Право на жестокость

      Это было пять видео. Четыре были связаны с теми жертвами, которые не играли в моей жизни никакой роли, и одно — с места преступления одной моей постоянной любовницы.       Было бы наивно предполагать, что там могло засветиться его лицо. Либо качество камеры было ужасным, либо её расположение было крайне неудобным. Вельзевул сказала, что, может, я узнаю его со спины.       Нет, не узнал.       Хотелось орать от безнадеги.       — В любом случае, это будет тебе интересно, — говорит она, открывая то видео, где убивали одну из моих девушек. Уже без всякого интереса я снова посмотрел на экран, но не ожидал там увидеть ничего интересного. — Смотри.       Смотрю.       Я всегда смотрю.       даже когда ты не видишь.       Это была камера, видно, либо завалившаяся, либо просто сломанная, но ракурс был крайне хреновым, однако достаточным для того, чтобы понять, что там было два человека. Более того, когда один присел, стало ясно, что они не имеют ничего общего с той линией убийств.       Это двое не были похожи на того парня ни по телосложению, ни по телодвижениям. Это были разные люди. С разными целями или нет — мы оба понятия не имели.       Я моргаю, когда она закрывает видео и снова откидывается на свое кресло, разминая пальцы.       — Круто, все стало ещё непонятнее, — я вздергиваю брови, тяжело выдыхаю. — Это не один человек, по крайней мере. Хотя хер его знает, не связаны ли они одним делом.       — Не связаны, — на выдохе говорит она, снова беря ручку со стола, бесконечно теребя её в своих руках. — Разные цели, тут любому будет понятно.       — Нет, нельзя утверждать.       — А мне кажется, что можно. У них разный размах. Это как если бы, не знаю, одни бы резали мелких шавок из ревности к тебе, или там на зло тебе, а другие хотят что-то тебе сказать.       — Не сказать. Довести меня.       Мой взгляд неподвижен. Я смотрю в сторону комнатной небольшой пальмы. Красивая и роскошная. Я даже не замечаю её. Я просто смотрю куда-то сквозь. Пытаюсь сопоставить все увиденное, понять, на кого были похожи те люди, и похожи ли они вообще на кого-то.       — В любом случае, неважно, какие цели они преследует, факт остается фактом, они от тебя не отстанут. Мне срать, если тебя когда-нибудь найдут со вспоротым живо...       — Мне тоже.       — Что?       — Что? Мы это уже обсуждали.       Она неоднозначно вздергивает брови, поджав губы, будто бы не одобряла этого. Да вряд ли бы хоть кто-то одобрял. От смерти не бегут только слабаки. О таком нельзя говорить вслух. Но не то чтобы у меня есть хоть какие-то сдерживающие факторы. Я могу орать об этом во все горло. До тех пор, пока на меня есть спрос.       Является ли череда этих убийств последствием спроса?       — Знаешь, в чем главное отличие убийств шавок от более значительных? — она закрывает крышку ноутбука, тяжело выдыхая. — Первым срать, узнаешь ли ты об этом. Им важен сам результат. Убить тех, кого трогал ты. А вторым — они сделают все, лишь бы ты об этом знал.       — Окей, — я выдыхаю, закрываю глаза, слушаю ритм своего сердца. Нормальный. Говорю: — Но зачем они прислали это вам?       — Возможно, — она смотрит сквозь меня. Так, будто бы смотрит на свои разочарования, которые не хочет замечать, о которых предпочла бы даже ничего не знать. — Только лишь возможно — они хотят подчеркнуть твою незащищенность. Они хотят показать нам то, что ты очень... доступен для подобного. Хотят...       — Показать мою непригодность, — подхватываю я, хоть и не уверен в разумности.       — Мг. Боссу на это, конечно, насрать, но им-то откуда знать о ваших специфических отношениях.       — О, да заткнись. Не говори об этом так, будто мы ебемся.       — Было пару слушков, — хмыкает она, пожимая плечами. — О, кажется, у Джеба что-то ещё есть, — она открывает снова ноутбук, когда он пиликнул. Что-то проглядела, вздернула брови и сказала: — Отлично, есть хорошая новость. Та девушка, с которой ты спал недавно в Лос-Анджелесе...       — Я ни с кем не спал, — прерываю её я, поражено моргая. Или спал? Черт возьми, я не помню. Не помню ничего, что происходило до того, как я очнулся в номере.       Она смотрит на меня, приподнимая брови и медленно моргая.       — Ты уверен? — уточняет она. — Подумай дважды. Джеб тоже не может быть уверен в таком наверняка, он лишь предполагает по способу убийства.       Я выдыхаю. И ощущаю боль в своем запястье. Я обращаю внимание на то, что снова начал чесать кожу на запястье. Черт, нездоровая херня, крайне нездоровая херня. Нужно новое успокоительное... или хотя бы узнать, не напичкали ли в меня чего-то, что заставляет меня вести себя так.       — Черт, нет, не уверен. Я ничего не помню.       — Ты смеёшься?       — Нет, Вельз, это надо мной смеются, и уже слишком громко для того, чтобы я этого не услышал.       Некоторое время мы молчим. Надеюсь, в моем бентли завалялась аптечка. Нужно бы продезинфицировать и замотать бинтом, чтобы не расчесывать дальше. Какого хера. Это от волнения? Я даже, кажется, почти могу ощутить чесотку под моей кожей. Или её нет?       Черт возьми, я не знаю.       — На, сам посмотри фотки.       Это похоже на те убийства. Тот же почерк. Но почему этот почерк связан с убийствами более значимых людей в моей жизни? Работают ли они сообща? Черт возьми, этих людей, которые знают обо мне слишком много — какого хера их столько?       С более крупными жертвами все чуть более ясно — их даже, оказывается, в полиции знают, но мелкие? Кто-то либо следит за мной, либо кто-то из моих «коллег» головой ебнулся. Не то чтобы у меня много вариантов.       — И что ты предлагаешь? Как будто это о чем-то мне говорит.       — Проверь базу заселившихся в том отеле, где ты был за последние сутки, — говорит она, щелкая ручкой. — Вдруг за что-то зацепишься. Если кто-то покажется подозрительным, глянь в других твоих отелях.       — Не факт, что он был со мной в одном отеле. Это идиотизм.       — Идиотизм здесь то, что кто-то вообще таким занимается, а тебе не мешало бы проверить.       Я выдыхаю. Бред.       Просто бред, на которой я зря потрачу свое время. Отелей в Лос-Анджелсе хренова туча. Если думать об этом убийце как о маньяке, который буквально идет по моим следам, то да, конечно, он был со мной в отеле.       Но больше мне интересно то, когда я успел трахнуться с этой блондинкой. Что происходило за несколько часов до нашего задания? Что-то было вне контроля.       кто-то его сорвал.       кто?       — Как ты познакомилась с Джебом? — я не знаю, зачем я это спрашиваю. Просто хочу отвлечься. От лишних мыслей начинает болеть голова. Это как сигнал аварийной тревоги. Болит голова, а потом — болит челюсть, ухо и плечо. А потом ты задыхаешься. Я знаю это. Нельзя допускать лишних мыслей (все они — лишние).       Она щелкает ручкой снова. Хмурится. Выключает ноутбук. Откидывает голову назад, смотря в потолок. И говорит:       — Он спас мне жизнь. От этого ожога. Я в долгу.       — Это ты его сюда привела?       — Слишком много новой информации для тебя, Энтони Дж. Кроули. Тебе нельзя давать её столько сразу. Начинаешь заползать в те щели, где тебя не ждут. Кстати, Босс просил тебя зайти к нему, если я тебя увижу. Не знаю, что ему нужно, — она машет рукой, будто бы пытается отвязаться от меня. Как будто я здесь сам сижу добровольно.       Я встаю, отряхивая пиджак, будто бы он запачкался. Говорю:       — Самое страшное, что я тоже не знаю.       И знать не хочу, что ему может быть надо после того нашего диалога. Надеюсь, он не пришел к мысли о том, что надо бы меня выкинуть в бачок с надписью «для биомусора».       Хотя, как я понял, что он, так или иначе, не будет меня уведомлять о том, что пришел к этому выводу. Я и не узнаю об этом. Может, и не почувствую.       Псина ведь до последнего не знает, что её ведут на усыпление.       Я выхожу из зала с таким лицом, будто бы из меня выбили все дерьмо. Будто это я валялся на тех фотках, вместо очаровательной (некогда) блондинки. Будто меня разобрали на части, и теперь слепо тыкали куда попадется, в надежде слепить что-то адекватное.       Мне определенно нужно время, чтобы собрать себя правильно.       Проблема в том, что у меня нет никакого времени.       Ни черта нет.       И я иду уже в тысячу раз заученный мною кабинет. Там всегда пахнет немного виски, немного табаком, немного какой-то ароматизированной хренью. Все время включен кондиционер.       Неплохо бы сегодня вышибить кому-нибудь мозги.       Снять напряжение.       Доказать им всем, что усыплять Энтони Дж. Кроули себе дороже.       Ведь никто не ожидает от трупа того, что он воскреснет.       Я сделал это раз, и если понадобится, сделаю это дважды. Мне даже не нужно, чтобы кто-то раскапывал мою могилу. Я это уже знаю.       В этом кабинете пахнет тем же. Я привалился спиной к двери. Босс стоит ко мне спиной у панорамного окна. Я вижу его силуэт. И снова не чувствую ничего. С облегчением я выдыхаю. Чувство, будто бы все снова на своих местах.       Ещё недавно я стоял тут с бургером и мне было так на все плевать. Я был злым, может, взволнованным и немного встревоженным, но всё в любом случае было лучше, чем сейчас. Всё многим лучше, если у тебя нет галлюцинаций.       Я откашливаюсь, и Босс глядит на меня через плечо.       — О, отлично, думал, что Лигуру с Хастуром придется разбираться без тебя. А это, ну знаешь, не совсем безопасно.       Если верить на слово тому, что я сейчас слышу, то всё в порядке.       Если он по-прежнему думает, что им без меня небезопасно — то всё правильно.       Они могут желать разорвать меня на куски, но пока Босс будет думать иначе, они ничего не смогут сделать. А когда так начнет думать Босс, то, что ж... надо будет искать новые щели, куда можно будет заползти. Выбора у меня не будет.       Никому не выгодно выпускать меня из рук. По крайней мере, не ему.       — Я бы не хотел, чтобы вы затягивали со всем этим, а на взломы сейфов уходит много времени, хотя, — он смотрит на часы, — возможно, они и пытаются там что-то уже натыкать. На, держи, — он что-то кидает мне в руки, и я с трудом это ловлю. А, ничего нового — штука для взлома сенсорных механизмов защиты, которые сканируют зрачок или отпечатки пальцев. Крайне кропотливая херня, и с этим даже я не люблю возиться. Я морщусь. — Слушай, это никто не любит, но ты хотя бы делаешь это аккуратно.       — Я думал, прекратили производство этих штуковин, нет? Запретили на поли...       — Кто сказал, что мы играем по всем правилам? Энтони, мне нет дела до правил. То, что мы работаем с ними, не значит, что мы за них. Мы сами для себя. Там будут ценные бумаги, кое-какие доказательства, которые мне нужны будут, чтобы выманить у кое-кого сумму активов. Ну, и там по мелочи. Счета, кстати, потом у них тоже обнулишь.       — Ой, да ладно, вы хотите, чтобы я всю ночь с этим просидел?       — Ну, ты поспал сегодня, так что, — он развел руками, фальшиво улыбнувшись, — теперь ты сможешь просидеть хоть две ночи. Я не тороплю.       Откинув голову назад, устало застонав, я ударяюсь затылком о дверь.       Ладно, окей, я позволил себе великую вольность, думая, что он мог хотеть меня свести на ноль. Нет, на кого ещё ему вешать такую работу по Лондону? Возможно, в других городах у него есть другие «гении», но тут я явно правлю всем маскарадом, и от этого никуда не деться.       — Данные я тебе вышлю, так, — он хмурится, поджав губы, а после, кивнув, сказал: — Вроде, всё.       Я зависаю, смотря на эту хрень в моих руках. Я уже даже названия не вспомню, настолько давно я не видел их в своих руках. Помню только, что они очень удобные и хорошо синхронизируются с телефоном и ноутбуком.       — И это... все? — мой голос звучит с абсолютным недоверием, я и сам не знаю, зачем я это говорю.       — Предлагаешь мне тебя в качестве благословения в лобик чмокнуть? Слушай, когда я хочу посмотреть на замедленные консолидирующиеся переломы мыслительных процессов, я смотрю на Хастура. Ты все понял, что сделать надо?       — А... да-да, понял, — я согласно замотал головой.       — Ну, значит, давай, пошел. И передай этому нарыву на теле криминала, чтобы он не трогал больше сигнализационные объекты. Дагон пришлось дистанционно все это гасить и менять сигнал у местной полиции. Всё, вперед, Тауэр-Хамлетский дезертир, пошел отсюда.       Я закрываю за собой дверь так тихо, что даже сам удивляюсь. Всё в порядке. Все, определенно, было в порядке. Если не считать того, что меня снова загружают всякой херней, то всё даже чуть лучше, чем обычно.       Это займет некоторое время.       Здание чистое и снаружи даже и не подумаешь, что там, внутри, возможно, кровавая мясорубка. Лигур никогда не работает чисто, и, мне кажется, теперь, по степени жестокости, мы с ним сравнялись. Никогда не думал, что когда-нибудь начну тоже заниматься тем же, чем и он. Неблагородно, но как увлекательно.       Я так и не смог понять, что это и кто это. Не похоже на банк, не похоже на какое-то типовое место. Да и не жилой дом. Я осматриваю стены. Становлюсь на чью-то руку, когда иду на голоса. Они на втором этаже.       На мою щеку что-то капает и я поднимаю взгляд вверх. Кровь. С потолка капает кровь. Страшно представить, что с ними делал Лигур, чтобы забрызгать потолок. Мне кажется, в этом месяце мы превысили допустимый лимит жертв. Обычно мы не занимаемся таким. По крайней мере так часто.       Я знаю, что Боссу всё равно на способы — ему нужны деньги.       Но это ненормально.       У нас могут появиться проблемы. Нужно быть чуть аккуратнее. Почему он вообще послал сюда Лигура? Он же наверняка знал, что бывает после него.       Я приоткрываю дверь носком туфель. Хастур сидит на столе. Они разговаривают о том, как глобальное потепление влияет на нефтегазовую промышленность. Дверь хлопается о стену и они поворачивается в мою сторону. Рука Лигура интуитивно дергается, но он тут же её опускает.       — Вы не мелочились, да? — я обхожу очередной труп, окровавленный и распластавшийся лицом в пол.       — У тебя учимся, — пытается поддеть Хастур, подкидывая пистолет в своих руках.       — Босс просил тебя не лезть туда, где не умеешь работать. Он про сигнализацию, — я надеваю кожаные перчатки, которые взял с салона машины. — Могли не ждать. Тут по мелочи.       — Перестраховка, — хмыкает Лигур, перезаряжая свой пистолет. — Мало ли кто заявится.       — И что, вы думаете, что я один не справлюсь?       Я нахожу взглядом вытащенный из-под, видно, стратегической маскировки сейф. Спросите меня о том, кто вообще хранит документы в письменном виде, так ещё и в сейфах, и я Вам отвечу. Снобы. Нет, конечно же, никуда не деться без бумажных копий, но никогда, понимаете, никогда нельзя хранить их там, где начнут искать. Закиньте под кровать у себя дома или отдайте своей бабушке. Что угодно. Но некоторые люди старой закалки по-прежнему этим занимаются. Уничтожая все копии в цифровом виде, они забывают, что закидывают документацию в эти гребаные сейфы. Так делают далеко не все, и это — исключение, а не правило.       Я благодарен им на какую-то часть, потому что с удаленными цифровыми вариантами приходится ебаться, дай Дьявол, не ночь и не две, а это просто упрощает мне работу.       А если быть ещё честнее, таким занимаются люди, не владеющие огромными средствами или властью. Это не особо крупные суммы, не большие, на фоне наших масштабов, это не та добыча, за которой мы обычно выползаем.       Я подбрасываю устройство в руке.       — Никто и не говорил этого, — пожимает плечами Лигур. — Мы боимся, что ты перестараешься. Так, как это происходит обычно.       — Это исключение, а не правило.       Неужели нам настолько нужны деньги, что Босс посылает нас (меня — вот что хочется подчеркнуть) на подобные вылазки? Он говорил о том, что тут есть вещи, которые помогут выманить какие-то ещё суммы активов у другой компании, но точно ли это стоит того?       — У нас всё нормально? Ну, в наших делах? — все-таки уточняю я, садясь на корточки перед сейфом. Щелкаю этой штукой, пытаясь подстроить под сейф через свой телефон.       — Ты обычно этим не интересуешься, — подмечает внезапно Хастур, следя за моими действиями. Он все время пялится на нечто подобное, но так и не научился сам вычленять из этого хоть какую пользу.       — Мы втроем занимаемся какой-то хернёй. Это не нормально.       — Соскучился по серьезным заданиям? По тому, как надо рисковать собственной жизнью?       — Не то чтобы, — я хмурюсь, считывая все показания. Подобрать бы верные модули. Черт, ну и срань. Заниматься таким ради символических сумм. Чем мы, черт возьми, тут вообще занимаемся? — И все-таки?       — Босс просто пытается выровнять все показатели. Я же тебе говорил про то, как у нас все задергалось после той сорванной миссии. Сейчас и легалы на ушах стоят. Босс впервые орал за то, что у них акции упали, вроде, на пять процентов. В общем, — Лигур махает рукой и я киваю.       — Понятно. Ничего приятного, в общем говоря, — взорвать бы это все нахер и не ебать себе голову. Подорвать его. Хотя сталь прочная, если и подорвется, то сгорит вместе со всеми документами. А за это меня точно не похвалят. — Вам не кажется, что количество жертв немного не сопоставимо с выгодой?       — С каких пор ты думаешь о таком? — Хастур спрыгивает со стола, идя куда-то в другой конец комнаты. Я замечаю, что он подходит к бойлеру с водой.       — Я всегда о таком думаю, Хастур. Это не нормально.       — Проблема только в деньгах, — снова повторяет Лигур, а я замечаю около моей ноги след от размазанных внутренних органов. Я морщусь.       — Нельзя, что ли, взять те же суммы на нормальных заданиях? Почему не дать нам что-то глобальное, да, мы убьем на это не день и не два, может, больше недели, но результат будет оправдан. А вот это вот, — я резко встаю, жестом руки указывая на кровавую комнату, на кишки, на трупы, на кровь, на снова кровь, и снова и снова, и снова. Кровь повсюду. — Это не выгодно.       Хастур поворачивается ко мне. Вскидывает бровь.       — Ты говоришь о том, что Босс не доверяет тебе так, как прежде?       На него шикает Лигур.       Ах, вот оно что.       Вот в чем проблема.       Достаточно было одного момента, одного случая, чтобы показаться Боссу недостаточно хорошим для выполнения чего-то нормального. Его не волнует то, что я всегда делал свою работу прекрасно. Ни одного недочета, ничего, что могло нам навредить. Я всегда всё делал отлично. Был опорой, был одним из столпов всей этой организации.       И вот его благодарность?       Объедки из-за гребаного форс-мажора?       Я выдыхаю. Закрываю глаза.       От злости у меня дрожат руки. Я сжимаю челюсти, стараюсь дышать ровно. Хочется набить кому-нибудь морду, и дай Дьявол, чтобы это был не Хастур.       — Окей, Лигур?       — Да?       — Где я был после того, как мы приехали в Лос-Анджелес?       Он моргает. Смотрит на меня так, будто перед ним снимок с рентгена. Пытается найти трещину или опухоль. Что-то, что сможет ему сказать о том, что я не в порядке. Трясучка моих рук — он может её рассмотреть. Но мне так срать. Я так зол, Дьявол, я бы сожрал кому-нибудь ебало, если бы хоть кто-то сейчас подвернулся.       — Без понятия. Мы договорились встретиться там в девять, а где ты был до этого — хрен его знает, — он пожимает плечами. — Но ты пришел уже невменяемым.       Я хмыкаю.       — Хуево.       Я стучу пальцем по своему телефону.       Так вот зачем он выманил рассказ о моем прошлом. Вот почему ему хотелось диалога.       Что, хотелось выучить мои болевые точки?       Хрен тебе, о них никто не знает, и черта с два ты их угадаешь.       (все болевые точки уже мертвы)       Бесполезно пытаться понять или выучить то, что запутано даже для самого себя. Я не претендую на смысл и значимость, я вообще, блять, ни на что не претендую, но не надо делать из меня Бога, а потом возмущаться, что так-то-так, вышла хуйня.       Да, вышла хуйня, но никто из них не имеет права сомневаться в моих навыках.       Теперь я понимаю, о чем говорила Вельзевул. Вот чего они добивались своими сраными фотками. У них вышло. Они зародили сомнения, а дальше, вроде, дело за малым. Ещё пару убийств, и если я не смогу их предупредить, не смогу их изучить и понять, не смогу их найти, то моя репутация треснет по швам.       Я снова становлюсь на корточки перед сейфом.       Я не могу позволить им разрушить все, чего я достиг. Я слишком долго к этому шел, слишком со многим мирился, слишком много терпел, слишком усердно над этим работал, чтобы позволить шайке полоумных маньяков разрушить это все вслед за моей психикой.       Черта с два это сработает.       Вы заранее проиграете, тогда для чего это?       Дверь сейфа открывается со скрипом. Я смотрю на Лигура. На Хастура. Кто бы он ни был, я найду и сожру его внутренности.       чего бы мне это ни стоило.       Надо бы прикупить какой-нибудь неплохой бренди для такой трапезы. Это должен быть великолепный ужин.       какова человечина на вкус?       Я выпрямлюсь, отряхивая колени и разворачиваюсь к двери.       — Эй, тебе же Босс сказал, чтоб ты обну...       — Передай Боссу, чтобы он сходил на хуй вместе со всеми своими сомнениями. Пока!       Я закрываю дверь и спускаюсь, иду прямо по трупам по зданию, где с потолка капает кровь, и если это то, чего я достоин сейчас по мнению моего Босса, то пусть отсосет. Срать мне на его любовь, мне и срать на то, что он может меня убить самыми изощренными способами. По крайне мере, они не сделают этого сейчас. Они должны понимать, что я даже после смерти их достану.       И им это совсем не понравится.       И я сейчас абсолютно серьезно.       Никто же не думает, что Энтони Дж. Кроули не озаботился тем, чтобы его помнили вечно? Не важно, что они выскребут на моей могильной плите — последствия будут вечными и разрушающими. Надеюсь, Босс это понимает.       Но я не хочу раскрывать все козыри так сразу.       Для начала надо сдать бы анализы и устроить себе выходной… перед тем, как начать разгребать всё это говно без лопаты.       Правда, у меня нет никакого желания идти в нашу лабораторию. По-любому они потом могут отдать анализы нашим, а там хрен их знает, какие выводы они могут сделать. В особенности, если анализы не покажут ничего.       Хорошо будет, если меня чем-то плющит все это время, что-то, в чем нет моей вины, нет моего контроля. Нет моих отпечатков.       Но в любом случае им не надо об этом знать.       Выезжая на проезжающую часть, я набираю Анафеме. Она отвечает через три гудка.       Вместо привет она говорит:       — Всё хорошо?       — Да, и тебе здравствуй.       — Ах... Прости, просто, обычно ты не звонишь просто так. Я испугалась.       — Ну, я, в принципе, по делу, — я сворачиваю на улицу, где чуть меньше движение. — Как там твоего любовника звали, который занимается всеми этими таблетками, медициной и что-то там еще?       — Ньют?       — О! — я щелкаю пальцам, и снова хватаюсь за руль, пока тот не завернул куда не нужно. — У него ведь есть своя лаборатория?       — Конечно, зачем тебе?       — Проверить надо кое-что. И, ах да, дозировка не слишком большая, но я проверил, что в половине случаев галлюцинации и вправду возникают. Хотя уже всем понятно, что это не из-за них.       Между нами протягивается пауза. Анафема то ли обдумывает мои слова, то ли не понимает меня. Учитывая моё собственное сумбурное состояние, мою разбросанность мыслей, желание вылезти из собственной кожи — я не удивлен. Я и сам себя не до конца понимаю. Если быть честным, то я совсем себя не понимаю. Будто бы я лезу туда, куда не должен был.       но они первые залезли сюда.       После тяжелого выдоха Анафема говорит:       — Ты говоришь загадками. Пожалуйста, не пугай меня ещё больше. Я и так каждый раз, когда смотрю на всю диагностику, прихожу к неутешительным выводам.       — Я говорю о том, что мне что-то подсунули. Что-то очень, очень жесткое.       — Я знаю пару таких штук, которые могут действовать на протяжение пару недель, но проблема... Энтони, есть проблема.       — М?       Она снова молчит, а я поворачиваю направо. Запястье снова чешется. Черт, забыл, надо будет обработать, как только подъеду к нужному месту. Есть плюс от раздражения, от злости, от этой дряни — ты немного забываешься о собственном существовании. О желании вылезти из кожи.       Наконец, Анафема говорит:       — Я знаю о случаях, когда использовались мощные психотропные наркотики. Люди вели себя неадекватно, а потом умирали без причины, у всех были панические атаки и мания преследования. Похоже на галлюциноген. Есть те, что провоцируют психоз. Галлюцинации, страх, и снова, снова паника.       — О, это похоже. В чем проблема?       — Проблема в том, что, чаще всего, нельзя спровоцировать такой длительный психоз, если нет шизофрении.       Раздается скрежет резины об асфальт, я останавливаюсь в метре от преходящей дорогу девчонки лет десяти. Она испуганно замирает, смотрит на машину и быстро убегает. Проходящие мимо люди глядят на мою машину с подозрением. Кто-то грозит кулаком.       А я снова рванул на высокой скорости вперед.       — Энтони?       — А, да? — с трудом сглатывая слюну, с великим усердием набирая воздух в легкие, я снова говорю. — Я в порядке. Пришли мне адрес его лаборатории. И предупреди.       — Послушай, Энтони, нет ре...       Я сбрасываю вызов, откидываю телефон и заезжаю в первый попавшийся поворот так, что машину едва не заносит. Глухой стук от удара разносится по салону моей машины, когда я ударюсь ладонями о руль. Снова и снова. Пока не встречаюсь собственным лбом с рулем.       — Черт. Черт. Чертчертчерт.       Ритм сердца снова ускоряется. Мне надо его замедлить. Успокоиться. Пока не стало слишком поздно. Не в моем состоянии рисковать. Но с каждой секундой, с каждой мыслью, с каждым выдохом, меня только сильнее раздирает страх и злость. Мои зубы едва не скрипят. Сердце бьется так, что болит грудная клетка. Кажется, что даже само сердце болит.       У меня сбивается дыхание.       От гребаного отца мне, возможно, помимо цвета глаз, досталась чертова шизофрения.       Спасибо, папочка, что испортил мне оставшиеся годы жизни.       Спасибо, папочка, надеюсь ты сдох в мучениях таких, каких даже я не знаю.       Так, выдох. Вдох. Надо дышать ровнее. Я откидываюсь на сиденье, пялясь в тупик. В сетчатую решетку. В мусорные баки. Смотрю и, кажется, не дышу, пытаясь хоть так успокоить гребаный пульс. На секунду перед глазами все плывет, а потом снова становится на свои места.       Теперь мне ясно, почему Анафема раньше не могла мне её диагностировать.       Потому что она стала развиваться только сейчас.       Только сейчас она, подобно сорняку, пробилась сквозь асфальт. И теперь, как бы ты не вырывал, чем не душил и как не топтал, оно не уйдет. Будут цвести даже в бетоне, рваться, приобретать все более пугающие оттенки.       Энтони Дж. Кроули, прими поздравления.       теперь ты официально в полном дерьме.       и тебе некуда бежать.       Мне удалось сбежать через заднюю дверь, за мной ведь даже никто не пошел. Но куда меня это привело? Куда я прибежал? И что я должен делать теперь? И должен ли я делать хоть что-то?       То, что мне подсунули там — эта штука спровоцировала психоз. И это то, что заставило меня сходить с ума. Они не хотят моей смерти, они хотят, чтобы я мучился. Возможно, прямо сейчас они следят за тем, как я тону. Как я смог дойти до этого?       Я ищу под задним сидением аптечку, доставая и неровно рвя бинты. Щелкает крышечка антисептика.       Как бы ты ни кричал — они не слышат.       Знаете, почему я так и не пришел к суициду? Даже сейчас, осознавая, что у меня, скорее всего, гребаная шизофрения, которая закроет мне доступ к кислороду, я все ещё не делаю этого? Потому что продолжая жить я ничего не потеряю. А смерть обрубит мне все. Я не боюсь умереть, я боюсь, что я могу упустить свой шанс просто уйдя с этой вечеринки пораньше.       Вдруг за углом твоя судьба?       Нельзя уходить до того, как не выключат свет. Даже если уже все ушли, даже если всё в рвоте, презервативах и лопнутых шариках, ты должен продолжать танцевать. Пока не выключат свет. Пока вечерника не окончится.       Иначе зачем ты вообще пришел сюда? Зачем делал то, что делал?       В конце концов, из моих рук падает антисептик, когда я выливаю его на свое запястье. Мои руки дрожат, мои губы — тоже. Кажется, что даже мои внутренние органы дрожат.       Я схожу с ума — об этом я думаю, когда заматываю бинт на своих запястьях. Что об этом скажет Анафема? Как это будет называться в медицинской терминологии? Почему я занимаюсь деструкцией самого себя уже настолько явно? Представьте, насколько все плохо в организме, когда начинают появляться физические раздражители. Все явно проебано.       Хьюстон, у меня нет проблем. Это я проблема.       Понимаете ли, уже даже нет особого смысла в сдаче анализов.       Если мне не дали ничего мощного, то мой разум просто сам сдался. Если дали — то это просто помогло ему сдаться. Нет смысла в том, что будет на этих бумажках, если результат один и тот же.       Кроме одного.       Если это действительно был препарат, то это будет немного более пугающим. Значит, они действительно уже тянутся ко мне. Не к моим знакомым, не к близким, они тянутся ко мне.       Кто-то, кто мог знать о моей предрасположенности к данному недугу. Но кто?       Кто-то либо слишком близкий.       Либо слишком далекий.       Мои губы продолжают дрожать, когда я достаю телефон, который завалился за кресло, и открываю номера.       Я чувствую себя разодранным на части. Не сложенным и покореженным, гниющим и с полностью сбитыми кодами и глюками. Чувствую себя так, что мне хочется тошнить своим существованием.       Я слышу гудки.       Слышу это «Алло». И я говорю:       — Поговори со мной, пожалуйста. Мне очень это надо.       То, как звучит мой голос — это опять незнакомо мне. Испуг это, нервы, страх, загнанность — что угодно. Ничего не имеет смысла в названиях, когда у тебя зубы стучат друг о друга от бессилия. Я не хочу снова разочаровать Босса, не хочу показывать им, что я полностью разрушен изнутри, и теперь понадобится чересчур много сил, чтобы восстановить себя.       Проблема в том, что это невозможно.       — Кроули? Что случилось?       Голос Азирафеля — я слышу в нем ноты волнения. Я снова их слышу. Я даже услышал то, как содрогнулся его голос. Он волнуется. Правильно ли я поступаю? Зачем я снова показываю себя слабым куском говна? Почему я снова делаю это? Показываю лишний раз то, насколько я нуждаюсь в помощи, в том, чтобы кто-то указал мне верный вариант, правильный ответ?       Зачем я снова умоляю его о том, чтобы он остановил меня, не дал мне убежать через задний вход?       зачем?       — Расскажи мне что-нибудь. Что угодно. Только не об убийствах, — прошу его я. Таким голосом, будто бы только что я умер, и кто-то насильно меня заставил говорить. Азирафель знает эту интонацию, ещё он знает, что так я пытаюсь соврать. Соврать ему, соврать себе.       Он молчит. Его голос мягкий, пропитанный нежностью и какой-то сладостью молочного шоколада, когда он говорит:       — Знаешь, я только что дочитал «Волк с Уолл-стрит», и могу тебе рассказать, что я думаю о главном герое. О, а ещё, помнишь, Бети, вот ту самую, у которой ты курил на балконе. Она перезвонила мне. Оказывается, мы были с ней одноклассниками, столько воспоминаний, — он прерывается на выдох, но пытается звучать весело и непринужденно. Я знаю, что он пытается сделать. Он хочет, чтобы я подхватил его настроение. Он хочет, чтобы я разделил его с ним. Хочет, чтобы я перестал врать. Но я не могу. — Я буду здесь, пока тебе не станет легче, чтобы там не случилось, хорошо? Я могу тебе рассказать про то, как в школе я чуть не сожрал стакан. Стекло, представляешь?       — Стекло, да? — я пытаюсь усмехнутся. Пытаюсь улыбнуться.       И вот он, голос Азирафеля, полный истинного ужаса:       — Боже, Кроули, ты плачешь? Что случилось? Дорогой, умоляю, скажи мне?       — Расскажи мне про то, как ты хотел съесть стекло, — прошу его я, кусая свою руку, чтобы заглушить сипы, чтобы не было слышно, как содрогается мой голос, как он дрожит, как я заикаюсь.       — Господи... Я не знаю, что случилось, но, послу...       Он прерывается. Выдыхает. Говорит:       — Стекло, да? Хорошо.       Да, умоляю, расскажи мне про свое детство. Расскажи мне об этом тупом поступке. Говори так, будто все хорошо. Говори так, чтобы я слышал улыбку в твоем голосе. Умоляю, сделай всё, чтобы я мог быть уверенным в том, что ты сейчас счастлив.       Мне ведь, если так посудить, ничего больше и не надо: знать, что ты счастлив, пару бинтов и антисептик. Мне больше совсем ничего не надо.       Пожалуйста, говори так, будто бы всё всегда было хорошо. Говори так, будто ты моя детская радость, моё единственное счастливое воспоминание из всей моей жизни, которое ещё дышит.       Говори, умоляю, так, будто ты счастлив. Дай мне подхватить твое настроение, и начать думать, что я счастлив тоже.       ведь счастлив ты.       И он говорит. Рассказывает что-то такое, наверное, забавное. Не знаю, в ушах шумит, пред глазами все плывет, трясет всего. Я только вслушиваюсь в его интонацию. Выдавливаю улыбку. Молю впервые Бога о том, чтобы это не заканчивалось. Я готов был сделать все, что угодно, только бы продлить момент.       Продлить момент того, как я скрюченный рыдаю в свою ладонь и слушаю голос Азирафеля.       Мне больше совсем ничего не надо.

*

      Я прихожу в себя, когда связь обрывается.       Я нахожу себя уткнутым лицом в руль, со сбитым дыханием и трясущимися руками. По-странному легко. Я моргаю, вытирая кулаком глаза. Смотрю на экран телефона. Ага. Азирафель час вел монолог, чтобы меня успокоить, и связь прервалась.       Он перезванивает. Мой голос хриплый, когда я говорю:       — Да?       Тяжелый выдох прорывается едва ли ни сквозь трубку. Будто бы я мог ощутить его дыхание на своей щеке. Будто бы он мог быть рядом. Он говорит:       — Нормально?       — Да, спасибо, мне полегчало. Извини, что отвлек, мне надо се...       — Ты уверен, что тебе надо? Давай ты поедешь домой, я отпрошусь пораньше и приеду к тебе? Побуду столько, сколько ты захочешь? Могу молчать или говорить. Все, что ты захочешь, дорогой.       — Если ты не замолчишь, у меня снова начнется истерика, — я говорю с усмешкой, с нотками смеха, чтобы показать ему, что я действительно успокоился. Это не нервный смех. Это просто наконец найденное за сутки спокойствие. — Послушай, мне стало легче. Мне надо просто в поликлинику, ничего более. Я бы в другой день руку на отсечение отдал бы, чтобы так провести с тобой вечер, но сейчас мне надо побыть одному. Ты это уже...       — Понял, да, — он снова тяжело выдыхает. Мне кажется, он прикрывает глаза и чуть давит на них. Я могу ощутить его напряжение, которое, в отличии от моего, только прибавилось. — Завтра всё ещё в силе?       — Да. Определенно. Завтра всё будет многим лучше. Спасибо.       — Не за что. Отдохни.       Я сбрасываю. Выдыхаю. Закрываю глаза.       Ну и где этот ожесточенный мудак Энтони Дж. Кроули? Я смотрю на себя в зеркало заднего вида. Мне даже не хочется снимать очки, чтобы не видеть своих глаз. Могу представить, что они все покрасневшие и мокрые.       Я снова выдыхаю.       И почему-то не могу нащупать внутри себя привычное напряжение. Будто бы оно пропало после часовой истерики. Будто бы я снова могу дышать. Я вдыхаю. Я могу. Могу дышать.       Хорошо. Ощущение, как после отходняка от наркотиков. Проблем меньше не стало, но дышится легче. Да и в принципе — легче.       Я откидываюсь на сиденье. Смотрю в потолок.       Мне нужно мыслить здраво. Нужно разгрести это. Это не может затягиваться. Это меня сожрет (буквально), если я позволю этому развиваться. Я говорю и о шизофрении (возможной), и об этих гребаных убийцах. Мне надо найти их и проделать то же самое, что мой отец делал с теми девушками в подвале. Не давать легкой смерти.       Смерть — это просто проявление сострадания к убийцам и террористам.       Рука помощи.       и я не собираюсь её протягивать.       Я моргаю.       Стоп.       Ладно-ладно, черт возьми, мне, наверное, следовало бы дослушать Анафему. Она хотела что-то сказать. Нет ведь сто процентного варианта, что это точно шизофрения? Пока я не получил свои анализы, так? Не все ведь провоцирует психозы при наличии у тебя шизофрении?       Ладно.       Хорошо.       Надо успокоиться, не вести себя как гребаный малолетка. От шизофрении никто не умирал, и, в конце концов, не факт, что да, она у меня есть. Выдохни, Энтони, не имеет разницы, шиза у меня или нет, я все равно надеру им всем задницы. Не имеет значения, в каких обстоятельствах и в каком состоянии, Энтони Дж. Кроули ещё ни разу не проебался на своей работе, и он не сделает этого далее.       Ни одного гребаного раза.       так что пошли вы к черту, я достану вас, даже когда буду в могиле.       Я захожу в вотс-ап. Два сообщения от Анафемы. Выезжая из-за подворотни, я открываю их, чуть приспуская очки. Первое сообщение — адрес. Во втором написано:       Послушай меня, Энтони, ничего не гарантирует тебе шизофрению, ладно? Сдай анализы и мы посмотрим. Не во всех случаях психоза она обязательно. Дело в том, как проходит психоз и что происходит после него. Ты можешь мне доверять. Я понимаю, ты боишься этого, но сейчас я не могу у тебе её диагностировать. А ты знаешь, что я никогда не упускаю диагнозы, если они реально есть. Я советовалась с профессором, я изучила кучу всего по поводу тебя. Просто дыши ровно. И пей таблетки.       Я пишу:       я просто чуть в машину не врезался, извини, что сбросил.       Одного Азирафеля хватит в качестве свидетеля моей истерики.       Я не виноват, что у меня нервы не выдерживают. Обычно они чуть крепче. Если бы не это гребаное состояние, вызванное хер знает чем, то я был бы многим адекватнее, черт возьми. Трудно, знаете ли, держать себя в руках, когда твое сознание либо постоянно рисует тебе галлюцинации, либо ты боишься даже своего дыхания. Трудно стоять на земле ровно, когда твое сознание считает, что ты явно находишься в опасности, поэтому оно не выходит из состояния «аварийная тревога» уже несколько суток.       Анафема пишет:       поэтому ты не отвечал час? Энтони, я тебя знаю как облупленного.       Я.       Ладно, может, я немного запаниковал. Я боюсь чертовой шизофрении. Честно говоря, не знаю, чего ты ещё ожидала, когда произносила это.       Анафема.       Как минимум того, что ты дашь мне договорить. Просто сдай анализы и отдохни. Нет более тепличных условий для развития тревожности и страха чем те, которые ты создаешь для них. Ты можешь думать, что тебя это расслабляет, но твоя психика воспринимает это совсем по-другому. Отдохни, Энтони. Всё пока спокойно.       Ага. Спокойно. Если бы так оно и было, то...       ...а может, сейчас и вправду все спокойно.       Трудно судить о ситуациях здраво в таком своем состоянии. Не то чтобы я в принципе хоть когда-то бываю здоров, но сейчас всё многим хуже.       Я.       Я и собирался этим заняться. Отдыхом.       Я вбиваю адрес в навигатор. Никогда не думал, что буду молиться на присутствие какой-нибудь дряни в своем организме. Намного удобнее все спихнуть на внешние причины, на другого, чем осознавать, что все происходит из-за тебя. Понимаете ли, в чем проблема, если Вам близка природа психических заболеваний, то, думаю, Вы ясно понимаете тот факт, что их крайне сложно вылечить в первую очередь потому, что проблема в тебе. В твоей голове. Это не вирус, не инфекция. Это не прижечь, не вывести капельницами, не вырезать как опухоль.       Это твоя суть и истина.       Это сложнее всего вытащить, пока ты это провоцируешь. Пока ты и есть проблема.       Было бы так хорошо, будь это сраный наркотик. Я бы переждал какое-то время, а потом, с чистым разумом (насколько это возможно в моем состоянии), вернулся к своей нормальной жизни, и, может, даже нашел бы этих пидоров. Было бы так неплохо, не будь у меня сраной шизофрении.       Больничная парковка почти полностью забита. Все героином обкололись, что ли? Будто бы сегодня парад больных, честное слово. Едва втиснувшись между внедорожником и БМВ, я снова сверяюсь с адресом. Я понимал, что его лаборатория не будет стоять одна в пустыне, окруженная перекати-полем и коровами, но, все-таки, больница?       Ладно.       Ненавижу больницы. Неважно, сколько бы я раз я там не валялся, сколько бы раз не ложился под нож, я всё ещё ненавижу этот запах и белые халаты. Люди, которые могут спасти твою жизнь. Разве кто-то ещё может вызвать столько недоверия, как люди, обладавшие возможностью и убить тебя, и спасти?       Фармацевтика такая же ниша криминала, как и мы.       Я говорю это Вам как человек, который знает о внутренней системе фармацевтики. Хотя мы сейчас не о них, мы о врачах.       Ладно, черт с ними.       Третий этаж. Триста двадцать пятый кабинет. Ага.       На этом этаже воняет ещё сильнее, чем на других. Я морщусь. Запахи процедурных кабинетов — это антоним запахов с тех мест преступлений, с которых я ухожу. Две крайности одинаково отвратительных запахов. Ни черта приятного.       Я постучался перед тем, как зайти. Я открываю дверь, ощущая, как запах въедается ещё сильнее. Хочется надеть противогаз.       Парень, возраста Анафемы, младше меня на десяток лет, в белом халате стоит согнутый над столом, копается в чем-то и не обращает на меня никакого внимания. Я снова стучусь, и он испуганно вздрагивает, подпрыгивает на месте и задевает локтем какую-то пиалу с чем-то. Он выругивается себе под нос.       Я стою, смотрю на него и не совсем уверен в том, что он мне ничего не перережет. Например, вены.       Я закрываю дверь.       — Ньют, да? Не знаю, как вас там по фами...       — Ньют, да, — перебивает он меня, подняв какие-то сомнительные приборы с пола и закинув их в контейнер для дезинфекции с тяжелым выдохом. — Вы мистер Кроули, да? Анафема предупреждала о вас.       — Можно просто Кроули? — махаю рукой я, оглядывая лабораторию. Все такое светлое, что у меня болят глаза даже сквозь стекла очков.       — Просто по фамилии? — вздергивает бровь он, поправляя очки в такой иронично-толстой оправе, что это даже смешно.       — Ага. Я привык. Не думал, что ты работаешь в больнице, думал, что у тебя что-то вроде... ну, собственной лаборатории.       — Так и есть, — с выдохом, отвечает он, кивнув, оглядев пространство около него. — Это больница моего отца. Вы хотели сдать анализы для...       — Проверить, нет ли чего во мне... лишнего.       — Наркотики?       — Очень догадливо с твоей стороны, — я оглядываю помещение, — куда садиться?       Он указывает рукой в сторону столика с кучей каких-то пробирок, трубочек, каких-то штук, завернутых в бумагу. Меня коробит. С детства не люблю это херню. Мне кажется, моя голова кружится уже не от того, что моя психика решила станцевать макабр, а просто от вида этого всего.       — Вы употребляете наркотики в принципе?       — Ну... — я выдыхаю, почесав затылок, смотря на стул, на который мне надо бы сесть, а мне только и хочется, что из окна выпрыгнуть. — Типа того. Это на что-то влияет? — с выдохом я сажусь, снимая с себя пиджак.       — Конечно. У наркоманов кровь дольше остается грязной.       — Я бы не сказал, что я наркоман, — я морщусь от этого слова. Вообще-то, наверное, да, я наркоман. У меня и ломок, наверное, нет, за счет определенной цикличности приема этой дряни. — Хотя, да, ладно. Скажу, — все-таки сдаюсь я. Нет смысла врать врачам. Это не то место, где это может иметь смысл.       — В чем конкретно проблема? — спрашивает он, и я расстегиваю пуговицы на своей рубашке, закатывая рукав до сгиба локтя.       — Скажем так, три дня назад, мне, возможно, что-то подсунули. При чем, либо очень мощное, либо что-то в большой дозе. Мы обсуждали это с Анафемой. В общем, типичная симптоматика: галлюцинации, страх, тревожность и другая дрянь. Галлюцинации причем и слуховые, и визуальные. Кажется, ещё и тактильные. Это очень похоже на шизофрению, но... Анафема говорит, что у неё не состыковывается все. Поэтому решил провериться. Я нихрена не помню, что было у меня эти четыре дня назад, так что, — я поворачиваюсь к окну, когда он садится рядом со мной, начиная шелестеть и звякать всеми этими пыточными штуками.       Вот вам вся ирония: человек, который засовывает стекло в глотку, срезает кожу и поливает это все соусом из кислоты, этот чувак отворачивается, когда у него хотят взять кровь из вены.       — Четыре дня, значит, да?       — Три с половиной даже, — шморгаю носом я, продолжая пялиться в окно.       — Это отлично, — говорит он, протирая сгиб моего локтя. Я морщусь. — Большинство сильных психотропных как раз и держатся в крови до несколько суток. Правда, в чистой крови какие-то исчезают уже через три дня, но у людей, которые дружат с наркотиками, это все задерживается до недели. Но даже если и не задержится, — говорит он, на секунду прерываясь, и я морщусь, ощущая давление на вене, — то в волосах это держится куда дольше.       — Волосы? — вторю, медленно переползая взглядом на свои туфли.       — Да. Волосы. Ещё берут мочу, но моча многим меньше держит, чем кровь. Но вот волосы, о, вот кладезь следов наркотиков. Хотя их труднее всего брать на анализы. Прижмите ватку.       Я моргаю, интуитивно зажимая ватку на вене. Я почти не заметил, как он взял кровь. Ощущение, что ты попал в детство, когда тебя отвлекает врач от уколов и всех этих игл. Я смотрю на свою кровь в нескольких пробирках.       — Сколько это займет?       — Я могу вам утром все прислать на... куда угодно. Просто оставьте контакты. Вы что-то употребляли после?       — Да вроде нет. Алкоголь только если.       Он кивает. Какое-то время я молчу, продолжая прижимать ватку в сгибу локтя. Поджимаю губы. Говорю:       — Разве такие шутки вообще могут влиять на... опытного наркомана?       Когда я говорю «наркомана» мне хочется непроизвольно сморщиться.       У меня нет моральных ценностей, но называть себя наркоманом, значит признать себя зависимым. Нет ничего унизительнее зависимостей.       И с ужасом в этот же миг я понимаю, что вся моя жизнь состоит из зависимостей.       К наркотикам, к алкоголю, к Азирафелю, к убийствам, к деньгам.       Вау.       Жизнь так унизительна.       — Всё дело в дозах, — он резко встает, оправляя халат, куда-то относя пробирки. Я остаюсь так сидеть, вытянув ноги и пялясь в окно. Что, если у меня действительно шизофрения? Проблема, которую я не решу нервным срывом или чередой убийств. Что-то, от чего не убежать. — Пока отдохните и не волнуйтесь, — он подходит ко мне со спины, хлопая по плечу так, что я едва не подскакиваю на стуле. И я рвано киваю.       Отдохнуть.       Да.       — Выспитесь, поешьте, посмотрите какой фильм, позовите любимую девушку.       — О, нет, только любимой девушки мне для полного счастья не хватало, — я выдыхаю, проверяя, остановилась ли кровь, а потом выкидываю ватку, опуская рукав и застегивая пуговицы на рубашке. — Было бы неплохо хотя бы выспаться и поесть.       — Можно ваш номер, или...       — Спроси у Анафемы, — бросаю я, закидывая пиджак через плечо. Дверь захлопывается и я глубоко вдыхаю.       Мне хочется начать молить Дьявола о том, чтобы это была большая доза. Очень большая. Такая, что я должен был сдохнуть нахер. Хотя все это тогда обретает ещё более пугающий поворот. Тогда они пытались меня убить.       Но кто?       И связаны ли они с этими убийствами?       Я мотаю головой.       Отдохнуть.       Надо отдохнуть.       Когда я прихожу домой, уже почти шесть вечера. Я смотрю в камеру, которая висит у меня в кабинете. Так легко получить к ней доступ и перехватить изображение. Так легко сделать это любому, кто работает так же, как и я. Это может сделать даже Лигур. Это может сделать мой сосед, если постарается.       Так много чего можно сделать, если постараться.       Только нет никакого резона с изображения этой камеры. Я тут только ночую. Никакой информации.       Можно попытаться влезть в мой ноутбук. Это очень муторно и очень долго. Потому что я знаю, что такое кибербезопасность, и я постарался над этим в плане моей электронной техники. Можно даже узнать, что находится в моем телефоне. Так много способов изучить человека в современном мире.       И как так вышло, что Энтони Дж. Кроули позволил в современном мире достать другим себя?       расскажешь мне?       Дальнейший час я ковыряюсь в своем ноутбуке, пытаясь найти следы взлома. Хоть что-то. Ничего. Я стучу ручкой по блокноту.       Лигур.       Хастур.       Босс.       Азирафель.       Не так много людей знали о моем местонахождении в различных уголках мира. Это если говорить о мелких убийствах. Лигура и Хастура можно вычеркнуть. По крайней мере, они не делали это собственноручно. Посылали других? Есть ли хоть какой-нибудь резон им с этого?       Босс и Азирафель.       Так низко вписывать Азирафеля сюда в принципе, но я просто говорю о тех людях, что знают меня достаточно, чтобы иметь представление о том, куда надо жать. Люди, которые знают о состоянии моей головы. Так низко, Дьявол, это удар ниже пояса.       Всё равно что заставлять безногого Вас догонять.       Никто здесь не играет по правилам.       Какова возможность связи мелких убийств с более глобальными? Вельзевул правильно сказала, у них разные цели. Одни убивают ради смерти, другие — пытаются вычленить меня из реальности, из социума, из жизни. Пытаются вытолкать. Они прислали снимки им, лишь бы показать Боссу, что я не настолько хорош, как он придумал.       Я никогда и не был таким, как они решили.       Нельзя давать мне этот мусор, только по ошибке названный заданием, только потому, что я не могу знать все.       Интересно, кто-то из нашей организации ездил в Лос-Анджелес в одно со мной время?       Точно.       Надо просмотреть все отчеты за перелеты (нам приходится все это фиксировать, чтобы в случае каких-то вопросов, нас всегда могли найти — что-то вроде гарантии насчет того, что мы не делаем того дерьма, от которого нам придется удрать; вообще-то крайне отстойная тема, потому что можно легко улететь из этой страны, но, видно, кому-то это нужно).       До Лос-Анджелеса я был в Торонто. Ещё до этого в Ницце. До Ниццы — Честер. Насколько я помню, в Торонто у меня никого не было. Ницца и Честер — определенно, с одной я пробухал всю ночь, с другой — переспал.       Какой во всем этом смысл, Дьявол. Я будто пытаюсь догнать собственную тень.       Схема взлома любой базы данных (включая тех, у кого имеется приватный репозиторий): находишь нужную инъекцию (можно и вручную), можно найти PHP-файл, который прописывает коннект к базе данных. Потом все отдаешь на растерзание тулзе, которая делает всю работу за тебя. Потом, правда, начинается все самое нудное: сбор информации и брутфорс (слово только кажется страшным, это то, что я делал при Вас уже сто раз — подбор паролей). Не вижу смысла утруждать кого-то ненужными описаниями данного дела.       Это расслабляет, если честно.       Когда хочется отдохнуть — самое то взломать несколько сайтиков или ещё чего. Разгружает мозги, если все в общем доступе, разумеется, с личным репозиторием приходится поебаться.       После получения доступа, всего лишь нужно использовать нужные модули, смотря какие конкретно цели вы преследуете.       И вот оно все — перед моими глазами. Надо найти оплаты перелетов (некоторые осуществляет организация — даже, как правило, большинство), время и срок.       В Лос-Анджелесе, помимо меня с моей компанией, было пару человек. Я никого из них не знаю. Рядовые? Черт их разбери. Я выписываю их в блокнот. Смотрю по совпадениям в других городах. Смотрю дальше. Ещё пять городов.       И вот лист блокнота — с зачеркнутыми именами кроме одного. Не стоит быть гением, чтобы понять одну простую истину: это всего лишь посредник. Я посмотрел его через нашу общую базу всех, кто числится у нас. Это какой-то ноунейм, который занимается чисткой мест, мелкими поручениями и документацией, а ещё счетами за все оказанные в других городах услугами (чаще всего это просто отель и перелет).       Кто-то занимается мной через гребного посредника в нашей организации.       А Босс говорил, что у нас нет крыс. Ага, конечно, в таких местах нет никого, кроме крыс, и это было очевидно. Я стучу ручкой по блокноту, смотря на информацию, которую собрал о нем. Я не нашел никакую его причастность к более интересным персонам. Ничего связанного с другими преступными организациями. Его биография вообще довольно чистая для нашей компании.       Может, просто совпадение?       Возможно, он зачищал места? Это же его работа, в конце концов, хотя они, как правило, занимаются одним городом, а не несколькими. Да и не было чего зачищать в Лос-Анджелесе (точнее, слишком поздно для чистки).       Я обвожу его имя в кружок. Нет, надо бы проверить более тщательно.       Я откидываюсь на спинку кресла, пялясь в потолок.       То, что они заимели посредника в нашей организации уже о многом говорит. Но я по-прежнему не имею ни единого понятия о том, связаны ли эти преступления с более глобальными?       Кому может понадобиться убивать ради убийств?       Я пишу Азирафелю о том, чтобы он скинул мне базу с нарытыми им преступлениями. Должно быть хоть что-то общее. Хотя бы одно доказательство, которое можно заметить невооруженным взглядом. Просто надо присмотреться.       Азирафель пишет:       Мистер Кроули, хрен вам, а не база. Либо вы отдыхаете, либо я приезжаю, и заставляю вас силой. Я умею заставлять силой.       Я устало простонал в ладони.       Ладно, в любом случае, он прав. От того, что я буду сидеть с этим дерьмом до поздней ночи, никому лучше не станет. Ничего не поменяется. Нет никакого таймера. Наверное.       Ладно, к черту.       Я пишу:       хорошо, иду смотреть теорию большего взрыва и заказывать жирную еду из ресторана.       Азирафель:       если что, то пиши мне в любое время. я приеду, если ты захочешь.       я всегда тебя хочу, Азирафель.       так сильно хочу. так много хочу.       хочу тебя сожрать.       но сейчас я не могу позволить тебя себе.       надо немного подождать. надо прийти в себя.       Я трясу головой. Сглатываю. Моргаю.       Пишу:       хорошо.       Я иду в ванную. Неплохо бы начать с горячего душа и с таблетки успокоительного.       кто-то, кто знает меня слишком хорошо.       кто?