Право на жестокость

      Моё детство. Моё гребаное детство, которое имеет ровно такой же смысл, как и попытка обучить вашу рыбку гавкать. Бессмысленно. Я не наделяю эти года какой-то ценностью. Это потраченное зря время. Меня могут оспорить с доводами о том, что это то, что заставило меня мыслить так, как я это делаю сейчас. Это породило во мне жестокость и ненависть. Я вырос в отвращении и ненависти — со своими единственными друзьями.       Я могу вместить весь свой рассказ в одно предложение.       Мой отец был маргиналом.       Больше не нужно лишних слов и объяснений, но Вам, безусловно, захочется подробностей.       Подробности.       Всё началось с моего рождения, я и не помню, было ли все нормально хоть какую-то часть времени. Я помню себя с лет шести. Может, пяти. Что было до этого — не знаю.       Итак, моё детство.       Я знал, что мой отец крайне хреновый адвокат. Много проигрышных дел и нелестных отзывов. Две звезды из пяти — как самому ужасному, воняющему таксисту. Всё началось одним вечером. Я насиловал игрушечную машинку попытками игр, потому что деревянные игрушки, прибитые к полу, цепи на ногах, чтобы далеко не уполз — это было не далеко от реальности. Моя игрушечная машина с красным ярким поцарапанным кузовом. В любом случае, она была мне интереснее, чем дела на работе у моего отца.       Красный кузов моей машинки.       Выбитый зуб в красной лужице. И внезапная тишина.       Вжикнули колеса моей машинки, и я поднял взгляд вверх. Из-за чего эта была ссора? Кажется, из-за отсутствия денег на нормальную жизнь. Мои родители слишком часто ссорились, чтобы я стал обращать на это внимание. Если они говорили спокойно — тогда я начинал волноваться.       Красный кузов моей машинки. И красная кровь на полу. Красные цвет на чужом подбородке и губах. Красный — цвет, запрограммированный в нашем ДНК. Цвет любви, спида, крови и разбитых губ. Найдите лишнее на досуге.       Если бы у нас была некая кнопка с надписью «пиздец», то, наверное, конкретно в этот день её и нажали. Мать влепила отцу каким-то тупым предметом и закрылась в комнате. А отец долго бубнил, ходил по комнате, разломал мою машину и за шкирку выкинул меня гулять во двор.       Было одиннадцать вечера. Была осень.       Красную кнопку нажали — понял я своим маленьким шестилетним мозгом стоя в одних носках на холодном кирпичном крыльце. Лучше бы я тогда подхватил восполнение легких и умер. Но я не умер. Не подхватил. Кнопку нажали, и едва ли я что-то мог сделать.       Отец после того случая стал вести себя ещё агрессивнее. Иногда появлялся ночью, но чаще — под утро. Стал нервным и злым. Меня, по крайней мере, не трогали, а в доме стояла странная тишина, которая нагнетала и меня, и мою сестру. Так ветер свистит над морем перед штормом.       Внезапно стали появляться деньги. Периодично и без установленного объема. Большие суммы и маленькие — они хаотично появлялись в разные дни. Вроде, мы погасили какой-то кредит, что-то купили. Создали иллюзию того, что жизнь стала налаживаться.       В одну ночь, встав попить воды, я подслушал разговор родителей. Довольно рискованно было с моей стороны лезть на нож, не зная, какой стороной он был ко мне повернут, но, кажется, постояв на улице, я закалил не только своё здоровье, но и отморозил чувство самосохранения.       Они то переходили на повышенные тона, то снова затихали. Мать спрашивала что-то про деньги, про расписание его работы, про его жизнь. Орала и хлопала дверцами шкафа. Отец шипел и почти не отвечал. Я даже не дышал. Слышал то, как скрипит у них пол, как отец ерзает на кровати, как ветер хлопает приоткрытой форточкой.       Наконец, хлопнула какая-то дверца и повисло молчание. Такое, что я слышал, как бьется мое сердце.       И голос отца показался мне звуком, когда ты становишься на подмерзшую лужу. Хрусткий и ломкий, он будто бы выпил ледяной воды. Он сказал:       — Не прекратишь — застрелю. Труп вывезу в лес и сожгу.       И снова молчание. Мои руки дрожали и я старался не выдыхать лишний раз, потому что в такой тишине дыхание — а особенно судорожное — было недопустимо громким. Сердце колотилось у меня в висках.       И мать спросила таким голосом, которого я никогда раньше не слышал:       — Откуда у тебя пистолет?       Чтобы Вы понимали, таким голосом любящая мать желает тебе спокойной ночи.       Тогда все встало на свои места.       Отец ввязался в криминал. Я постоял так ещё с минуту, услышав тот вариант, к которому Вы пришли сразу же, как услышали это, но моему шестилетнему мозгу нужны были прямые слова. И, боясь издать хоть один скрип своим весом, я пошел обратно в свою комнату, забыв о том, что хотел пить.       Тогда я забыл, как дышать.       Проблема в том, что тогда я не особо понимал, что значит «криминал». Да мне и не всрался никакой криминал. Я просто знал, как работает пушка, и я знал, что моей отец очень злой и очень агрессивный. Я боялся, что он меня убьет.       Бояться следовало не этого.       Тогда всё началось. Свист ветра превратился в завывания плети до того, как она ударит.       Мать прекратила кричать. По крайней мере, на отца. Всё завертелось само собой, и он почти перестал заниматься адвокатской деятельностью, оставляя лишь её видимость. У нас часто появлялись много незнакомых лиц. Девушки и мужчины. Куча алкоголя и сигаретный запах.       А у меня не было даже сраной машинки, чтобы поиграться с ней в комнате.       И я сидел в своей комнате, прислонившись головой к двери, и слушал. Слушал сотни историй. Об убийствах, издевательствах, пытках и изнасилованиях. О насилии над женщинами и детьми. Подрывы и поджоги. Сказки на ночь про каннибализм, насилие и инцест.       Тогда жизни человека невольно обесценивалась в моих глазах. В моем сознании.       Понимаете ли, когда кучка взрослых людей разговаривает о смерти других людей, как об убое коровы на мясо, ты не задумываешься о том, что эти люди тоже жили. Что они думали, имели свою жизнь, имели хоть что-то. Ты перестаешь воспринимать других людей как личность. Перестает казаться, что они живут своей жизни, ты начинаешь относиться к ним как к статистам в любом фильме.       Их жизнь ничего не значит. И смерть — тоже.       Это просто создание действия для перебивки между сценами, для развития главного героя. Что угодно. Они созданы для того, чтоб забить эфирное время. Они созданы, чтобы умереть.       Другие люди переставали иметь в моих глазах смысл.       Я уже не говорю о животных.       «Мы вспороли ему живот, и он остался жив».       Собака, которой на следующей день я вспорол живот жестяной банкой, жива не осталась.       Тогда я понял, что надо работать аккуратнее. Надо делать это более заточенными предметами. Резать в правильных местах.       «Мы положили его на рельсы, его разрезало пополам, но он был жив. Сдох, конечно, скоро, но вы бы видели, как он пытался ползти, опираясь на руки».       Я привязал на следующий день кота. Его размазало.       В любом случае, животные мне быстро надоели. Но я оценивал свои силы здраво, и понимал, что до людей ещё не дорос. Только если до младенцев, а они не ползают по земле как черви и не прыгают, как лягушки. Мне было очень досадно.       Иногда они приводили каких-то женщин. Шлепали их по задницам и груди. Тянули за волосы, называли шлюхами и плевали в рты. Тушили сигареты и в шутку тыкали перочинными ножами в ляжку.       Это долго тоже не протянулось.       Пьянки стали затухать вместе с тем, как отец терял к ним интерес. Они стали просто выпивать с матерью, и он рассказывал про их задания. Про взломы, про вторжения в дома, кражи, убийства и отравления. Изнасилования и оставление людей в заведомо опасных ситуациях.       И всё, вроде, было нормально. Не считая приучения меня к жесткости с ранних лет. Виной всему мое любопытство. Моя сестра просто это не слушала, а у меня ну, просто не было сраной машинки. Если бы отец не сломал мою машинку то, может, я бы их и не слушал. Но делать мне было больше нечего.       И я слушал.       Год прошел в пелене рассказов о человеческой жестокости.       Люди очень жестоки. Люди, имея доступ к оружию и какой-никакой, но безнаказанности, ужасающе жестоки. Пистолеты не нужны. Они действовали камнями, спичками, ножами, стеклом, чем угодно. Слишком много вещей, которые могут обратиться чужой инвалидностью.       Они разрезали глаза и отрезали соски. Насиловали ножами и вырывали языки. Столько всего чего они делали.       Даже я не нахожу объяснению этому. Даже я таким не занимался с такой особой любовью к такому.       Мой отец был болен. И я заражался этой инфекцией, которая проникала через мои уши, вырисовывая в голове все эти изображения.       Потом отец и его компания, некая небольшая организация, которая только и делала, что занимались разбоем и не всегда безнаказанно — они захотели вверх.       Ну, вверх... Сюда.       Смешок, который я слышу, он придушенный и кривой. Я усмехаюсь тоже.       — Твой отец... забавный. Лучше бы он продолжал ждать приглашения, — Босс подливает себе ещё виски.       — Он думал, что для нас нужна только любовь к жестокости.       — Никому тут не всралась жестокость. Хорошо, что было потом?       — Потом ему отказали...       ...ему отказали, и он пришел в бешенство. Самое настоящее бешенство. Психоз. Моя сестра пряталась под кроватью, я в шкафах. Мать тоже, вроде, пряталась. Он много пил, кидался вещами, ножами, чем угодно. Как-то я вернулся из школы, а в доме тишина мертвая. И я понял. Понял, что я влип. Надо было бежать. Бросать портфель и бежать, как только я услышал скрип половиц. Но я стоял как вкопанный и боялся пошевеливаться. Тело онемело от страха, пульс бился у меня в глазах, а в ушах звенело.       В школу на следующий день меня мать не пустила. Да я и очнулся только к середине дня. Увидел себя в зеркало и зарыдал. Лицо заплытое, говорить больно — губы опухшие и разбитые. Двигаться больно, даже дышать — больно. Лежать толком не мог. Пошевелился — по-любому задел или синяк, или рану.       На обоях так и остался кровавый тянущийся след.       Я неделю лежал и боялся того, что отец придет меня добивать в очередном разносе. Но он почему-то не приходил. Ну, теперь мне понятно, почему не приходил — он ведь знал, какая нужна сила, чтобы убить. Он разбирался в этом. Почему-то, убивать он меня не хотел. Наверное, до полного психоза ещё не дошло.       Я оклемался. Что-то затянулось, зажило.       И это продолжалось.       Снова и снова. Снова и снова.       Я ночевал у своих друзей, на улицах, в школе, лишь бы не идти домой. Меня тягали за волосы, били о стены, лупили ремнем до того, что кожа лопалась. На моей спине не было живого места. Пару раз вывихнул колено, два раза — локоть. Я лежал в больнице чаще, чем ходил в школу.       Мой отец сошел с ума.       А в один день все наладилось. Я пришел со школы, как всегда с заклеенной губой, с забинтованными руками и ногами, и в доме все было нормально. Моя сестра, испуганно дернувшись, когда я зашел в гостиную, смотрела что-то по телевизору. Мать готовила на кухне. Отец читал газету.       Всё выглядело так, будто было в порядке.       И тогда я испытал такой страх, какого не было от ощущения того, как рука отца сжимается на мои волосах.       Я понял, что всё стало ещё хуже.       Но не мог понять, что.       По крайней мере, меня не избивали, и на какое-то время я расслабился.       Мне было десять, когда мы шли с сестрой из магазина. В нескольких метрах от дома она остановилась, заплакала и стала умолять меня её спрятать. Нет, не плакала. Она рыдала навзрыд. Так, что мне было больно от её слез. Я заволок её подальше от дома, пытался выяснить, что не так. Нарыл у себя успокоительное — после того, как отец начал меня избивать, я всегда носил с собой обезболивающее и успокоительное. Ещё было снотворное. Обезболивающего были три штуки. Самое слабое, сильное и мощное. Самое сильное было по силе равно морфину. От него болела голова, тошнило и постоянно шатало, но я пил его каждый день перед тем, как зайти домой. После него у меня началась депрессия — ну, это так, уже мой психотерапевт подметил.       Кажется, мы сидели там, в задворках, около часа. Потом она успокоилась и наотрез отказалась мне рассказывать, в чем причина. Мы были погодками, и мы были детьми. Так мог подумать кто-то, кто не знал нас. Но нет, мы были куда более взрослыми.       Она посмотрела на меня, как на Сатану, когда я сказал, что не дам ей уйти, если она не расскажет мне прямо сейчас.       Мне пришлось хватать её за руки и насильно удерживать. В конце концов, она рассказала мне.       Отец насиловал её каждый день. Мою единственную сестру. Он насиловал свою дочь. Ребенка.       Мне пришлось заткнуться на этом моменте. Я надавливаю на виски, и мои пальцы дрожат от злобы. От злобы и бессилия. Так же, как и тогда. Потому что я ничего не мог сделать.       Босс смотрит на меня и говорит:       — Точно не будешь пить?       — Нельзя, — на выдохе говорю я, пытаясь вернуться к реальности. Я открываю глаза.       — Да, это отвратительно. Педофилов нигде и никто не любит. Вот почему ты так привязан к детям и против их убийств. Теперь понятно, — он кивает. Его бровь вздернута. Возможно, он не ожидал некоторых вещей. В любом случае, мне надо продолжить.       — Может быть...       Она рассказала мне, что ей страшно, больно и мерзко. Что ей сложно сидеть, больно бегать. Её постоянно тошнит. Когда она попыталась рассказать мне, как это произошло, её стошнило.       Я дал ей ещё одну таблетку успокоительного.       Мы не шли в полицию. Отец запугал нас тем, что нас отдадут в приют, и всю жизнь мы проведем в закрытом учебном заведении, где у нас не будет никаких мультиков, друзей и свободного режима сна. Он сказал нам, что там нам будет ещё хуже.       Тогда я не понимал, что хуже уже не будет.       После этого я слышал, как каждую ночь моя сестра плачет.       Я не мог смотреть ни на отца, ни на мать. Как она могла делать вид, что ничего не замечала?       Потом я узнал, что она все прекрасно знала.       Я продолжал ненавидеть себя за свое бессилие. Меня рвало злостью, страхом и отчаянием. В одиннадцать я впервые убил какого-то пацана. Моего одногодку. Забил до смерти битой, которую потом выбросил то ли в ручей, то ли ещё куда. На труп я натравил собак. Не знаю, пытались ли они разбирать это дело, но меня даже не было в подозреваемых.       Я выкинул по дороге свой окровавленный бомбер, отстирал дома кроссовки от крови и лег спать. И понял, что я ничем не лучше своего отца. В ту ночь я так и не заснул. Я помню это, потому что я все время слышал, как кто-то ходил по дому, что меня уже ищет полиция, думал, что меня найдет дух этого парня. Так продолжалось еще неделю. Потом я понял, что меня никто не искал.       В общем, право я имею, к какому выводу я тогда пришел. Ну, не тогда конечно, Достоевского я открыл для себя многим позже, но мы не об этом.       Я стал таскать свою сестру по своим компаниям, чтобы ей стало чуть легче. Я знал, что это не помогает ей точно так же, как не помогло мне, но я хотя бы пытался. Ей, вроде нравилось.       Среди них нас называли «псинами Тауэр-Хамлетса».       Потому что мы оба были жуткими, злыми и пугающими. Наши взгляды и движения. Я ввязывался в драки снова и снова. Я пугал и вызывал уважение. Я был у всех на слуху.       Некий худой пугающий пацан, который почему-то знал, как правильно драться, а не просто махать кулаками. Странный пацан с высоким болевым порогом. Мальчик с таблетницей, в которой находились наркотики (на самом деле простые сильнодействующие обезболивающие).       В один из вечеров, когда я промывал содранное колено водой, после падения со скейта, Лиза сидела возле меня. Долго смотрела в пустое место. Послала на хер какого-то нашего дружка, когда он её окликнул, и своим мертвым голосом сказала:       — Кажется, всё стало ещё хуже.       Мне тогда исполнилось четырнадцать, ей — тринадцать.       — О чем ты?       — Я же говорила тебе, что отца, кажется, доконал стресс, поэтому я не вижу его члена месяцами?       — Ну, — я словил кинутый мне бинт какой-то девчонкой старше меня на года три. Разорвал его.       — Он не импотент. Что-то не так.       — О чем ты? Лучше бы радовалась, что тебе перестало перепадать. Он вчера мне чуть руку не вывихнул, — я криво обмотал колено, потуже завязал узел. Посидел, подумал и ослабил его. Скейт, на котором я сидел, чуть дернулся, но Лиза схватила его за край.       — Я слышала скулеж. Из подвала. Будто скулит собака. Но у нас нет собаки.       Я моргнул. Посмотрел вперед. Девчонка проделала FS Bigspin, довольно ухнула и словила несколько аплодисментов. В голове раздался скрежет того, как кто-то съехал с горки и навернулся. Я поморщился. И задушено сказал:       — Я не хочу проверять.       — Я тоже боюсь.       Она сидела на асфальте. Такая до ужаса худая. Такая до ужаса злая.       Такая же, как и я.       Псины Тауэр-Хамлетса.       Мне кто-то слабо отвесил подзатыльник и крикнул в спину:       — Эй, рыжий, завтра в восемь. Мы хотим продолжить у Эми в бассейне. Не опаздывай.       Он помахал мне рукой. Лиза вытянула ноги.       — Не пойдем? — грустно спросила она. — Я не видела бассейна с семи.       — Ты можешь идти, а я — нет. Доконают потом вопросами о синяках.       Моё тело — музей гематом на выезде. Целая куча, разных форм и размеров.       — Скажешь, что подрался, защищая меня, — она схватила меня под локоть, уткнувшись подбородком в плечо. — Пожалуйста?       — Ладно, мать твою, ладно.       Бассейн был неплохим вариантом, чтобы не думать о чертовом подвале и о члене нашего отца. Никто не хочет думать о члене своего отца.       На следующий день мы вернулись в четыре утра. С мокрыми волосами, мы залезли через окно. Пришлось сочинять байку про синяки. В воду залезать было проблематично. Кое-где жутко щипало, но я потом привык.       — Слышишь? — она схватила меня за руку, и застыла в полметре от моей комнаты. Я прислушался и через секунд десять услышал скрежет и странный звон. Будто железа. Там, внизу, что-то было. Что-то живое.       Но мы по-прежнему были слишком напуганы. По крайней мере, мою сестру больше не насиловали. И мы пытались сделать вид, что всё было нормально.       Даже когда отец звал меня к себе, а потом брал оружие из его коллекции, которая висела прямо над кроватью, и рассказывал мне про то, что конкретно он сделал вот этой штукой, я пытался делать вид, что все было в порядке. Пока он не засунул ничего из этого мне в глотку или задницу, пока он не насиловал Лизу — всё было в порядке.       Моя мать тем временем лучше любого другого отыгрывала роль того, что все было нормально. Никаких криков. Никакого внимания на нас с сестрой. Будто бы нас не существовало. Какое-то время мы жили нормально. Возвращались поздно ночью, пробовали алкоголь, иногда наркотики. Лиза, правда, не хотела, и только изредка пила алкогольные коктейли, а я тогда подсел знатно.       Не знаю, стоит ли это уточнений, но я... я был не в порядке. Как и моя сестра. Она не встречалась с парнями, боялась флирта и ей было мерзко от одного слова «порно». Пыталась далеко от меня не отходить и не лезла на рожон. Она пыталась спрятаться в тени. Будто бы там, если что, то рука отца её не найдет.       А я пошел в раздрай. Я был нервным и дерганным. Постоянно лез в драки, закипал с полуоборота, полюбил алкоголь за то, что под ним мне становилось легче. Без него я носил в себе неподъемную тяжесть. Боль. За сестру, за себя, за бессилие, за наш общий страх. Сходил с ума. Ночами орал в подушку, кусал руки и бил матрац. Меня выкручивало этим.       Буквально.       А под алкоголем становилось легче. Не было боли. Только легкость. Потом наркотики. Сестра умоляла кинуть, а я тогда понял, что не смогу. Не было никакого «да если я захочу, то...». Уже тогда я понял, что нет, не захочу. В жизни не обменяю чувство легкости ни на что. Галлюцинации и бред, легкость и эйфория.       В любом случае, это никого не волновало кроме моей сестры.       Но едва ли она могла хоть что-то сказать человеку, который периодически валяется с нервным срывом, в истерике и выдиранием собственных волос и царапании своей кожи до крови.       Как хорошо, что она хотя бы не знала о том, как я дрался. До чего доводил. Как я бил. Она видела пару потасовок без претензий ни на что. Она не видела того, что как в самом деле вымещал агрессию.       Люди в моей голове по-прежнему были сраными статистами, забивающее мое эфирное время.       А мой отец — главный антагонист.       Ладно, в общем, забыли.       Вернемся к отцу и оружию. Мы жили спокойно, а ночами слышали, что внизу что-то было. Мы не лезли на рожон. Даже я не лез. Знал, что если пойду против отца, мне переломают ноги и не дадут костям срастись.       А потом один раз отец пропал на пару суток. Мать не волновалась — он ей звонил.       По моим расчетам — точнее, по тому, что я прочитал в её телефоне — он засел где-то у черта на куличках, и ему там дел ещё на пару дней.       Мать через сутки слиняла к какой-то то ли подружке, то ли любовнику. Я не помню. Да и вряд ли вдавался в подробности. Помню только, что из переписки, прочитанной в её же телефоне, понял, что это на ночь. Она кинула нам какое-то символическое «не шумите, выключайте свет и бла-бла-бла» и ушла.       А мы с полчаса сидели в полной тишине и смотрели друг на друга. Нам надо было узнать. Просто узнать.       Я кивнул ей, и она кивнула мне.       Мы нашли вход в подполье, который скрывался под ковром в кладовке. На нем был уставлен электрический замок. И это был второй раз, когда мне пришлось взламывать их. Лиза шутливо ткнула меня в ребра и спросила:       — Эй, у кого ты этому научился?       Она улыбнулась. Пытались разбавить напряженную атмосферу.       Но когда я потянул дверцу, мы оба замерли, и наши сердца вторили нам. От рук отлила кровь, сердце стучало как бешеное. Из подвала потянуло сыростью и холодом.       Мы заглянули в эту темноту, переглянулись и снова замерли, заслышав скулеж.       Было бы неплохо, если бы родители прятали от нас собак.       Но мы оба понимали: это не собака. Сестра сбегала за фонариком и я посветил им, найдя лестницу. И мы снова замерли, напряженно сглатывая. Оба бледные и дрожащие от страха, мы боялись спуститься туда.       Мы снова переглянулись, кивнули, и я полез первым.       Пахло сыростью. Было холодно и зябко. Лестница тряслась и звук от стука по железу разносился эхом. С каждой ступенькой звон железа и скулежа сливался в одну мелодию сильнее. Мои пальцы окоченели.       Я встал на землю и вскинул голову вверх. Сестра аккуратно спускалась вниз, зацепившись своим свитшотом о гвоздь. Было достаточно темно, но я понял, что подвал был хорошо отделан кирпичом, выложен пол. Это была не голая земля — тут все было сделано под нормальную комнату. Мои руки тряслись, когда сестра встала рядом со мной и всучила мне в руки фонарик.       Мы стояли рядом с друг другом, слушая задушенный скулеж. Я провел рукой, не включая фонарик, по холодной стене рядом с лестницей. Пусто. Провел по второй. И сказал:       — Тут есть выключатель.       Лиза подпрыгнула на месте, когда после моей фразы скулеж прозвучал громче и что-то дернулось, разнося звон от железа по всему подвалу эхом. Она боязливо вцепилась в мою руку и прошептала:       — Включай.       Наши сердца замерли в тот момент, когда раздался щелчок. Мой взгляд был уставлен в кирпичную стену и выключатель, висящий на черном проводе. Сердце забилось как бешеное настолько, что даже голова забелела. И мы повернули голову.       Подвал был отделан под большую просторную комнату. Валялись цепи, пара мисок для кормления собак и несколько ведер. Лежали колодки, кандалы. Пол был измазан в разных выделениях: кровь, сперма, что-то ещё.       Там лежало две девушки. Две молодые девушки. Я невольно дернул рукой, заводя сестру за свою спину, будто бы эти несчастные, закованные в цепи девушки, могли бы что-то сделать.       Сестра подавила крик, укусив себя за руку. А я не мог говорить, пока сердце стучалось в моей глотке.       За время, пока мы на них пялились, я рассмотрел, что одна была в отключке. Другая смотрела на меня как бешеная собака, у неё были опухшие от слез глаза, она дергала руками.       На её шее был тяжелый массивный железный ошейник, из-за чего вся шея и ключицы были натерты и в крови. Её рот был обмотан скотчем, она дергалась и смотрела на нас. Дикой голодной испуганной псиной.       Они были жутко избиты. В синяках и гематомах, кровоподтеках и крови, отец издевался над ними долго. Слишком долго.       Я с трудом двинулся вперед, сглотнув. Сестра так и осталась стоять у лестницы, схватившись за одну из ступенек.       Я подошел ближе, пытаясь аккуратно сорвать скотч со рта девушки. Она крупно дрожала, тряслась, и, когда я стащил скотч, она заревела. Я попросил её быть потише, успокоиться, для её же блага. Она успокоилась. Посмотрела на меня, что-то неразборчиво шепча: то ли просьбы освободить, то ли спасти, то ли ещё что.       Я спросил, что с ними делали. Из неровного дыхания, содроганий и слез, я разобрал только что-то о насилии. Разными вещами и предметами. Разными способами. Их тела выглядели отвратительно после всех измываний.       Сестра подошла ко мне на не держащих ногах, вцепилась в мое плечо и сказала, что их надо спасти.       А я был не уверен, что хотел это делать. Мне не было их жаль. В моих глазах это были не люди. Статисты без чувств и целей. Они просто играли свою роль.       — Ты понимаешь, что если мы спасем их, то нас убьют?       Девушка забилась в истерике, умоляя нас их спасти. Она дергалась, пыталась подползти ко мне ближе, а во мне не было ни единого чувства. Весь страх испарился, когда я понял, что это обычные статисты. Очередная смерть. Ничего нового.       — Мы должны.       Я налепил на её рот скотч обратно.       Надо было что-то придумать, но я не знал, что.       Мне было все равно, а сестра дрожала как осиновый лист.       Она зарыдала, когда я стал толкать её к выходу, а девушка позади нас орала сквозь скотч и рыдала. Я знал, что моя сестра её прекрасно понимает. Эмпатия. Сопереживание. Что угодно. Я с трудом вытащил едва ли не избивающую меня сестру из подвала, захлопнул дверь и вытолкнул сестру из кладовки.       Босс кашлянул в ладонь, нахмурился, сказав:       — Что конкретно он с ними делал? Забегая вперед.       Я хмурюсь. Трудно вспомнить такие детали, когда тебе срать было на них.       — Не знаю всего. Насиловал. Они с матерью насиловали их. Вместе. Устраивали себе шоу. Разные дилдло огромных размеров, зажимы на соски, электрические игры, настоящие кожаные плети. Снова дилдо ненормальных размеров. У них даже была секс-машина. Ага. В общем, никому бы не было приятно смотреть им между ног после подобного.       — Какой диагноз был у твоего отца?       — Шизофрения. МКБ-10. Ему якобы говорили голоса, что он должен делать. У него была параноидальная идея с тем, чтобы наказать всех «неверных и неправильных людей».       — Вам повезло, что вы её не унаследовали. Очень высок риск.       — Моя сестра была не от него. Он не знал об этом. Сказочное везение. А я... — я выдыхаю, прикрываю глаза. — Полагаю, мне действительно повезло. Шизофрения хуже всего того, что мне приходится терпеть. С ней я бы не смог нормально жить. Можно воды?       Он кивает и, на удивление, сам встает. Я остаюсь наедине сам с собой, пялюсь в натяжной блестящий потолок. В яркие лампы с диодами по бокам. Мое сердце тяжело стучит в груди. Перед глазами проносятся флешбеки. Удушающие и воняющие гнилью. У меня чешутся руки найти своего отца и задушить его. Нет. Похоронить живым. Отрезать руки и ноги. Вырвать зубы. Залить уксус в его глаза и рот.       Так много чего я мог бы с ним сделать.       Но я даже не знаю, где он сейчас. Я не пытаюсь его найти. Иногда мне кажется, что я по-прежнему его боюсь.       Раздается звук стекла. Я беру поставленный рядом стакан воды и киваю. Говорю:       — Помните ту мою идею с гипнозом, когда нам надо было что-то сделать с тем типом, которого нельзя было убивать, но он слишком много знал?       — Ты про комбинацию пентотала натрия и фенобарбитала?       — Ага. Это придумал мой отец. Он практиковал это на тех девушках. И они действительно ничего не помнили и не понимали.       — Ах, вот оно что, — он улыбается, оперевшись о руку. — Все-таки, шизофреническая гениальность тебе передалась.       — Тьфу ты. Это не от него, — я морщусь, выпивая воды, — у меня ничего нет от него. Возможно, я тоже не его родной ребенок. У меня нет возможности сделать тест на отцовство. Да оно мне и не нужно. Так, ладно, о чем я? А, да, моя сестра...       Моя сестра орала и плакала, умоляла меня вернуться и освободить их. Я понимал причину её срыва. Она увидела в тех девушках себя. Отец с ними обходился многим более жестче, чем с ней. Мне приходилось удерживать её на месте, чтобы она не рванула к подвалу — хоть она не знала, как его открыть.       Я говорил ей про то, что мы не сможем вызволить их с цепей, у нас нет ключей. Она вырвала свои руки, ударила меня и сказала, что «ты блядский врун, я видела, я знаю, что ты умеешь взламывать замки, ты смог бы их выпустить, но ты не делаешь этого, потому что ты такой же психопат, как наш отец!»       Потом она закрылась в комнате и рыдала там.       Я стучался к ней и умолял меня выслушать. Да, может быть и я психопат, но знаете, в чем плюс психопатии? Ты умеешь мыслить здраво в тех ситуациях, когда чувства мешают. Чувство милосердия на корню вырубило в ней возможности аналитического мышления.       Ближе к часу ночи она пришла ко мне на кухню, где я курил, села на тумбу, свесив ноги, и извинилась. Сказала:       — Мне просто очень страшно.       Я сказал ей, что нам надо бы сейчас молиться, чтобы она не рассказала отцу, что мы туда спускались. Хотя вряд ли он снимал с её рта скотч. Только для еды. Она молчала. Я сказал, что если мы сделаем то, чего она хочет, нам отрубят руки, вырежут глаза и самих повесят туда.       Она сказала:       — Я боюсь, что мы когда-нибудь действительно можем там оказаться.       — В шестнадцать мы сбежим отсюда нахрен. Тогда уже можно будет нормально зарабатывать, что-нибудь придумаем. Сейчас главное не дергаться. Притворись невидимой, Лиз, — я посмотрел на неё, и всё думал о том, как это было несправедливо: что она была тут. В этом доме. Это худющая рыжая девчонка. Такая правильная и наивная, что мне хотелось хотя бы день пожить в её мире, и подумать, что всё и всех можно спасти. Но мы не могли спасти даже себя.       Месяцами позже я снов залез в подвал и увидел там других девушек. Выключил свет и полез обратно. Через ещё месяц отец повесил в доме камеры. Я заказал себе на каком-то сайте глушилку камер. И она работала.       Появились новые девушки. Уже их было три. Третья была мертвой. Моему отцу надо было издать книгу: "от педофилии к некрофилии: все стадии психических отклонений за пять лет".       И так прошло ещё два года.       А потом моя сестра сперла у меня глушилку, сломала замок и просто отпустила их. Отец рвал и метал. С минуты на минуту должна была явиться полиция. Когда он опрокидывал мебель, я сказал, что это сделал я.       И как только из моей глотки вырвались эти слова, как только все затихли, я понял, что меня ждет нечто многим хуже, чем смерть. Я стоял и трясся. Мне было пятнадцать. Меня лихорадило, голова кружилась, перед глазами летали мушки.       Я знал, что отец не поверит в то, что они сами сбежали. Не могли. Сестра цепи разжала.       Отец посмотрел на меня и спросил, зачем.       Моё «мне стало их жалко» было таким неправдоподобным. Меня трясло так, что зубы стучали друг о друга. Отец сказал:       — Тебе не могло быть их жаль. Тебе никого не жаль. Ты — маленький циничный ублюдок. Ты не ценишь жизнь человека. Тебе срать на них было. Или ты совсем отбил себе мозги, — он схватил меня за руку и я ощутил эту бешеную сильную хватку. Один рывок и он сломал бы мне руку. — И ты решил сделать мне это на зло? Ты выбрал такую смерть?       Тогда вступилась сестра. Она сказала, что это она меня уговорила.       Отец перевел взгляд на неё и снова замолчал. И снова та самая тишина, в которой ты слышишь, как дышит рядом стоящий. Не хочу дальше вдаваться в подробности: в них нет смысла. Отца забрали тем же вечером. Подвал осмотрели, но мать его вычистила так, будто бы там никогда не было засохшей крови. Будто бы это просто пустой подвал. Полиция поняла, что это подозрительно.       Отца в тот вечер они забрали.       На их «откуда столько синяков, пацан?», ответил, что много дерусь.       В ту ночь я снова не спал. Я понятия не имел, что меня ждет. И ждет ли вообще. Как поступят с отцом? Выпустят ли его? А если выпустят, то что он сделает с нами? Сестра в соседней комнате тихо скулила в подушку.       А я даже плакать не мог. Я и страха как такового не испытывал.       Это было то чувство, когда ты уже стоишь с петлей на шее. Бояться больше было нечего.       Он меня убьет.       А до этого заставит мучатся бесконечное количество времени. Посадит в подвал на цепь. Достанет из меня все органы и засунет обратно. Снова зашьет, переделает меня. И будет это делать столько раз, пока я все-таки не умру. Пока он не забудет положить в меня сердце.       Я думал убежать. Но в тот момент понял, что отец в любом случае меня найдет. Он сделает это. Рано или поздно. И превратит в трупа путем самых ужасных манипуляций.       Утром он вернулся.       Это было пять утра, когда дверь в мою комнату открылась. Моя сестра, по моим расчетам, заснула час назад. Я смотрел в потолок, когда он зашел в мою комнату. От него несло потом и кофе. Он сел на край кровати и закурил.       Я уже не был бледным. Я сжимал в своей ладони острое лезвие. Как только он что-то захочет сделать, я перережу ему горло. Или себе вены. Тогда я так и не решил, чего хочу больше: своей тюрьмы или смерти. Я лежал и сжимал его в свой ладони, царапая кожу. Мне даже не было страшно.       Он только сказал:       — Одевайся. Завтракай. Поцелуй свою сестру. Забинтуй руки. Лезвие можешь не убирать. Меня ты не убьешь, а себя... ну... у тебя ещё будет много времени, чтобы подумать над этим. Собери чемодан, но много вещей не бери.       Он ушел. Я отпустил окровавленное лезвие. Встал. Помылся, обработал руку, переоделся. Отец принес мне чемодан. Я сложил туда одежду. Отец приготовил мне завтрак. Я позавтракал. Не отравился. Всё это время он сидел напротив меня и читал газету. Я ковырял яичницу. Еда в рот не лезла. Меня тошнило. Он сказал:       — Интересно, как мне удалось избежать тюрьмы?       — Нет, не интересно, — сказал я, запихивая за щеку бекон.       — Правильно, — он улыбнулся — как улыбаются психи, — потому что ты психопатический кусок дерьма. Тебе все равно.       Я кивнул, допил кофе, который чудом не вызывал у меня рвотных позывов, и пошел к сестре. Закрыл дверь на защелку и сел напротив её кровати. Поцеловал её в лоб. И зарыдал. Зарыдал так, как никогда не рыдал и не буду рыдать. Без единого звука, в истерике я рыдал, уткнувшись лицом в простынь, пахнувшую её шампунем. Она проснулась, когда я оперся на её кровать, чтобы встать.       Схватила меня за руку и спросила, куда я иду. Я сказал, что не знаю. В кармане у меня лежало новое запакованное лезвие. И ножик. Так, на всякий случай.       Она спохватилась, обняла меня, тоже зарыдала. А мне уже не плакалось.       Отец постучался. Бежать смысла не было. Всё было заведомо решено.       Она попросила меня о том, чтобы я нашел с ней способ связаться. Она найдет меня. Где бы я ни был, она меня найдет.       Потом я понял, что драматизм был лишний.       Отец невольно выбрал для меня место куда более приятное, чем мой дом.       Мы ехали молча. В салоне приятно пахло кожей. Я смотрел в окно и почему-то совсем не боялся.       Так от меня отказались. Так я оказался в детском доме.       И все, почему-то, улучшилось.       Не было места хуже, чем мой родной дом.       Я потягиваюсь на кресле, ощущая, как тяжелеют веки. Хочется спать. Рассказывать больше не хочется. Да и нечего.       — Твоя сестра что-то рассказывала о твоем отце?       — Что-то, — отвечаю я с закрытыми глазами, опираясь щекой о кулак. — Он пару раз её изнасиловал. Появлялись новые жертвы. Что-то ещё. Не помню. В детском доме было лучше, хотя я и был такой же дикой псиной. По-прежнему нервный и дерганный, агрессивный и злой, — я зеваю, прикрывая рот кулаком. Посмотрев на часы, обнаружил, что уже полпятого утра. Рассказ затянулся.       — Ты никогда не спрашивал, почему твои приемные родители взяли именно тебя?       Может, он спросил что-то другое. Может, он вообще ничего не спрашивал. Я заснул. Количество успоительного, все-таки, достучалось до моего мозга, поэтому я отрубился. Меня эмоционально истощил рассказ. В середине него сердце билось как на пределе, в глазах вечно что-то мелькало, но под конец, как после длинного забега, не осталось ничего, кроме усталости и желания снова забыть об этом.       Мой отец был простым маргиналом, который вырастил полноценного добермана. Поразительная способность шизофреников сеять хаос путем своей извернутой гениальности.       Когда я открываю глаза, то с ужасом понимаю, что меня разбудил не Босс. Что он меня в принципе не будил. Я удивленно моргаю. Эта мысль приходит ко мне голову быстрее, чем я успеваю в принципе проснуться или хотя бы сфокусировать взгляд.       Я смотрю перед собой. И вижу потолок. Белый и такой, что вижу в нем свое отражение. Своё отражение на огромной кровати.       Кровати.       Босс.       Проснуться.       Надеюсь, меня все-таки не выебали.       Я тру кулаком глаза, переворачиваясь на бок. Панорамные большие окна. На улице, видимо, давно утро. Я осматриваюсь. Электронные часы показывают мне час дня. Час!       Я испуганно подскакиваю на кровати, оглядываясь.       Это точно кровать Босса. Его комната. Его дом. И его здесь точно нет.       Удивительно, он притащил меня сюда. Не хочу думать о том, каким способом. Надеюсь, схватил за щиколотку и, протерев мной пол, закинул сюда. Это был бы наиболее логичный поворот событий.       Костюм немного помялся. Всё ещё воровато оглядываясь, я встаю, сняв с себя мятый пиджак, повесив его на сгиб локтя. На самом деле, я рад, что он меня не разбудил и не отправил восвояси. Потому что по приезде домой я вряд ли бы смог заснуть, а так я, вроде, даже выспался. Не чувствую усталость. Напряжения. Ничего. Странное чувство легкости. Ему не мешают даже так и не решенные вопросы. Даже то, что я забыл спросить у него про Джеба. Черт возьми.       Это всё интерес Босса к моему детству. Тьфу ты, и на кой черт оно ему сдалось. Тоже мне, психотерапевт.       Я спускаюсь по лестнице на первый этаж. Стаканов нет, пепельница чистая. Надо бы найти ключи, наверное? Или как тут у него все работает.       Как ни странно, но пентхаус даже при отсутствии здесь Босса кажется очень обжитым и... уютным? Дьявол упаси, это даже звучит пугающе, но это так. Отсутствие идеального порядка. Какой-то комфорт. Что-то, что может говорить о том, что здесь есть люди. И они тут живут.       На кухне я нахожу записку на холодильнике:       «дверь закрывается автоматически. просто нормально закрой»       Ага. Вот он что.       Спасибо.       Может, вчерашний диалог что-то и расставил по своим местам, но, все-таки, получать нечто такое... странно. Не пугающее и не неприятное, нет. Тебе в любом случае будет приятно, когда что-то делают для тебя. В первую очередь потому, что это подчеркивает твою важность. Но я стою здесь, прямо сейчас, и ощущаю стойкое желание отмотать все назад. Не приезжать сюда. Не видеть его. Не слышать этой вшивой истории и самому ничего не рассказывать.       Почему я так тебе всрался, что ты умолял моего отца отдать меня тебе?       Рад ли ты теперь? Чего ты хотел добиться этим?       И добился ли?       Лишние вопросы. Я закрываю глаза. Выдыхаю. Надо к Вельзевул. Ни минуты сраного отдыха. Нет дня, где я мог бы просто сесть и никуда не спешить.       «Не спеши»       Как мне это делать, если нужный мне автобус никогда не останавливается на остановках и мне постоянно надо его догонять. Мне постоянно надо за ним бежать, чтобы успеть.       Лучше быть догоняющим. Оно всегда так было, есть и будет.       Окей. Ладно.       Забыли.       Утром всё проходит. Всё всегда проходит.       Сначала к Вельзевул, потом в лабораторию, сдать анализы. Если в моей крови есть ещё хоть что-то. Хоть какой-нибудь след от воздействия. И позвонить Лигуру.       Усталый стон невольно вырывается из моей глотки, когда я думаю об этом.       День будет ужасным. Я это уже чувствую.       Телефон остался валяться в машине, и я, прополоскав рот, пошел в коридор. Надо бы просто со всем разобраться, а потом... а потом черт его знает. Ответов все ещё нет, ничего нет. Мне кажется, что я просто схожу с ума. Мне кажется, кто-то меня одурачил. Что я в чьей-то игре, не знаю правил и явно не в выигрышной позиции.       Я закрываю дверь, пересекаясь на площадке с девушкой — кажется, его соседка. Она что-то ищет в сумке, прислонившись бедром к двери. Подняла на меня взгляд, пораженно вздернув бровь.       Неудивительно, в таких квартирах все друг друга знают по именам.       — Добрый день, — сам не зная, зачем здороваюсь, я киваю ей.       — Добрый, — все ещё продолжая оглядывать меня, кивает она. — Впервые вас здесь вижу...       — Я... по работе заходил.       — Ах, вот оно что, — она усмехается, вскинув брови, и я понимаю, что она явно подумала о чем-то, что вообще никак не было связано с реальностью. — Почему-то я сразу так и подумала.       Понятия не имею, о чем там она сразу подумала, но я и не уверен, что хочу знать. Что-то мне подсказывает, что мне это не понравится. Поэтому я лишь киваю ей, и проскочил в лифт, когда он распахнулся, внимая моему нервному нажатию на кнопку вызова.       Я смотрю на себя в зеркало.       Вид, впрочем, как и у любого другого человека, который заснул в одежде, а утром не постарался даже расчесаться. Да, теперь я точно уверен, что не хочу знать, о чем там она подумала, а главное — почему она так подумала.       Меня передергивает.       Я покупаю в недалеко находившийся кофейне стаканчик кофе и, закинув себя, свою тушу и пиджак в машину, выдыхаю. По крайней мере, теперь все на своих местах. Я на своем месте.       Я обращаю внимание на телефон, который мигает пропущенными уведомлениями. И все от Азирафеля. В основном звонки, но есть пару сообщений. Я нажимаю на громкую связь, когда набираю его номер, отставляя его на держатель для телефона.       — Кроули, где ты был все это время?! Я звонил те..       — Десять раз, да, я видел. Что за лишняя паника? — кофе на вкус более чем. После вчерашнего дня с бесконечным кофе из автомата, этот даже похож на кофе. Кажется, даже взяли неплохую марку.       — Хотел утром узнать, как у тебя дела, а ты не поднимал, вот и... Мало ли, что с тобой могло случиться по дороге. Я думал, ты останешься у меня.       Я поджимаю губы. Я тоже так думал. Я так хотел. Но пора уже всем смириться, что мое хочу очень далеко от реальности. От меня.       — Был у Босса ночью. Ощущение, будто надо мной провели экзекуцию. Не знаю. Вроде, все нормально было, но послевкусие какое-то странное.       — Тебе что-то сообщили?       — Ага, если это можно назвать таковым, — я выдыхаю, делая два больших глотка кофе. Сладкий. Намного более сладкое, чем я пью обычно. — Ничего. Ничего интересного, — в итоге заключаю я. Для Азирафеля это и вправду ничего интересного. Никому не будет интересно слушать про то, по каким конкретно причинам я здесь оказался. Это просто затянувшаяся игра. Тупая, очень тупая и жестокая игра. Никто не хочет играть в такие игры добровольно. Как жаль, что у меня снова ничего не спросили. Издевательство.       — Какие планы на сегодня?       Он говорит после небольшой паузы. После его тяжелого выдоха. Я достаю новые очки из бардачка, вспомнив, что те забыл у Босса в его квартире. Я верчу их в руках. Даже не знаю, какого они бренда. Нахожу на дужке надпись. Ага. Снова Tom Ford. Ладно, неплохо. За Versace обидно, конечно, немного: подарок, все-таки; но боюсь, у меня нет возможности за ними вернуться.       — Сначала надо бы на работу заскочить, — говорю я, пялясь в свое отражение в линзах очков. — Потом в нашу лабораторию. Мне кажется, после подсказки моего Босса, что я не совсем чист. Со мной происходит что-то странное.       — Да, знаешь, я заметил.       — О чем ты? — я перевожу взгляд на экран телефона так, будто бы могу там найти лицо Азирафеля. Но нет.       — Ты более дерганный, чем обычно. Слишком резкий и будто бы боишься чего-то.       — Боюсь чего-то?! Даже не знаю, чего я могу бояться, Азирафель!       Снова пауза. Хорошо, что он не видит моего лица. Пульс снова учащается. Нет. Нельзя. Надо успокоиться.       Но мне хочется орать во всю глотку о том, что это куда страшнее, чем кажется. Будто бы он не понимает всего масштаба. Будто бы смотрит на это сквозь пальцы.       Черт возьми, я на прицеле.       Буквально, метафорично, как угодно, суть не меняется.       Мне хочется кричать об этом. Мне хочется, чтобы меня услышали.       Но все как будто смотрят куда-то сквозь меня. Будто все сидят в наушниках.       Пауза.       Тишина.       Моё дыхание сбитое. Руки напряжены.       Почему они не понимают?       А потом до меня доходит, что никто, в общем-то, ничего и не знает. Только Анафема. И никто более. Никто не знает размах моих галлюцинаций, пределы моих приступов, границы тревожности, масштабы страха. Никто не знает, что происходит в моей голове.       Никто не знает о том, что каждый день мне приходится делать ещё один шаг.       Шаг за болевой порог.       Мы все ещё молчим. Надо сбросить. Надо сбросить, чтобы не сказать лишнего. Извиниться, попрощаться и сбросить. Когда моя рука тянется к телефону, Азирафель говорит:       — Как насчет встретиться завтра? Вне всего этого. Музей или парк. Что угодно.       Я молчу. Моя рука мелко дрожит.       — Кроули?       Я ударяюсь лбом о руль.       утопи меня в этом парке, пожалуйста.       — Да. Круто. Было бы классно. Я позвоню тебе вечером, — я прерываю звонок ещё до того, как он успевает что-то сказать. В тишину я говорю: — Прости.       Я не знаю, за что я извиняюсь.       Я только знаю, что я дьявольски устал. Я выспался, но это не помогает мне. Чувство, будто бы тебя кто-то постоянно линчует даже за факт твоего дыхания.       Будто бы мне снова четырнадцать, и я снова боюсь идти домой, и мне снова ночами снится то, как отец избивает меня.       Словно я снова живу в шкуре себя четырнадцатилетнего.       Я слышу то, как стучит моё сердце. Кто-то, кто хочет, чтобы я все бросил. Кто-то, кто хочет, чтобы я сошел с ума. Кто-то, кто хочет залезть в меня рукой, вырвать сердце и оставить гнить.       Кто ты?       Ты ведь понимаешь, что тебе не победить, почему ты продолжаешь это делать?       Какой в этом смысл?       Кто бы ты ни был, ты знаешь, что я слишком долго шел к своему статусу, чтобы все бросить. Я не могу это бросить. Люцифер мне не позволит. Никто не позволит.       (у тебя никого нет)       Я моргаю.       Надеваю очки и делаю вид, что всё на своих местах. Кто бы он не был, как бы хорошо меня не знал или — наоборот — не знает меня вообще, он должен понимать, что как бы глубоко он не засовывал в меня руку, он не достанет сердца.       Нельзя вычленить из меня то, что давно сгорело.       Кто бы он ни был, пока я жив — он далек от выигрыша.       Лучше быть догоняющим, чем плетущимся впереди.       Я стараюсь ни о чем не думать, пока еду до офиса. Включаю музыку, но вслушиваясь в строки, моя голова рисует мне разные сюжеты. В зависимости от песни меняется картинка в моей голове. Я стараюсь не думать о лишнем и почти получается. В моей голове мысли кочуют от кровавой резни до лица Азирафеля. Две крайности. Две части одной и той же сущности.       Меня.       Вопрос лишь в том, может ли что-то настолько не сопоставимое жить в одном теле.       Меня явно одурачили.       Надо лишь понять, где именно.       Куча свободных парковочных мест в паркинге. Я вижу машину Вельзевул. Выглядываю машину Хастура. И Босса. Ага. Значит, он тоже здесь. Кто бы знал, как мне не хотелось бы с ним сейчас пересекаться. Нет, он, определенно, хороший тип, я даже не сильно его ненавижу за факт того, что это он втянул меня сюда (хоть и подкрепил разумными аргументами), проблема в том, что налет прошедшего вечера все ещё свербит у меня в носу.       Не мерзость.       Просто что-то неясное.       Попробуй решить уравнение имея лишь один знаменатель.       Выйди из чащи неизвестных имея только один пистолет.       Проблема в том, что пистолет может заставить говорить кого угодно.       Я опять забыл чемодан. Черт возьми. Я так полагаю, о нем вообще уже все забыли, кроме меня.       В здании вечная суматоха. Всё красиво, все вычурно, все по правилам. Стук каблуков. Много лиц и много голосов. Я даже не знаю, кто реально всем эти управляет. Не наш Босс. Точно не он. Он управляет нами, здесь у него явно есть посредник.       Когда я оглядываю вычищенные блестящие светлые коридоры, когда я смотрю на офисы и кучу задниц в обтягивающих юбках, я думаю о том, насколько великолепен был наш Глава, что смог создать что-то такое. Что-то по истине устрашающе. Видимо, он был очень жадный. Иначе я не знаю, как объяснить то, что он ко всему прочему открыл такую огромную сеть. Вроде, офисы ещё есть в Германии и Америке. Да, точно, в Америке. Может где-то ещё.       Могу догадаться, что всю его жизнь голова была набекрень. Куда я уж я тут со своими приступами. Что-то мне подсказывает, что ему было многим хуже.       Только шизофреники будут таким заниматься.       — Эй, Лидия, — я хватаю за край пиджака нашего юриста. Она испуганно поворачивается ко мне, едва не подпрыгивая на своих каблуках, плотно сжав папку в руках.       — Тьфу на тебя. Пробовал людей не пугать? — она хмурится, одергивая пиджак. — Чего тебе?       — Вельзевул видела?       Она хмурится. Вельзевул никто из этих особо не жалует. Она занимается периодически проверкой перед реальной проверкой, и в это время даже я не хочу особо сюда соваться. Не знаю, откуда в ней такая страсть к документации, сводкам и отчетам, но в этом она действительно ужасает. Впрочем, Вельзевул даже в нашей сфере больше по теории, а не практике.       Практику любят только психи.       А она просто очень злая, напряженная и умная. Не жестокая.       — Да, только что она сказала, что наш аналитик — хуета, ее прогнозы — пиздеж, и чтобы мы положили ее на ту помойку, где нашли. Она до сих пор плачет в туалете.       — Оу, — я хмурюсь и оглядываюсь. — Она не в духе?       — Почти в том же самом духе, в котором ты был недавно. Я думал, ты съешь этого... как его, — она щелкнула пальцами, — Хестира.       — Хастура.       — Не имеет разницы. Возможно, она до сих пор всех раскидывает на собрании, можешь наведаться. Она в зале для совещаний.       — Малом?       — В каком ещё. В главном орет ваш Босс, и обычно — на вас, — она усмехается, легким движением руки убрав упавшие мне на лоб пряди, и идет дальше по своим делам.       Я некоторое время ещё шатаюсь на этом этаже около автомата с кофе, обдумывая, стоило ли мне лезть на рожон. На самом деле, едва ли она могла мне хоть что-то сделать. Мне никто, по сути, ничего сделать не мог (всё из-за репутации любимчика Босса, ага, а ещё местного сумасшедшего чувака, они просто не были знакомы с моим отцом, вот где жестокость и сумасшествие).       В итоге я выдыхаю и вызываю лифт. Не хочется оттягивать все это дерьмо. Если мне повезет, если я сделаю все до пяти вечера, я спокойно пойду домой. А завтра проведу день с Азирафелем, и хрена с два я позволю хоть кому-то вклиниться ко мне с убийствами, пистолетами или черт знает, с чем ещё.       Я пересекся с каким-то мужчиной, который выходил из зала для совещаний. Угрюмый и с опущенными плечами, кажется, Вельзевул абсолютно не в настроении.       Я открываю дверь ногой и опираюсь на косяк, смотря поверх очков на Вельзевул.       Внезапно, она замолкает. В руке держит какую-то бумажку — всё в пометках и исправлениях. Она смотрит на меня таким взглядом, что я не могу разобраться, о чем она думает.       На меня поворачиваются все. Смотрят на этого странного типа как на спасителя, потому что Вельзевул откашливается и говорит:       — Продолжим завтра. Все свободны. И, Мартин, не дай Дьявол, Боже, или твоя жена, мне срать кто, но если ты ещё раз просрешь сроки, я сделаю так, что с твоими рекомендациями тебя не пустят даже раздавать еду бездомным!       Я отхожу от выхода, когда все быстро начинают собирать все свои документы, папки и планшеты, засовывая их себе подмышки, и едва ли не выбегать из зала.       Дверь захлопнулась буквально через полминуты.       — Напомни, почему ты занимаешься этим? Вам с Боссом на пару делать нехер?       — Это помогает снять стресс, — на выдохе говорит она, садясь в кресло и прикрывая глаза. — А у Босса нет выбора. Он считается нашим главным лицом, поэтому ему приходятся иногда выезжать на все эти дела. Если бы не твои успокоительные, то ты бы с наибольшей вероятностью, среди всех других, мог оказаться на моем месте.       — Но я предпочитаю более лояльные методы, ага, — я сажусь на один из стульев, оглядывая помещение. Оно большое и просторное. Снова эти панорамные окна. И снова бесконечно прекрасный вид на Лондон. Я обожаю панорамные окна. Всегда есть чувство причастности к чему-то большему, чем твоя замешаность в игре какого-то психопата, где ты — главная цель. Мишень. Нет смысла стрелять в сердце, когда его нет.       Какое-то время мы молчим. Будто бы каждый думает о том, что хочет спросить и сказать. Она стучит пальцами по ручке кресла. В итоге, я говорю:       — Как дела у Джеба? Или точнее Джебрияли. И ещё точнее — это все равно фальшивые имя. Как его зовут?       Она раздраженно выдыхает, прикрывая глаза и нажимает на них пальцами.       — Как же ты меня достал, — на выдохе говорит она. — Когда тебя просят не лезть — ты всё равно лезешь. Будь то мои друзья или эти ряды убийств, в которые я просила тебя не лезть, но ты, сука, залез.       — Это моя работа, Вельз. Доставать все, что мне нужно. Если тебе так интересно, то срать мне на твоего Джеба, но, во-первых, меня попросили, во-вторых, слишком большой на нем фактор риска, чтобы я мог позволить себе отсиживаться. От этого зависит моя зарплата, вообще-то.       — Не делай вид, что тебя это волнует. Тебе на все насрать. Ты знаешь, что тебе в любом случае будут платить столько, сколько нужно. Босс не позволит тебе уйти, пока на тебя есть спрос.       — Долго вы будете обсасывать мой статус любимой псины у Босса?       — Да какой ты пес, — с отвращением выплевывает она, разглядывая ручку в своих руках. — Псы верные. А ты своенравная змея. Они ни к кому не привязываются, только и делают, что ползают там, где нормальные люди заползти не могут.       — Не было мест, куда вы не могли заползти. Вам просто было лень. Вам лучше было скинуть это на меня. Я не делаю ничего сверхъестественного, — мой голос раздраженный. Мы все смотрим в разные стороны. Лишь бы не на друг друга.       — Синдром самозванца, да? — усмехается она, откладывая ручку и откидываясь всем телом на кресло, складывая руки на груди. — Так тебе легче? Не думать о своей ценности? Меня поражает, как тот, кто пугает абсолютное большинство, боится всего. Даже самого себя.       — Я ничего не боюсь. И никогда не боялся. Даже смерти.       — Смерти ты не боишься потому что её и не боятся только покойники. А себя, своей роли здесь, того, что ты делаешь — да. Это все уже поняли. Да мы тебя и не обвиняем. Тебя много кто ненавидит. Живя в таком смраде, любой бояться начнет. Поэтому за тобой таскается Босс. Ты как ребенок с аутизмом и пистолетом, который, почему-то, всегда стреляет в верные мишени. Но он всё равно боится, что когда-нибудь ты пристрелишь либо его, либо ещё кого-то. Либо просто сорвешься с цепи.       — Даже если так, — на выдохе говорю я, только сейчас заметив, что беспрестанно тереблю свои запонки в надежде расслабиться. Не думать. Успокоиться. Не думай, черт тебя дери, не думай. Чужой голос должен быть громче твоих мыслей. — Не имеет разницы то, как вы это называете. Моей гениальностью или вашей непрофессиональностью, проблема в том, что если все действительно так, то...       — То ты действительно можешь выстрелить даже в него, да, — она закрывает глаза, выдохнув. — Поэтому тебя ненавидят и боятся. А Босс любит. Никто не знает, почему.       — Я знаю, так что этого достаточно, — я криво усмехаюсь.       Мою усмешку подхватывает Вельзевул. Говорит:       — Я же говорю. Ты всегда на шаг впереди нас.       Плетущийся впереди.       лучше быть догоняющим.       Я трясу головой.       Нет, это не об этом.       — В любом случае, может, ты нас и бесишь. Может, и ненавидим. Но, — она глубоко вдыхает, прежде чем продолжить: — мы все признаем твой вклад. Мы всегда знали, что Босс не подбирает мусор. А мы ведь знаем, с каких темных мест ты пришел. Полагаю, без них не было бы и тебя. Продукта мерзости.       — Мусор, — вторю я, криво усмехаясь. Она впервые за весь диалог смотрит на меня. Моргает. — Да, это подходящее слово. Так что насчет Джеба? Ты вылила на меня свою порцию ненависти, я не вправе отбирать твоё на это право, но, все-таки, я по работе. Что за Джеб?       — Почему же ты не выяснил это без моей помощи? — передразнивает меня она, щурясь так по-блядски, что мне захотелось её ударить. Я держу руки при себе. Никто не должен в действительности знать, что этот ребенок с аутизмом может воспользоваться своим пистолем и вседозволенностью. Не вытаскивай козыри до конца игры. Не обнажайся. Ещё слишком рано.       — Потому что я не гребаный экстрасенс, Вельзевул. Или, если быть точнее, Марта. Это уж я был в состоянии узнать.       — О, интересно, — она трет подбородок. — И что ещё ты знаешь?       — Ничего интересного. Это было давно и мне было нечего делать. Немного про твою семью, про твоего отца, про твоего бывшего мужа и ребенка. Ещё вы взяли собаку из приюта.       Она хлопает пару раз в ладоши и кивает.       — Ты ведь понимаешь, что я не собираюсь ничего тебе про него говорить?       — Я понимаю теперь другое. Понимаю, что ты, кажется, не совсем на нашей стороне. Или назови мне другую причину, почему ты ставишь под опасность нас только из-за своих вкусов в мужиках?       — Опасность?       — Какова вероятность, что это не он сорвал то задание? Он предоставляет нам информацию? А какие шансы на то, что он не дает нашу информацию кому-то другому?       — У него не было той полноты знаний об этом, чтобы полноценно сорвать.       — А откуда у него была та неполноценная часть?       Она осекается. Тихо цыкает, отводит взгляд и прикрывает глаза.       Я опираюсь локтями на свои колени, подаваясь к ней лицом. Я говорю:       — Послушай, я, может, и не самое светлое пятно на вашей биографии, может, я и псих, может, я тут на птичьих правах, это все равно не имеет смысла, пока я разграничиваю свою личную жизнь и эту работу. Вы можете меня ненавидеть, можете презирать, но я всегда ставил это место выше всего. Вы можете считать мою позицию любимчика незаслуженной или выигранной за счет моего ползания там, куда вы не достали, но проблема в том, что я всегда, слышишь, всегда ставил это на первое место. И Босс это знает. А от тебя я этого не вижу, Вельз.       Она молчит. Смотрит на меня и молчит. Снова отворачивается.       — Ты можешь игнорировать меня, но что вы будете делать, когда об этом узнает Босс? Ты ведь знаешь, какая у него фигура на этой шахматной доске. И все мы боимся знать, что он делает, когда действительно зол. Не боишься за своего любовника?       — Он не мой любовник, — цедит сквозь зубы она, проведя ногтями по ручке кресла. — Лечись от своего синдрома самозванца, Кроули. Ты бешеный.       Она говорит это с такой тихой злостью, что у неё едва зубы не скрипят. Я вижу себя в зеркальном отражении. Свои плечи, свое лицо, свою позу. Я слышу свой голос.       Птицы одного оперения.       Поэтому Босс за шкирки втащил меня сюда. Он знал, что делал.       Но никто из нас не хочет знать, что конкретно он делает и почему.       — Я уверена, что это был не он. Ему нет резона.       — А знаешь, чего ещё ему нет? Веры. Никому из нас её нет. Я закрою глаза сегодня. Но не значит, что я сделаю это в следующий раз. Я не могу забраться в твою голову, но я все ещё могу получить доступ ко всем твои электронным носителям. Адресные книжки и смс. Твои звонки и записи с фейстайма — что угодно.       — И почему ты не сделал это сразу? Тогда, когда взломал мою почту?       Я улыбаюсь. Да, конечно же, она поняла, что это был я. Она не могла не понять.       — Потому что я уважаю всех вас. Можешь презирать меня, ненавидеть — что угодно. Но все мы тут повязаны одним и тем же. Это то, что не позволяет мне лезть своими глазами в твою жизнь. Но я не могу никому гарантировать свою непричастность на постоянной основе. В конце концов, рано или поздно, меня попросит об этом Босс. А все мы знаем, что происходит, когда приказывает он.       — Происходит то, что никто не имеет права отказываться или плохо выполнять свою работу, — она снова трет глаза. — Ты невыносим. Меж тем, у Джеба кое-что для тебя есть.       Что?       Я моргаю. Зависаю на секунду, пытаюсь обработать информацию. Не нахожу никакой логики и лишь вдёргиваю бровь.       — Джеб? Серьезно? — звук, который выходит из моего горла что-то между смешком и охом удивления. — Откуда он знает обо мне?       — Если ты не забыл, то я знаю о твоих проблемах с рядом убийств. Джеб сказал, что ты, скорее всего, узнал о тех мелких убийствах.       — Откуда он?..       — Что, тебе не нравится, когда кто-то играет по твоим правилам? Не нравится думать, что не ты один такой умный? — она усмехается, чуть щурясь, смотря на меня. Пытается выследить мою реакцию, но на мне по-прежнему очки. — На самом деле он просто знает, что кто-то залез в чужую базу, которая недоступна для Лондонской полиции.       Полиция?       Откуда он знает что-то про полицию?       — Я думал, он работает на нас? Нет? — я непонимающе хмурюсь. Полиция. Откуда ему могло быть известно хоть что-то о полиции? О той базе, в которой, видно, рылся Азирафель. Он не обратил внимания на айпи? Хотя Азирафель, возможно, погасил свой сигнал, чтобы не палиться лишний раз. Ему потом проблем не оберешься.       — Он просто наш пособник. Не более, — она пожимает плечами. — Я говорю о том, что у него есть некоторые видеозаписи с мест преступления. Конечно, их глушили, вырубали, обрезали и лепили новые, но у него получилось что-то восстановить.       Сердце ударяется о мою грудную клетку так, что я могу ощутить фантомную боль. Я смотрю ей в глаза. Хмурюсь. И натягиваю очки, закрывая их полностью.       Невозможно сопоставить две детальки пазла, если они — из разных коробок.       Как эта деталька могла попасть ко мне?       Почему?       — Какая трагедия, гениальный Кроули чего-то не понимает, — она фыркает, открывая крышку макбука.       — Я не гениальный, — выплевываю я, и после её слов меня корежит так, будто бы я услышал какой-то мерзкий звук. Но единственного здесь мерзкого — только я. Так ведь? — Вы сами это придумали, хватит.       — Да-да, как скажаешь, — отмахивается она как от назойливой мухи. — Знаешь, почему я это делаю?       — Потому что тебя попросили.       Я вру, а она удивленно вскидывает бровь. Потом кивает. Я угадал.       Кто тебя попросил? Я просто иду на ощупь в это тьме, но ничего не могу разобрать. Я не слеп, просто кто-то выключил свет.       Нужно включить его. Найти выключатель. Ощупать стены. Как в том холодном подвале, где пахло запекшейся кровью, потом и спермой.       — Босс сказал заняться этим, когда к нам пришли фотографии. Не то чтобы я в действительно хотела этим заниматься, — она выдыхает, уткнувшись указательным пальцем в свой висок, опираясь на руку. Будто у неё болит голова. Может, и вправду болит.       — Ты сообщила этому Джебу про меня?       — Наивно с твоей стороны предполагать, что о тебе нужно сообщать. Тебя знают нужные люди. Да и ненужные тоже. Все представляют тебя, ну, знаешь, сидящим в кресле из трупов с монтировкой в руках, никто, наверное, не ожидал бы увидеть тебя такого.       — Слушай, я не робот, и любой бы напрягся от подобного заявления.       — Никто бы не напрягся, потому что и так ясно, что в этом нет ничего такого. Это твоя паранойя, Кроули. Ты сойдешь с ума скоро. На полном серьезе. Слетишь с катушек, — она щелкает по клавиатуре, не отрывая взгляда от экран. — Это не в твоих интересах, знай. Ты должен быть выгоден Боссу. Ты должен рождать на себя спрос, если и дальше хочешь удерживать свои позиции. Мне-то срать, но это тоже — приказ.       Я моргаю.       Всё это выглядит так, будто бы все они относятся ко мне как к какому-то роботу. Программе. И им сказали следить за кодам и чтобы ничего не сбилось, чтобы всё работало так же хорошо, как и прежде. Чтобы не было глюков.       «ты думаешь о себе, как об оружии».       О, нет, Люцифер, это вы заставляете меня так о себе думать.       Это вы сводите меня с ума.       Зачем?       (им не победить)       Я снова моргаю. Встряхиваю головой. Ощущение, будто это стрекотание тараканов по-прежнему в моей голове. Хочется залезть чем-нибудь в собственный череп, но я стараюсь удерживать свои руки на месте.       Вельзевул кидает свой беглый взгляд вниз и спрашивает:       — Что ты делаешь?       Я опускаю взгляд. Я раздираю запястье. До крови.       — Черт, — я одергиваю себя, закусив губу. На рубашке отпечаталась кровь. Я раздираю свои вены. Занимаюсь деструкцией. — Какого черта...       — Держи себя в руках, Энтони. Даже если ты уже сошел с ума, то хотя бы постарайся сделать вид, что всё хорошо.       Я сжимаю руку в кулак, прижимаясь кровящим запястье к своему колену, к ткани черных штанов.       Быть пригодным. Поэтому Босс спрашивал меня про мое состояние? Про моё здоровье? Поэтому каждый раз одергивал меня, когда я говорил о том, что им будет выгоднее меня устранить?       Потому что он в действительности думал об этом?       Потому что он изначально этого хотел?       Черт.       Дерьмо. Дерьмо. Дерьмо.       Нужен новый уровень.       — Итак, — она откашливается в кулак и продолжает: — так ты знаешь, что все это не ограничивается кругом особо близких тебе людей, так?       — Ага.       — Показывать записи? А то, знаешь, ты не внушаешь доверия.       — Я в порядке, черт возьми, я в полном порядке. Вы не имеете понятия о том, как я выгляжу, когда я не в порядке.       Зато Босс видел.       Да уж, лучше бы это видел каждый из нашей организации, нежели сам Босс. Не человек, который следит за моей пригодностью. В любом случае, пока на меня есть спрос, все это должно работать.       Нужно выйти на новый уровень, пока не стало слишком поздно.       Я слишком долго здесь засиделся.       Она хмыкает. А я ощущаю, как мой затылок пробивает холодный пот.       Я не знаю, кто этот Джеб, какими связями располагает, что умеет и насколько он быстрее меня, но то, что он занялся этим настолько — впечатляет. Я без понятия, сколько ему заплатили, заплатили ли вообще и не замешан ли он в этой игре, но работа впечатляет.       Надо сконцентрироваться на записях.       Надо выдохнуть.       Но все же...       как Джеб связан с полицией США и Лондона? И связан ли?       В моей голове раздается механический щелчок мышки, когда Вельзевул открывает видео.       новый уровень.