Право на жестокость

свои подумали, что я — чужой. чужие заподозрили, что я ебанулся. и все они решили, что я опасен.

      Мой отец учил меня: никогда не начинай с чего-то резко.       Хотя для меня сегодняшнее утро началось не то что резко, оно началось с шокового состояния, непонимания и желания выломать себе руки, но я постараюсь начать с двух маленьких кусков пазла, которые едва сопоставимы.       Мои последние воспоминания? О, мои последние воспоминания.       Я стоял в ванной у Азирафеля, закрыв её на замок. Будь я в себе, то обратил бы внимание на запах, на то, как аккуратно сложены полотенца. Подумал бы о том, чем может кончиться ночь, и хочу ли я такой концовки. Но я стоял и с сумасшествием пялился на бритву. Эти многоразовые довольно дорогие бритвы.       Потом поднял голову. Посмотрел на себя в зеркале. Мой взгляд был такой, какой он у бешеных собак. Злой, нихрена непонимающий и очень мутный.       Мои руки тряслись, сердце билось в голове так, что я слышал только его ритм. Изображение плыло и двоилось.       Моя таблетница.       Я нащупал её в уже снятых штанах и снова закинул в себя нейролептик и ещё одно успокоительное. Убедился, что это уже точно мой. Не кетанов и не тот, что я взял у Босса.       Снова повернулся к зеркалу.       И увидел там простого неудачника.       Мальчика, который всю жизнь только и делает, что доказывает окружающим свою силу и вымещает свои детские обиды. Неудачник со сломанной психикой.       Я моргнул. И, сняв белье, залез в душ. Поставил воду погорячее, хотел расслабить мышцы.       Ага. Да. Правильно. Вы абсолютно правильно меня поняли.       Я, Энтони Дж. Кроули, больной ублюдок, который до сих пор был пьяным и под слоем паники и неясным взглядом, включил воду погорячее. Чтобы мне стало жарко.       Решил добить, так сказать.       Я не думал об этом, не думал о том, что мне нельзя совмещать жару и алкоголь, я двигался как на автомате. Просто думал, что это поможет мне расслабиться.       Я откинул голову назад. Попытался дышать ровно. На мой лоб упала холодная капля с тропического душа. Я выругался. Ненавижу эти штуки — вечно с них капает остывшая вода.       Я провел рукой по мокрым волосам, по шее, застыл на секунду. Дышать становилось труднее, мысли в голове хаотично крутились, завязывались в морские узлы. Я открыл глаза. Посмотрел на небольшую полочку. Стоял шампунь, гель, мыло, какие-то ещё баночки. Я глянул на гель для душа.       Прочитал на нем надпись:       с экстрактом Японии и кишки.       Моргнул и потряс головой. Открыл глаза. Прочитал:       с экстрактом японской вишни.       Затаил дыхание.       На нос снова упала холодная капля и в глаза отдалось чем-то красным. Я осторожно поднял голову и заметил, что с тропического душа на меня капала кровь. Я зажмурил глаза и снова потряс головой. Открыл их.       Кровь продолжала капать на меня. Я опустил взгляд вниз и заметил, как она смешивалась с водой, приобретая розовый цвет, смываясь в канализацию. С осторожностью я сделал это ещё раз. Зажмурился. Попытался сказать себе, что это просто галлюцинация. Я ощутил сильный запах ржавчины и боязливо поднял голову вверх. Открыл глаза.       На меня продолжала капать кровь. Обильнее и быстрее. На мои лицо, плечи и ключицы.       В испуге я дернулся назад, ударившись лопатками о стеклянные дверцы кабинки. И с ужасом пялился на то, как кровь капала вниз, смешиваясь с водой.       Сердце колотилось у меня в глотке. Я выключил воду и хаотичными движениями, едва не выломав бедные дверцы, чуть не вывалился наружу. Легкие обжег холодный воздух. Я стащил белое полотенце, наспех вытирая своё лицо и плечи, с ужасом обнаружив, что на нем действительно оставались красные следы. От крови. Она продолжала обильно капать с тропического душа.       В дверь постучались.       Азирафель спросил, всё ли у меня в порядке.       в полном порядке.       Этого он, наверное, не услышал.       Ведь его никто не слушал.       Следующий элемент пазла — я думал, он шел ровно за тем воспоминанием в душе. Вот я сижу в комнате. Наверное, гостевой комнате Азирафеля — думал я своим очень хреново соображающим мозгом. На мне был накинут халат (не мой) и кожа была распарена. Мне легко дышалось. И я подумал, что это был просто кратковременный бред. Сейчас придет Азирафель, я успокоюсь, нормально задышу и засну нормальным сном.       Внезапно, телефон в моей руке (который, извините, был выключен целые сутки) завибрировал. Я опустил взгляд вниз и заметил сообщение. От Азирафеля. Он писал:       «где ты, черт тебя дери, я не могу найти тебя»       Я пролистал диалог с ним, и заметил, что это уже... сотое сообщение? Их было слишком много. Все без ответа. Более того, с более глубоким ужасом я осознал, что с нашего вечера прошло двое суток. А я сидел тут, после душа, в незнакомой мне комнате и ощутил такой приступ страха, что чуть не задохнулся.       В глазах снова помутнело.       Я хотел (наверное? Я не помню, чтобы я в принципе чего-то хотел) написать Азирафелю, что я, блять, понятия не имею, где я, как ощутил, что запах, стоящий в комнате — запах женских духов.       И вот мое третье воспоминание.       То, с которого началось это утро.       Вот я и вот запах медикаментов. Очень мерзкий и противный. И я лежу, привязанный к кровати. Около минуты я мог только различать, что потолок белый, и я, скорее всего, был занавешен шторой (меня тут резали, что ли?). Повернув голову, я заметил висящую на кольцах белую штору. Жгуты плотно фиксировали руки и ноги. Я, с трудом сфокусировав взгляд, приподнял голову, которую распирало какое-то внешнее давление. Из вены торчала игла и продолжалась голубеньким проводком. На запястье снова был бинт.       Я замотал головой.       Чудесно. Отлично. Я валяюсь в больничной палате, привязанный и под капельницей, и не помню нихрена кроме того, что я, кажется, потерял несколько суток.       Упав головой на подушку, я подождал какое-то время. Попытался найти камеры. Нашел. Эй, вы, придурки, вы должны следить за мной, так какого хера я проснулся, но вы до сих пор меня не отпустили?       Я попытался это сказать, но сорвался только на сип, а потом — на кашель.       Горло болело. Глаза болели. Голова болела. Не так, как обычно. Это другая боль. И на фоне всех мои приступов эта боль даже кажется приятной.       Я Вам говорю, все мазохисты — они некогда жили в такой страшной агонии, что та физическая боль, которую они просят, чтобы им причинили, кажется им приятной. Знаете, почему? Потому что она идет на контрасте с воспоминаниями о той, ужасной, постоянной, не прекращающейся боли. И в этом есть особое удовольствие — осознание, что тебе уже больно не так.       Ладно, не время рассуждать о мазохистах, когда мои руки и ноги привязаны к кушетке.       Я дергаю рукой. Ничего. Руки плотно зафиксированы. Я один раз оказывался в ситуациях, когда был подобно зафиксирован, но тогда у меня было хоть какое-то оружие, хоть что-то, чем можно перерезать это дерьмо. Мало-мальское место для маневра.       Я снова дергаю рукой и обвиняющие смотрю в камеру. Гребаные твари, я тут.       Потом я смотрю на время на часах, которые по счастливой случайности обнаружил.       04.13       Отлично. Разве не должны за всем этим следить те, кто на дежурствах? Хоть кто-то, мать твою, хоть кто-то.       Я пялился в потолок. Мне кажется, что прошла вечность, но когда я посмотрел снова на часы, там только сменилась последняя цифра. 04.14. Прямо на моих глазах. Так, ладно, кажется, никто не придет ко мне и не объяснит что, черт возьми, здесь происходит. Остается надеяться, что это хоть Лондон, а не чертовоматерные острова, как завещал Набоков.       Я поднял голову, оглядывая доступные мне вещи. Мне повезло, что меня не перевязали за грудную клетку, иначе я бы точно остался валяться в таком положении до того момента, пока эти кретины не додумались бы меня проверить. Слева от меня только капельница и прикроватная тумбочка. На ней лежали мои очки. Немного поцарапанные, но, в целом, выглядели нормально. Слева — столик со стальным подносом. Чуть не заставив свой хребет желать моей смерти, я приподнял голову ещё выше. Ага, кажется, мне ещё и что-то зашили. Ножницы, нитки, игла, скальпель и что-то ещё. Хотя оно все чистое. Не знаю, забыли забрать? Может, меня недавно сюда кинули?       Не могу сказать, помог ли мне Сатана в моих ерзаниях, как рыбешка на суше, но, кажется, это заняло у меня большее десяти минут — мои попытки сбить этот хренов поднос. Когда у тебя из рабочих частей тела только голова и плечи, любой жест покажется монументальным феерией неловкости.       Так или иначе, но поднос, все-таки, смиловался надо мной и периодически ерзал в мою сторону, пока с лязганьем не свалился на меня, огрев ножницами по лбу.       — Чтоб я ещё хоть раз пил против показаний, — процедил я, зубами ухватываясь за ручку упавшего около моего лица скальпеля. Мне повезло, что это стандартный анатомический скальпель, а не эти маленькие, для разрезов на лице, иначе хрен бы у меня что получилось.       С великим трудом, дернув головой, ощутив всю боль всех голодающих детей в Африке, мне удалось откинуть его ближе к своей руке.       На попытке перерезать жгуты у меня ушло еще десять минут. Когда скальпель чуть не выскочил у меня из руки, грозясь грохнуться на пол, я чуть снова сознание не потерял.       С характерным звуком жгут лопнул, и я облегченно выдохнул, откинув голову назад, и тут же пожалев об этом жесте.       Выдернув иглу из вены, я освободил вторую руку и ноги, и, встав, ощутил головокружение, а ещё боль где-то в животе. Нерешительно подняв больничный пижаму, я увидел новенький шов. Отлично, мало мне шрамов было.       Надеюсь, я не убил своего Босса. Или Хастура. О, черт, вот насчет него нужно побояться, потому что если бы я и пошел кого-то убавить, то, наверняка, это был он. В голову врезался женский запах в спальне. Я качаю головой.       Или это пытались убить меня?       Я отдернул штору, заметив на стуле сложенный новый костюм. Значит, кто-то доставил меня сюда из моих знакомых. Чудно, значит, всё не так уж и плохо. Видимо, в конце концов, я попал в нужные руки и я должен был быть благодарен.       Пиджака не было, вместо него — жилет. Даже нижнее белье. Ох, черт. Ещё это все новое. Кто-то купил это для меня. Кто-то, кто знал мой размер.       Боги, пусть это будет Азирафель. Перед ним мне уже ни за что стыдно не будет, а раз я оказался в больнице, привязанный, то, чую, скорее всего это было что-то очень стыдное.       Заболела голова и вслед за ней — шов на животе. Почему-то забелела рука, но на фоне всего я не обратил на это внимание.       И, кажется, не только стыдное, но и болезненное. Ага. Точно. Я поморщился. Сколько времени прошло с моего последнего пулевого ранения? Год? Три? Пять? Это было достаточно давно, но я рад, что я, во всяком случае, не помню этой боли.       Застегнув жилет и, захватив мобильник, который валялся под одеждой, я осознал, что воняю лекарствами. Слава Дьяволу, что не потом и не спермой. Или ещё чем-нибудь похуже. Хотя разве же что-то может быть хуже запаха спермы? Только запах дерьма.       Но от меня воняло лекарствами так, будто я и есть эта палата. Полностью стерильный мерзкий противный запах, от которого кружилась голова.       Я огляделся и проверил мобильник. Бедный держался на последних трех процентах и мне пришлось тут же его отключить на случай, если он мне действительно понадобится. Я оглядел палату ещё раз, и с истинным ужасом осознал, что тут нет ни моего кошелька, ни ключей от машины.       Я глубоко выдохнул и помассировал виски. В любом случае, я могу оплатить такси карточкой через телефон благодаря HCE (прим. Host Card Emulation — технология оплаты, позволяющая оплачивать с помощью виртуального представления пластиковой карты на телефоне). Или оставить его в залог, и, побежав к себе в квартиру, взять коше...       Квартира! У меня нет блядских ключей от квартиры!       В панике я осмотрел палату. Сердце забилось в висках. Я выдохнул. Может, позвонить Азирафелю? Или просто дождаться врачей? Они ведь должны объяснить мне, какого хера я тут делаю, и кто меня сюда оформил и кто, блять, озаботился костюмом. Черт.       Черт. Черт. Черт.       Я вспомнил, как давным давно оказался в такой же ситуации, когда меня обокрала та дамочка. Все решилось одним звонком Боссу, но сейчас? Черт, я бы мог ему позвонить и он бы, наверняка, всё бы сделал, но я же, блять, буквально послал его на хуй через Лигура, и ещё, в довесок, игнорировал его звонки.       Черт возьми. Я застонал сквозь зубы.       Ой, бля, нахуя я такой умный, вот зачем я это сделал — никто не знает.       Я всё ещё могу позвонить Азирафелю. Я уверен, он приедет в этот же момент. Карточки можно восстановить, ключ — тоже. Тем более магнитный есть у уборщицы... Надо выдохнуть. Выдохни, Энтони, Джей Кроули. Ничего страшного не случилось...       Или случилось?       Я ни черта не помню.       Надеюсь, я не убил своего Босса.       Кого я убил? Или кто пытался убить меня?       Я опомнился о том, что не посмотрел дату на телефоне. Календаря здесь не было. Потоптавшись на одном месте, я все-таки решил выйти в коридор. Может, найду какой-нибудь персонал, который хоть что-то мне, черт возьми, объяснит.       Я взял очки со стола и, нацепив их, заметил развод с внутренний стороны. Снял и протер линзу. Нашёл зеркало. И брезгливо поморщился. Выгляжу так, будто меня сбил грузовик (возможно и вправду сбил). Синяки под глазами адские, волосы растрепанные. Я провел рукой по щетинистому подбородку и поморщился. Как только доберусь до дома — не важно, чьего именно — побреюсь. Не могу смотреть на эту гребаную щетину.       Оттерев пятно, я надел очки, выдохнул и вышел. И обомлел. Нерешительно, так и оставшись стоять в палате, выглядывая из-за двери, я пялился на Анафему. Она дремала на этих неудобных металлических сиденьях, подперев щеку собственным плечом. Я поморщился, когда представил то, насколько оно будет болеть.       Анафема. Ага. Ну, не так хорошо, как Азирафель, но не так плохо, как кто-либо другой. Откуда она узнала размер моей одежды? Наугад?       Я закрыл дверь и потрепал её за плечо. Она сощурилась, ее веки дернулись и она открыла глаза, непонимающе пялясь куда-то в сторону пола. Нахмурилась, потерла глаза и, подняв голову, едва не подпрыгнула на сиденье. Очки сползли, волосы растрепались. Но она во всяком случае выглядела лучше меня.       — О... как... как дела? — хриплым, не отошедшим ото сна голосом спросила она первое, что пришло в голову.       — Я проснулся, привязанным к кровати в больнице. Как думаешь, как у меня дела? — я сел рядом с ней, оперевшись локтями о колени, потерев лицо ладонями, будто бы так я мог избавиться от усталости и щетины. Не знаю, от чего хочу избавить больше.       — Стой... как ты... — она растерянно указывала то в сторону меня, то в сторону палаты. Видимо, она начала отходить ото сна и вспоминать то, как и почему здесь оказалась. — Как ты выбрался?       Я тяжело выдохнул и откинулся спиной назад, едва не ударившись затылком о стену.       — Ловкость рук. Если бы я не умел выпутываться из такого вот, то, подозреваю, я бы давно умер. Это ты принесла мне одежду?       — Нет, — она потерла глаза и зевнула. Выглядела она ужасно сонной. Или просто ужасно и сонной. Трудно определиться. Да и трудно вообще обвинять её в этом, когда она провела здесь, кажется, всю ночь. — Это какой-то мужчина. Я не знаю всех твоих по именам, так что...       — Как он выглядел? — от упоминания «какого-то мужчины» у меня внутри все похолодело.       — Высокий. Выше тебя, наверное...       Я поджал губы. Не Азирафель. Определенно. Всё становилось хуже. Многим хуже.       — Темные волосы, хорошая прическа и костюм, очень злой взгляд. Он был очень рассержен и раздражен. Дорогие часы были, помню. Лет пятьдесят, может, чуть меньше. Вообще-то, это он меня позвал, чтобы я проследила за... тобой.       — О, черт, — я закрыл лицо руками и устало застонал. Только один человек подходил под описание «очень злой взгляд». Мой Босс. Мне захотелось заорать из-за факта того, что он снова меня выручил. О, черт. Нет-нет-нет. Лучше бы я умер. Лучше бы разлагался в какой-нибудь канаве. Я так не хочу быть снова перед ним обязанным. Тем более после недавних событий. Или не недавних? — Какое сегодня число?       Анафема растерянно полезла в карман джинсовки и выудила оттуда телефон. Разблокировала экран и сказала:       — Седьмого октября.       Я ощутил, что меня будто огрели по затылку чугунной сковородой. Я сморщился от боли.       Прошло четыре дня с нашего вечера с Азирафелем. Я потерял четверо суток.       — Как я понимаю, ты тоже нихрена не знаешь?       — Я знаю, что чуть не умерла, когда мне сообщили, в каком ты состоянии.       — В каком? — сипло спросил я, повернувшись к ней. Анафема выдохнула, покачала головой и помассировала виски.       — Ты ведь не читал то, что тебе прислал Ньют, да?       О, черт. Ньют! Я забыл об этом парне с его смешными очками. О, черт возьми, какого хера. Мне надо было... Тьфу ты, мне так много чего «надо было» и «не надо было», но я все перепутал. Моя самоуверенность меня убьет. Не сегодня, не сейчас, так через неделю. Никакие маньяки и убийцы не нужны. Никто не сделает ничего хуже того, что я делаю с собой сам.       — Я отключил телефон рано утром, чтобы меня не досаждали, так что...       — Пойдем покурим, — она резко встала и дернула меня за рукав рубашки.       — Ты разве куришь?       — Нет, но сейчас бы закурила.       Я кивнул.       Сейчас я понимал её так, как никогда.       В курилке пахло куревом и антисептиком. Даже тут пахло лекарствами. Я поморщился. Анафема достала из внутреннего кармана куртки сигареты и зажигалку. Сигареты я узнал — такие курил Босс. Откуда у нее зажигалка я не знал. Она протянула мне одну, и я на секунду завис. Желудок урчал и выворачивался. Я и не совсем был уверен, что от вкуса курева меня не стошнит. Но я все-таки принял сигарету.       Закурив, некоторое время мы молчали.       Меня не тошнило, и я с упоением сделал вторую затяжку. От Анафемы пахло кофе. И валерьянкой. Почему-то я ощутил себя перед ней неудобно, будто стоял голым. Поэтому сделал третью затяжку, и все стало на круги своя. Кровь больше не стекала со стен. Я стоял и думал о том, в чьей спальне тогда был.       В голову закралось подозрение, и я спросил:       — Мы с тобой... не пересекались за эти четыре дня?       — Что? Нет, — она покачала головой, прислонившись спиной к стене и сложив руки на груди. — Если бы встречались, то я бы все предотвратила. Или, во всяком случае, это кончилось бы в тот же день, когда мы с тобой виделись.       Я облегченно выдохнул. Если бы я с ней переспал — то до неё непременно бы добрались. Сердце колотилось в своем привычном ритме. Я старался не думать о лишних вещах, хотя вопросов было слишком много, но в голове было пусто. Я понял, что меня напичкали лекарствами. И я был за это благодарен.       — Хорошо, — внезапно сказала она, видимо, собравшись с мыслями. — Начнем с наркотиков или с шизофрении?       Я снова ощутил этот мерзкий холодок в своих легких. Поджал губы и посмотрел на неё так, будто молил вообще ни о чем не говорить. Потом я вспомнил, что на мне были очки, и она моих глаз не видела. Мысленно я сказал Дьяволу за это спасибо.       — Начни с начала, — предложил я, стряхнув пепел и почему-то ощутил, что мне, в общем-то, не страшно. Был ступор и шок, но страх? Нет, я ощутил какое-то другое чувство, очень далекое от того, что я ощутил тогда, сидя в её кабинете и когда она выдвинула свое предположение. Может, я привык к этой мысли. Может, это все лекарства. Я попросил вторую сигарету.       — Скажи, когда ты видишь галлюцинации, ты понимаешь, что этого на самом деле нет? Видел ли ты какие-то странные вещи и думал, что это на самом деле? — спросила она, протягивая мне сигарету. Щелкнула зажигалка. Я нахмурился.       Я постоял так с долгие полминуты с зажатой меж губ сигаретой. Потом выдохнул и сказал:       — Кажется, да, понимал.       — Кажется?       — В большинстве случаев я понимаю, что это бред. Но иногда есть маленькие вещи, в которых я не уверен. Например, как-то Азирафель сказал про Люцифера, я попросил его повторить, и он уже ничего про него не сказал. Я не знаю, что это было.       — Могло послышаться, — пожала плечами она, — и все же?       — Если мы говорим про абсолютное большинство — то да. Понимаю. Пытаюсь выпить нейролептик и не создавать лишних проблем.       Про не создавать лишних проблем — это я просто пытаюсь не выходить из дома или хотя бы не умереть. В бредовом состоянии мысли о суициде кажутся такими утешительными.       Она кивнула. Нахмурилась.       — Я больше склоняюсь к психотической депрессии, которая у тебя, к слову, уже была... Сначала у тебя началась подавленность, бессонница и другие признаки депрессии, а лишь потом пошли, спровоцированные наркотиком, галлюцинации. Галлюцинации и бред. Не обольщайся, это не намного лучше шизофрении. Разве что пока ты не хочешь захватить мир. Хотя в прошлый раз тебе и без наркотиков несладко было.       — Ну, меня это в любом случае утешает.       — Что, если я скажу тебе, что при этом виде депрессии совершают суицид многим чаще, чем при шизофрении?       — Но я не хочу умирать, — я растерянно почесал затылок, зажимая меж зубами сигарету.       — Ага, а как часто ты об этом думаешь? Когда ты говоришь мне: «Знаешь, иногда я думаю о своей смерти, и я думаю об этом, как о единственном выходе, но я не хочу умирать» — думаешь, меня успокаивает эта часть после «но»? Черт возьми, Энтони, ты доведешь меня, клянусь Богом, доведешь! — она прервалась, выдохнула и постаралась успокоиться. Попыталась сделать затяжку, но, закашлявшись, затушила её и выкинула недокуренную. — Послушай, я волнуюсь о тебе. Как о человеке. Когда мне позвонили и попросили посидеть с тобой — я думала, что мне самой понадобится помощь. Мне в ночных кошмарах снилось, что ты доведешь себя когда-нибудь до этого. Я ехала и молилась, чтобы тебе там, не знаю, мертвый отец привиделся! Что угодно, что может быть симптоматикой твоей болезни, но нет, я приезжаю и вижу перед собой Энтони. Дж. Кроули такого бешеного, который не знает ни как его зовут, ни где он, ни что он. Я увидела твои глаза, и поняла, что это я проебалась. Я думала, что...       Она прервалась. Её дыхание сбилось. И я снова ощутил себя так, будто стоял пред ней голый. И ещё в смоле и куриных перьях. Её руки снова затряслись. От неё по-прежнему пахло валерьянкой.       Я неуверенно положил руку на её плечо и она посмотрела на меня так, будто больше всего хотела ударить меня по лицу, убежать и больше никогда не знать меня.       Я так тебя понимаю, Анафема. Мне тоже хочется ударить себя по лицу и убежать от всех вас. Все мои близкие умирают ужасной смертью, а я ничего не могу с этим сделать.       или можешь?       Она уткнулась в мое плечо, тяжело выдохнув. Густые темные волосы упали на мою грудную клетку, а она выдохнула так судорожно, что едва не затряслась.       Она сказала:       — Я рада, что ты хотя бы остался жив.       — А не должен был? — я усмехнулся, погладив её по волосам. Таким мягким и пушистым, будто облако.       — Ты пытался убить себя.       Повисла тишина. Такая, что я слышал, как стучит мое сердце. В своем привычном, нормальном ритме оно стучало так, будто я услышал прогноз погоды. Мои плечи обдало изморозью.       Что?       — Что? — спросил я. Она выпрямилась и посмотрела мне в глаза. Так, что я понял: она не шутила.       Энтони Дж. Кроули пытался покончить с собой.       теперь ты официально числишься в клубе неудачников, кретин.       — Я приехала и крови было столько, что я сначала и не поняла, были ли на месте твои руки. Тебе зашили руку. Бинты на твоем запястье — под ними швы.       Я испуганно отшатнулся, судорожно начиная расстегивать рубашку. Я был уверен, что там какая-нибудь царапина или что такое. Я сдернул бинт. Там действительно были швы. Гребаные швы. Перед глазами помутнело.       — Боюсь, я не пытался себя убить, — сказал я таким голосом, будто смотрел на собственный труп. — Я просто пытался избавиться от чесотки.       — Что? — сипло спросила она, смотря таким взглядом, будто я пытался заверить её, что земля имеет форму сосиски.       Я покачал головой, поджав и облизав губы, пытаясь завязать бинт обратно.       Я попытался вспомнить. Заставить эти гребаные белковые клетки, хранящие информацию, воспроизвести мне нужные вещи.       — В последний день, который помнил я, — Анафема потянулась ко мне, помогая завязать бинт обратно. — У меня жутко чесалось это запястье. Я расчесал его до крови. Боюсь... я пытался утихомирить часотку каким-то более радикальными методами.       — Это подвид тактильных галлюцинаций... Как будто под кожей муравьи, да?       — Ага, — ответил я и поморщился. Я застегнул пуговицы обратно. Без пиджака я ощутил себя, внезапно, отвратительно.       Она снова выдохнула и помассировала виски:       — Из тебя выкачали всю дрянь, — сказала она. — Оно должно пройти. По крайней мере, в таких объемах. Если галлюцинации продолжатся, сообщи мне. Скорее всего это психотическая депрессия. Но пока я не могу утверждать. Пока ты был под...       — Под чем?..       — ДОБ. Амфетаминовый вариант ЛСД. Действует намного жестче. Обычно он действует до тридцати часов, но в случае больших дозировок или смешиваний их с чем-то ещё — Ньют не уверен, но у тебя ещё нашли следы мескалина — а ещё при условии того, что у человека есть психические отклонения, может провоцировать психоз временем до нескольких дней. У него, скорее всего, была изменена формула, потому что Ньют говорил о том, что он не в том виде, который бывает привычен для нас. Его как-то видоизменили для того, чтобы он работал немного по-другому. Галлюцинации никуда не уходят, он просто заседает у тебя внутри и работает на кортизоле — ну, не то чтобы работает, скорее, это его подоплека. Провоцирует психоз, который может обстроиться и, наоборот, ослабевать. А ты, я так понимаю...       — Употребил алкоголь плюс высокая температура. Ага.       — Ты сам себе копаешь могилу.       Я ничего не ответил. Посмотрел на туфли (новые и чистые) и шморгнул носом.       Я без понятия, что творилось в последнее время, но мне надо было срочно домой. Попытаться максимально узнать обо всем произошедшим.       Внезапно в голову врезались резкие куски воспоминаний. Вот мои руки и вот нож. И вот мои попытки разрезать кожу, чтоб узнать, кто там у меня живет. Я поморщился и потряс головой. Воспоминания исчезли.       Лучше бы не вспоминал. Перед глазами ещё долго мелькала картина моей попытки счистить с себя кожу как кожуру с картофеля.       Мы оставались в больнице до девяти утра. Мне пришлось встретиться со своим лечащим врачом, чтобы убедиться, что я действительно могу выйти отсюда. На этом настояла Анафема. Лично я сам хотел бежать к чертовой матери. В меня посветили фонариком, потыкали на рефлекс, я сдал кровь, просидел ещё час под капельницей (Анафема отказалась уходить, пока не убедиться, что я в порядке, за что я был очень благодарен, иначе я бы сдох от скуки). Попросил зарядку. Не подошло к моему телефону.       Получил свои анализы и напутствия. Дали каких-то таблеток. Моя кровь была чиста почти как у новорожденного (не считая того, что врач красноречиво спросил меня: «употребляете, да?», из чего я понял, что не такая она у меня уже и чистая).       Анафема сказала, что знать не знает, где моя машина (моя любимая бентли!), и где ключи от неё и от квартиры, а ещё кошелек.       Надо было звонить Боссу. От одной этой мысли я поморщился.       Вместо этого со своими последними тремя процентами (так и знал, что надо таскать с собой павер-банк, хотя нет гарантии, что я и его бы не проебал, учитывая, что он валялся у меня в бардачке машины) я вызвонил своей уборщице, спросив у неё адрес и сказав, что приеду за своими ключами. Она испугалась, что я её уволю (или убью — когда она говорила «вы меня увольняете?» её голос звучал именно как «вы меня убьете?»), я лишь раздраженно кинул, что на месте объясню и сбросил. Два процента. Я выключил телефон, игнорируя сотню сообщений.       Пришлось одолжить денег у Анафемы на такси. Она попросила меня о том, чтобы я в ближайшее время с ней встретился. Кивнув, я попросил её вызвать такси. Ощутил себя кретином.       Возможно, я и есть кретин.       Воспоминания залезали в голову обрывкам, и не сказать, что хоть одно из них было полезным. Анафема спросила, точно ли со мной все в порядке, потому что «у тебя такое лицо, будто ты проглотил слизняка». Я сморщился ещё сильнее.       В голову проскальзывали воспоминания странного чувства потерянности. Будто бы я был в чужом теле, в чужом мире, смотрел на все чужими глазами и даже приблизительно не мог понять, кто я и что я. Человек я? Машина? Гребаный фикус в кабинете Босса? Кто я?       Я ощутил то чувство первобытного страха.       Примерно такое Вы ощутите, когда сядете поздним вечером в автобус, где половина освещения будет съедено тьмой и, как только двери закроются, Вы поймете одну истину: «Вы не доедете до дома. Никогда». А на заднем фоне будет играть первый альбом группы Portishead.       Такое примерно чувство меня преследовало из моих воспоминаний. Чувство смиренной потерянности, отвлеченности от мира и первобытного страха перед непонятным.       А потом я сел в такси и попытался не думать. Таксист был обычным сонным мужчиной. Никаких галлюцинаций. Из проигрывателя играл трек Sweet Dreams. Песня была абсолютно нормальной, но в моей голове снова засверкали, словно искры от того, как птица падает на электропровод, странные воспоминания. Вот моя бентли. Мои кровавые руки, включающие музыку. Заиграл тот же самый трек.       Знакомые любому человеку строчки:       Одни хотят использовать тебя,       Другие хотят быть использованными тобой       А потом со мной будто заговорил то ли не выспавшийся Сатана, то ли очень грамотный программист. В уши будто бы залили модули и программные коды с неясными фразами.       Что-то об убийствах, о выпускании кишок. Голос исказился окончательно и запел мне о какой-то одноногой женщине и бабочках-убийцах с клыками. Бабочки, которые заползают гусеницами в тело и вылазят через глаза, заставляя их вытекать.       Я сощурился. Я сказал:       — Можно попросить переключить трек?       — Хм? — водитель удивленно вздернул брови, но трек переключил. Заиграл «Narcissistic Cannibal», только не оригинал, а какой-то кавер с женским вокалом. — Всем она обычно нравится.       — Песня хорошая, — согласился я, — просто плохие воспоминания.       о гусеницах-убийцах, которые роют в твоем теле ходы и откладывают личинки.       — О, понимаю. Песни и запахи самые мощные вещи, провоцирующие воспоминания.       — Ага.       Надеюсь, запах крови не спровоцирует во мне воспоминание о том, как я режу Хастура.       По крайней мере, я не убил Босса. Надеюсь, что и не пытался.       Девушка запела:       Не хочу хитрить и порочить тебя,       Осквернять свой дух, полагаясь на тебя.       Я просто хочу сорвать этот венец,       Но это трудно, ведь я совсем истощён...       Я вспомнил об Азирафеле. На самом деле, я всегда о нём помнил. С момента моего пробуждения, я помнил о нем. Я хотел ему позвонить, но было слишком рано. Я не хотел его будить. Если он спал. Если я его убил. Я напрягся.       Она продолжала петь:       Ты так циничен,       Самовлюбленный каннибал.       Я должна восстать из мертвых.       Иногда я ненавижу       Жизнь, что прожила.       Почему-то мне показалось, что она обращается ко мне. Я повернул свою голову к экранчику, но ничего. Она просто пела.       Если музыка со мной и общалась, то явно сутками ранее.       Я не хочу вспоминать, что ещё было в той песне, что я слушал, но вряд ли что-то хорошее.       Да и не то чтобы воспоминания спрашивали у меня разрешения войти, прежде чем ворваться в мою голову оглушительной болью.       Мы ехали молча. Мне хотелось убедиться, что с Азирафелем все в порядке. Оно ведь не могло быть не в порядке. Неважно, в психозе я или нет, пьян или трезв — безопасность Азирафеля превыше всего. Так ведь?       Я сглотнул и закрыл глаза.       Водитель остановился около многоэтажки, и я попросил его подождать меня. У неё был выходной и она встретила меня в подъезде.       Очень мило с твоей стороны максимально жирно показывать то, что ты боишься меня.       Она отдала мне ключ. Я сказал ей:       — Это на время. Я потерял свои ключи, так что..       Она кивнула и я, даже не попрощавшись, вышел из подъезда, где пахло немного спертым воздухом. У своей квартиры потоптался у паркинга и, все же, спустился в него.       Лучше бы этого не делал.       Увидев свою бентли, мне захотелось просто потерять её где-нибудь. Капот был расцарапанный, будто бы я проехался им по полю кактусов, а багажник — о, черт, так примерно выглядели мои рубашки, когда я кидаю их на корзину для белья и они валяются так двое суток, а потом оказываются просто пастбищем складок. Я устало застонал, стоя напротив неё.       — Да, тебе нужна радикальная помощь.       Я поджал губы и выдохнул. Вспомнил, что от спорткара, наверное, ужасно несет. Придется забрать Maybach из автосервиса (признаться честно, не самая моя ценная покупка, потому что седаны очень остро реагируют на любые ямы и кочки, но я не собирался ездить по ухабистым дорогам, так что сойдет).       В квартиру я поднимался, откровенно говоря, с ещё большим страхом, чем перед тем, как увидеть свою бентли. Я думал, что найду там кучу трупов или что-то ещё. Выдохнув, я открыл ключом дверь. А я ещё с полминуты простоял, как дуб, пялясь в матовую поверхность двери. Я потянул её на себя и с порога не услышал запаха крови, что очень меня обрадовало. В самом коридоре я споткнулся о туфли. Точнее, туфлю. Одна туфля. Другая, видно, была в другом конце вселенной. Откинув её и закрыв дверь, я аккуратно прошел вперед.       В такие моменты ты начинаешь молить Дьявола о том, чтобы все было в порядке.       Проблема таких молитв в том, что нельзя просить о чем-то, что уже случилось. Ты, например, не можешь начать молить Бога о том, чтобы у тебя вырос коренной зуб, который тебе только что выбили. Другой вопрос, чтобы просить о том, чтобы Бог, Дьявол, Гитлер, или черт знает, кому Вы там молитесь, изменили прошлое.       Но я позабыл об этом правиле, поэтому, затаив дыхание, прошел вперед. Оглядел гостиную и осознал, что я явно пытался кого-то как минимум избить. Или я что-то искал?       Я посмотрел на сдернутые жалюзи вместе с карнизом и с тоской осознал, что нет — я с кем-то дрался.       Комната стояла вверх-дном. Одна из моих любимых статуй какого-то там немецкого скульптора из камня в стиле арт-деко разобранная на куски валялась на полу. Я поморщился. Она, по иронии судьбы, была одной из самых дешевых, но её исполнение понравилась мне больше всего.       Моя квартира, похожая на выставку, теперь похожа на квартиру подростка-бунтаря. Если у подростков, конечно, есть квартиры. Не хватало только плакатов каких-нибудь новых хэви-металл групп или что-то вроде того.       Я посмотрел на камеру в углу.       Ага, значит, я их не отключил.       Уже неплохо.       Я проверил, ни в чем ли не испачкано компьютерное кресло (например, в крови) и, подключив к сети разряженный ноутбук, включил его. Немного порылся в ящиках, нашел зарядку и поставил заряжаться телефон. Осторожно открыв нижние, я тяжело выдохнул. Вся заначка с метом была почти пустая. Марок тоже стало меньше. Я проверил амфетамин — тоже меньше. Надеюсь, я продал их барыге (но я понимал, что, скорее всего, я просто все истратил на себя).       На удивление я чувствовал себя поразительно отдохнувшим. Будто бы произошла перезагрузка. Даже несмотря на целую кучу непонятных вопросов (будто бы мне старых не хватало) было странное чувство облегчения. Я так и не смог понять, что это было (транквилизаторы это были, вот что).       Открыв папку с записями с камер (которая была спрятана в папке в ещё трех папках, в каких-то там системных программах — не спрашивайте, зачем, это моя паранойя, не я) я дважды щелкнул и перелистнул вниз, найдя записи с последних четырёх дней.       Отлично. Будет неплохо, если окажется, что все это время я сидел дома, пялясь в стену, ширнувшись метом с ЛСД, а потом решил разнести тут все нахрен. И выстрелить себе в живот. И порезать себе вены. Это в любом случае будет лучше того, что я выходил из дома.       Я щелкнул по первому видео. Вот я — отключаю свой телефон (о чем потом пожалею) и ухожу. Я промотал запись, прощелкивая целые эпизоды. Никого нет до двенадцати ночи. Ага, в тот день я так и не вернулся (да и вряд ли бы успел). Я включил второе видео. В голове снова проскакивали искорки воспоминаний, заставляя голову просто раскалываться, будто бы кто-то засунул мне в череп раскаленную кочергу, или прямо сейчас делал лоботомию. Казалось, сейчас я был бы совершенно не против.       На первые сутки я тоже, видимо, был черт знает где аж до позднего вечера. Вернулся в десять вечера. Рубашка в крови. Так, круто. Неплохое начало. Я был уверен, что буду вести себя так, будто пьяный или ещё чего похуже. Но глядя это все сейчас, я кажусь себя абсолютно нормальным. Немного пошатываюсь.       В глаза на секунду будто зарябило и я резко поставил на паузу, потерев глаза.       Странные обрывки роились у меня голове, взрываясь и отдаваясь звуком бензопил. И сразу за этим ощущение, будто бы этой же бензопилой мне режут череп. Я поморщился. Я вспомнил, как заходил домой. Как видел на себе кровь, но не чувствовал боли. На этом вменяемость кончилась. Я проморгался и понял, что все так же не могу вспомнить ничего адекватного.       Я снова щелкнул по видео. С трудом я снял с себя пиджак, пошел в ванну. Вот там у меня камер нет. Постучав пальцем по столу и осознав, что это надолго, снова промотал видео. Все заняло около сорока минут. Ага. Пытался рану зашить. Качество камеры на видео не идеальное, но, кажется, у меня это вышло. Значит, шрам старый. Вот почему у меня ничего не разошлось, когда я утром дергался на кушетке. Это я зашил себе сам. В больнице мне зашивали руку (которую я чудом не напрягал до такой степени). От подобной мысли меня передернуло. В мозг снова мерзким клещом въелось воспоминание того, как я сидел и сдирал с себя кожу.       О, черт.       я же сумасшедший.       Я слежу за собой с камер. И вот, я делаю то, что не должен был делать ни за что. Плетусь к ящику с наркотиками. Черт меня дери. Возможно, если бы я не полез в него, то все бы кончилось в этот же день, но, видимо, моему сознанию настолько понравилось чувство абсолютного забытья, что я решил, что не хочу заканчивать это.       Чудом я оказался в больнице. Иначе бы я умер от передоза.       А потом ещё час полного отсутствия действий.       Я включил следующее видео. До трех ночи я что-то искал в ноутбуке, кажется, кому-то звонил. Полностью вне себя, я черти что творил в ноутбуке.       Я дернулся и, выключив видео, полез во все месендежры на ноутбуке и программы, чтобы проверить, что я не сделал ничего пугающего. Проверил все последние действия во всех программах, даты последнего использования. Что странно — кажется, я ничего не взламывал.       Тогда что?       Играл в шутер какой-то, что ли? Будто бы мне в жизни мало шутеров.       Я глянул на телефон и покачал головой. Нет, сначала надо закончить с этим, потом проверю, что и кто мне писал. Надеюсь, я никому не додумался отвечать.       Я потер глаза, закрыл их и тяжело выдохнул.       Попытался напрячь мозг и выдавить из него хоть какое-то гребаное конкретное воспоминание, но — ничего. Только обрывки.       Я в машине. Странные песни и кровь на руках. Я и сдирание кожи. Я и чувство потерянности. Я и алкоголь. Я и наркотики.       Наверное, я провел чудесный уик-энд. Только если никого не убил, в чем я уже более, чем сомневаюсь.       Я снова включил видео, надеясь понять, что я там делал. Подключил изображение с камеры на другой стене, но на ней ни черта не было видно кроме моего затылка и мигающей картинки на экране.       Я продолжил смотреть.       Ответ вскрылся к четырем утра (и я не знаю, спал ли я за эти сутки или выживал чисто на принятии наркотиков, если так оно и есть, то дьявольским чудом я не умер. Откровенно говоря, к этому видео, мне уже начинало казаться, что я и вправду умер, просто Дьявол дал мне шанс напоследок во всем разобраться, чтобы не мучиться вечность в непонимании и чувстве недосказанности — будто так я мог от него избавиться; нет, блять, не мог, это знает каждый).       Я помотал головой. Ущипнул себя за руку. Вроде, настоящий. Приложил пальцы к шее. Пульс бился. На секунду мне показалось, что сердце билось так громко, что я слышал его ритм. Потом осознал, что я просто слишком был сконцентрирован на собственном пульсе, поэтому ощущал каждое его биение.       Кстати, просто интересный факт: сердце отвратительно мерзко бьется.       Если однажды перед тем, как заснуть, Вы ляжете и прислушаетесь к этому чувству в полной тишине, если Вы почувствуете каждый удар сердца о Вашу грудь, то Вам захочется вырвать его к хреновой матери. Оно будет казаться Вам тяжелым, неуместным, мерзким, противным.       По крайней мере, так всегда казалось мне.       Я продолжил смотреть видео. Итак, четыре утра. Я встал, сходил в туалет. Вернулся, отряхнул руки, пригладил волосы (которым и по сей день поможет только сбрить их нахрен). В дверь позвонили.       Я, который смотрел это видео, напрягся. И мысленно понадеялся, что это Азирафель. Азирафель, который проведет со мной все остальное время и только когда уйдет на работу, я разрежу свою кожу.       Я переключился на камеру с прихожей, которая висела так близко к двери, что давала мне в мелочах рассмотреть лицо каждого, кто заходит ко мне в дом.       Но лучше бы она этого не делал.       Увидев того, кому я, кажется, звонил всё это время, мне захотелось дать себе из прошлого по почкам. Я поставил на паузу. Закрыл лицо руками и, встретившись с очками, откинул их. И снова посмотрел на запись с камеры. Я сделал это. В смысле, я и так планировал сделать это, но не в таком состоянии.       Почему, черт возьми, я не могу вспомнить это?       ты не не помнишь, ты не обращал внимания, Энтони Дж. Кроули.       Куда смешнее было бы, если бы в таком состоянии я бы обращал внимание на хоть что-то. Вот почему ты можешь забывать какие-то простые вещи. Ты их не забыл. Ты не обратил на них внимания.       Люди могу думать, что ты не стараешься. На самом деле, тебе просто не интересно.       Это касается и меня тоже.       Это касается каждого.       Трудно обращать внимание на окружающий мир, когда ты обдолбался чем-то, находясь в трипе. Тогда, даже если бы ко мне спустился сам Иисус, чтоб покарать меня за мои прошлые и будущие грехи, я бы не обратил на него внимания. Дал бы ему пять и пошел дальше. У меня есть дела поважнее.       На камере тот чувак, что убил мужа этой Александры. Тот чувак, который катался за мной по всему миру, то ли мастурбируя на мою работу, то ли убивая их всех. Просто посредник.       Я хотел его найти и вытрясти из него все дерьмо, мозги, все слова, но я хотел сделать это адекватным путем.       Давайте я вам объясню как работают наркотики.       Представьте, что Ваш мозг — это дом. Нет, не дом. Коттедж. Квартира. Столько много этажей, столько дверей, но все они закрыты. У Вас есть только первый этаж и тупые сериалы, которые Вы уже и так знаете, потому что каждый новой ситком похож на предыдущий. Вы это выучили. Наркотики — это ключи от новых этажей и дверей.       Чувства обостряются, Вы осознаете то, что не знали раньше, видите больше, слышите четче.       Загуглите психоделический опыт. Проще говоря — трип. Прочитайте симптомы. Вы удивитесь, что может Ваш мозг, если правильно его пнуть. Видеть музыку или цвет слов. Вы можете пережить собственную смерть, улыбнуться ей и послать нахер. Под наркотиками даже смерть бессильна. Так много чего можно сделать с помощью наркотиков.       Важна лишь доза. И их качество.       Поэтому я часто работаю под правильной дозой. Поэтому я сижу на мете уже черт знает сколько (не буду уточнять, что у меня из-за него депрессия развилась, и, что все таблетки с ними конфликтуют, я не жалуюсь, я знаю это).       Вот мужчина на камере — с испорченной прической, кривым швом на животе — он перебрал.       Этот парень, имени которого я не вспомню, но давайте назовем его Джеймс, видел моё состояние. Видел мои глаза, зрачки в которых либо ненормально уменьшены, либо вымещали радужку. Он хотел уйти, но я втащил его за шиворот его рубашки и закрыл дверь. Я откинул его так сильно, что тот повалился на пол. Бедняга, ему лет тридцать. Выглядел ещё моложе. Это все вина камер. Хреновое качество. Пора бы обновить их.       Я немного промотал, потому что бессмысленная бойня занимает минут десять времени. Изредка я слышал какие-то обрывки фраз. Что-то из разряда моих угроз по поводу того, чтобы он рассказал, какого хера ему надо и кто от него этого требует. Джеймс первые десять минут наших взаимных летаний по всей комнате, ударами затылками о стену и вытиранием нашими рубашками пол, упорно отрицал, и, уж не знаю, умею ли я людей убеждать или раскалывать, на на тринадцатой, когда мы оба были уставшими, он сдался.       Я заметил на своей скуле огромный синяк. Ещё и бровь разбитая. По моим подсчетам я раз пять успел поваляться на полу, около десяти меня ударили затылком о стены и я пропустил порядком десяти ударов. Невольно я провел языком по нижнему и верхнему ряду зубов. На удивление, все на месте и даже целые.       Этот чувак, вытирая кровь с губ рукавом рубашки, сказал:       — Слушай, даже если я тебе и скажу, меня всё равно убьют, и...       Запись оборвалась.       Я едва не подскочил на кресле. Камеры не могли быть выведены из строя сами по себе. Я переключил на другие. Но все до единой были выведены. Я промотал вперед. Вплоть до обеда этого же дня были одни помехи. Потом изображение появилось. Моя комната в полном беспорядке и никого. Меня уже не было. И этого типа тоже.       Я уверен на все сто процентов, что камеры не могли сами прервать запись на такое большое количество времени просто так. Их кто-то заглушил, при чем даже не потрудился подшить записи, чтобы всё это выглядело хотя бы вменяемо.       Я поднял взгляд на камеру, которая была прямо напротив меня.       Кто-то действительно имел к ним доступ. По плечам прошлась изморозь.       — Блять, — я резко подскочил, хотевший было вырвать все провода и забить хер, но резко остановился.       А есть ли в этом сейчас смысл? Я с самого начала не сделал этого, когда подумал о том, что с них можно перехватить сигнал, потому что знал, что в моем доме ничего не происходит. Только доступ к ноутбуку — но я сделал все возможное, чтобы получить к нему дистанционно доступ было бы очень сложно. Я замер, растерянно пялясь в камеру.       Моргнул. Отвел взгляд. И пошел обратно к своему креслу, закинув ноги на стол. Посмотрел записи с остальных дней и обнаружил, что записи с двух последних дней просто нет. Все видео — пустое. Оно почти ничего не весит.       Противная изморозь не отступала ни на секунду. Сердце едва утяжелилось в своем ритме, но, под влиянием таблеток, все ещё стучало в своем привычном ритме.       А я смотрел в черный экран, в свое отражение, и понятия не имел, что мне делать. И что я вообще делал такого, чтобы они обрубили запись на остальные два дня.       Я догадывался, что, возможно, он раскололся, поэтому они сделали это. Но если они убивали только ради убийств, то зачем им доступ к моим камерам? Я вспомнил о своем биологическом отце, и подумал о том, что он едва ли смог бы заиметь такие возможности. Он маргинал, и едва он сможет найти хакера, который будет работать с подобным (а тем более если он знает мою фамилию). Но если это все-таки он?.. Я осознал, что снова запутался.       Вопросов стало ещё больше (да куда, блять, больше?).       Я включил сегодняшний. И все было отлично записано. Вот я — выглядящий так ужасно, будто бы только что восстал из могилы — захожу домой, ставлю телефон на зарядку, подключаю ноутбук. Вот я — подскакиваю и смотрю в камеры. И опять сижу.       И я вот я — просто пялюсь в экран своего ноутбука. Смотря на себя в реальном времени.       Я откинулся на спинку кресла, уставившийся в потолок. Руки оледенели до того, что мне казалось, будто бы я не могу нормально шевелить пальцами. Я знать не знаю, что происходило все это время, в голове только неясные размытые очертания, которые никак не хотели собираться в пазл и из записей у меня только первые сутки, от которых пользы — с хер.       — Блять, ребята, вот нахер оно вам надо, — я снова потер лицо руками, обращаясь то ли к самому себе, то ли к тем, кто, наверняка, мог пялиться на меня прямо сейчас. Кто это делал. — Не знаю, что за игру вы ведете, но мы ведь такими темпами все проебем. Или вы за этим и пришли? — я откинул голову назад, ударяясь затылком. Боли почти не почувствовал. — Если я покончу с собой, вы не будете насиловать мой труп? Просто интересно, ребят, вы слишком навязчивы, — я выдохнул и уже шепотом добавил: — а я схожу с ума.       Какое-то время я сидел, закинув ноги на стул, и пялясь то в камеру, то в окно.       Происходило что-то, о чем я не хотел думать и, впрочем, не хотел разбиться.       Это все как мерзкое противное событие в твоей жизни, от которого ты проблевался, и о котором мечтаешь забыть.       Проблема в том, что это не может.       Они не хотят оставлять меня в покое.       Они следят за мной.       И это уже не просто приступ моей тревожности и паранойи.       Я взял свой телефон, разблокировав экран, проверяя входящие и сообщения.       Первым делом — диалог с Азирафелем. Куча сообщений и ни одного ответа от меня. И я заметил, что все они прекратились на третьи сутки. Последнее сообщение — обед пятого числа. Я напрягся и нервно нажал на вызов абонента.       То, что я услышал дальше — я так и не смог понять, какое это повлекло чувство. Тяжесть вместе с облегчением. Выдох от снятого груза и тревожность.       Мой номер был в черном списке.       Я сбросил деревянными пальцами и потер подбородок. В любом случае, он жив. Я его не убил во всяком случае. Но что, черт возьми, могло произойти, чтобы Азирафель добавил меня в сраный черный список? Чтобы после всего, зная, в каком положении, он решил послать меня в жопу?       Какого черта?       В груди появилась какая-то странная тяжесть. Я моргнул. Ощутил, что мне трудно сглатывать, будто бы челюсть сковала какая-то боль. Просидел так, кажется, с минуту, пока не привел себя в порядок (таблетки все ещё действовали, и это помогло мне держать самообладание). Когда я закрыл окно с сообщениями от Азирафеля, предварительно просмотрев его и не найдя ничего, что могло бы дать мне подсказку.       На секунду меня покоробило мысли о том, что я мог добавить Азирафеля в черный список и лишь потом я мог его убить. Я не знаю, с чего я вообще взял, что я кого-то убил, но чувство неподъемного груза из-за осознания того, что я не знаю, в порядке ли Азирафель, никак не хотело меня покидать.       Я не мог проверить, в порядке ли бы он на самом деле. Я помню, что у него были камеры в его гостиной, но чтобы словить с них сигнал, придется сидеть слишком долго. Я выдохнул и снова отложил телефон. Открыл программу — она будет заниматься этим до обеда в лучшем случае, но это лучше, чем... чем что? У меня нет вариантов. Можно приехать к нему домой, и?..       Ладно, сначала надо просмотреть камеры, если выйдет получить к ним доступ, в чем я сомневаюсь, но лучше начать с малого, а потом, может, я вспомню, что было за эти сутки. Мой мозг периодически вкидывал странные воспоминания. Я не знаю, выдумка они или нет, но я могу поклясться, что помню странный размытый момент после машины и странной, злой музыки — момент меня и трупа. Я не помню, как выглядел этот труп, и не привиделось ли мне, но я должен был убедиться, что этот труп не Азирафеля.       У меня потемнело перед глазами от этой мысли.       Конечно же, я уверен в себе, уверен, что его не трону. Но черт знает, о чем думал я тот — мужчина в психозе, которого единственный родной человек на хер послал. Не могу представить, что я тогда чувствовал, и куда интереснее — чувствовал ли я что-то вообще?       Я оставил программу копошиться с камерами, вбив точный адрес и снова взял телефон.       Пропущенный от Босса, даже пару сообщений — с содержанием не то угроз, не то попыток узнать, где я и что делаю. Мне стало не по себе от мысли, что я смог сделать что-то, что Боссу снова пришлось париться обо мне.       Но что?       Я все-таки попытался его убить? Хотя вряд ли бы он мне тогда писал и уж тем более едва ли он бы мне принес костюм, отвез в больницу и позвонил Анафеме.       Что-то явно было не так.       Нет, окей, я примерно знаю, чем обусловлены эти причины, но, черт возьми, у всего должна быть мера. И в плане Босса я этой меры до сих пор не видел. Хотя должен был.       Я потер переносицу, открывая окно с вызовами.       Куча пропущенных: в основном Азирафель, пару от Босса, от Анафемы. Все они звонили мне сами. И только три номера, которым звонил я. Номер Греты, номер Джеймса (я подписал его «Ииуда», ага, ясно, и думать долго не надо) и неизвестный.       Мой палец дернулся, чтобы вызвать один из них, но я поднял взгляд к камере и покачал головой. Нет, не здесь.       Я отложил телефон и пошел проверить другие комнаты. В ванной на поддоне в душевой кабинке запеклась кровь.Поодаль валялась окровавленная пуля. Зеркало было в разводах. Я нашел стоящее в ящике средство для чистки стекла, пару раз брызнул и вытер обычным полотенцем. Посмотрел на себя ещё раз. И все-таки решил побриться.       В моей ванне пахло спертой кровью и антисептиками. На полу валялись ножницы, пинцет, игла, нити и пластмассовый ящик домашней аптечки. Были рассыпаны какие-то таблетки из упаковок. Похоже на обезболивающее. Я махнул на это рукой и умыл лицо, потратив ещё десять минут на то, чтобы уложить волосы. Почему-то они были чистыми. Неужели я ещё в таком своем состоянии удосужился помыться?       Бритву, я так полагаю, я не трогал из лучших побуждений (хотя не то чтобы мне это помогло). Ещё пять минут я стоял и пялился на себя в зеркало.       За последнюю неделю произошло слишком много. Столько, что мне хотелось выть и, сев на этот запачканный пол, снова разрыдаться. Будто бы это могло мне помочь (я догадывался, что это просто отходняк от мета; от особо больших доз на меня накатывало жутко). Больше всего мне бы хотелось сейчас прибежать к Азирафелю и, расплакавшись у него на плече, молить не то о прощении, не то о понимании. О чем угодно.       В такие моменты — которые в моей жизни уже не имели индивидуальности — мне больше всего хотелось бы услышать хоть от кого-то, что я прощен. Сейчас я могу ощутить весь вес моих грехов. Будто бы они имели материю и тяжесть, и сейчас лежали пирамидой на моих плечах и голове. Поэтому она так болела.       Я попытался повторить себе о том, что это просто последствия мета. Но это никогда не помогает мне избавиться от подавленного настроения.       Я пялился на своё отражение. В свои пугающе-пустые глаза, не видя там ничего человеческого. Взгляд бешеного животного, которое вот-вот должны усыпить и это животное каким-то образом про это прознало.       Что я творил все это время?       Мне даже некого в этом обвинить. Ведь во всем виноват только я.       Внезапно меня затошнило, но я осознал, что тошнить мне было нечем.       Выключив свет, я вышел из ванны, решив, что пока действовали таблетки и транквилизаторы, не лучшей идей будет тратить столь драгоценное время моего косвенного светлого сознания на самобичевание.       Я обошел растения. Полил их и побрызгал. Постоял около распускавшийся орхидеи. Не сезон. Почему она распустилась?       Покачал головой. Надо бы найти ключи и кошелек. Раз Бентли припаркована, то, скорее всего, они здесь. Но откуда меня привезли в больницу? Из дома? Пытался ли я содрать свою кожу у себя в ванне? Могу представить то, насколько психоделичной была картинка. Такое не в каждом хорроре увидишь.       Как только выйду на пенсию — сниму фильм.       если доживу.       Я оглядел ещё раз кабинет и гостиную. Ничего. Ещё раз окинув печальным взглядом разбитую статую, я пошел в спальную. Единственное место, где я ещё не был и где я нахожусь, на самом деле, меньше всего.       Справа на полке лежали ключи от бентли и кошелек. Я проверил его — все карточки на месте. Налички почти нет. Надо будет проверить, сколько денег осталось на счетах и не трогал ли я те деньги в чемодане. Черт знает, может, я успел скататься в Лас-Вегас и проебать все в казино. Так много вопросов.       Я посмотрел на камеру в углу.       Они могли смотреть на меня в любой момент моей жизни. В любое время суток.       Вот это хобби у человека: смотреть как Энтони Дж. Кроули дрочит. Да. Круто. Парни, вам надо лечиться.       Хотя кому нынче не надо?       Я запихнул бумажник в задний карман и обошел валяющийся на полу рваный костюм. Открыл гардеробную и взял более-менее подходящий под костюм пиджак. Не могу без пиджака. Ощущение, что хожу голым.       Я снова посмотрел в камеру. Надо было их проверять каждый месяц. Может, купить более усложненную модель. И ничего бы из этих действий не дало бы мне гарантии, что они не смогли бы сбить мне камеры в эти четыре дня. Ничего.       Тяжело выдохнув, я взял костюм с пола, чтобы выкинуть его, и что-то звякнуло. Я встряхнул его ещё раз. Из кармана вывалились ключи. С минуту я пялился на них. Это ключи от дома моих родителей. Я ездил туда? Зачем?       Кажется, я не появлялся там почти год. Или даже больше?       Зачем я ездил домой к своим родителям? Пытался провести спиритический сеанс? Что-то мне подсказывало, что если бы у меня получилось, то я в тот же миг выстрелил себе в висок.       Я взял ключи, повертев их в своей руке. На другой стороне засохший отпечаток крови. Ага. Чудесно. Кажется, мне надо снова туда съездить. Ключи от гаража были полностью в подсохшей крови.       Я моргнул. Попытался что-то вспомнить. Даже нахмурился, имитируя активную мыслительную деятельность. Ничего.       Ладно. Проехали. У моих попыток не больше смысла, чем если бы слепой пытался прочитать книгу, тыкая в совершенно ровные страницы пальцами. Просто возьми книгу с шрифтом Брайля.       где бы мне ещё взять эту книгу.       Я очистил ключи от крови под краном на кухне, обнаружив, что две бутылки виски покоились на полу почти пустые. Я тяжело выдохнул. Чудесно. Кажется, я целеустремленно пытался себя убить. И даже это у меня не получилось. Примерно можете понять то, насколько я ощущаю себя неудачником, после того как осознал, что я даже покончить с собой не могу.       Самоубийца, который не может умереть.       Я выключил воду и проверил ящики. Зато пачка хлопьев все ещё на месте. Я наклонился, чтоб поднять бутылки и заметил, как под тумбой что-то блеснуло в свете включенного света. Протянув руку, я нащупал там ключи от своей квартиры.       Ладно, по крайней мере, я не отдал их какому-нибудь бомжу с фразой: «заходи, парень, я скоро сдохну, мне это больше не нужно». По крайней мере, я не наделал тех глупостей, которые пришлось бы восстанавливать у нотариуса.       Или это было бы ещё ничего на фоне того, что я делал дома у родителей?       Было бы неплохо, если бы я просто рыдал на общей их кровати, а потом пошел резать себе руки. Я целый день думал о своих руках. Черт возьми, я почти умер. Интересно, Азирафель бы грустил по мне? Или то, что я сделал вырастило в нем такого уровня обиду, что он был бы из тех, кто пришел бы на мою могилу и выцарапал слово «хуй»?       Или «Энтони Дж. Кроули любил мужиков».       В слове мужиков — две ошибки. Мужика.       Ладно, семь ошибок.       Азирафеля.       По крайней мере, я всегда тебя любил. Неважно, что я сделал и какими путями, даже тогда я любил тебя.       Я люблю тебя больше жизни.       Слова, которые должны были быть сказаны. Я больно сжал в ладони связку ключей, закусив губу и содрав кожу.       Кому мне теперь звонить, когда я буду умирать? Кому мне врать о том, что я больше ни о чем не жалею?       Когда я взял в руки нож, пытался ли я дозвониться Азирафелю, чтобы договорить то, что так и не смог? Или эта часотка, то, от чего я пытался избавиться, было вызвано горем от того, что меня оставил даже он?       Внезапно, я ощутил какой-то странный мерзкий надрыв в своей грудной клетке.       Когда этот факт до меня дошел, я уставился на свою руку, в которой зажал ключи. Раскрыл и заметил вмятины. Наконец, эта фраза собралась из каких-то фактов, из отдаленного края сознания, из самых дальних уголков, в которое успокоительные запихивали эти мысли, чтобы оставлять меня в спокойствие.       Три слова, которые застряли у меня поперек горла. Три слова, которые порезали белок глаза, и он защипал.       Азирафель оставил меня.       Я повторил эту фразу снова. И ещё раз. И ещё раз. И снова.       Азирафель оставил меня. Азирафель оставил меня. Азирафель оставил меня. Азирафель оставил меня. Азирафель оставил меня. Азирафель оставил меня. Азирафель оставил меня. Азирафель оставил меня.       Азирафель оставил меня.       Азирафель оставил меня.       Азирафель оставил меня.       Это фраза может повторяться до конца дня. Она бы все повторялась, пока я смотрел, как вмятины на моей ладони, оставленные резкими краями ключей, сглаживались. А я все смотрел на свою ладонь и все крутил эту мысль у себя в голове, которая, наконец, дошла до меня в той первичной целостности, когда я только позвонил ему. Когда она, наконец, собралась в единую картину, приобрела все цвета, избавилась от блеклости, которая была из-за защитной пленки.       Я всё смотрел на свою ладонь. И всё думал об этом. Всё никак не мог поверить в это, раскусить, ощутить, как в глотку заливался режущий вкус правды.       Он оставил меня, зная, что он — единственное, что у меня есть. Единственное верное, живое, родное, нужное. Единственное, ради чего я вставал и дышал, жил, из-за чего моё сердце билось, а глаза смотрели на людей, на свое отражение.       Единственное, ради чего я терпел всю боль и ужасы, оставило меня.       Я не преувеличивал. Сейчас я абсолютно точно не преувеличивал.       Я снова сжал ключи в своей руке. И снова вспомнил о крови. И мне только оставалось надеяться, что это кровь не принадлежала Азирафелю. Что я не пытался его убить, не убил его, что я вообще не трогал его. Внезапно, осознание его смерти показалось мне ещё более горестным и ужасным, каким-то зыбким и сложным, будто сделанным из песка, который засыпался в мой рот и глаза, затрудняя дыхание и зрение.       Я остался один на один со своей комнатой, сшитой из металлических оттенков, холода и остаточного следа моих галлюцинаций.       Я стоял в ней и все думал о том, что смерть Азирафеля будет куда страшнее.       Я сознал некую очень страшную вещь.       Я осознал, что жизнь Азирафеля для меня намного дороже его со мной присутствия, моей жизни или чьей-либо ещё.       Я бы устроил геноцид, если бы это означало, что я смог бы дать Азирафелю вечную жизнь.       Я звякнул ключами и сглотнул.       Азирафель оставил меня.       Моё единственное стремление к жизни добавило меня в черный список, оставило один на один с этим всем, а я ощущал только истерическое желание смеяться, потому что я даже не знал, жив ли он.       И через минуту я обнаружил, что я действительно смеялся. Закрыв лицо руками, вдавливая ключ в собственную скулу, я стоял и смеялся, пока в моей голове циклично билась одна и та же мысль.       Азирафель оставил меня.       И так до конца этого дня.       Моё счастье, свет мой, любовь и жизнь, оставили меня.       И не то чтобы он меня предал. И не то чтобы его предал я. Я просто сознал, что мне больше совсем некому верить. Даже себе.