Право на жестокость

      Азирафель задерживается и я, пересев в свою машину, снова откопал в кармане своих штанов несчастный смятый миллион раз листок, раскрывая его, и вбивая email в строку отправителя. Признаться я ей не смогу. Нет. Не после всего.       Не могу сказать, что то, что она для меня сделала, являлось чем-то значительным, с условием того, что ей, в общем-то, шло на руку, но... нет, кого я обманываю, я просто не мог. Не мог сказать этому человеку в лицо, что это я убил её отца. Не в момент, когда я видел её глаза и понимал, что она была несчастна в этот момент. Хорошо это скрывающая, пытающаяся улыбаться, понятия не имея, куда деть руки, она делала вид, что была в порядке. Но абсолютно точно она не была.       И я отправляю ей этот набор цифр с небольшой пометкой на её мэил, ещё с минуту пялясь на свой почтовый ящик с бессмысленными письмами и спамом.       Мы ведь не друзья. Мы не виделись давно, хоть и поддерживали общение. Почему я не смог ей сказать? Откуда это вшивое милосердие? Чем оно порождено? И куда оно девается в исключительные моменты моей биографии?       Как это работает?       Вопросы, не имеющие смысла. Вопросы, находящие свои ответы в тех местах, где никто не будет искать.       Неплохо было бы думать, что я просто устал. Я плохо сплю и в последнее время отвратно соображаю. Ещё и это новость про шизофреника. Человек, который слишком хорошо меня знает. Страшнее всего от понимания, что с таким диапазоном жертв это может быть кто-то близкий мне. И, с той же степенью, далекий.       Какой смысл в убийстве тех людей, на которых мне насрать?       Я понимаю работу механизма убийств близких мне людей, но тех, кого я знал едва? Был ли это один и тот же человек? Где хоть какая-то связь между подобными убийствами? Слишком разный формат жертв. В моих родителях и даже в постоянных любовницах был смысл, но в тех девушках — нет.       Я вздрагиваю, когда Азирафель садится в машину, блокируя телефон.       — Слушай, а отпечатки пальцев на всех жертвах одинаковые?       — О чем ты? — он хмурится, пристегивая себя ремнем.       — О моем... не знаю, фанатике. Преследователе. Кто угодно.       — А, — он опоминается, кивает головой и снова хмурится, задумываясь. Я откладываю телефон. — На тех мелких — да. Покрупнее не знаю. Я пока не успел найти базу с уликами. И я не знаю, занесены ли они вообще. Как правило, их запихивают все в одно дело, а тут... ну, ты понимаешь, работа на лицо, они могли не трогать.       — Да ну, я же видел, как криминалисты счищали отпечатки пальцев в моем доме.       — Это не значит, что мы их куда-то заносили и вообще делали их анализ. Создавать видимость работы не значит работать. Мы собираем, а потом разгребаем, нужно ли нам оно или нет. Почему ты спрашиваешь?       Я тяжело вдыхаю, качаю головой и завожу машину. Выезжая из стоянки, я говорю:       — Мне не верится, что это один человек.       — Почерк убийств почти идентичен.       — Ты не можешь утверждать со стопроцентной гарантией.       — Не могу, — на выдохе говорит Азирафель, покачав головой. — Никто не может.       Вот в чем была проблема. В гребаной неопределенности. В том, что это не имеет никакой конкретики и априорности. Вся работа в такой области — кубик-рубик, у которого весь механизм работы основывается на удаче.       — Ты продолжаешь волноваться, — в итоге, заключает Азирафель, когда мы стоим на светофоре после пяти минут абсолютной тишины.       — Я продолжаю волноваться, — соглашаюсь я, киваю и нервно пялюсь на светофор, стуча пальцами по рулю. — Мне хочется взять с тебя обещание о том, что ты не позволишь чему-то с тобой случиться, но я не могу. Это не имеет смысла. Черт, оно никогда не имело смысла.       — Кроули, — он говорит уверенно и серьезно, едва хмурится, кладет руку на мое плечо, а мне только и хочется, что выбежать отсюда и попытаться перестать существовать. Я вспоминаю о таблетках. Надо выпить. Надо выпить, пока не стало слишком поздно. — Мы это уже с тобой обсуждали. Лезть на меня — слишком опрометчиво. Нет ничего, что доказывало бы нашу дружбу. Наш род деятельности списывает нам все погрешности. Ты ведь это сам понимаешь, верно?       Верно. Конечно же, я понимаю. Моя отчасти здоровая часть меня всё прекрасно понимает.       Но попробуй человеку в мандраже, со стучащими зубами и холодными руками, сказать, мол, не переживай, ты же понимаешь, что все в порядке. Он — может быть и понимает, но не его сознание и тело. Мы как роботы, созданные из нескольких частей, которые никогда, понимаете, никогда не синхронизированы между собой. По крайней мере, я могу говорить за себя. Если бы это могло дать мне хоть что-то.       У меня урчит желудок, и я вспоминаю, что не ел.       Обеда у нас у обоих сегодня не было, я ещё и не завтракал. Азирафель лишь выдыхает:       — Закажем что-нибудь из ресторана.       — Закажем.       Я киваю.       Я не хочу ничего этого. Не хочу жить этой жизнью. Я устал, мне надоело, у меня нет сил. Я чувствую отчаяние и невозможность отсюда сбежать.       Такое примерно ощущение, когда ночью сидишь на остановке и мимо тебя мчатся куча автобусов. На их окнах написан маршрут:       Счастливая жизнь.       Перспективы.       Осмысленные амбиции.       Реализация себя как успешной личности.       На моем лбу написано: реализация себя как кретина.       И я направляюсь в никуда, пока эти маршруты чертят без меня, а я основываю свой маршрут: «я зассал жить счастливо»       Пока что я еду один. Из всех моих одноклассников я единственный, кто реализовался как конченный.       Столько людей, столько лиц я встречаю каждый день, ощущая внутри какой-то процесс экзекуции, когда понимаю, что они идут домой, к своей семье. Они выспятся и проснутся, чтобы позавтракать и пойти на работу. Они живут нормальной жизнью. Без повышенного стресса, без желания залезть в свой желудок голыми руками (и уж тем более без этих попыток). Они живут нормальной жизнью, которую ненавидят. Хотят сбежать из города, хотят найти где-то нового себя. Хотят разнообразия в своей жизни. Хотят жить как подростки из популярных американских фильмов. Неоновые рейвы и концерты. Пьянки и новые любови.       Единственное, чего я хочу — прийти после обычного восьмичасового рабочего дня и заказать с Азирафелем еду из ресторана. Усесться на диван, подобрать ноги под себя и гладить кота, обнимать Азирафеля. Проживать каждый день как предыдущий не умирая от страха и боли. Не желая своей смерти. Не видя мертвых родителей. Не рыдая в нервных срывах. Не валяясь на полу от жуткой боли, которую нельзя терпеть. Не покупать мощные обезболы.       Я бы хотел...       — Кроули!       Азирафель буквально одергивает меня, и когда я прихожу в себя, то резко дергаю руль направо, объезжая человека, которого едва не сбил.       — Ты в порядке?! Ты... — Азирафель едва не задыхается, когда смотрит назад, проверяя, не сбил ли я все-таки кого-нибудь, и снова поворачивается ко мне. Его рука плотно сжата на моем предплечье. Мой пульс стоит у меня в ушах. — Кроули?       — Я в порядке. Просто задумался. Просто устал.       — Ты ненормален.       — Что? — я смотрю на него, удивленно моргая.       — Я спрашиваю, ты нормально?       — Да.       Он действительно это говорил или мне показалось? Что он сказал на самом деле, а что нет? Я всё слышу верно?       — Скажи что-нибудь, — прошу я, поворачивая на тысячу раз знакомый перекресток, когда я ехал к нему, чтобы завалиться с бутылкой вина, поныть о работе, смолчать про галлюцинации, про очередную жуткую боль у меня в пазуха, в плечах, в зубах — везде. Я знаю, куда я поворачиваю, но я не знаю, что из этого всего — реально.       — Ты побледнел, — наконец, говорит он.       — Ты сказал «ты побледнел», да?       — Да, — он кивает. — Почему ты переспрашиваешь.       — Да так. В ушах звенит что-то. Наверное, от голода.       И от того, что я снова думаю не о том, о чем надо.       Одна неверная мысль, неверный разворот плечом, неправильный шаг, кривое воспоминание, улыбка моего отца на трупе старика, взгляд моей матери с биллборда в центре — и я снова попадаю в кювет, и долго валяюсь в нем со сломанным плечом, корчусь от боли, и снова встаю, и снова оживаю.       И снова сажусь в новую тачку, чтобы увидеть на страницах журнала глаза моей сестры и снова упасть. И снова разбиться. И снова, снова и снова, снова и снова.       Никогда не оглядывайся назад.       как будто есть куда.       — Тебе хотя бы пару суток провести в нормальном состоянии. Выспаться и поесть три раза в день, — качает он головой.       — Да я знаю, что мне надо бы этим заняться. Понимаю. Планирую даже, но...       ...но утром я снова все забываю, будто бы это не я вчера корчился от нетерпимой боли, будто бы это не я хотел взять ножницы и расшить свое тело по швам. Это был не я.       — Но?       — Но у меня не то расписание дня, чтобы это работало.       Я припарковываюсь, и он снова треплет меня по плечу. Смотрит так, будто с сожалением. Возможно, у меня не будет того момента, когда я бы не стал сожалеть о чем-либо. Возможно, так оно никогда и не было. Я не знаю.       Все слова, которые я хотел сказать, должны быть сказаны.       И снова проматывается тот сюжет, который я уже знаю, который я уже видел. Я впервые отказываюсь от алкоголя, вспоминая о просьбе Анафемы. Мы заказываем что-то из ресторана, он открывает окно, чтобы было чем дышать (тут есть чем дышать, но мне — нет).       Он садится рядом и говорит что-то о какой-то киноленте Феллини. Мы обсуждаем его фильм, обсуждаем символизм и образы.       Диван мягкий и достаточно большой, чтобы здесь поместилась группа детей из детского сада, но мы сидим впритык настолько, что я ощущаю тепло его тела.       Вот его руки, его бедро, его колени. За своей жестикуляцией я касаюсь его плеча, предплечий, рук. Он никогда их не отдергивает. Он позволяет мне это.       Так проходит реабилитация. Мне дышится многим легче. Я не думаю о лишнем (о том, о чем не должен думать) (о чем не хочу).       Он улыбается, и все в мире теряет свою ценность. На плазме идет какой-то ситком. Или не ситком. Не знаю. Туда изредка поглядывает Азирафель, а мой взгляд едва двигается за траекторию его лица, его тела, его в принципе.       Когда я отхожу в туалет, по возвращении Азирафель сопит на диване. Больше всего мне бы хотелось остаться здесь. Рядом с ним. Сесть рядом, подложив своё плечо ему под голову, и тоже заснуть под тихий звук из телевизора. Больше всего мне хотелось бы остаться здесь. На ночь. На завтрашнее утро. На навсегда.       Но я лишь выключаю телевизор, накидываю на него плед, валяющийся на соседнем кресле и ухожу, нагло сперев запасные его ключи, чтобы не оставлять дверь открытой. Ещё с минуту я стою, приваленный лбом к его двери, слушая своё сердцебиение.       Я бы хотел здесь остаться. Это единственное, чего я хочу на самом деле.       Но я звякаю ключами, пряча их в карман, и иду к лифту.       К сожалению, я нахожусь все ещё не в том моменте, когда я смог бы прожить нормальную жизнь.       Я спускаюсь к машине, снимаю сигнализацию и надеваю очки, несмотря на то, что уже поздний вечер. Краем глаза вижу промелькнувшую высокую тень от мужчины. Поворачивая голову, вижу лишь едва различимые очертания квартиры. Отлично, сейчас бы мне ещё словить галлюцинаций по дороге домой в машине, попасть в пробку и сдохнуть.       Да. Отлично.       И позвонить, главное, не забыть, сказав, что я ни о чем не сожалею.       Что я не жалею о том, что посвятил всю свою жизнь невзаимной любви, ненависти к себе и бесконечной боли и страху в буквальном смысле.       Не жалею. Отличный выбор.       Сто жизней бы так прожил.       Галлюцинаций по дороге домой я так и не ловлю. Дома как всегда пахнет антисептиком. Пахнет моющим средством и хлоркой. Пахнет успокоительным и лекарствами. Я кидаю белый пакетик с наименованием той аптеки на стол, закидывая новые в таблетницу. Немного стою и достаю сразу две таблетки. Успокоительное и нейролептики.       Очки выброшены, пятна крови отмыты, постель заправлена. Костюм, который я просил не трогать, валяется на корзине для белья. Она даже его сложила. Я понимаю, они работают в перчатках, но даже мне трогать его неприятно. От обилия крови он едва не хрустит, и я выуживаю упаковку таблеток. И закидываю костюм в мусорное ведро, стоящее на кухне.       Каждый раз, возвращаясь к себе после Азирафеля, у меня чувство, будто бы я попал из святилища в чистилище. Слишком холодно и слишком много металлических оттенков. Я иду дальше. Все цветы политы. Она — уборщица — как-то спрашивала меня о том, зачем мне столько цветов. Это не декор — скорее всего подметила она — никто не ставит декоративные вещи в одном помещении, сбивая в кучу.       Никто не будет покупать побрякушки и ставить их в одну отдельную комнату.       Эти цветы — это всего лишь уголок идеальной жизни Энтони Дж. Кроули. Маленькая его крупица. Задний дворик. Личный сад.       Сложно заиметь себе сад, когда ты живешь в квартире. Поэтому я сделал это.       Ещё это единственная более-менее живая комната в моём доме. Пусть выглядит, как ботанический музей, но это хотя бы похоже на то, что здесь бывают люди.       Моя квартира — склеп.       Для одного единственного трупа.       Меня.       Мне надо возвращаться к работе. Надо бы найти хоть что-то про Джеба. Это не нормально. Срывать такие миссии. За это не убивают. За это делают нечто многим хуже. Что-то, после чего ты возжелаешь своей смерти. И мне стоит сказать спасибо всем, кто не подумал на меня. Неоправданный авторитет. Ложное представление о ком-либо. Это просто самообман.       Я сам себе не доверяю, почему они доверяют мне — я не знаю.       Иногда я боюсь, что когда-нибудь у меня вскроют расщеплении личности. Вдруг, это я сам убил всех девушек? Есть ли доказательства против этого? Какова возможность, что это был не я?       Я не знаю.       Я не верю сам себе.       Я попытался найти записи с камер с того мероприятия, и львиная доля времена ушла, чтобы найти, где вообще было это мероприятие, и хранятся ли у них записи. Так сменяются один за другим коды, айпи адреса и модули, перенаправляются и изменяются. Мне просто надо получить доступ к их серверам, хоть я и понимаю, что с очень малой вероятностью, записи ещё там хранятся. Прошло много времени. Пока система без моей помощи подбирает все коды, адреса и способы к подключению, я смотрю на это почти не моргая.       Они называют меня гением, но я не делаю ничего гениального.       Тебе просто надо нажимать на нужные кнопки, и программы все сделают за тебя.       Они называют их непрофессионализм моей гениальностью.       Это не так.       Я лучше работаю с этим, я знаю, как это работает, но это не то, что называют гениальностью.       Они уважают меня за то, что выдумали сами. Это не имеет смысла. Никогда не имело.       Свет в комнате выключен, и на меня падает скудное холодное освещение от монитора. Вручную приходится поменять некоторые модули, чтобы не было никаких глюков и система подстроилась одна под другую.       На улице стемнело окончательно. Мои глаза начинают болеть. По крайней мере, боковым зрением я больше ничего не вижу.       «ты поражаешь меня тем, насколько ты идеален».       Что идеального ты во мне увидел, расскажи мне.       Пока идет загрузка, пока я вижу, как один код меняется другим, я откидываюсь на кресле и смотрю на себя в зеркало на правой стене. Что ты увидел во мне идеального?       Возможно, им всем и лучше виден процесс гниения, но никто из них так и не смог увидеть содержимое Энтони Дж. Кроули.       Мысли и чувства. Это все, наверняка, выглядит как сгнившие зубы. Черные и воняющие, без нервов, без хоть какой-то чувствительности. Вот плюс гниения. Сначала ты окунаешься в дикую агонию, а после — ничего. Все нервные окончания отрубаются и лишь иногда начинают клинить. И ты снова окунаешься в это. Снова задыхаешься. И возвращаешься к тому, что люди называют психопатией.       Как ты можешь называть этого Энтони Дж. Кроули идеальным, когда он — порождение болезни? Готовый продукт наркотиков. Побочный эффект алкоголизма. Создание, сшитое из психических заболеваний.       Моя внешность — то, почему меня любят женщины, которые не знают меня. Почему возле меня вообще есть люди, которые могут говорить в сторону меня такие слова как «доверие», как «уважение», как «любовь».       Что вы все нашли в этом сгнившем куске плоти, чтобы носиться с ним и позволять ему резать людей с последствиями в виде небольшого выговора?       Что этим хотел сказать Сатана, когда на выходе получился я?       Это выкидыш. Роды раньше положенного срока. Ты должен был сдохнуть, но тебя подключают к сотне проводов, к сотне аппаратов и заставляют жить. Это называется милосердие. Давать жизнь другому существу — высший замысел. Невероятная сила.       Что хотели сказать они все, создавая возможность отнимать жизни?       Высшая добродетель и высшая ненависть.       я никогда никого не ненавидел кроме себя самого.       Проблема в том, что не то чтобы у меня вообще был выбор.       Был я. Ребенок, которому некий мужчина и некая женщина дали жизнь. Высший замысел. И было веретено непонятных решений и вещей, к которым я приходил без собственного желания.       У ненависти есть всегда причины. Она вытекает из чего-то. Каждое чувство — порождение чего-то. Так я ненавижу себя за вещи, которые делаю. За выбор, который не принимал. За внутреннюю слабость и неумение сопротивляться. За извращенные мотивы и желания.       За что меня ненавидел мой биологический отец? Я не знаю. У него постоянно были какие-то проблемы на работе. Я знаю, что он был обычным адвокатом, и чуть позже — маргиналом от криминальной среды низшего слоя общества. Он прикрывал это все своей легальной деятельностью. Я знаю, что его компашка пыталась пробиться вверх, к «легальному криминалу» (то, чем занимаюсь я). Конечно же у него это не получилось. Эта не та вещь, в которую ты можешь постучаться и тебя пропустят.       Ироничнее всего было однажды себя обнаружить там, куда стремился твой отец большую часть своей жизни, вымещая все обиды на тебя. А потом ты становишься «не выгодным», потому что мать отдала хренову тучу денег, чтоб выкупить отца из тюрьмы за что-то связанное то ли со взломом, то ли с мелким хищением.       Тебя выбрасывают в мусорку, потому что кормить тебя нечем.       Высший замысел. Невероятная сила.       Вот о чем это. Вот так этим распоряжаются. Ты породил, ты и волен выбирать все за него. Решение, которое он не принимал. Выбор, который ты делаешь за него.       Путь в несколько десятков километров в салоне новенькой тачки, подаренной двоюродным братом на годовщину свадьбы. Всего двадцать минут. Двадцать минут и кипа бумаг.       И это, что привело меня в этот момент.       вот куда я пришёл.       Мой биологический отец понятия не имел, что превращал щенка в цербера каждым новым ударом по ребрам.       И тем более он не мог знать, что его попытка задушить меня приведет к подобному.       Понимаете ли, никто не ждет от трупа того, что он воскреснет.       Но я воскрес.       Превзошел ожидания.       Путем выбора, который я не выбирал.       Я смотрю на экран. Моргаю. Делаю резкий рывок со своего кресла. Хлопаю ящичком в столе. В первом — кокаин. Во втором — немного колес и много ещё всякой дряни. Марки и амфетамин. Есть экстази и крокодил. У меня только едва содрогается рука, когда я тянусь к ним. Я всегда это делаю, когда ощущаю себя так.       Я одергиваю себя и захлопываю ящик. Я обещал Анафеме. Это для моего же блага.       И я иду в ванну. Открываю кран, и оттуда не льется ни кровь в очень плотных её сгустках, ни куски мяса. Обычная чистая вода. Я выключаю её и снова включаю. Умываю лицо и ничего не происходит.       В цикличности каких-то действий, ты постоянно ждешь, что вот-вот оно должно случиться вновь.       Это условный рефлекс. Синдром собаки Павлова.       В первый раз, когда это гребаная физическая боль от этого гребаного приступа (не мигрень, осекаю себя я, хотя так постоянно это называю, но из общего там только вид головной боли), который длился то ли две недели, то ли три, когда я не мог спать ночью. Несколько ночей подряд. Когда в первую ночь меня он отпустил, когда я лежал той ночью без боли. Я лежал, смотрел в потолок и думал, что вот-вот должно заболеть. Но ничего.       В ту ночь я так и не смог заснуть, готовясь к внезапному чувству боли в голове, ухе, зубах, плече — где угодно. Но сейчас нет ни боли, ни галлюцинаций. Таблетки делают своё дело, а я стою и смотрю на текущую воду.       В Африке воды нет. Люди умирают от её недостачи. От жажды.       Есть вещи похуже твоих галлюцинаций, Энтони Дж. Кроули.              Например, смертность детей в странах третьего мира.       Давайте на чистоту: все же, никакая проблема не возымеет для тебя меньше смысла на фоне проблем стран третьего мира.       Никакие галлюцинации не сгладят во мне чувство ответственности за смерть моей сестры. Чувство вины.       Я выключаю воду.       Мне не нужны галлюцинации. У меня есть я и собственные, разъедающие мой разум мысли. Есть чувство вины и страх за завтрашний день.       Ты будто бы живешь в вольере со львом. И вы просто из дня в день смотрите друг на друга. Будто бы лев тебя боится. Нет, не боится.       Как я должен существовать, зная, что за мной ведется слежка? Нет ли в моем доме скрытых камер? Я проверял, их не должно быть, но вдруг я недостаточно хорошо это сделал?       Год назад, после таких мыслей, вся моя квартира оказалась вверх дном. Все разбросано, каждый уголок проверен. Это вечная беготня от самого себя. Бесконечная паника за сохранность собственной жизни.       Когда ты живешь оружием, а дышишь пулями, начинаешь сомневаться не то что в своей адекватности, а в том, что ты жив в принципе.       Живу ли я?       Не эффект ли это галлюцинаций? Где ложь, а где правда?       Это никогда меня не отпустит.       Тебе не нужны таблетки, не нужны наркотики, не нужно топтаться по чужим шеям, чтобы ощутить себя загнанным в угол. Тебе не нужно оружие, не нужны пули и не нужны острые ножи, чтобы ощущать то, как ты загниваешь сильнее.       Я не нуждаюсь ни в одной из всех своих болезней, чтобы хотеть сбежать из собственного тела.       Меня тошнит от этого, меня тошнит от них.       Нет смысла говорить об этом вслух, нет смысла показывать этого — никто не увидит. Никто не может залезть тебе в голову и сказать: «хм, да, знаете, этот парень определенно слетел с катушек».       Я даже не могу это объяснить. Я могу только кричать, потому что сказать больше нечего.       Что я должен объяснить Анафеме? Что я должен сказать Азирафелю? Я чувствую, что должен в чем-то объясниться, но я не могу найти верных слов. Мне дико в собственном теле и разуме до того, что я хочу вскрыть себя и узнать, что наполняет меня кроме моих органов. Я так полагаю, что ничего, но я по-прежнему ощущаю эту чесотку под кожей, будто вместо крови — муравьи. И это заставляет меня хотеть сбежать из собственного тела и разума. Не допускать никаких мыслей для себя больше вновь.       Почему это не может просто оставить меня в покое?       Я не выбирал этот путь. Я никогда ничего из этого не выбирал, ничего не хотел. Мне не оставили выбора. Мне дали только ненависть, и это единственное, что я мог делать — ненавидеть.       Почему я не знаю, кто я?       У меня кружится голова, темнеет перед глазами, но я стою крепко на этом холодном кафельном полу. Все происходит так, как и должно быть.       Дети ходят в школу, подростки долбят кокс, более благоразумные учат иностранные языки. Энтони Дж. Кроули смотрит, как на белую керамику раковины падает капля крови. Ещё одна. Третья. Кровь стекает по моим губам. Я поднимаю голову и вытираю пальцами кровь из носа.       Моя кровь на моих пальцах. В этом нет никакого криминала. Это — остаточный эффект. Последствия.       Я пишу кровью на зеркале. Вывожу первую букву, я говорю в тишину:       — Ну, что, Энтони Дж. Кроули, ты убил свою сестру.       Пишу: «p»       — Занимаешься деструкцией себя... сколько?..       Пишу: «r»       — Пятнадцать лет? Двадцать? Когда ты попробовал кокс?       Пишу: «a»       — В двенадцать? Какая разница, если я все равно пришел к этому?       Пишу: «y»       Моей кровью написано: «pray» (прим. «молитесь»).       — Когда это отпустит меня?       Я смотрю на себя в зеркале сквозь кровавые буквы. Я похож на жертву обстоятельств — скажите Вы. Молиться — это просто молиться. Сложить руки в жесте и произнести губами те слова, которым Вас учили в детстве.       Проблема не в этом. Проблема в том, что все не совсем так, как кажется на первый взгляд.       Хотите знать, о чем моя молитва? О чем я молюсь? О чем бы я молился, если бы вообще этим занимался?       Pray.       put you in the dirt (прим. «вобью тебя в землю»)       Я смазываю это все рукой и утыкаюсь лбом в холодное стекло. Закрываю глаза и не вижу под веками ничего. Я не вижу снов, только странные флешбеки, только воспоминания, пазл моей жизни.       Какая разница, как долго я буду бежать, если больше я так не могу?       (пошли всё к черту)       Тебе не помогут таблетки, если ты монстр.       Франкенштейн от мира криминала. Собранный по кускам, вложенная пушка в ладонь — это не имеет смысла, если тебе не дали выбора.       Я подставляю ладонь под воду и смазываю кровь почти полностью с зеркала. Пачкаю раковину, кран, стекло.       Какой смысл в уборщиках, если я снова делаю это?       Я вытираю нос и губы белым полотенцем. В любом случае, как ты здесь не убирайся, кровь всегда будет здесь.       И мне приходится вернуться к компьютеру. Понимаете ли, даже если ты очень несчастен, даже если страдаешь от депрессии и хочешь извергнуть себя изнутри, это не дает тебя права сидеть и просто всё время линчевать себя.       Этому меня научил мой биологический отец.       Мой настоящий отец говорил почти то же самое, но больше склонял к тому, что есть вещи, которые помогут тебе ощущать себя лучше, и ты должен возвращаться к ним снова и снова, снова и снова — пока не захочешь отложить лезвие. Я не могу вернуться к Азирафелю, но у меня есть вещи, которые помогают хоть немного держать себя в руках.       Программисты самые спокойные люди. Я вам гарантирую.       Я прижимаю к носу рукав пиджака, когда сажусь за компьютер. Головокружение почти прошло, но в ушах до сих пор звенит. Записей с камер нет. Я проверяю свой рукав и окидываю руку на подлокотник, смотря в потолок. Я мог бы проверить камеры в нашем офисе, но это не имеет смысла. Едва ли он появился в наших стенах хоть раз, иначе Лигур не просил бы меня таким заниматься. В моей голове больше нет ни одного способа, как я могу к нему подойти ближе. Вельзевул? Надо бы поговорить с ней, потому что это ненормально. Мы не можем рисковать такими масштабами только из-за её связей, которые напоминает мне нечто отдали похожее на интрижку.       Я выключаю компьютер. Принимаю душ и полчаса ворочаюсь в кровати. Успокоительное не помогает. Снотворное тоже. Кажется, вырубился на полчаса или чуть больше, но снова проснулся. Под моей кожей жужжит чувство вины, и я снова и снова чешу запястье вплоть до того, что едва не раздирая кожу там до крови.       Мне ничего не снится и ничего не видится. Только бесконечная тоска за мою сестру разъедает мой мозг, а я валяюсь в холодной смятой кровати и не чувствую ничего, кроме этого мерзкого жужжащего чувства под моей кожей.       Если бы я был аккуратнее, это бы спасло её?       Если бы я нашел и уничтожил любые упоминания о ней? Это бы дало мне хоть один сраный шанс на то, что она будет в порядке?       Я зря трачу время.       Азирафель прав. Как бы я ни ёрзал, как бы не нервничал, это не приведет меня ни к чему. Ничего мне не даст. Они не хотят меня убить, иначе бы давно это сделали.       Они хотят меня уничтожить изнутри. Довести до сумасшествия. Каждая новая смерть близкого — они знают, куда давить.       По крайней мере, они знали, что надо делать, чтобы извратить травмированную психику ещё сильнее. Они знали, куда давить. Но откуда? Почему они применили эту тактику (слишком верную тактику)? Они не пытаются устранить меня. Они пытаются отравить мое существование.       (нельзя отравить инфекцию)       Когда на часах два часа ночи, я понимаю, что я снова сегодня, видимо, не засну.       Я беру телефон и пишу своему Боссу. Он хотел поговорить? Время не уточнялось. Вот в чем проблема.       Я спрашиваю у него, когда мне стоит заехать и куда. Я думаю об ответе где-то ближе к утру. К пяти или четырем утра, но он отвечает через несколько секунд.       «хоть сейчас; не имеет разницы».       Я медленно моргаю, пялясь в это.       Он отправляет мне адрес. Скорее всего, это его жилплощадь в Лондоне. Но в этом нет ровно ничего: в том, что он позволяет приехать к нему домой. Потому что по сравнению с его квартирой, даже моя будет казаться более жилой. Он не живет в Лондоне. Почти постоянно находится либо в Америке, либо в Германии. У него есть жилплощадь в городах, где он бывает чаще всего, но это — не квартира. Это постоянный номер в отеле. Собственный мотель. Что угодно. Это не его дом.       Я надеваю нормальный костюм. Завязываю галстук и застегиваю запонки, подаренные когда-то Азирафелем. Туфли, которые за день чудом остались в нормальном виде, я не меняю, лишь протираю их от пыли и грязи.       Костюм — вроде, это Givenchy. Не помню, но стиль напоминает мне о них. Кстати, Вы видели новую коллекцию Burberry? Выглядит так, будто они украли у Givenchy половину рабочего штаба, а готовый продукт перекрасили в белый. Возможно, Азирафелю бы подобное понравилось, но лучше бы они не трогали белую краску.       При всей моей любви и уважению к Азирафелю, я не понимаю, как можно любить белый. Нет, серьезно. Как?       Я поправляю рукава и ворот рубашки. На мне даже трусы парадные, такое чувство, что я иду к Боссу с четким пониманием того, что меня выебут, и чтобы не позориться, я даже белье нормальное выбрал. Хотя на самом деле я просто весь день проходил в том... не знаю... Кэжуал? Назовем это так. Поэтому мне не хочется надевать это снова. Костюмы куда приятнее к телу.       Успокоительное подействовало, по крайней мере, у меня больше ничего не чешется, и я не.. не чувствую этого. Не чувствую тех мыслей.       Я беру ключи с полки и щелкаю пальцами, выключая свет (кстати, звуковой выключатель — отстой, никому не советую, выглядит эффектно, но что вам дороже: впечатлить кого-либо эффектным щелчком, призывающий свет, или вечная трепка нервов, когда ты просто щелкаешь пальцами или ударяешь в ладоши чисто по рефлексу, пытаясь что-то вспомнить?)       Чемодан по-прежнему валяется у меня в салоне машины, и я не уверен, что есть смысл его тащить к Боссу в квартиру. Надо бы как-то заехать в офис.       Я выпиваю в капсулах на всякий случай тривиальную валериану. Просто так. На всякий случай. Не хочу по середине диалога с Боссом снова задуматься о том, что мне неуютно в своем теле и голове. Не хочу об этом думать. Хочу убежать от этого.       (но ведь бежать больше не выходит)       Я вбиваю в навигатор адрес и выезжаю. Никаких пробок. Лондон яркий и цветастый. Прохладный и спокойный. Я открываю окно, пристраивая локоть на раме, откидываясь на сиденье.       Идеальный кусочек жизни Энтони Дж. Кроули. Твоя крутая тачка, твой крутой костюм, очки даже ночью, ночной Лондон и все так прекрасно. Никто не предупреждал, что до этого ты будешь биться лбом о зеркало в надежде, что оно разобьется и разрежет тебя пополам, поможет сбежать из самого себя.       Даст силы, чтобы продолжать бежать.       Чтобы терпеть.       Никто не предупреждал, что оно работает так. Вывернуто и извращенно.       Но этот момент — идеальный момент жизни Энтони Дж. Кроули.       Ещё не мешало бы поговорить с ним касательно Джеба. Почему Босс о нем не волнуется? Или волнуется?       Черт, откуда мне знать, я же даже не был в курсе, что у нас вообще план сорвался — вот настолько я оторван от жизни коллектива. Коллектив. Если я могу использовать такие слова. Звучит как издевательство над всеми нами.       Я паркуюсь и смотрю на здание. Высокое и шикарное, кажется, Босс прикупил себе здесь пентхаус — все же, я не пойму любви людей к огромным зданиям, когда они живут одни. Весь дом кажется необжитым и пустым. И сколько бы света там ни было, какие бы милые вещи не были раскиданы, он все равно выглядит ещё более пугающе, чем моя квартира. Чувство, будто приходишь в убранную заброшку.       Консьерж спрашивает, к кому я. Я запинаюсь. Я не знаю настоящего имени нашего Босса и как он вообще представляется другим. Потом он спрашивает мою фамилию. Я называю её. И меня пропускают.       Подъезд вычищенный и светлый. Лифт огромный, зеркальный, с такой подсветкой, что здесь можно было гримировать людей — настолько хороший здесь свет.       Я приподнимаю на доли секунды свои очки, смотря на свое лицо.       Мне бы не помешал гример, или хотя бы слой тональника и консилера под глаза. Выглядит пугающе.       Я звоню, но никто не открывает. Нажимаю ещё раз. Дергаю ручку и дверь открывается. С минуту я стою на пороге, глядя в глубь помещения. Я вижу, через проход, огромный зал с панорамными окнами. Много золотого, хорошее освещение. Выглядит дорого, но не чересчур. А я стою и смотрю вглубь, так и не решаясь зайти.       Выдыхаю и делаю шаг вперед, закрывая дверь.       — Долго топтался. Откуда в тебе столько нерешительности? Виски?       Он буквально просто проходит мимо, мелькая в этой арке. На нем рубашка, ослабленный галстук и зауженные штаны. Бокал в его руке. А я снова стою на месте, хлопая глазами. Я не так представлял его квартиру. Я думал, что увижу здесь что-то максимально съемное и пустое. Но я вижу следы того, что он тут живет. Я вижу его остаточный след. Я ощущаю себя неловко.       — Нет. По обстоятельствам не пью.       — Таблетки? — спрашивает у меня голос откуда из нутра этого пентахуса.       — Ну... да. Это тоже.       Тут очень тепло и даже почти уютно. Будто бы он жил тут не один. Или же он тут вообще жил, хотя очень, очень-очень вряд ли, что он тут бывает чаще, чем я бываю у себя. У себя я хотя бы ночую, а он?       Я прохожу вглубь.       — Я разбирался с твоим делом двое суток, — говорит он, и по голосу я нахожу его стоящим у стола, что-то набирающего на клавиатуре. Когда он ловит на мне свой взгляд, закрывает крышку ноутбука и допивает виски.       — Могли просто отдать это всё мне, и...       — Я не стал бы тебе такое доверять, — он смотрит на меня исподлобья. Говорит таким голосом, каким обычно говорят на похоронах о том, что, вообще-то, он был говнюком, но он все-таки сдох, и это единственное, чего хорошего он сделал. Так бы, наверное, сказали на моих похоронах. Если бы у меня были похороны. — Шучу, — он усмехается. — Но, на самом деле, это действительно было бы небезопасно: просить тебя разобраться самому. В последнее время ты...       — Разочаровываю?       Он смотрит на меня. Молчит. Хмурится. И говорит:       — Сними очки. Это приказ.       Вот поэтому никто не любит говорить с боссами. Их приходиться слушать, независимо от того, к какой касте или организации ты принадлежишь.       И я снимаю очки. Мой взгляд должен быть равнодушным. После всех успокоительных, он должен быть нейтральным. Меня не волнует ничего из происходящего. Мне все равно. Я гребаный камень. Статуя. Едва я заволнуюсь, если здесь что-то загорится.       Он усмехается. Обходит стол, идет по направлению ко мне. Мы почти одинакового роста, может, он выше на пару дюймов, но не существенно. Меня всё равно не покидает ощущение, что на меня смотрят сверху вниз.       Понимаете ли, может быть, я очень даже неплох. Может быть, я лучший среди лучших, но я не смог бы управлять таким количеством людей, каким управляет он. Он лучше. Он сильнее. Поэтому никто не любит разговорить со своим боссом.       Босс — это даже не звание, это полноценное определение себя как личности. Особый типаж людей. Люди, которым нужно как можно больше власти, непревзойденное лидерство, умение пугать своим присутствием.       Я, может, и люблю власть, но не такую. Власть в моих руках в любом случае превращается в трупы, поэтому едва ли кто-то бы захотел идти за мной.       — Ты ужасно подбираешь слова, Энтони. Просто отвратительно.       Он чуть щурится, когда снова расплывается в усмешке.       — Ты заставляешь волноваться. Я не привык думать о своих сотрудниках как о маленьких детях. Но ты меня заставляешь. Что с тобой происходит?       — Конкретнее?       Я вздергиваю бровь.       Вот вам совет: прежде чем отчитываться за все ваши грехи (в том числе за те, которые вы только планируете совершить), лучше уточните, за что от вас требуют объяснений. Если вы не хотите взболтнуть лишнего.       — Присядешь? Думаю, нам предстоит долгий разговор.       Никто не любит разговорить со своим боссом. От таких фраз тебе не хочется садиться вообще никуда. Хочется выпрыгнуть в окно и никогда сюда не приходить.       Он пытается быть вежливым. Он пытается не давить и не напрягать. Я вижу его попытки как сквозь отполированное стекло. Я чувствую это.       Но у него не получается.       Это то же самое, что я начну размахивать пистолетом перед кем-то и просить со мной поговорить.       Только моему Боссу не нужен для этого пистолет. Он просто пугает фактом своего существования. Он сильнее морально. Он заматеревший. В нем слишком много власти. Эта власть вылизывает твоё лицо шершавым языком едва не царапая, раздражая кожу. Понимаете, он управляет огромным штабом головорезов. Он умудряется главенствовать над гребаными психопатами.       Понимаете, сколько в нем власти и силы?       Я могу только мечтать о такой психике, как у него.       Моя же расшатана настолько, что если я хотя бы на неделю перестану пить таблетки, то начну видеть в Азирафеле собственную мертвую сестру. Или в Хастуре. В ком угодно.       Без дополнительных средств мне не выжить.       Поэтому рядом с ним я ощущаю себя как на прицеле.       Самое смешное в этом то, что он боится меня тоже.       Моя психопатия, которая у всех на слуху. Мои вечные массовые расстрелы. Неоправданные убийства. Особая изворотливость и хитрость. Лживость и лицемерие.       Босс тоже боится меня, поэтому он вежлив. Так ведь?       Так?       Иногда мне кажется, что чем сильнее пытаюсь в чем-то разобраться, тем сильнее путаюсь.       Я боюсь сам себя       Мне никуда не хочется садиться, но приходится. Потому что не то чтобы у меня тут вообще есть выбор, или хоть что-то есть. Я смотрю на своего Босса со спины. Звон стекла и льда. Он выглядит расслабленным, в то время как я — оголенный провод. Сижу, пялюсь на него и не дай Дьявол ему тронуть что-то не так. Его страх станет обоснованным. И это пугает даже меня самого.       Он поворачивается ко мне и улыбается.       И я понимаю одну простую тайну: я надумываю лишнего. Я всегда это делал.       — Мне интересно, как проходит твое лечение. Ну, не лечение — да, слишком громкое слово. Как вообще обстоят дела с... — он делает какой-то неясный жест рукой, поджимая губы и чуть хмурится, будто не знает, какое слово сказать.       — С головой?       — Не совсем тактично, но наиболее верно, — он кивает, снова хмурится и смотрит в окно. Я поворачиваю голову туда тоже. Как обстоят дела с моей головой? Всё так же плачевно. — Тот приступ, что был в машине, он был из-за психических отклонений?       Я закусываю внутреннюю сторону щеки. Черт.       Черт. Черт. Черт.       Так и знал, что не обойдется без подобных вопросов. Нет, не лезь ко мне в голову, не надо, даже не пытайся.       — Это началось из-за той фотографии?       Заткнись.       Заткнись. Заткнись. Заткнись.       Ничего не случилось. Всё в порядке. Всё в полном порядке.       Все-таки, он говорит:       — Из-за смерти твоей сестры? — я подпрыгиваю на кресле, когда он касается моего плеча из-за спины, и я ошарашено поворачиваясь к нему. Я не заметил, как он подошел ко мне. Его рука на моем плече. Гул сердца в глотке. — Кроули, успокойся, с тобой никто ничего делать не будет. Расслабься. Я не твой психолог, конечно, и не Азирафель, но...       — Что? — мне кажется, что мои глаза сейчас выпадут из глазниц. — Откуда вы знаете?..       — Твоего психотерапевта? Я же..       — Нет, — бурчу я, и понимаю, что влип. Шум в моих ушах и мелькающие цветистые пятна. Я в дерьме. Энтони, Дж, Кроули, ты сейчас что-нибудь словишь у Босса дома и тебя застрелят как псину, больную бешенством. Главное ничего не говорить. Ничего не... — Вы назвали ещё одно имя.       — Я ничего не называл, — он удивленно моргает и поправляет волосы.       Кретин. Кретин.       Кретинкретинкретин. Надо было молчать.       Ты ведешь себя как идиот.       — С тобой всё в порядке?       Его рука сильнее сжимается на моем плече. Моё сердце бьется так сильно, что его биения можно проследить сквозь ткань рубашки и костюма. Сквозь кожу и мышцы.       Кожа и кости.       Космический мусор, из которого мы состоим.       — Мне надо в ванную, — бурчу я, опираясь на подлокотник, чтобы встать. Босс смотрит на меня как на сумасшедшего.       — Прямо и налево.       Шум в моих ушах. Чувство тошноты застревает у меня в глотке. Меня штормит и мутит. Я стараюсь идти прямо и с ужасом ощущаю то, насколько у меня холодное лицо. Я бледный. С трудом нащупывая ручку, я закрываюсь в ванной, включая свет и приваливаясь спиной к двери. Пытаюсь дышать ровно.       Какого черта, я же выпил нейролептики. Два раза. Почему они не работают? Они должны работать.       Я открываю глаза, когда слышу мерзкий трескучий звук. Такое обычно можно услышать от того, как крылышки насекомого бьются о что-то. Я опускаю взгляд на пол. Ничего. Чистый кафельный едва не блестящий пол. В нём можно увидеть свое отражение. Я смотрю в сторону раковины.       Я крупно вздрагиваю, когда вижу что-то отдали напоминающие жука, который бьется крыльями о раковину. Звук настолько громкий, будто бы он находится у меня в голове. Я жмурю глаза. Моё дыхание тяжелое. Лицо холодное, как и руки. Когда я открываю глаза, жука уже нет.       Какого хрена, я же выпил нейролептики.       Я аккуратно подхожу к раковине. Никого нет. Но я все ещё слышу стрекотание. Я пытаюсь умыть лицо трясущимися руками и лезу в таблетницу, щелкая её.       И мое сердце пропускает удар.       По ошибке вместо новых нейролептиков я положил кетанов. Нейролептики были чуть больше и с разделителями по середине. На их месте лежит гребаное обезболивающее. Я пил гребаный кетанов целый день. Вот почему у меня кружилась голова, вот почему у меня болел желудок.       Я пил гребаное обезболивающее.       У меня даже нет чертовых антидепрессантов — хоть они хрена с два смогли бы мне помочь сейчас. Сердце бьется у меня в глотке, руки дрожат так, что из таблетницы вываливается несколько штук успокоительного, когда я пытаюсь их достать и затолкнуть в глотку. Они заваливаются под ванную.       — Блять.       Главное дышать. Это не по-настоящему. Всё нормально. Всё нормально. Дыши.       В дверь постучались.       — Всё нормально?       — А... да-да, нормально. Просто... я... мне, ну...       — В ящичке есть аптечка, глянь, может, тебе что-то подойдет.       — Спасибо.       Надеюсь он сказал то, что сказал.       Я открываю зеркальный ящик, выуживаю железный контейнер, открывая его и трясущимися руками пытаюсь найти хоть что-то мне подходящее, пока стрекотание в моей голове путешествует от одного уха к другому. Пока я вижу в биде целое скопище мерзких стрекотавших тварей.       На пол со звоном падают небольшие стальные ножницы и пара упаковок таблеток.       Наконец на алюминиевой пластине я вижу нужное мне «зипрасидон в растворимой оболочке». Я помню это. Я пил это.       Я дрожащими руками вытаскиваю одну таблетку, запихивая себе в рот и запивая сточной водой. Мерзкая немного на привкус, я даже не замечаю этого. Я достаю ещё одну таблетку, кладя в свою таблетницу. На всякий случай.       Я счастливчик, раз не словил ничего по дороге.       Моё лицо по-прежнему бледное, а руки настолько белые, что я вижу каждую вену под кожей. Я аккуратно складываю все в аптечку, кладу её на место и, опираясь о раковину, стою некоторое время, пытаясь совладеть со своим телом. Пытаюсь не открывать глаза.       Этот мерзкий звук преследует меня до последнего. Во рту сушит. Колени дрожат. Меня трясет изнутри.       В один момент пульс начинает выравниваться. Я с трудом открываю глаза и смотрюсь в зеркало. По крайней мере, цвет лица нормальный. Для приличия я спускаю воду в туалете (у меня просто крутил живот, окей?) и выхожу, забывшись, что сам закрыл дверь.       — Кретин, — на выдохе говорю я, открываю её и выходя из ванной. Только сейчас я замечаю, как в ней было душно. Буквально нечем дышать.       Никакого стрекотания, никаких жуков. Никаких насекомых.       Не знаю, что у Босса делал нейролептик, но как хорошо, что он сработал.       — Извините, плохо себя чувствовал, — пытаясь совладать со своим голосом, я одергиваю пиджак. Босс сидит, развалившись в кресле и что-то смотря в ноутбуке.       Он лениво поднимает на меня взгляд. Говорит:       — Сорок минут.       — Что?       — Тебя не было сорок минут. Я стучался раз двадцать. Думал, ты порезал вены. Я уж успел испугаться, что научился доводить людей до самоубийства одним взглядом.       Я пораженно моргаю. Он откладывает ноутбук, складывает руки в замок и вытягивает ноги. Смотрит на меня исподлобья.       — Объяснишься?       Я выдыхаю.       Я в дерьме.       Энтони Дж. Кроули, ты не гений, ты хуйло.       Этот мужчина, некогда заслуживший уважение и авторитет, никакой он не гений. Он обычное хуйло.       Я сажусь напротив него в мягкое кожаное кресло. Пытаюсь совладеть со своим телом, выглядеть непринужденно, но так и застываю в позе сидящего оловянного солдатика.       — Ладно, мать вашу, ладно. Как будто вы не знали, что я не здоров все время до этого, — на выдохе говорю я и ощущаю, как напряжение лишь сильнее душит меня. Возьми себя, нахрен, в руки. Не время. Не время для этой херни.       — Знал, — на выдохе говорит он. — Мы виделись три раза за эту неделю. Две встречи из них ты провел в приступе. Знаешь, что это значит?       — Что я в дерьме, — говорю я, откидываясь на кресло и утыкаясь взглядом в потолок. — Энтони Дж. Кроули в дерьме после этого тупого Лос-Анджелеса и тупых наркотиков, похлопаем мне, — я вяло хлопаю в ладони и с более выразительным хлопком кладу ладони на рукоятки кресла. — Всё, окей, чего вы хотите от меня? Устранить? Убить? Что? Как будто это дерьмо зависит от меня. Нет, я, конечно, могу вам рассказать все обстоятельства, но вам ведь не нужны оправдания. Вам нужно что-то другое. Что?       Когда я поднимаю голову, то вижу, что он достает из сигаретницы зажигалку и сигарету. Кидает мне, говорит:       — Курить-то тебе можно? — вместо ответа я только чиркаю зажигалкой и закуриваю, смотря в сторону окна. На бесконечный яркий Лондон. — Слушай, я тебя не хочу сейчас ни в чем обвинять, потому что могу догадаться, что у тебя творится в голове. Давай сразу обозначим: тебя никто не собирается убивать или устранять за твои проблемы со здоровьем. Это не наша политика. По крайней мере, в плане таких ценных кадров типа тебя, — он закидывает ногу на ногу, выдыхая и массируя глаза, — я просто хочу поговорить. Понимаешь?       Я киваю, затягиваюсь и говорю:       — Извините.       Он кивает. Какое-то время мы молчим, пока я курю и ищу взглядом пепельницу. Нахожу и стряхиваю пепел.       — Что ж ты такого употребил в Лос-Анджелесе? — он опирается на руку так, что прикладывает указательный палец к виску. Он напряжен. Напуган? Раздражен? Трудно определить. В таком моем состоянии я едва правильно прочитаю этикету на бутылке с ромом.       — Не помню, — я качаю головой. — Вряд ли это что-то страшное. Скорее всего наркотики простые, и...       — Но после них тебя квасит уже как три дня? Не так работают наркотики, Энтони, — он качает головой. — Сдай анализы. Завтра же.       Я удивленно моргаю.       Точно. Анализы. Почему я сразу этого не сделал?       Если даже Анафема никак не может связать все нити и прийти к нормальной болезни, то это что-то вне моей головы. Это что-то извне.       — Вы думаете, что...       — Ты прекрасно понимаешь, что я думаю. Я не видел твоей истории болезни, но сколько тебя помню, ни разу не видел... такого. В смысле, хорошо, один раз из-за шокового эффекта. Но второй из-за... из-за моего голоса, серьезно? Ты испугался меня?       — Я забыл выпить сегодня таблетку, — говорю, как сквозь дрему, забываясь о сигарете между своих губ.       — И что они, вызваны были мной? Энтони, ты слышишь сам себя? Это не нормально. Это не похоже на тебя. Ты попробовал какую-то дрянь в Лос-Анджелесе. Где ты её взял вообще?       — Я не помню, — говорю я все таким же голосом, будто бы сейчас смотрю на трупа. Сигарета чуть не падает из моего рта, но я вспоминаю о ней.       — Как ты их употреблял?       — Не знаю.       И тут все складывается.       Это были не наркотики. По крайне мере, не те вещи, которые я использую обычно. Что-то, что вызвало у меня тревожные сны, вечные флешбеки и галлюцинации. То, что спровоцировало у меня головную боль такую сильную вплоть до того, что мне перестали помогать мои таблетки.       Это было что-то другое.       — Ты всегда был с Лигуром и Хастуром?       Я поднимаю на него взгляд. И он знает, что я хочу сказать.       «Я не знаю».       — Ты же понимаешь, что ты проебался?       — Теперь — да, — я медленно киваю. — Надо спросить у Лигура, куда я уходил, и что вообще было до...        — До той резни, что ты устроил? Ты их всех перебил, Кроули. До единого. Ты никого не оставил в живых, — он подается вперед, опираясь локтями о колени, смотря мне в глаза.       — Разве это сделал только я? Я работаю не один, и...       — Хастур и Лигур ничего не делали. Они рассказали мне об этом, когда ты опоздал. Мы все привыкли к твоим вспышкам агрессии, когда тебе хватает одного удара, одного выстрела, яркого света или резкого звука, чтобы пойти и застрелить кого-нибудь. Я бы не удивился, сказав мне, что ты убил человек десять или двадцать. Но почти сотню. Сотня. Ты отобрал оружие у Лигура и Хастура. Ты отобрал. Понимаешь?       Если бы мы были в каком-нибудь фильме, то сейчас было бы самое о время для какой-нибудь не-диегетической напряженной музыки. Но только сердце стучит у меня набатом в голове. И ничего.       Я понимаю, что ничего не помню об этом. Ни одного своего действия. Только то, как проснулся утром. Раны на моей спине и бедре. Те, после которых остались шрамы. Я не задумывался об их получении.       Я вообще не думал о Лос-Анджелесе как о точке невозврата.       — Ещё я узнал, что тот чувак, который убил мою сестру, моих родителей, мою жену, он... ну, знаете. Он ходит за мной по пятам, — я поднимаю голову, смотря ему в глаза, и он непонимающе хмурится.       — О чем ты?       — Девушки, с которыми я взаимодействовал хоть раз — они убиты. Неважно, где и как. Мертвы. Через одну. Я посмотрел полицейские базы. Ни одно дело не раскрыто. Только на пару кого-то посадили, но посадили разных мужчин. А отпечатки пальцев одни, — я могу ощутить, как у него сердце пропускает удар. Я вижу это по тому, как вздернулись его брови, как напряглась нижняя челюсть, как были напряжены его руки. — Почему я вообще кому-то сдался? Я не имею никакой главной роли, чтобы всем было до меня дело. Я не буду причастен к концу света и не собираюсь развязывать третью мировую. Это так заебало. Я хочу есть пиццу и пить пиво, какого хуя им от меня надо?       — Это бред, — в итоге, пропустив всю мою отчаянную речь (я не уверен, что вообще сказал это вслух. Возможно, я и не сказал), он приходит к такому выводу. Его брови сведены к переносице, губы поджаты, он смотрит на меня, как на сумасшедшего. Я развожу руками.       — Хотите сказать, что это просто совпадение? Вопрос в том, нужен ли им я или вы. Какой резон им было присылать те фотографии вам? Чего они хотят? Им нужен я или моя связь с вами? Почему бы просто не написать мне письмо с просьбой уйти на пенсию?! Я с радостью! Всегда хотел переехать в Саут-Даунс! — я замолкаю, на несколько моментов призадумываюсь и говорю: — отпустите меня на пенсию.       Босс вскидывает бровь, осматривает меня и решает, что я пошутил. Но несколько погодя все-таки говорит:       — Нет.       Я пожимаю плечами. Мне стоило попытаться. Я выдыхаю, массирую виски и говорю:       — Это все, что вы хотели обсудить?       — Хотел попросить быть аккуратнее, чтобы мне не пришлось разбирать говно без помощи лопаты, — потирая подбородок, задумчиво говорит он так, будто и вовсе потерял всякий интерес к диалогу. Кажется, что Босса эта новость про явную слежку поразила так же, как и меня. Понятное дело: выследить большинство моих заданий ещё постараться надо. И он говорит: — возможно, это кто-то из твоих приближенных лиц.       — Что? Нет, — я хмурюсь. — У меня нет приближенных лиц.       — Я про... коллег. Да. Наверное. Если так можно сказать.       — Я бы с радостью подумал на Хастура и зарезал его, но я скорее поверю, что все те девушки были переодетым Хастуром, чем это делал он. Либо он шизофреник. Насколько помню, в таком он замечен не был, — я пожимаю плечами, вспоминая об окурке меж моих пальцев, спешно выкидывая его в пепельницу. — Ладно. У меня тоже есть вопрос. Два. Два вопроса.       Босс удивленно смотрит на меня, вскинув брови.       Сейчас, в таком освещении, он мне чем-то напоминает Гавриила. Эти мужчины, которые выходят с завода «альфа-самцы» — они все на одно лицо. Даже иногда кажется, что поразительно одинаковые. Женщинам, вроде, нравится.       Женщинам вообще много чего нравится. Особенно, когда дело касается власти и красивых мужчин.       — Какое у вас настоящее имя? — я встаю, пытаясь размять ноги, обойдя его кресло, подходя к окну, осматривая город.       — В смысле?       — Ну, Люцифер, это же...       — Моё настоящее имя.       — Что?       — Что?       Я пораженно моргаю, поворачиваясь к нему и снова идя к своему месту, чтобы убедиться, что он не шутит. Его лицо по-прежнему такое же задумчивое, такое же напряженное. Будто бы он до сих пор думает об этом хреновом шпионе. Поэтому он так легко это рассказал.       — Меня так родители назвали. Ты что, думал это псевдоним? Что я сам взял себе такое имя?       Я моргаю.       Я так полагаю, если я соглашусь, это будет как оскорбление. Я качаю головой.       — Просто решил уточнить.       Люцифер.       Немного неловко, когда ты считаешь человека придурком за его тупое выдуманное имя, а потом оказывается, что единственный придурок здесь только ты.       — Хорошо, тогда... — продолжаю я, садясь и вытягивая ноги так, что достаю до его туфлей. Я едва сползаю по креслу, откидывая голову назад, но из-за позы я просто ударяюсь затылком об обивку дивана. Он смотрит на меня так, будто разглядывает мое сердце. Мой мозг. Меня изнутри. — Какого хуя вы со мной носитесь?       Внимание, вздергивается занавес. Включите интригующую музыку.       Вопрос, о котором я думаю на протяжении уже хренову тучи лет, наконец, задан. А Босс смотрит на меня так, будто ненавидит. Его взгляд — внимательный и напряженный — от моих волос до туфель. Смотрит. И говорит, хрипло и низко:       — Смело.       Он кивает. И я киваю тоже, хотя под этим взглядом впору заорать и убежать отсюда. Так, наверное, примерно себя ощущают женщины крутых мафиозников. Находясь под острой стороной кинжала, продолжать кичиться, потому что чувствуешь, что тебя слишком любят.       Слишком любят.       чем ты заслужил эту любовь от такого человека?       Мы молчим. Так долго и так напряженно, что я хочу словить собственный вопрос, который до сих пор парил в воздухе, и засунуть себе его обратно в глотку. Я облизываю пересохшие губы. И мы продолжаем молчать.       — Хорошо, — говорит он, и я ощущаю что-то сродни тому чувству, когда рядом с тобой падает булыжник. Миллиметр и ты труп, а так всего кожу содрало на плече и руке. — Значит, ты с чего-то взял, что я с тобой ношусь? — спрашивает он таким тоном, что я в миг засомневался не только в этом факте, а ещё в том, что меня зовут Энтони, и что мой пол — мужской. Засомневался, что передо мной сидит мой Босс, и что я вообще живой, а не лежу в коме.       И я киваю.       А он улыбается. По-человечески.       — Носиться — слишком громкое слово, знаешь. Тут скорее... Кодекс чести, понимаешь?       — О чем вы?       В Кодексе чести ничего не написано о том, чтобы босс выбирал себе любимчика и таскался с ним всю оставшуюся жизнь.       — Я работал с твоим отцом, — он постучал пальцем по креслу, смотря на меня исподлобья. Так лев выслеживает свою добычу. Я чувствую себя как на прицеле. — Пока у нас был тот Глава, который схватил инсульт, я работал с твоим отцом. Он был великолепным взломщиком. Самым несчастным и самым ловким взломщиком. Я до сих пор не знаю, как он оказался у нас. Почему.       — Я знаю, — говорю я, опираясь щекой о кулак. — Его заставили. Шантажом. Ему просто не повезло. Оказался не в то время не в том месте.       — Я так и думал, — кивает он, продолжив: — если быть кратким, то это я предложил ему втянуть сюда тебя. Довольно опасное решение для любящего отца, не находишь? Да и я сомневался в своем совете. Понимал, что если с тобой что-то случится из-за этого, то он не переживет, — он внезапно хмурится и, прервав свой рассказ, спрашивает: — ты знаешь, в чем твоя проблема?       Он резко встает, а я отрицательно качаю головой, смотря как он обходит мое кресло.       — В том, что ты относишься к себе как к оружию. Ты же не думаешь о себе, как о человеке. И почему-то уверен, что это касается всех нас. Что мы просто валяющиеся на полу взрывчатки. Самовосстанавливающиеся отличные нано-взрывчатки. Я прав?       Я киваю.       Моя шея напряжена. Мои руки и мои мышцы. Мне кажется, что меня натянули на тетиву. Что-то должно выстрелить. Прямо сейчас.       Но ничего не происходит.       Он хлопает меня по плечу и я едва не подпрыгиваю на месте.       — Расслабься, Энтони. Мы все люди. Даже психопаты способны к чувствам. Нет смысла считать себя оружием, когда снова и снова корчишься на полу, пытаясь убедить себя, что это не ты. Это ты, Энтони. Бесполезно пытаться уйти от человеческого, когда ты сам человек.       Он отходит к окну, а я ещё с минуту ощущаю вес его руки на моем плече. Я ощущаю себя статуей из стекла. Тонкого и не закаленного. Такого, для которого хватит одного хлопка, чтобы оно рассыпалось.       Этим я и являюсь большую часть времени.       Как бы грустно это ни звучало.       — Твой отец рассказывал мне о тебе. О ребенке, который не проявляет тех эмоций, что должен. Повышенная агрессия и жестокость, которую ты пытаешься замаскировать, прячешь, срываешься и чувствуешь себя виноватым. Ничего не напоминает?       Чиркает зажигалка. Я обнаруживаю, что на столике рядом со мной её уже нет.       Напоминает.       Каждый день Энтони Дж. Кроули независимо от возраста, города и положения. Это всегда был я. Вот он. И мне никуда от этого не деться.       — Ты вечно спешишь, Энтони, — снова перескакивая с темы, говорит он. Я продолжаю смотреть на пустое место перед собой. — Посиди, расслабься, от твоей беготни только хуже. Я понимаю, ты напуган...       Нет, — хочу сказать я, — я вовсе не напуган.       А потом понимаю, что он прав.       Фантастически прав.       Я напуган.       Боюсь себя и своего отражения. Боюсь, что вот-вот меня скрутит приступ. Боюсь за Азирафеля, за своё место, даже за эту секунду. Что-то может пойти не так в любой момент.       — Ты человек и, скорее всего, все твои мечты сводятся к одному: наконец проснуться с кем-то в одной постели и подумать, что все позади.       Откуда, черт возьми, ты это знаешь? Почему ты говоришь это с такой уверенностью?       Откуда ты...       — Мы все этого хотим. Независимо от положения и времени.              Ах, вот он что.       Вот откуда ты это знаешь.              Ты всё знаешь.       Людям, которые управляют стаей психопатов, положено знать все.       — Я говорю о том, что чем больше ты будешь бежать, тем сильнее тебя это затянет. У тебя не получится обмануть себя. Это похвально, Кроули, ты одурачил всех нас. Обманывал нас столько времени, но себя тебе не обмануть.       Я не могу больше бежать. У меня нет сил.       И ты должен это понимать. Должен. Или я чего-то не знаю?       Я ощущаю себя одураченным.       Мне кажется, что все мои мысли спутаны, мне кажется, что половина того, чего я слышу — неправда. Ложь. Вранье. Галлюцинация. Хреново сработанные таблетки. Что угодно, но не правда.       — Возвращаясь к твоему отцу...       Когда он говорит внутри меня будто бы что-то обрушивается, и не остается ничего, кроме ледяного холода. Такого, который близок к изморози.       Нам всем больше всего хочется, чтобы к утру все прошло.       Головная боль, тоска от разлуки, отчаяние от неудачи на работе. Больше всего нам хочется, чтобы мы заснули, а утром не осталось ничего, кроме поволоки легкой тоски.       И нету ужаснее чувства, когда ты лежишь на рассвете, и тебя это дерет. Ты так и не смог заснуть из-за этой боли.       И на утро ничего не проходит.       Сейчас ночь, и мне хочется думать, что к утру всё это пройдет. Забудется диалог, забудутся слова, забудется ощущение желания рыдать навзрыд. Но ничего не пройдет. И он продолжает говорить так, будто бы что-то падет на меня: тяжелое и увесистое.       — Я сказал ему, мол, тащи пацана к нам, а там посмотрим. Тебе было тогда девятнадцать, мне тридцать три. У тебя были глаза, как у моего покойного отца. Тогда я подумал, что не хочу ничего иметь общего с этим отморозком. Да если честно, — шаги раздаются эхом в моей голове, когда он останавливается в метре от меня, и я поднимаю голову. И он продолжает: — даже смотря сейчас на тебя, мне хочется сказать, что я не имею ничего общего с этим отморозком.       — И почему вы решили сделать все строго наоборот? Почему вас заботит это? Моё состояние, моя работа? Вы можете устранить меня в любой момент. Да, конечно, я в руки не дамся, и, возможно, скорее сам застрелюсь, но ведь вы...       — Кроули, — прерывает он, смотря мне в глаза, затягиваясь. — Заткнись.       И я замолкаю.       Хочется верить, что к утру ничего не останется. Но времени сейчас — три часа. Скоро рассвет.       Ничего не изменится.       Он стряхивает пепел и снова отходит.       — Ты выглядишь как загнанный раненный медведь. Вроде, сильнее, вроде, можешь откусить голову, но не делаешь ничего. Как ты умудряешься жонглировать двумя крайностями? Просто запомни одну вещь: захоти я от тебя избавиться, я бы давно это сделал. И такими способами, от которых ты не смог сбежать. Капкан действует хорошо на всех зверей. Ладно. Мы не об этом.       Он откашливается. А я снова смотрю на свои туфли.       Дерьмо.       Мои плечи напряженные, у меня начинает болеть челюсть от того, как плотно я её сжимаю. Мои руки ледяные. Зря я это спросил. Зря это начал.       кретин.       После этого я поеду домой и не буду выходить из квартиры неделю. Буду сидеть, заказывать еду, смотреть фильмы и, может, даже вызову одну проститутку. Нет. Азирафеля. Позову Азирафеля. Буду ему ныть на то, как я устал. Как ненавижу свою работу. И как ужасно себя ощущаешь один на один с Боссом.       Это не похоже на то, что было в машине.       Мне кажется, что меня забили ногами в угол и теперь топтались рядом, периодически заезжая ногой по вискам.       — Ты пугал, — продолжает он, садясь напротив меня, и я вынужденно поднимаю на него взгляд. Смотрю на него так, как будто передо мной сидит мой биологический отец. Не то со страхом, не то с ненавистью, не то с желанием убить. Ни одно из этих чувств я сейчас не испытываю. Во мне только неопределенное чувство напряжения и безызвестности. Будто смотришь в карьер. Черный и бесконечный. Что там, в нем? Никто не знает. — Как пугаешь сейчас, — говорит он, снова стуча пальцем по обивке дивана. — Так выглядят безумные жестокие люди. Никогда не узнаешь, что они сейчас выкинут.       Хоть в чем-то я оказался прав.       Определенно, в чем-то я оказался прав. Значит, я ещё не совсем плох.       — Знаешь, почему ты вечно говоришь об устранении тебя мной? — снова меняет тему он. Это пытка никогда не закончится. Мне хочется, чтобы у меня снова начался приступ, чтобы я умирал от боли, лишь бы не слушать его. Не ощущать всего напряжения, которое давит-давит-давит. — Потому что это тебе кажется многим гуманнее, чем то, что происходит с тобой из-за этой работы. Этого боялся твой отец. Поэтому он был против.       — Если он был против, то как я здесь оказался?       Я, наконец, говорю. Говорю таким голосом, будто бы мои челюсти не разжимаются, а язык не двигается.       Босс усмехается, прикрывает глаза и на выдохе говорит:       — Я так полагаю, — он склоняет голову вправо, глядя на меня, — я умею убеждать людей.       И ты сейчас убедишь меня на суицид если ты, кусок говна, не прекратишь выглядеть так, будто хочешь закопать меня живьем.       погодите.       Что?       — Что? — я хлопаю глазами. Все напряжение меня в миг отпускает, и остается лишь глухое недоумение, которое шастает у меня в голове, отдается эхом, стрекотанием тех тупых жуков у Босса в ванне. Отсутствующих жуков.       Он выдыхает, вздергивает брови, повременил, но все-таки говорит:       — Моя первая мысль о том, что я не хочу иметь ничего общего. Вторая о том, что это то, что нам нужно. Мы использовали тест на проверку психики, который используют в военкомах, проверяя пригодность. В армию тебя бы не пустили. Но для нас ты был дьявольским везением, дорогой. Я достал характеристику и некоторые видеозаписи с тобой из приюта. Отец рассказал, как ты чуть не убил пацана. Оставил одного инвалидом. И пытался сокрыть это все от родителей. И снова, снова и снова, вновь и вновь, ощущал себя виноватым. И снова сам ограничивался, и снова срывался. И ненавидел себя. А твоя работа с компьютерами? Ты взломал в гимназии компьютер и камеры, чтобы удалить запись с тем, как ты избил пацана до кровавых соплей. В шестнадцать. Ты определенно был нам нужен.       Он прерывается. Смотрит на меня. Ждет реакции. Не получает её.       Потому что я не знаю, как мне реагировать.       — Твой отец этого не одобрял, но я просил его оставить тебя нам. В конце концов, допустив тебя к тому, от чего ты пытался спастись, ты... ты превзошел любые ожидания. Я таскаюсь с тобой, потому что не дай Бог, Сатана, Аллах, кто угодно, ты окажешься у кого-то другого, и мне придется убить не только тебя, но и их. А меньше всего я хотел бы убивать кого-то, кого вымаливал у твоего отца. Я в ответе за тебя, Энтони Дж. Кроули.       Я не знаю как реагировать.       Здравствуйте, говорит мне мой Босс, я решил, что будет тупо, если мы позволим твоему отцу отдать тебя психотерапевту и дать шанс на нормальную жизнь, мы решили сделать из тебя монстра, ха-ха, как прикольно, посмотри на себя.       Я смотрю на него исподлобья.       Я мог бы иметь шанс на нормальную жизнь, если бы меня сюда не затащили.       Выбор, который я не совершал.       — Ты можешь думать, что я лишил тебя чего-то, — будто бы прочитав мои мысли (скорее всего, он прочитал мой взгляд), говорит он, — но нет. Я спас тебя. Протянул руку помощи. Ты не смог бы жить нормальной жизнью. Потому что тогда ты этого не хотел, — он откидывается на кресло, зарываясь рукой в волосы, тяжело выдыхая, так, будто бы зверски устал за этим рассказом. Могу поверить, его давление на меня, наверное, его самого утомило. — Сейчас — может быть. Не утверждаю. У тебя запущенный случай. Но ты хотя бы хочешь. Все зависит от наших желаний. Достаточно чего-то сильно захотеть — и ты это получишь. Так работает Вселенная. Но тогда? Нет, ты не смог бы. Не хотел.       Мы молчим.       Я смотрю куда-то сквозь него. Пытаюсь собрать себя по кускам, нащупать ясность, но не чувствую под своими ногами крепкой почвы. Только сплошную раздосадованность и желание заскулить.       Я просто был глупым маленьким ребенком.       Я не хотел этого.       Никто не хотел.       (ты хотел)       Я вздрагиваю и поднимаю взгляд на Босса. Он все в таком же положении и едва ли что-то говорил.       Он говорит:       — Так расскажи мне, — он берет бутылку виски, наливая в стакан, неторопливо качнув жидкость в нем, — что было в твоем детстве? Я ничего не нашел по этому поводу. Никаких подробностей.       Рассказать об этом?       Зачем?       Какой в этом смысл?       — Ничего. Ничего интересно, — я качаю головой. — Я вырос на мерзости.       — Расскажи мне об этой мерзости, — просит он и снова подается ко мне, оперевшись локтями о колени. Я вижу цвет его глаз. Темно-синие. Такие ледовитые, что даже пугающие.       В стакане ударяются льдинки.       Он — это первый человек за долгое время, требующий подробностей о моем детстве.       Не считая моего психотерапевта.       Но какой в этом смысл?       У меня кружится голова, я ощущаю давление, почти физическое, на висках, а Босс смотрит на меня своими пугающими глазами так, будто разглядывает, как во мне циркулирует кровь. Взгляд человека, который может тебя убить. Взгляд человека, который желал тебя, как ребенок ждет рождественский подарок.       Надеюсь, хотя бы ты рад тому, что ты сделал, потому что мне хочется застрелить сначала тебя, а потом себя.       И он снова говорит:       — Неважно, сколько времени это займет. Час или два. Сколько будет длинных пауз и моментов, чтобы подобрать верные слова. Расскажи мне, как в тех задворках делают демонов вроде тебя. Потому что эта работа впечатляет. Ты впечатляешь, Кроули.       Я смотрю прямо ему в глаза, в этот арктический холод, и тепло меня покидает. И сразу за этим чувством я осознаю одну страшную вещь. Я не хочу ему отказывать. Не могу. Не имею права.       Кажется, они действительно сотворили наилучшее демоническое безумие. Высший замысел.       Привет, папочка, твоей работой гордится мой Босс. И лично от меня: пошел ты к черту, я все равно не окупился тебе.