздкое. Слишком не подходящее для её рук.       — Положите пистолет, Грета, вам не подходят такие игрушки, — я стукнул пистолет в её руках стаканом и протянул его ей. — Вы меня знаете?       — Энтони Дж. Кроули. Отец говорил о вас. Ваша слава опережает вас.       — Как мило слышать что-то такое от подобных персон. Прошу, — я чуть всколыхнул виски в стакане, и второй, такой же дрожащей и трясущейся, она приняла его, не отрывая от меня взгляда.       Я нагло совру Вам, если скажу, что она была хороша. О, нет, она была чертовски прекрасна. Некоторым женщинам идет агрессия и воинственность. Как Мирей. А некоторым, столь очаровательным, страх. Она была в нем бесподобна. Напуганная и трясущаяся, по крайней мере, она готова была идти до последнего за свою жизнь.       — В любом случае, скорее всего, вы знаете, что я не убиваю женщин без нужной необходимости, — одним лишь пальцем я отвел от себя пистолет. Я чувствовал через него, как дрожала её рука. — Вы же не будете создавать эту необходимость, верно? — ее рука отведена так, что дистанция напротив лица чистая, поэтому я подошел к ней так близко, что ощущал её дрожащие дыхание. Напуганная до смерти и до той же смерти красивая, она даже дышала сквозь страх. Очаровательно. Прелестно.       — Отойдите, — задушено сказала она таким голосом, будто была готова расплакаться. Я улыбнулся, не увеличивая расстояние ни на йоту.       И вот, это очаровательное создание, такое напуганное, что даже милое, зарядило мне кулаком с кольцом на одном из пальцев так, что от небольшого рубина в нем остался отпечаток на моей коже, а я вынужденно отшатнулся, хватаясь за щеку, в которую бьют уже третий раз.       Пульс отдался в моей голове, когда мне зарядили коленом в живот с такой силой, с какой не каждый мужчина смог бы ударить.       Она хотела было рвануть, едва не выронив свой пистолет, но я перехватил её за локоть, стараясь сильно не заламывать и так тонкие, выглядящие так, будто бы могли сломаться и без моей помощи, руки. Она издала какой-то задушенный звук, и зарядила каблуком в мою щиколотку. Я перехватил пистолет, и он, с подачи её пальцев, выстрелил в пол, в нескольких десятков сантиметров от моей ноги.       Мы оба застыли.       Звон в моих ушах и скрежет металла. Я сдавленно сглотнул, все-таки стараясь держать себя в руках.       — Если вы хотели уйти, то можно было просто об этом сказать, а не избивать меня, — я пытался говорить спокойно, но, кажется, даже она чувствовала, как вибрирует мой голос в груди, в глотке — рвался не то рыком, не то криком. Её рука с пистолетом дёрнулась в моей стальной хватке.       — Вы мешаете моей работе, мистер Кроули. Я вас уважаю, но...       Мы оба замерли как по струнке, когда издали послышался шум от машин. Могу поклясться, вместе с этим я буквально ощутил, как бешено забилось её сердце, как рвался пульс в венах, едва не взрывая их.       — Поздравляю, — она нервно улыбнулась, глядя на меня, и в эту же секунду улыбка исчезла с её губ, накрашенных красной помадой. — Теперь нам обоим придется отдуваться.       — Кто это?       — Это за мной. И они не обрадуются тому, что вы наделали.       Я мысленно прикинул, что машин, кажется, больше двух, а ещё то, что я не знаю о том, насколько сильно они вооружены. В моем пистолете две пули, или три, и он убран за полоску ремня за моей спиной.       — И что будем делать? — всё ещё удерживая её так, что она даже не могла дернуться, спросил я, сам ощущая, как у меня пульс бьется в ушах. — Кто «они»?       Раздался странный шум и она вся вздрогнула. Зашипела и, дернувшись, сказала:       — Пойдемте.       Я не знал, почему я решил довериться ей. Наверное, потому, что человек, дрожащий как осиновый лист, едва ли мог бы со мной что-то сделать. Наверное, от того, что злость в её глазах едва ли не была поддернута поволокой собственного страха. Пока я держал её, она тряслась так, что пистолет бы продолжал ходить ходуном, если бы не моя рука.       Она, на своих длинных, тонких настолько, что ими можно бы пробить кому-нибудь артерию, каблуках, бежала впереди меня, ведя то ли в подвал, то ли ещё куда. Подальше от приближающихся звуков и голосов. Настолько сердитых, что даже мне бы могло стать не по себе (если бы я был чуть менее опытен и моя подстраховка была чуть менее надежной)       Проход был настолько узким, что едва ли туда мог протиснуться мой хмурый товарищ, который оставил на моих ребрах синяк.       — Тут есть черный выход в подвале. Я проникла сюда через него, — сказала она, наконец, когда мы оказались под зданием. Цокольный этаж представлял собой почти милое место, лишенного претенциозного нарочитого фарса роскоши на верхних этажах.       Она сжимала в своей руке пистолет, но я смотрел и понимал, что все это было враньем. Она бы не смогла выстрелить в человека, даже если бы сильно того хотела.       — Итак, Грета, ничего, что я на ты?       Она качнула головой, продолжая идти так, будто бы парила в миллиметре над ламинатом. Пыльном и не особо чистом.       — Так вот, кто ты и что ты делаешь тут?       — А ты? — спросила она, резко остановившись у одной из больших картин, скрестив руки на груди. — Это так вы там работаете? Там, в верхушке? Приходите и устраиваете побоище? Я слышала о вас нечто намного более благородное.       — Уверен, что твои источники не врали, — подкинув пистолет в руке, ответил я. — Просто сложный день. Они меня сами провоцировали, пойми, — мой голос звучал так, будто я просил поверить её. Так звучат голоса актеров в фильмах, когда они говорят фальшивые слова о чем-либо с нарочитой издевкой. И так звучу сейчас я.       Послышался шорох, и мы синхронно посмотрели через плечо.       — О, хэй, у вас хватило мозгов выбраться?       Моя спутница напряглась, и веселый тон моего голоса ничуть её не успокоил. Она продолжала держать пистолет в руках, но уже не тыкала им в лицо, всем видом показывая то, как он дрожит в её руках.       Несколько людей — явно вооруженных — стояли напротив нас с пистолетами наперевес. И я со своими тремя пулями.       — Позволишь мне? — шепотом спросил я, дотягиваясь пальцами до её пистолета. Её плечи были так напряжены, что напоминали мне вылепленную из мрамора статую. Она лишь кивнула и с трудом разжала пальцы. Сталь пистолета была теплой и немного влажной. Бедная девочка, что только тут делала? Ей бы Мирей в учителя, забыла бы, что значит бояться.       — Разойдемся мирно или вы, мистер Кроули, так не умеете? — подал голос то ли тот лысый, то ли тот с бородой, я так и не разобрался.       — Смотря, что вы имеете в виду под «мирно». Впервые слышу что-то такое в подобной среде, — я опустил руку с пистолетом, всем своим видом показывая все свое намеренное спокойствие. Я проделал какой-то легкий жест рукой к моей спутнице, и подался вправо, загораживая её собой. Всегда проявляй уважение к людям, что отдали тебе свое оружие.       Я не устанавливал правила в таких местах, но у нас есть внутренний кодекс чести.       Я глянул на нее краем глаза и едва не улыбнулся тому, как забавно она выглядывала своими то ли испуганными, то ли удивленными глазами из-за моего плеча.       — Мирно, — повторил уже точно бородач свою фразу, вставляя магазин в пистолет, — значит, что мы убьем вас тихо и спокойно. Ошибкой было, мистер Кроули, полагаться на технику, которую легко можно деактивировать.       — О, друзья, это ваша собственная техника, я сам там ничего не устанавливал. Немного поигрался и перестроил механизм работы, — я фыркнул. Грета за моей спиной совсем затихла.       — Давай договоримся: ты отдаешь нам все, что забрал, а мы не тронем тебя.              Он выделил это «тебя,» и, могу поклясться, я снова услышал, как сердце у Греты подскочило к глотке.       — Неплохо, — я кивнул.       — Положи пистолет и подойди.       Понимаете ли, я всегда был ублюдком. Это мой характер после военного курса у моего биологического отца. Такой продукт был на выходе.       Так вот. Кодекс чести. Прояви уважение к человеку, что отдал тебе свой шанс на спасение.       Пистолет упал к моим ногам, и Грета напряглась. Я чувствовал это.       Я пошел вперед. Они держали пистолет на прицеле, смотря на каждое моё движение. Как жаль, что у меня нет глаз на затылке, чтобы увидеть, чем занималась Грета. Что-то мне подсказывало, что стояла как вкопанная. Бедная моя Грета — хоть где-то твоя боязнь оружия помогла тебе, иначе бы проблем мы не обобрались.       — У меня одна флешка. Другую не нашел, — сказал я, лезя в задний карман моих штанов.       Какой-то здоровяк усмехнулся.       — Мы знали, что ты не найдешь вторую. Твой интеллект явно приукрашивают.       То, как они стояли — представьте перед собой две стены. Если кинуть упругий мячик в одну, то расстояния хватит для того, чтобы он отлетел и отскочил от второй.       Представьте эти две стены с зеркалами с таким маленьким расстоянием, что если вы посветите в них лазерной указкой, то свет переломится и, создав острый угол, ударится о другое       Так это работает.       Нам просто нужен этот мячик.       Как жаль, что у моей обуви не было таких острых каблуков, как у Греты.       Я — этот мячик.       Я — лазерная указка.       Мы вместе — русская рулетка.       Я зарядил локтем тому, что стоял справа так, что оказался к нему вплотную. Меньше секунды у меня было, чтобы отойти, и эта пуля, она отскочила от второго, и он, пытаясь застрелить меня, выстрелил в того, кому я зарядил локтем.       Я выхватил пистолет таким натренированным движением, что сам ему удивился.       Были бы у меня такие каблуки, как у взвизгнувший позади меня Греты...       Но я зарядил ногой по чужому колену, пока в меня выстрелил четвертый тип, и почти попал. Я прострелил одного так, что попал куда-то в ногу, и это не вывело его из строя. С трудом получилось выбить пистолет у второго, пока тот, подстреленный, поднимал свой пистолет.       Я развернулся, зарядив джебом по челюсти так, что послышался сдавленный хруст. Четвертый, пистолет которого ногой мне удалось откинуть куда подальше, схватил меня за рубашку и ударил головой о стену так, что у меня потемнело перед глазами.       Второй, подстреленный, поднял пистолет, и у меня были доли секунды, чтобы высвободиться. Я хотел достать пистолет из полоски ремня, но замер одновременно с тем мужиком, который уже заносил руку для удара.       Тот тип, больше меня в полтора раза, которого подстрелили, упал на пол с громким глухим ударом.       Я посмотрел на Грету и показал ей класс, пока другой мужик любовно прижимал меня к стене.       Его пистолет валялся у ног, а Грета держала свой так крепко и так хорошо, что он у неё даже не дрожал. Её плечи и её поза.       Пока этот мужик думал, что ему сделать, я выстрелил в его живот (в голову побрезговал, кровью забрызгал бы полностью).       — Грета, давай контрольный.       Едва не зажмурившись, она выстрелила в ещё живого мужика. Я вытер кровь с лица.       — Вау, я-то думал, ты пистолет держать не умеешь!       — Ты меня до смерти напугал, — хрипло сказала она, оглядывая помещение. — Хорошо, ты неплох.       — Ты тоже, — я поднял с пола чужой пистолет, хотя в этом не было особого смысла. По крайней мере, по периметру этого здания. — Так кто ты, малышка?       — Двойной агент, — она кивнула головой вперед.       Я догнал её, оглядев. Бледная была как сама смерть, до ужаса красивая и явно напуганная. Я лишь позволил себе утешительно хлопнуть её по худому плечу, сказав:       — Ты молодец.       Она кивнула с таким лицом, будто бы в этот момент на неё вывалились чьи-то кишки.       — Так значит, ты здесь по работе? А люди те?... — я ткнул пистолетом вверх, импровизируя тот холл, где мы изначально встретились.       — Это по моей работе. Боюсь, они бы не обрадовались, увидев столько трупов и поняв, что я не нашла нужную информацию. Надеюсь, меня не убьют, — сказала она не то со смешком, не то с истеричным выдохом.       — Да, понимаю, меня тоже по голове не погладят за то, что я здесь устроил.       — Я слышала, что к тебе особое отношение. Почему?       Я пожал плечами и открыл перед ней массивную дверь. По моим расчетам осталось совсем немного.       — Полагаю, мне просто повезло. Тебе есть на чем отсюда уехать?       Она с каким-то странным выражением лица покачала головой. Хотела что-то сказать, как я перебил её:       — Подбросить?       Она замерла, во все глаза смотря на меня так, будто бы я только что либо сказал, что обожаю творчество Пауло Коэльо (крайне переоценен), либо что я один из тех, кто все-таки пьет виски с минералкой.       — Почему ты это делаешь? Я слышала, что ты — психопатичный больной циничный ублюдок. Почему ты таскаешься со мной?       Я не сразу ответил. Какое-то время мы смотрели друг другу в глаза. Она была красивой. Серьезно. Так аристократично-красива, что не будь моим пожизненным выбором, моей любовью с первого взгляда, любовью с последнего — Азирафель, то, может быть, я бы и влюбился в неё. Но тогда во мне было какое-то смиренное желание то ли помочь, то ли просто подольше побыть в ее очень противоречивом, но очаровательном окружении.       — Я так полагаю, — задумчиво протянул я, стукнув дулом пистолета себя по скуле, — что слухи врут.              Это был первый раз, когда я задумался: а действительно ли я не просто животное? Вдруг я не только оружие? Вдруг во мне есть человечность, которая не только об Азирафеле?       Она вскинула брови, едва покачала головой и пошла вперед. Она здорово замерзла, пока мы добрались до моей машины окольными путями. Она сказала, что её сюда завезли и должны были забрать, но теперь едва она может появиться на их глазах после такого грандиозного провала.       В машине я включил обогреватель и отдал ей свою куртку. Перчатки закинул на задние кресла.       — Куда мне тебя отвезти?       Я посмотрел на её лицо, заводя машину, благодаря перчатки за хорошее качество и за то, что они не дали моим рукам окаменеть, так что я спокойно мог разгибать пальцы, когда как Грета едва вообще двигала руками. Её колени покраснели — это было видно даже сквозь капрон колготок.       И её лицо — я понял, что она не знала, куда её нужно было отвезти.       — Я могу одолжить тебе денег на номер в отеле.       — Я отдам сразу же, как смогу связаться со своим отцом, — посиневшими губами сказала она, пытаясь сильнее закутаться в куртку.       Мы ехали по заснеженным улицам под равномерное пение Фредди Меркьюри, и она — Грета — выглядела такой несчастной и потерянной, что я даже ощутил какой-то налет эмпатии на моей простой заинтересованности всем этим.       — Ладно, — сказал я, внезапно остановившийся.       Она вскинула брови, поворачиваясь ко мне. Абсолютно одинокая и по-странному несчастная, она мне казалась столь знакомой, что я сдался. Пришлось отложить все свои принципы и установки. Я достал новую пару перчаток и вышел из машины, глянув через плечо на то, как она удивленно посмотрела в окно. В моей арендованой машине стекла были без тонировки.       Я купил в кофейне, у которой остановился, два станичника кофе и, на всякий случай, попросил положить в контейнер какое-нибудь пирожное, если она была голодна.       Со всем этим я вернулся к по-прежнему ничего не понимающей Греете, чьи пальцы, наконец, стали разминается, и я продолжил:       — Ладно, мне захотелось тебя выслушать.       Мне захотелось тебя выслушать.       Мне захотелось тебя.       Я опять завел машину, отдав ей её кофе и какое-то пирожное, свой поставил в подстаканник, и поехал дальше.       Она рассказала мне о своем отце, который работал там же, где она, рассказала о том, что ей это не нравится, ей тяжело, ей сложно. Говорила, что всегда хотела быть балериной (я подметил, что с её телосложением это было более, чем реально). Рассказала, что с ней могут сделать за то, что она облажалась. Та информация, что она искала — это была документация по сотрудничеству с какими-то нелегалами и сводки по поводу их заработка, связанные то ли с какими-то акциями, то ли ещё с чем-то, что я пропустил мимо ушей.       Это было на какой-то из флешек, как я мог помнить.       Когда я остановился у какой-то темной подворотни после того, как устал наворачивать круги вокруг своего отеля и вспомнил об остывшем кофе, она как раз закончила (и с пирожным, и с кофе, и с рассказом).       Я протянул ей салфетку, которая завалялась за контейнером, чтобы она вытерла рот от крема.       Позвонила Дагон.       — Да? Ах, да... Да, конечно. Отлично. Как ещё. Оу, да? Хах, понял, да, конечно. Буду. Скоро буду.       Я сбросил вызов и, поджав губы, впервые за весь вечер снял очки. Глаза устали и болели.       — Я думала, у тебя там будут змеиные глаза, — пошутила она, аккуратно складывая салфетку в квадратик. — Иначе зачем их прятать. Что случилось?       — Ну... Босс не обрадуется моей работе. Флешкам да, но не работе. Кстати, у меня, возможно, будет то, что тебе нужно, так что... — я сделал какой-то странный взмах руками, сначала вверх, потом вниз, будто бы недоумевал, — могу уберечь тебя от каторги.       Внезапно она вскинула голову. Её глаза расширились, а на лице отобразился странного вида восторг.       — Послушай! — едва не подскочив на своем сиденье, она схватила меня за руку. — Я могу спихнуть все те трупы на себя, а ты мне дашь то, что мне нужно!       — Хочешь сказать тебе за такое ничего не будет? Мне могут по шее дать, а тебе — нет?       — Скорее всего отстранят от службы, — она кивнула. — Ох, сложно объяснять, — не отпуская моей руки, продолжала она. — У нас странная иерархия. Если я принесу информацию, то, по крайней мере, мне не вмажут штраф и не дадут выговор, который сделает и так неприятную службу невыносимой. Мы оба выиграем! Я не могу там уже работать, не могу, — едва не простонала она, сильнее сжимая мою лапу в своих руках. — Да и сам подумай, мы не специализируемся на убийствах. Как они могут себя повести, узнав, что я могу сделать? Кроули, твоя работа ведь верх демонического безумия, а если я возьму это на себя, они не рискнут ко мне лезть в таком плане. Это раньше бы не они не согласились меня отпускать с такой работы, но после этого — да.       Я моргнул. Ещё раз. Переработал эту информацию под разными углами, но так ничего и не понял. Возможно, мои воспоминания не точные, поэтому я могу что-то путать, но, в общей картине, все это звучало каким-то безумием.       Я медленно кивнул.       — Ладно, раз мы ничего не теряем, а только прибавляем, то хорошо.       Она улыбнулась, не разжимая своих рук. От перчаток, валяющихся на заднем сиденье, воняло кровью. От неё несло какими-то французскими духами. Шея — нежная и белая — отдавала какой-то отдушкой то ли от геля, то ли от шампуня, то ли от духов. Её кожа и тело. Я клянусь, она была абсолютно совершенна, и я бы мог пропасть в ней, если бы не Азирафель.       Моя рука, соскользнувшая с ее колена под юбку. То, как она вздрогнула всем телом, сжимая мою кисть с массивными часами, едва выглядывающей из-под юбки. То, как она откидывалась на кресле, как склоняла голову назад, и как идеально клалась в мои руки на заднем сиденье на кожаном белом кресле машины. Как мне тогда повезло, что я взял в аренду Land Rover Range Rover Velar, где заднее сиденье было как бы слито меж собой, представляя собой небольшой диванчик, а не два раздельных, что и спереди, кресла.       Я оплатил ей комнату в отеле, перекинул нужную информацию и она оставила мне свой номер, всё пытаясь прикрыть стрелку на колготках, которую я по-неосторожности оставил.       Через месяц я нашел бумажку с ее номером, закинутую в ящик моего стола. Я набрал ей и обнаружил, что она сменила номер. Учитывая, что это был очень одинокий и скучный вечер (Азирафель лишь грустно писал мне сообщения о том, что сейчас на выезде, и там много крови и много бубнежа Гавриила), то я, ощутив очередную волну тоски, нашел Грету, опираясь на её имя и старый номер, обнаружив, что она переехала в Англию, хотя всю жизнь жила в Мюнхене (её английский для неродного языка был более, чем хорош, хотя иногда и проскакивал акцент, который я все спихивал то на страх, то на холод, то на послеоргазмную истому — она ведь такая эмоциональная!)       Я нашел её номер и она, с все тем же акцентом, который, казалось, я до сих пор помнил, сказала, что даже не надеялась, что я вспомню о ней.       В тот же вечер мы встретились, и она сообщила мне, что и ее, и ее отца выперли благодаря моей работе, которую она взяла на себя. Отец долго линчевал её за подобную «бесчеловечность», поэтому она рассказала ему правду. Сказала, что работает здесь по специальности — аналитик, ещё устроилась инструктором по йоге и записалась на пол дэнс.       Я не узнавал её все время, пока мы ужинали. Живее всех живых, без той пугающей бледности и дрожащих рук. Она стала ещё красивее. Ещё лучше.       Но теперь мы мотаем время на более близкий к нам временной промежуток.       Она стоит вся такая же, какой я её помню после. Веселая, естественная и какая-то нарочито легкая. Скользит в ней какая-то горечь, какой-то надрыв и драма, и я знаю, почему.       Я сглатываю комок, когда понимаю, что её отец скорее всего знал меня.       И я не могу представить, что он чувствовал, когда Энтони Дж. Кроули — человек, устроивший то побоище, из-за которого их обоих выперли с работы — пришел сюда, за всеми ними.       А сейчас я стою и не дышу, слышу её голос так, будто в воздухе разносится визг хлыста. Стою, смотрю на неё и понимаю, что не смогу ей признаться в том, что этот надрыв, эта грусть в её глазах — это из-за меня.       Смешнее всего было бы понять, что человек, косвенно спасший тебя когда-то давно, недавно застрелил твоего отца.       — Я, — наконец, смог сказать я, ощущая, как голос дрожит, — я просто мимо проезжал. С другом. Решил проверить, живешь ли ты тут по-прежнему.       Мой голос слышится как поступающий воздух — рвано и сбито. Ломается и содрогается. Я хватаюсь за изгородь так, что у меня бледнеют костяшки. Я смотрю на неё и ощущаю, как кровь отливает от лица и рук.       — Здесь, — кивнула она, улыбнувшись, — ты такой уставший. В нашу последнюю встречу ты выглядел куда лучше. Плохой сон? Работа?       — Работа, — киваю я, снова сглотнув. — Выглядишь неважно. Все хорошо?       Она замолкает, отводит взгляд и качает головой.       Мое сердце пропускает удар, в голове будто какая-то жуткая изморозь, которая затрудняет даже мое дыхание, которая заставляет меня ощущать себя так, будто бы я нахожусь где-то за нашей орбитой, без кислорода, без ничего.       — Отца убили в перестрелке.       Мои уголки губ дергаются. Я киваю головой, хриплю, как раненый зверь:       — Сочувствую.       Я делаю этот странный жест руками, который делают люди, когда хотят кого-то обнять. Она смотрит на это с каким-то неприкрытым сожалением, грустной улыбкой и обнимает меня за шею, прижавшись этим свои худым телом. Телом балерины, хрупкой и невесомой. Я хлопаю её по спине, глажу по волосам и ощущаю себя последним ублюдком, стоя тут и чувствуя, как стучит моё сердце в глотке.       — У тебя сердце сейчас вырвется из груди. Что с тобой? — спрашивает она, едва отдаляясь от меня. Её ладони по-прежнему на моих плечах, а я смотрю на неё и хочу ударить себя по лицу.       — Это... из-за энергетиков, кофе и виски. Пью в ненормальном количестве.       — Ты никогда не следил за своим здоровьем. Как ты дожил до сорока? — она улыбается, а потом указывает рукой на проход. — Зайдешь?       Она улыбается. Так ломанно-покорежено, всеми силам закрывая все свое несчастье и горечь, что паразитирует в ней.       — Я... я... — мой голос хриплый и незнакомый, — боюсь, что нет. Меня ждет мой... друг, — я указываю большим пальцем в сторону полицейской машины. — Но, может быть, на этой неделе? Если ты...       — Я не против. Позвони мне, — она улыбнулась и, встав на носочки, чмокнула меня в небритую щеку, усмехнулась — все ещё ломанно — и скрылась за массивной калиткой.       Тяжесть, до этого только копившаяся во мне, наконец, достигла своего апогея и теперь не давала даже здраво мыслить.       Я ударяю по калитке кулаком, уткнувшись в него же лбом, тяжело выдыхая. Пульс колотится у меня в висках с бешеной скоростью. Превышая предел. Превышая вообще что-либо. Закрыв глаза, я обнаруживаю у себя головокружение. Или же меня штормит. Я стоял вот так ещё какое-то время, пока Азирафель не посигналил мне.       — Кретин, — зашипел я, ударяя кулаком по несчастной калитке, перед тем как все-таки выпрямиться и пойти к Азирафелю       На его удивление, я обхожу машину, проходя мимо двери пассажирского кресла. Резким движением я открываю дверь, нагнувшись, говорю:       — Не против, если я поведу?       Азирафель смотрит на меня как на дикого. В принципе, так, наверное, я и выгляжу со своим взглядом, едва видневшимся сквозь черные стекла очков, и не то тяжелым, не то частым дыханием.       Азирафель немного повременил. Нахмурился, оглядел меня с ног до головы, будто желая убедиться в моем равновесии, но, все-таки, кивнул.       Мы поменялись местами, и, когда он назвал адрес, я нажал на газ.       Стрелка спидометра боязливо дергается за цифру семьдесят, и Азирафель спрашивает:       — Что случилось?       — Ничего, — я качаю головой, резко повернув направо.       — Кто эта девушка?       — Моя подруга, у которой я отца убил. Когда? Вчера. С добрым утром, Лондон, как насчет милого завтрака с хорошим кофе и новостью о том, что к тебе проведался убийца твоего отца?!       Оставшуюся дорогу мы ехали молча. В моем напряжении и странной кротости Азирафеля, которой я от него никогда не ждал. Я нервно щелкаю по встроенному экрану, включая музыку.       Какой-то трек не успел закончиться, как мы доехали до места. Откинувшись на кресло, я выдыхаю и кладу руки на свои колени, смотря куда-то в пространство перед собой.       — Пошли со мной. Развеешься.       Азирафель берет с собой что-то, засунув это подмышку, и выходит, захлопнув дверь.       И вот я.       Я сижу в полицейской машине и ощущаю, как сердце все ещё набатом стучит у меня в башке. Почему я чувствую раскаяние? Почему я чувствую в принципе?       Почему это происходит?              Что происходит в моей голове?       Виной этому депрессия? Что, черт возьми, ответь мне, гребаный ты Сатана.       Перед тем как выйти из машины, я с силой ударил ладонями по рулю, будто бы бедолага в чем-то был виноват.       Азирафель уже стоит спиной ко мне у калитки какого-то чуть более скромного дома, а я захлопнул дверь и выдохнул. Надо вернуться к моменту. К реальности.       Сегодня должен быть обычный день. Самый обычный. И никакие, понимаете, никакие гребаные херовые новости не должны вызвать у меня ни галлюцинаций, ни панических атак.       Я не виноват.       Ты, гребаный Энтони Дж. Кроули, не виноват.       Себя в чем-то я, кстати, никогда не умел убеждать.       Женщина, которая выходит на веранду — она такая худая, что если бы встала вместо какой-нибудь доски в заборе, то едва ли смогла выделиться. На ней платье. Какое-то абсолютно безвкусное, со странными увесистыми украшениями, она похожа на общипанную новогоднюю елку в середине июля.       Пока я иду к ним, она окидывает меня таким взглядом, будто бы перед ней лично Гитлер предстал. То, как шевелится её рот — она спрашивает: «кто это?».       К тому времени, как Азирафель поворачивается ко мне, я уже достаточно близко, чтобы расслышать его превосходную ложь:       — Мой друг-детектив. Уважаемый, в своих кругах, человек.       Я улыбаюсь.       Второе предложение — чистая правда. Азирафель пользуется верной техникой: сочетай вранье с правдой, чтобы вызывать меньше подозрений и звучать убедительнее.       — Энтони Дж. Кроули, приятно познакомиться, — я протягиваю ей руку для рукопожатия, и, пока она оглядывает меня, моя рука висит в воздухе.       — Что значит ваше Дж? — наконец, спрашивает она, протягивая свою руку для такого невесомого рукопожатия, будто мы держали руки в миллиметрах друг от друга.       — Сокращение от моей первой фамилии.       — Где вы работаете? — не унимается она, и Азирафель закатывает глаза невидимо для нее, топчась позади ее спины у двери.       — Я частный детектив. Мне понравилась ваша история. Позволите? — я дергаю рукой в сторону двери. И она кивает.       Азирафель и я пропускаем ее вперед, и он шипит мне на ухо:       — Что за сокращение фамилии? Ты говорил, что оно ничего не значит, нет?..       — Возможно, я был не совсем честен.       — С кем именно?       — Кто знает, — шепчу я и оглядываю дом. Уже убранный, без следов чей-нибудь разбитой головы.       Для скорбящей жены она была слишком напряженной, будто бы она уже съехалась со своим любовником, а муж мог вот-вот восстать из мертвых.       В доме было чисто и пусто. Никаких следов борьбы и сопротивления. Пятен крови и валяющихся окровавленных пуль.       Всё убрано.       Поразительная оперативность.       Пока Азирафель просил предоставить ему записи с камер, эта женщина казалась мне подозрительно знакомой. Будто бы я мог видеть её где-то, но едва ли у нас с ней могло быть хоть что-то. Начиная от вечера в баре, заканчивая одной постелью. Нет. Не в моем вкусе. Определенно нет.       — Что-то не так? — она прерывается из спора с Азирафелем, когда видит мой взгляд. На самом она уже около пяти минут находила какие-то неловкие оправдания по поводу того, почему нет смысла доставать эти камеры. — Вы меня, может, в чем-то подозреваете?       — О, нет, ни в коем случае, — я обхожу её со спины, подойдя к в фотографиям их некогда семьи. — Как можно обвинять всего лишь испуганную женщину, которая пряталась с гладкостволом в кладовке, пока её мужа убивали?       — Кроули, ради все...       — Что вы имеете ввиду? — перебивает она его, сложив руки на груди. Если бы я когда-нибудь читал что-нибудь про виктимное поведение, про жертв и то, как они выглядят, её лицо бы наверняка было в графе «как не выглядят жертвы». На самом деле она и не жертва. Вряд ли она любила своего мужа или ребенка. Она не жертва. Но её нежелание давать запись раздражает уже даже меня — максимально непричастного ко всему человека.       — Ничего. Ровным счетом ничего. Продолжайте.       И они продолжили.       Азирафель о чем-то ещё опрашивал, и все-таки добыл для себя эту запись, которую просмотрел сразу же на месте, спросив, знакомо ли ей его лицо. Скорее всего — да. Но она ответила отрицательно. На самом деле, дело за малым. Если она имеет хоть малую связь с этим человеком, то найти его не составит труда.       Поэтому Азирафель забирает запись себе, чтобы составить четкий фото-робот. Он обнаруживает, что камеры, установленные в гостиной и спальной очень часто не работали и были выведены из строя. В любой другой день. Хотя все записи, хранившиеся у них, были только за последний месяц. Другие удалялись.       Она сделала мне упрек касательно того, что для детектива я веду себя «слишком пассивно». Она была удивлена, когда я сказал, что частные детективы, по сути, не имеют никакого права проводить допросы и задержания. «Поэтому вы таскаетесь со своим дружком?» — спросила она настолько скрипучим голосом, что Азирафеля передернуло.       Азирафель спрашивает у неё что-то. Я смотрю на подставку под украшения. Я делаю несколько шагов ближе, щурясь и даже снимая очки, чтобы лучше разглядеть кучу висящих украшений, сережек и подвесок. Настолько чистых и отполированных, что я вижу в них свое отражение. Медальончик — золотой с небольшой гравировкой и маленькими вкраплениями рубина по бокам. Золотая цепочка, которая свисает со стола. Эти раритетные украшения из шестидесятых годов. Они стоят целое состояние.       Внизу, таким маленьким шрифтом, что он даже теряется, выгравировано:       с любовью, Л.       У меня темнеет перед глазами.       Азирафель отдергивает меня за плечо, когда кивает головой к выходу. Я едва не пошатнулся, но уцепился за его рукав, неловко нацепив на себя очки.       — Извините, мисс?       — Что? — она, уже готовившиеся захлопнуть за нами дверь, останавливается в метре от меня, сложив руки в замок.       — Вы, случаем, не знакомы с неким мистером Джеффом?       — Впервые слышу, — говорит она таким голосом, будто бы вообще прослушала мой вопрос и просто заранее придумала этот ответ.       В любом случае, мы оказываемся на улице, и в целом Азирафель выглядит расслабленным, потому что дело было почти раскрыто.       — Что за мистер Джефф?       — Да так, просто показалось, что я её знаю.       — Уровень твоей скрытности сегодня просто превышает норму, — он улыбается, покачав головой. — Позволь я поведу? За твоим стилем езды я чуть не сбил себе все плечо, ударяясь о раму окна.       — Да, прости. Конечно. У тебя ещё много дел? — подойдя к двери со своей стороны, я опираюсь локтями о крышу машины, смотря на Азирафеля.       — Просто надо будет снять показания с её знакомых и друзей, спросив что-нибудь об этом мужчине на камере. Качество плохое, но если они знают его, то должны будут узнать. А что?       — Хьюстон, прием, давай нажремся в щи.       Я улыбаюсь и сажусь в машину, захлопывая дверь.       Азирафель садится в машину с едва заметной улыбкой. Мне даже не нужно его вербальное согласие, чтобы понять, что он не против. Я неудобно закидываю ногу на ногу, пристёгивая себя ремнем и снова откидываю кресло, закрывая глаза.       — Часто у вас убийства как с книжек списаны?       — Скорее это убийства из книжек списаны с нас, — говорит он, заводя машину, — ты думаешь откуда все берется? Конечно из жизни. Вот, например, знаешь ли ты, что детектив...       Я легонько улыбаюсь, когда мы едем вперед по дороге почти без пробок, мимо одинаковых домиков, которые находятся на таком расстояние, что между ними поместился бы гараж.       Всё оставшееся его рабочее время прошло абсолютно без прецедентов и казусов.       У какой-то женщины, немного сутулой, но очень радушной, недавно, вот, умер сын. Это она нам сообщила, когда Азирафель сказал, что ему нужна информация только по делу. Когда он сказал ей «простите, но нам нужно знать что-то про Алесандру Смитт», она сказала:       — Вы знаете, у него был хомяк.       Азирафель покачал головой. Я стоял позади него, осматривая комнату с все ещё валяющимися игрушками.       Азирафель сказал:       — Постойте, мне нужно, чтобы вы..       Она перебила его:       — И он любил Бекхэма! Да, точно, он всегда его любил!       Через пять минут в комнату вбежал ее сын. Не скелет с обрывками мышц и мяса, а нормальный ребенок. Не моя галлюцинация. Её живой мертвый сын.       Потом к нам вышел мужчина, очень уставший и с уже проседью на висках, хотя ему было не больше тридцати пяти, увел бедную женщину, и сказал, что это не его жена — это больная психически сестра его жены. Она сейчас в салоне, но он может быть за нее.       Азирафель только сказал мне на ухо:       — Вот что с тобой случится, если ты не будешь нормально относиться к своему здоровью.       Этот мужчина, закатывающий рукава, открывая сильные жилистые руки, он сказал:       — Простите?       — Я сказал ему, что вот где он будет работать, если сейчас только и будет что стоять позади моей спины.       Азирафель представил меня как криминалиста.       Этот мужчина только кивнул и сказал, что определенно знает этого парня на снимке. Назвал его то ли Джеком, то ли Стивом, то ли ещё каким очень распространённым именем. Потом он сказал, что, возможно, его зовут Девид. А потом вздохнул и добавил: «на самом деле, он всегда представлялся мне разными именами. Полагаю, у него плохая память».       С какой-то комнаты раздался крик той самой женщины и мужчина, извинившись, удалился.       Мы вышли с такими лицами, будто зашли в совершенно нормальный дом.       Азирафель сказал, садясь за руль:       — По моей статистике, около двадцати процентов нормальных семей выпадает на оставшиеся.       — Оставшиеся сто?       — Двести, — оборвал он и хмуро включил какую-то песню. Я размял шею и руки.       Была какая-то женщина, которая сказала, что они точно знакомы. Была молодая девушка. С обратной стороны ее двери был приклеен листик в клетку, где маркером большими буквами написано:       БУДЬ МУЖЧИНОЙ.       Я хмыкнул.       В целом, за весь вечер мы поняли, что он не представляется своим настоящим именем, послушали сотни вздохов и ахов касательно того, что это он убил её мужа, и где-то поровну возгласов на темы того, что этого не может быть и что он всегда был похож на сумасшедшего. Мы не узнали его адреса, но узнали, что он часто бывает у неё на выходных. Почти никто не видел его больше трех раз. Большинство всего один раз.       Когда мы объезжали последнюю квартиру, и, я не выдержав тягомотину, попросился покурить на балкон, милейшего вида полноватая женщина проводила меня и даже дала мне пепельницу. Азирафель больно ударил меня локтем в бок.       Позади меня раздался глухой стук и я подумал, что это меня зовет Азирафель но, обернувшись, я увидел ребенка. Девочку лет шести, веснушчатую и рыжую. Такую по-детски пухлую и с огромными глазами. Я затушил сигарету и открыл дверь на балкон. Тут валялись какие-то детские игрушки, поэтому я подумал, что она хочет что-то взять (например, зеленый самокат, ведь квартиры лучшее для них место).       Однако, она застыла в проходе, опершись своим плечом о косяк, вцепившись в него так, что едва не повисла. Внимательно посмотрела на меня.       — Почему ты не снимаешь свои очки?       — Это моя любимая игрушка, — ответил я, смотря на нее через плечо.       — Мама говорит, что это портит зрение.       — Моя мама мне ничего не говорит, так что, думаю, мне можно, — я посмотрел на неё из-под очков. И она неловко улыбнулась.       — Тот дядя на тебя ругался. На меня мама тоже ругается. Знаешь, почему люди ругаются на других?       — Почему? — я оперся подбородком о свою руку, продолжая смотреть на неё с легкой полуулыбкой.       — Люди ругаются на других людей, когда они им не безразличны. Папе на маму все равно, поэтому он никогда не ругается. На меня тоже.       Уголки моих губ странно дернулись, будто в неврозе. Она продолжила:       — Но мама тоже на папу не ругается. Так что все в порядке.       Двадцать процентов из двухсот. Десять из ста.       Какова вероятность попасть в эти двадцать?       Меня окликнул Азирафель и я, кинув окурок, потрепав девчонку по голове, пошел к нему. Когда мы ехали в лифте, он сказал, что передал дело. Скорее всего, после того, как он изъял запись, он может попытаться скрыться.       «У меня заканчивается смена», — сказал он, — «Поэтому я передал дело другим. Так что сейчас можно заехать ко мне обратно и выпить».       Он любит свою работу. Вот что я знаю. А ещё он любит пить хорошее вино и хороший сон. Поэтому он не остается на дальнейший разбор дела. Я только спрашиваю о том, посадят ли её.       Он пожимает плечами. Если не найдет хорошего адвоката, то, скорее всего, её возьмут за пособника. Возможно, ещё и как подстрекателя. Смотря как пойдет дело. Все зависит от обстоятельств.       В любом случае, нам уже было все равно.       Когда мы едем назад, играет какой-то подкаст то ли о философии, то ли просто о биографии какого-то не то писателя, не то художника. Опершийся локтем о раму, смотря на начинавшее погружаться в закатную поволоку город, я слышу, как ведущая спрашивает:       — Да, вопрос внезапной смерти навсегда останется в наших головах, но вот, все-таки, будь у вас возможность позвонить кому-то перед смертью, кто бы это был и что бы вы сказали?       Я поворачиваюсь к Азирафелю, вздергивая бровь. Он глядит на меня краем глаза. Говорит:       — Только не говори, что ты ждешь от меня ответа.       Я улыбаюсь так, как улыбаются идиоты в ответ на тупую шутку. Издаю неясное «эгэ».       Он говорит:       — Никому бы я не звонил, — обрубает он на выдохе. — Родного человека не хочется огорчать. Хочется чтобы родной человек забыл о твоем существовании. А в моем случае, — он заворачивает направо, — этот родной человек, возможно, просто бы сошел с ума месяцами далее. Поэтому появляется второй вариант: чтобы он тоже умер в этот момент.       Я моргаю.       Звонит любовь всей Вашей жизни и говорит:       «дорогая, бери лезвия».       И ты берешь.       Потому что твоя любовь всегда желала тебе только лучшего.       — А ты? — спрашивает он.       Я хмыкаю, пожимая плечами. Ветер треплет немного растрепавшиеся за весь вечер волосы. Я чувствую на своем лице теплый закатный свет. Оранжево-теплый. Пастельно-медовой.       — А что бы ты хотел от меня услышать?       Он жмет на газ и молчит. Мы едем дальше. Я прикрываю глаза, выдыхая. Усталость валится на меня так, будто бы меня придавило фурой. Мне кажется, что даже ноги стали меньше болеть в этой машине.       — Хотелось бы знать, что ты ни о чем не жалеешь. Что все слова, которые ты хотел сказать, давно сказаны, — он поворачивается ко мне, когда глушит машину на парковке. Опирается на руль подбородком. Я приоткрываю глаза, снова поворачиваясь к нему. На горизонте догорает солнце. Оранжевый мягкий медовый свет преследует нас, догоняет, окрашивает нас обоих в этом салоне машины. Он говорит таким голосом, будто бы я уже мертв: — Меня всегда поражало, как в такой жесткой жизни, полной сомнений, ты продолжаешь оставаться таким идеальным.       Он выходит, захлопывая дверь.       Я лениво поворачиваю голову вправо, цепляясь за мою машину на парковке. Выделяющийся на фоне других черных бентли тоже утопает в закатном свете догорающего солнца.       Этот мужчина с дергаными движениями и непонятной мимикой — он идеален для тебя, Азирафель?       Я смотрю на заходящее солнце.       И все же, как хорошо, что все слова давно были сказаны.