Право на жестокость

      Ощущение, будто я наглотался воды с лужи во время непогоды. Грязной и очень печальной.       Возвращаясь к теме веры. Все мы знаем, что такое вера. Вера — это то, что позволяет нам вставать по утрам и не совершать суицид. Это — связующее звено между смертью и жизнью. То, что помогает Вам дышать.       Потому вера так важна.       Иногда я думаю, что сильно-религиозные люди очень отчаянные. И очень одинокие.       Им больше не во что верить, поэтому они выдумывают для себя некую эфемерную сущность и верят в неё.       Сейчас я ощутил, что я могу пойти умереть прямо сейчас. Я могу не пытаться понять, что я делал все это время. Я могу не ехать домой к родителям, чтобы проверить, не устроил ли я там сеанс жертвоприношения. Я могу умереть и это будет равносильно тому, что я продолжу дышать.       Верить было не во что.       Я выдохнул, захватив с собой упаковку нейролептиков и транквилизаторов.       Курт Кобейн как-то получил передозировку транквилизаторами и шампанским. Многие думают, что это была одна из первых попыток суицида. Когда он все-таки умер, он написал в своей прощальной записке то, что у него болел живот. Вот так он сказал всему миру: «поколение Х должно умереть, жалуясь на боль в желудке».       Себя он, кстати, называл «испуганным, ноющим шизофреником».       Не то чтобы я его не понимал в этом вопросе.       Я показал фак в камеру перед тем, как захлопнуть дверь и, захватив ключи от Maybach, вызвал такси до ремонтного салона. Я проверил в паркинге бентли ещё раз, выудив из бардачка целый повербанк. Ноутбук валялся на заднем сиденье. В бардачке я ещё нашел колеса, кокаин (теперь становится ещё понятнее, почему я вообще ничего не помнил) и окровавленные перчатки. Поморщился и закрыл обратно. Посмотрел в сторону Aston Martin. Поморщился ещё раз. Могу представить, как там воняет. Надо бы отдать, наконец, её в чистку, пока запах крови не начал выедать глаза. Но пока есть дело многим важнее.       Я забрал свою машину и доехал до первой же закусочной. Мой желудок решил перейти на крики кита, которого бы захотели поджарить. Тошнило. Есть не особо хотелось, мне казалось, что меня стошнит, но я все-таки взял в авто-обслуживании бургер и кофе. На бургер я смотрел минут пять. Морщился. Хмурился. А потом укусил его и не заметил, как сожрал за пять минут, обнаружив, что почему-то переел.       Если я приду на медицинский осмотр, скорее всего, мне скажут, что я должен был умереть ещё полгода назад, но, видимо, меня держат остатки метамфетамина и кокаина в моей крови, или черт знает, чего ещё.       Все ещё стоя на какой-то парковке я достал телефон, набирая незнакомый номер, я так и не смог понять, кому он принадлежит. Роботизированный голос заявил мне, что абонент недоступен. Я почесал подбородок. Кому я мог звонить в таком состоянии?       Я махнул на это рукой и набрал Грете.       Гудки тянулись бесконечно. Я нервно стучал пальцем по рулю, смотря на мир через линзы очков, внутри что-то пульсировало от ожидания и страха за то, что я мог что-то сделать с ней. Но она ответила. Её сонный голос, немного хриплый:       — Да?       — Доброе утро, — сказал я на выдохе облегчения и, глянув на свои часы (которые чудом на мне остались), я обнаружил, что всего-то половина одиннадцатого утра. Ещё и выходной. — Разбудил?       — Есть немного. Что-то случилось? — я услышал, что она поерзала на кровати, видно, перевернувшись на бок. Кровать скрипнула.       — Да... То есть нет, ну, частично. Слушай, мы с тобой виделись за эти последние четыре дня?       — Ну... да?.. Ты что, не помнишь?       — Если бы помнил, то очевидно не спрашивал бы. У меня просто... что-то странное было, и...       — Да, я заметила, но ты сказал, что просто выпил. Я поверила, знаешь, от тебя несло сигарами и коньяком. Ты... ты не помнишь? Совсем ничего?       Могу поклясться, её голос показался мне немного разочарованным, будто она была расстроена.       Я сказал:       — Нет. Я не... Я не сделал ничего.. странного? Не навредил тебе?       Она внезапно рассмеялась. Я ощутил себя неловко. Могу представить, как я звучал со стороны, но, черт возьми, я просто хочу убедиться. Я стараюсь не трогать женщин (от Азирафеля набрался — это у него какое-то негласное правило «не трогать тех, кто слабее»).       — У меня осталось пару синяков.       — О, черт. Я, что...       — Успокойся, Кроули. Мы просто переспали.       — А.       Я завис. А потом на выдохе сказал:       — Блять.       — Слушай, не говори таким голосом, будто бы это тебя оставили одного на утро с...       — Нет-нет, прости, я не... Просто... послушай, Грета, тут такое дело. Ты ведь знаешь: у меня сложная... работа. Сложные отношения. Ты не могла бы... не знаю, найти для себя сейчас охрану? Я могу сам оплатить, если...       — Что? Кроули, о чем ты? Умоляю, у меня сонной айкью, как у собаки, не говори загадками.       Я поджал губы.       — Я приеду и все объясню, ладно?       — Конечно. Жду.       Я сбросил вызов, тяжело выдохнул и закрыл глаза, потерев их. Черт, не дай Дьявол, мой отец, или хрен знает кто, только попробуют её тронуть. Я клянусь, я их найду и точно сожру их лица. Или сердца. Что угодно, блять, я засуну руки в их животы и достану кишки. Черт возьми... Иногда так сложно держать член в штанах, а особенно, когда ты пьяный, под кайфом и не совсем психически стабилен.       Я посмотрел на магазин передо мной и включил музыку.       Какая-то новомодная певица запела (кажется, я знал эту исполнительницу, но не был уверен):       Я думала, что нашла выход из положения,       Но ты никогда не исчезнешь       Я тяжело выдохнул:       — Да, круто, упадническое настроение то, чего мне не хватало для этого утра.       Я тоже думал, что нашел выход из положения, что, наконец, смогу спастись, когда познакомился с Азирафелем. Увидел его глаза и понял, что он не пугается меня.       Но он оставил меня. А от него даже не осталось запахов на простынях, что пульсировал бы в висках. Ни единого напоминания. Только записка с этим глупым смайлом, которая по-прежнему лежала в заднем кармане тех штанов. Я забыл её достать.       И музыка продолжала играть, пока я пялился в витрину магазина:       Разве это не прекрасно? Я совсем одна.       Моё сердце хрупкое, как стекло, моя голова тяжела, как камень.       Разорви меня, осталась лишь кожа и кости.       Нет, черт возьми, это не прекрасно быть одному. Совсем-совсем не прекрасно. Будто бы вместо твоей головы дрель, а вместо рук — камень. Я резко переключил трек, пытаясь нашарить в своем плейлисте Queen.       Песня оборвалась на фразе: Здравствуй, добро пожаловать домой.       А я подумал о том, что так будет правильно: если я буду совсем один. Тогда мои близкие не будут страдать. Некого будет убивать и выслеживать. Всё станет нормально. Если я останусь совсем один, то все тогда наладится. Они смогут жить нормальной жизнью. По крайней мере, Азирафель точно сможет.       Добро пожаловать домой.       Всё, о чем я мог мечтать, так это только о том, чтобы когда-нибудь мне это сказал Азирафель в тот день, когда меня ничего не будет тяготить. Когда вся боль и вьюга останется за спиной, а я действительно приду домой. Этот автобус, который ехал кругами, заезжал в тупики, наконец, свет в нем везде включился бы и я приехал домой. Туда, где меня ждал Азирафель.       В место, где все бы наладилось.       — Черт, ощущаю себя как в тупой драме, — пробубнил я себе под нос, потирая глаза. — Я думал, тут будет психологический триллер или хотя бы просто кровавый слэшер. О, черт возьми...       все мы знаем, что ты в полной жопе.       Было бы так неплохо сменить кинотеатр.       В голове все ещё звучала эта гребаная фраза.       «разве это не прекрасно? Быть одному»       Для всех них, для каждого — это будет прекрасно. Я просто чертова инфекция, грязь, я несу заражение. Так не лучше ли самоустраниться?       Я вышел из машины, чтобы немного прогуляться. Из какого-то магазина играла более-менее веселая музыка, и я остановился рядом. Полез в карман за сигаретами, но нашел только бумажник. Посмотрел на небо.       Рядом, в ларьке со всяким фаст-фудом, мелкий мальчишка, становясь на носочки, пытался купить себе мороженое. Ему не хватило пару центов. Я посмотрел в его сторону.       — А на что мне хватит? — пацан едва дотягивался до окна, сжимая в ладони мелочь.       — Ни на что.       Голос показался достаточно грубым, чтобы мальчик послушно встал на всю стопу и растеряно посмотрел на свою разжатую ладонь. Я тяжело выдохнул, подойдя к нему.       — Что ты хочешь из этого? — я кивнул в сторону наклеенного с внутренней стороны стекла меню. Мальчишка испуганно на меня посмотрел и поджал губы.       Он покачал головой и, сделав шаг назад, сказал:       — Мне не разрешают разговаривать с незнакомыми.       Я усмехнулся. Не знаю, правда ли ему не разрешают, но я бы, заметив в детстве кого-то хотя бы отдали похожего на меня сейчас, скорее всего, с криком бы убежал, увидев бы в этом человеке либо своего отца, или, если ему повезло с родителями, прародителя мирового зла и нехватку денег на мороженое.       Я достал из кошелька пару бумажек, просунул их в окошко и сказал:       — Дайте ему, что он хочет. Сдачу не надо.       И пошел обратно к машине, засунув руки в карманы, ссутулившийся. Даже добро делать нормально не выходит — меня боятся дети.       Черт возьми, дети! Они меня боятся! Утром! О, черт возьми, неужели я настолько ужасно выгляжу? А ведь я в очках, хорошем костюме и с уложенными волосами! Наверное, я просто похож на депрессивного мудилу, глядя на которого не поймешь: выстрелит он в тебя или в себя. А, скорее всего, сначала в тебя, потом в себя. Типичная схема.       Я достал ключ и услышал сзади топот. Обернулся. Парень стоял в двух метрах от меня с мороженным и бумажками в руках. Он хотел подойти ко мне, протянув руку, но я покачал головой и сказал:       — Я же сказал: сдачу не надо. Купи себе что-нибудь ещё.       До того, как я захлопнул дверь, он крикнул: «большое спасибо, сэр!»       Большое пожалуйста.       Наверное, ты единственный, кто сказал мне спасибо.       Когда я завел мотор, слушая голос Фредди, я подумал о том, что мир будет удивительно прекрасен без пульса.       Я посмотрел на бинты, которые виднелись на моем запястье.       Когда я выехал из парковки, я ещё раз посмотрел на этого пацана, который пачкал рот в мороженом и считал деньги, которые ему достались. Всё действительно хорошо, пока тебе покупают мороженое и отдают сдачу. Маленькому человеку иногда так мало нужно для счастья.       просто, чтобы о тебе заботились.       Я решил, что сначала найду тех, кто убил моих родителей, сделаю из их кишок мишуру для елки, а из мозгов — детское пюре. А потом я убью себя.       Ведь мир будет все таким же прекрасным, даже когда мой пульс перестанет биться.       Транквилизаторы все ещё бились вместе с моим пульсом. Я допивал свой кофе и думал о суициде.       Мне бы очень хотелось попросить Анафему, чтобы она ни в чем себя не винила. И чтобы Азирафель, все-таки, не приходил на мои похороны, а в идеале — чтобы их вообще не было. И чтобы Хастур перестал быть мудаком. Ага. Три желания для золотой рыбки после моей смерти.       Мир станет таким прекрасным.       Я без особых проблем вспомнил адрес Греты и она встретила меня, все ещё сонно улыбаясь. Несмотря на то, что прошло порядком двадцати минут, на её щеке был залом от подушки. Видимо, она не особо затрудняла себя подъемом. На ней был обычный домашний женский шелковый халат. Такой, на которой ты смотришь и все никак не можешь понять, что этим хотела тебе сказать хозяйка. Он все равно где-то на периферии между «я сижу дома и ем мороженое, уходи» и «я сижу дома, и я ждала тебя, а ещё этот халат можно снять прямо сейчас». Я понадеялся, что в гостиной у неё стоит огромное ведерко Baskinrobbins.       Если Вам интересно, то нет, никакого мороженого там не было. Она жестом указала мне на кресло и сама уселась напротив меня, потянувшись. Я смотрел на неё и почему-то резко осознал, почему, все-таки, все так стремятся к обычной домашней жизни.       Вот её гостиная — пробивается утренний свет, солнечные лучи касаются стен, проскальзывает по ворсовому небольшому коврику у ног, по столу, падают на едва открытое плечо. Ты смотришь на неё — всё ещё сонную, со спутанными волосами и знаешь, что если чуть дернуть ворот халата, то ниже ключиц у неё будет две симметричные родники, будто бы укус вампира (я не помню насчет Греты, но я знаю, что такие есть у Азирафеля).       В такие моменты ты понимаешь, что отдал бы все оставшиеся свои годы, чтобы прожить вот так хотя бы месяц.       Это то, о чем я Вам сегодня уже говорил.       Мне бы хотелось увидеть на своей кухне в девять утра Азирафеля. Послушать бубнеж про работу. Выехать в одно и то же время в какой-нибудь офис. Всё могло бы быть так хорошо, но...       так прекрасно быть одному, так ведь?       На секунду я подумал о том, что, может, если я все-таки смогу все уладить (насколько это возможно), то, может, был бы смысл сойтись с Гретой? Она красивая и очень умная. Трудоголик и еще умеет танцевать на пилоне. Я смотрю на неё, думаю об этом, но снова возвращаюсь к мысли о том, что       надеюсь Анафема и Азирафель не будут грустить.       Так прекрасно, не правда ли?       ведь ты останешься таким же идеальным, даже когда сердце замолчит.       ты останешься таким же идеальным механизмом.       И мир будет прекрасен.       Я помотал головой и нахмурился. Излишество мыслей напрягало в такие моменты. Грета смотрела на меня так, будто думала: вызвать полицию или скорую.       Вызови отлов диких псин, милая.       Я прочистил горло и сказал:       — В общем, я очень хреново всё помню, и..       — Так тебе и вправду было плохо?       — Что значит и «вправду»?       — Ну...       Она внезапно замолчала и посмотрела на меня в упор. Поджала губы и проморгалась. В итоге, сказала:       — Ты себя очень странно вел. Вообще ты приехал и был испуганный. Встревоженный. Ты был... очень сильно всполошен. Тебя трясло.       Я смотрел на неё в упор. Вспомнил, что из-за очков моего взгляда не видно. Хотел их снять, но все-таки не стал.       — Думаю, я пытался вызвать жалость.       — Зачем?       — Ну, знаешь, секс из жалости. Разве в моей жизни бывает другой секс?       Я попытался улыбаться, но мои мышцы на лице будто сдавило в тисках, и максимум, что я мог бы её выдать — так это безумную улыбку человека, который только что сожрал полкило морфия, и отсчитывал время до момента передоза. До смерти.       — Ты уверен, что всё точно в порядке было?       Нет, не уверен. Совсем не уверен.       — Да, уверен, — ответил я и все-таки улыбнулся. Не знаю, насколько правдоподобно это вышло, но она, вроде, не испугалась. Просто продолжила смотреть на меня так, будто не верила ни единому моему слову. Я сам своим словам не верил. Откуда мне знать правду? Я же ни черта не помню. — В любом случае, что я хотел тебе сказать, — я закинул ногу на ногу, наверное, пытаясь выглядеть непринужденно, но каждое мое движение говорило о том, будто я бы действительно выпил какую-то таблетку, а сейчас пытался вспомнить: это было обезболивающее или мышьяк? У меня есть подозрения, что мышьяк меня не убьет. Понимаете ли, трупа нельзя убить дважды. У меня ощущение, что я снова воскрес. — Так вот, понимаешь ли, есть некие люди — наверное, не очень умные или ебанутые, я не знаю, извини — у которых есть очень странное хобби...       — Касательно тебя?       — К сожалению. Понимаешь, они коллекционеры. Собирают головы тех девушек, с которыми у меня хоть что-то было. Слушай, нет, не делай это лицо, я не сумасшедший, ладно?       Понимаете ли, когда ты говоришь, что ты «не сумасшедший» — люди начинают считать строго наоборот. Будто бы хотят разозлить тебя, хотя, на самом деле, они просто хотят успокоить себя.       — Я могу показать тебе все дела по их убийствам. Слушай, мне самому не очень и приятно, я об этом узнал двое су... То есть, неделю назад. Знаешь, я потерял четверо суток, и немного...       — Что ты сделал?       Я сглотнул. Я звучал как человек, который только что сбежал из психиатрической лечебницы, и единственное, что меня отделяло от их клиентов — это свобода и соблюдение гигиены.       — Слушай, Грета, я наркоман, а не сумасшедший. Пожалуйста, успокойся.       Её лицо — будто бы она обдумывала, хватит ли ей времени запереться в какой-нибудь из комнат, если я сейчас сорвусь и сам её убью. Я почти уверен, что она думала о том, что это я убиваю всех тех, с кем переспал. Она думала об этом. Прямо в эту секунду, она думала об этом.       Я выдохнул. Посмотрел в сторону и снова на нее, сказал:       — Слушай, ты веришь мне или нет? Если нет, то я сам со всем разберусь, это будет сложнее, но я разберусь. Но прежде чем ответить, сама подумай: думаешь, я желаю тебе зла? Посмотри на меня, да я скорее в себя выстрелю, чем в тебя!       Я даже не врал.       А мои слова по-прежнему звучали так, будто я сошел с ума.       Мне казалось, что я действительно сошел, и абсолютно точно я не был уверен в своей нормальности. Я сидел и хотел отмотать весь разговор назад, и попытаться начать с чего-то нормального. Сказать какая хорошая погода. На самом деле, не очень она и хорошая: ветер холодный, тучи собираются. Дерьмо.       Она задумалась на какое-то время. Сказала:       — Ты беспокоишь меня, Энтони.       — Спасибо, мне говорит это каждый вместо приветствия.       — Изви...       — Нет, не надо, — я покачал головой и поправил свои волосы. — Ты думаешь, я сошел с ума, да?       Потому что именно так она и выглядела.       Человек, который смотрит на другого и думает: «хм, да, этот парень ебанулся».       Не этого ли ты все время хотел, Энтони?       Тебе виднее, чего я хотел.       — Я думаю, что тебе нужна помощь, — сказала она и резко встала. Я думал, она уйдет за пистолетом, чтобы обеспечить себе безопасность, но она пересела на диванчик, по ту сторону, что была ближе ко мне. Я испугался этого, но виду не подал. — Что с тобой было эти четыре дня?       — Неважно, что было со мной, важно, чтобы с тобой далее все бы...       — Энтони.       Мне захотелось закричать. Она будто специально не хотела понять, что я хочу ей рассказать. Что я хочу её безопасности.       — Послушай, Грета, — начал я и, заметив, что она хотела открыть рот, я покачал головой и продолжил: — сейчас я — в полном дерьме. Меня кто-то пытался убить, или не убить, или довести до психоза — я не знаю. Кто-то охотился на всех моих близких, и, возможно, делает это до сих пор. Другой шизофреник — это не оскорбление, я не оскорбляю, не подумай, когда один шизофреник называет другого шизофреника так, это нормально — бегает за мной и режет тех, с кем у меня было хоть что-то. Это делаю не я. Я, может, и больной, но не до такой степени. У меня есть все доказательства, что это не моих рук дела. От времени убийств до отпечатков пальцев — это не я. Можно проверить все мои звонки, прослушать каждый, посмотреть мою почту — и не будет ни одного сигнала о том, что я договорился об этом хоть с кем-то. Я не сумасшедший...       но голос внутри продолжает со мной говорить.       На секунд я обомлел, вдохнул и продолжил:       — Ты можешь думать что угодно и как угодно, но у меня выдалось ужасное утро. Я просто хочу знать, что ты в безопасности. Что они не доберутся хотя бы до тебя. Дай мне сохранить хоть что-то, что у меня осталось.       Я закончил и нашел своё дыхание тяжелым и сбитым.       Ладно, я сумасшедший. Хорошо-хорошо, но просто дайте мне возможность оставить живой хотя бы её.       Она смотрела на меня как на человека, который нуждался в помощи. С таким сожалением, что мне бы могло стать неловко, но единственное, чего я хотел — так это дать себе из прошлого по лицу. Я мог бы вечно сидеть и проклинать того, прошлого меня, за такое попустительство, но черта с два я мог хоть что-то изменить.       — Ладно, ты предла...       — Найти охрану. Всё. И, желательно, не ходить по всяким там подозрительным местам. Не знаю, клубы, что угодно. Будь аккуратнее, ладно?       — Хорошо, у меня есть кое-кто с... работы. Прошлой. Думаю, я могу кого-то себе взять на время.       Я кивнул и посмотрел в глаза из-под линз очков. Мне казалось, что мир сошел с ума. Нет. Не мир. Это я сошел с ума, потом каким-то образом обратно собрался и теперь пытался понять, что я упустил. А упустил я, кажется, слишком много.       — Ты сказал, что у тебя было плохое утро...       Хотел бы я ей сказать, что проснулся привязанным к больничный кушетке, но, боюсь, тогда она бы точно решила, что я потерян для мира, побыстрее бы со мной попрощалась и наверняка бы не стала обеспечивать себя охраной. Или стала бы думать, что я приду и убью её.       Поэтому я только сказал:       — Кажется, я потерял своего близкого друга.       Она резко посмотрела на меня. Снова с сожалением, снова будто бы я нуждался в помощи. Я и вправду нуждался, но сейчас бы точно ни от кого её не принял. Просто потому, что мне было не от кого.       — Оу, милый, мне жа...       — Не надо. Тебе самой не легче.       Я говорил про отца. Но, кажется, она быстро отошла. Хотя прошло больше недели, может, она сходила к психиатру и ей прописали каких-то лекарств. Или ещё что-то. В любом случае, я сделал все, что должен был, поэтому я встал, отряхнув пиджак. Она проводила меня до входной двери, и, когда я повернулся к ней, чтобы попрощаться, она посмотрела на меня не то с просьбой, не то с каким-то диким отчаянием, но я так и не смог разобраться.       — Пообещай, что с тобой все будет в порядке. Вдруг тогда ты волновался не просто так?       Я смотрел на неё. Стоял и смотрел. В мою спину дул холодный ветер. Я кивнул и сказал:       — Но от тебя требуется куда больше осторожности, надеюсь, ты это по...       Я замолчал, когда она обняла меня. Так крепко обвила меня, что у меня заболели ребра. Я на секунду обомлел, но неловко обнял её в ответ. Когда я не пьяный, ощущение, что впервые девушку вижу. Видимо, мистер член исправно работает в плане девушек только под алкоголем и метом. Не знаю, кого мне в этом винить. Себя или Азирафеля? От очередного упоминания его имени в собственной голове мне захотелось зарыдать.       Потом Грета вздернула голову, ее ладони оказались на моих щеках и она поцеловала меня. Я едва не подкосился, но одной рукой ухватился за косяк, а другой перестал похлопывать её по спине и сделал вид, что обнимаю в ответ.       Хочется верить, что я невольно не начал тут романтические отношения, пока пытался оправдаться. Я ведь не признался ей в любви? С ужасом я осознал, что не помню. Ничего нового.       Вот что такое хорошая внешность и харизматичность. Даже если две минуты назад девушка была уверена, что Вы — сумасшедший и пыталась вспомнить, где она прячет пистолет, то это ещё не говорит о том, что она не поцелует Вас как в последний раз перед тем, как попрощаться.       Когда мы все-таки попрощались и я сел в машину, глядя на ключи от дома родителей, мне почему-то показалось, что все самое худшее только впереди.       По пути я снова попытался вызвать незнакомый номер — но ничего. Если так и не получится узнать, дома гляну его через базу. Ничего страшного.       Я включил музыку. Вбил в сенсор Holywood Undead. Абсолютно не мой вкус (тексты заставляют вспоминать слишком много ненужного), но Queen я не хочу слушать в момент, когда ощущаю себя так, будто вместо моих органов — битое стекло. Ведь музыка лучший проводник воспоминаний, а я хочу, слушая их дальше, вспомнить, как мы ехали куда-то с Азирафелем (и рыдать, разумеется), а не проматывать в свей голове момент, как я еду, чтобы проверить, какую несчастную свинью я расчленил в доме родителей во славу Сатане.       Хотя на секунду мне показалось, что жертвоприношение будет куда более приятным воспоминанием, чем любая мысль про Азирафеля, которая сейчас не приносила мне ничего, кроме странной колющей боли в груди.       Возможно, он остынет, или ситуация прояснится, но сейчас я мог только томиться в ожидании, страхе и неизвестности. И в предвкушении жертвоприношения, конечно же.       Из динамиков доносился срывающийся голос:       И мы подозреваем, что это ты,       Ты полосуешь их из автомата.       Этот проклятый майский день,       Они клянутся, что я сумасшедший.       Я вздергиваю в отвращении губу. Вот о чем я говорил. Эти тексты — как библия моей жизни. Святые писания об одном сумасшедшем, который почему-то решил, что у него есть возможность править чужими судьбами и жизнями.       Это они умирают. Не ты.       Смерть не существует, пока не коснется лично тебя.       Все до этого — всего лишь сказка, миф и крутой спецэффект.       Сейчас я способен почувствовать твою боль, прости меня,       Прощай!       Если бы он мог почувствовать мою боль, может, он бы не...       Ладно, хватит. Нет смысла думать об этом. Нет смысла. Бессмысленно. Глупо.       Глупо. Глупо. Так глупо и смешно. Ты глупый.       Я поморщился, когда выехал за город и повысил скорость. Открыл окно, порыв ветра был настолько мощный, что я едва не задыхался.       Вряд ли кто-то, стоя в воде по пояс, не умеющий плавать, решится пойти вперед. Понадеется на чудо, что он, внезапно научится плавать или ходить по воде. Возможность ходить по воде, конечно, намного выше. В коэффициентах в отношении плавать и ходить где-то шестнадцать и семнадцать и три десятых.       Или ты самоубийца.       Я кладу локоть на раму окна.       Не знаю, кто я, но я знаю, что плавать я точно не научусь.       Как-то мне приснилось, что я тону в воде. В огромном пространстве из воды. Понимаете, будто бы тебя закрыли в бочке, которая полна водой доверху. Нет смысла плыть выше, потому что вода везде. В твоих легких. Я весь сон задыхался, но никак не мог умереть. Я проснулся весь в поту, будто бы я только что вышел из сауны.       Тогда мне казалось, что кто-то и вправду пытался меня утопить.       Или задушить. Дышалось тяжело.       Тогда я не думал, что кто-то может ходить за моей спиной, дышать мне в затылок. Кто-то, кто имел под своей рукой красную кнопку с надписью «в конце концов Энтони Кроули умрет». Кто-то, кто мог убить меня в любой момент времени: он выбирал особо изощренные и садисткие пути.       Возможно, этим занимается Иисус или моя карма. Кто-то из этих двоих.       Мне всегда думалось, что у моей кармы голубые глаза. Поэтому я так устал от томления, от нежных касаний, от невесомого чувства любви в воздухе, которое было ко мне так близко, но я никогда не мог до него достать.       Моя карма добавила меня в чс, так, что, наверное, я мог расслабиться.       Нет, черт возьми, не мог.       Я устал от его нежных взглядов, но без них я будто все ещё нахожусь в этой бочке. Я стучу ногами и руками по ржавому железу, но ничего не происходит.       Чувство тревоги, потерянности и страха, что ты никогда не приедешь домой. В глаза врезались неясные воспоминания и я очнулся, как ото сна из-за клаксона машины, резко сворачивая направо. Я случайно свернул на встречную. Меня чуть не размазала, не разобрала на детальки лего, фура, везущая какую-то газировку бренда, название которого я так и не успел прочитать.       Что-то неясное и смазанное. Я за рулем, и это чувство потерянности, отсутствия понимания даже своего имени — внутри меня. Потом взрыв и над моей головой погас погнутый фонарь, в которой я врезался.       Ох, бедный бентли. Так жаль, что ты не человек: ты встал бы первым в очередь на мой расстрел. Я переключил трек на более адекватный и достал сигарету, зажигая от прикуривателя.       Сердце на секунду бешено заколотилось от подобного воспоминания, но снова успокоилось.       Я прикрыл окно, оставляя его открытым на четверть, чтобы скидывать пепел.       Через пять треков я был на месте.       Район был тихий и для очень богатых людей. Я не вспомню его названия, поскольку дорогу до сюда я выучил уже так хорошо, что мог бы приехать сюда с завязанными глазами и не спрашивая ничего у встречных водителей.       Я просидел несколько минут, пялясь на особняк через высокую изгородь, выключив музыку.       Выдохнув и звякнув ключами, я вышел. Сердце снова утяжелилось в своем ритме. Часть тепла покинула меня и руки оледенели. Я снял сигнализацию и, открыв калитку, сделал нерешительный шаг вперед. Я посмотрел на дверь в дом и, сделав шаг, заметил что-то, что привлекло мое внимание.       Я, будто сделанный из олова, с трудом повернул голову направо, к гаражу. Вплоть до самых дверей тянулся кровавый след. Я стоял как вкопанный, оледеневший от страха и неизвестности. Подул сильный ветер, встрепнув листву деревьев и полы моего пиджака. Но холода я не ощутил, потому что мое тело и так оледенело от страха перед неизвестным. Я стоял и пялился на след от крови. Я спрятал труп в гараж.       Я идиот.       (зато теперь без всяких сомнений ясно, что все четыре дня я плотно сидел не только на мете, но и на кокаине, теперь понятно, почему у меня нос заложен)       Внезапно, я обнаружил, что у меня нет сил пошевелиться к гаражу. Поэтому я решил, что сначала я осмотрю дом.       На самом же деле, я просто струсил и решил, что после того, как обойду дом, выбегу отсюда, закрою все, сяду в машину и уеду. И забуду про этот труп.       Хоть я и понимал, что не смогу забыть, и, рано или поздно, но мне придется приехать заново.       Вам может показаться, что это смешно. Вот стоит убийца тысячи людей, который их периодически пытал, потому что ему это нравится, и боится посмотреть на какого-то сраного трупа. Если Вы так думаете, то идите в жопу. Я даже не буду извиняться за грубость.       Я засунул ключи в скважину и открыл тяжелую стальную входную дверь.       Понимаете, одно дело, когда ты убиваешь в более-менее стабильном состоянии, когда рядом с тобой твои сослуживицы или, как минимум, твоё нормальное восприятие действительности. А другое ты стоишь перед кровавой дорожкой и ты знать не знаешь, кому принадлежит этот труп.       Азирафелю? Лигуру? Моему страховому агенту?       Вы не поверите, но ни один из этих вариантов не хорошо.       Кодекс чести, ага. Когда ты начинаешь резать своих сослуживцев, неважно, насколько они тебя бесили, тебя достанут за шкирку, посадят в один неприятный кабинет и будут проверять на вменяемость, мотивацию и вообще способность работать дальше там.       А Вы знаете, что делают с теми, кто не может работать там.       Кое-что очень неприятное и очень мерзкое.       Возможно, придется ещё и отсосать.       Я поморщился и дверь скрипнула. В любом случае, кто бы там не был, одна мысль об этом делала мои мышцы деревянными, а кожу — каменной. Я зашел в дом и ощутил, что у меня немного кружилась голова. Кровью не пахло. Значит, никаких жертвоприношений. Я вспомнил о трупе в гараже и понял, что радоваться рано. Ничего удивительного, если я найду там пентаграмму.       Я закрыл дверь, придерживаясь за вешалку. Запах нашего дома давно выветрился. Не пахло мамиными духами и кондиционером для белья. Спустя такое время ничего не осталось из тех вещей, что заставляли бы меня что-то резко вспомнить. Я говорю про запахи. Потому что все предметы остались на своих местах.       Лестница — большая и винтовая — на второй этаж, была от меня в нескольких метрах. Я помню, как чуть не навернулся с неё, когда опаздывал в колледж. Подскользнулся или типа того. Я даже себе ничего не сломал.       По правую сторону от моего плеча стояла вешалка. На ней по-прежнему висело мамино пальто и отцовская кожаная куртка. Я провел рукой по рукаву пальто, чуть приподнял, и ощутил ещё едва отдающиеся нотки того запаха. Духи, кондиционер для белья, морозный воздух. Последнего, конечно, не было. Это просто моё последнее о них воспоминание.       Я приехал к ним на рождество. Всё было как в моем отрочестве. Елка, украшения, коробки подарков, праздничный стол. Теплые руки матери. Чувство того, как тепло дома обжигает твои легкие, твои щеки и руки, когда ты заходишь в помещение. У ног прыгает мамина собака. Руки матери сжимают меня так, что мне трудно дышать. Отец осматривает с ног до головы и снова говорит, что я худею все сильнее и сильнее. Говорит моей матери: «не смей целовать его в щеку, ты порежешься об эти скулы».       А в воздухе царил этот запах, который, кажется, сохранил её пальто и моя память.       Мы никогда не говорили на семейных ужинах о нашей с отцом работе, я почти не рассказывал о своих проблемах со здоровьем. Не хотел, чтобы она волновалась. Но я замечал, что мама сканировала мои дерганные движения, мои взгляды, мою речь, и будто что-то понимала. Я знал, что она нашла мою таблетницу. Когда я остался на неделю, и она хотела закинуть в стирку мой пиджак, а оттуда выпала таблетница.       Я знал, что она прекрасно поняла, что в ней были антидепрессанты, транквилизаторы, мощное успокоительное, два вида обезболивающего, таблетка от мигрени и пакетик с кокаином.       Но мы по-прежнему не обсуждали этого. Обычно она приходила в мою комнату (они даже ничего не меняли в ней; на стене так и висел плакат Фредди Меркьюри, а я понял, что мне как-то немного неловко раздеваться перед усатым мужиком, но потом привык), спрашивала, точно ли у меня все хорошо.       Я врал ей и говорил, что все прекрасно. Потом она обнимала меня. А я ощущал себя так, будто все проблемы на миг пропали, и все было в порядке, пока эти руки обнимали меня, пока я слышал, как билось её сердце.       В последний раз, перед моим уездом, она поцеловала меня в лоб, погладила по волосам и сказала, что я всегда могу рассчитывать на неё. Они с отцом всегда попытаются помочь мне, потому что уже нет в мире тех вещей, из-за которых они могли бы от меня отвернуться.       А через два месяца их убили. После того, как меня, в той гостевой комнате, успокаивал Азирафель, я спустился вниз. Со мной разговорил какой-то средних лет полицейский (с чертовыми усами), а Азирафель все смотрел на меня, где бы я не был. Потом, когда место было полностью оцеплено, а улики сняты, следователь подошел ко мне и протянул бумажку, сказав, что, кажется, это оставили для меня убийцы. Я кивнул и положил её в карман, смяв и разорвав. Потом мы поехали к Азирафелю и набухались.       Ночью, что я так и не смог заснуть, Азирафель дремал рядом со мной на диване, а я достал клочки бумажки, собирая их на своем бедре.       Там было написано:       Счастливого прошедшего рождества, сын проститутки и...       И кого ещё они написали — я не знал. Кусочки стали мягкими и просто не смогли бы подойти. Моя биологическая мать и вправду была проституткой до того, как отец не стал зарабатывать приличные деньги. Тогда я понял, что эти люди знают обо мне слишком много.       Но тогда я был слишком пьян. Я скомкал это всё, выкинув её в пустую бутылку из-под вина и откинулся на диван. На мое плечо упала голова Азирафеля. Дыхание обожгло мою шею. Я нашел через десять минут его руку и сжал в своей. Он переплел наши пальцы. И я осознал, что он вовсе не спал. Хотя, может, дремал. Тогда я об этом не думал. Я просто прошептал ему: «спи, у тебя был сложный день» и продолжил пялиться в потолок, ощущая его дыхание на своей шее.       Другие полночи я прорыдал, скуля сквозь ладонь.       Весь следующий месяц я только и делал, что рыдал, бухал и сидел на кокаине мешая его с метом. Не ел и не спал, был еще более дерганым, чем обычно.       И спустя такое долгое время снова здесь. Не то чтобы я не приходил сюда ранее — приходил. Но находиться больше десяти минут не мог. В первый раз, когда я сюда пришел, сначала я ощутил, как у меня щипят глаза, потом закружилась голова. Через ещё пять минут я пошел в ванную и меня стошнило. В другие мои приходы сюда я старался не дотягивать до этого момента.       На самом деле только что я Вам соврал. Просто потому что не хотел Вам показаться хреновым слабаком.       На самом деле, стошнило меня на второй раз. В первый у меня снова случилась паническая атака, и меня спас только Азирафель, который мне дозвонился, после того, как я с трудом ему отправил экстренную смс-ку с первым появившимся текстом. Там было написано: «я занят, перезвоню».       Слава Дьяволу, Азирафель позвонил мне.       И вот я, снова стою здесь, и мое сердце колотится так, что каждый стук я ощущаю ударом изнутри моей грудной клетки.       Я выдыхаю. Зачем я сюда зашел? Хорошо будет, если меня не стошнит. Но даже головокружение улеглось. Поэтому я сделал шаг вперед.       Спустя такое время, я так нуждаюсь в гребаном совете больше всего. Узнать, что мне делать, и нужно ли мне что-то делать в принципе. Хотя какой к чертям совет? Я же сам угробил свою жизнь тем, что подсел в четырнадцать на кокаин. Даже мои психологические болезни, моя депрессия, галлюцинации ранее или даже сейчас — это просто эффект наркотиков. Потому что я гребаный наркоман, и это то, что они делают с моей жизнью. Моя агрессия, мои кошмары, мои панические атаки, мои вспышки ярости и мои галлюцинации. В конце концов, депрессия. Всё это — только наркотики. Гребаные наркотики. Я пытался пару раз слезть, даже лежал в реабилитационном центре. Знаете, чем это закончилось? Срывом, а затем недельным марафоном. А потом попытка суицида. Ага, здравствуйте, как видите, не такой уж я и крутой.       Молчу уж про то, что все эти четыре дня тоже из-за наркотиков. Тот ДОБ, или как там его, меня бы так не швырял. Но нет, я же пришел и обдолбался всем, что нашел у себя в заначке. Теперь вот, смотрите, в какой я нахожусь из-за них ситуации. Да я так всю жизнь живу, хуле ною теперь. А главное, что черта с два я с этого дерьма слезу. Пробовал, не получается.       Мой имидж трещит по швам, ага? Хотите ещё один секрет? Раз уж я Вам тут все о себе решил рассказать.       Как насчет моего детства? Тоже крутое, да? Смотрите, его избивали все время, но он неплохо держался и даже для сверстников был авторитетом. Ага, тут-то я не соврал. Я и вправду был. А знает, что ещё было? То, что отец насиловал не только мою сестру. Два года это всё было со мной. Отец и его друзья. Представьте себе, целая группа из десяти мужиков, а тебе двенадцать. Ага. Круто, да? Что, нет, не круто? Вот именно, поэтому я никому об этом так и не рассказал. Ни Азирафелю, ни Анафеме, ни, уже тем более, Боссу.       Я обхожу нижний этаж, заглядываю на кухню. Кухня, на которой я пил кофе миллион раз с шестнадцати.       Иногда я думаю, что мой отец сделал это специально. В смысле взял именно меня. Кто вообще берет подростков? Мне было почти шестнадцать, когда меня забрали.       В тот день было много шума. Весь персонал обсуждал дорогую машину на парковке. А я ну, знаете, мне было насрать. Я просто планировал побег из этого пиздеца, потому что мне совсем, повторюсь, совсем там не нравилось. И я понимал, что хер кто меня заберет. Я вечно ходил со сбитыми костяшками, на мне куча шрамов и ссадин. А ещё у меня взгляд маньяка.       Все, кто приходили, смотрели на меня и пытались отвести взгляд. Потому что им было не по себе.       Один из парнишек, с кем я общался, сказал, что мне подошло бы имя Кроли. Он сказал, что от меня мурашки по коже. (прим. каламбур с "creepy crawly" — страшный, пугающий, жуткое чувство, вызывающее мурашки).       Я решил, что для фамилии звучит неплохо, но менять имя я уж точно не собирался. Я считал, что мое имя звучит круто и благородно. А ещё так звали Железного человека. Мою ту фамилию я называть не буду. Опустим. Но она была самая обычная и стандартная. Только имя и уцелело.       Так вот. Шумиха. Все на ушах.       Я только вышел из телефонной будки, с которой нам разрешалось звонить (как будто было кому), но для нашей же безопасности (читайте: чтобы не сбежали) разрешали звонить раз в неделю. Я звонил своей сестре и говорил, где, если получится сбежать, я буду. Какие у меня вообще планы и не умираю ли я.       Я вышел и ощутил, как у меня болит колено, которое я сбил недавним вечером. Иду и пялюсь на землю так, будто это она виновата во всех моих неудачах. Вообще-то, для себя я решил, что если меня словят за побегом и посадят в какое-нибудь место для местных отморозков, то я пошлю все это на хер. За мной уже плелось то мерзкое чувство, когда неудачи происходят одна за одной, и их масштабы не просто угнетают, они заставляют тебя думать о том, что вся твоя жизнь — грандиозная ошибка. В приюте было чуть лучше, потому что я уже умел набить авторитет среди одногодок, но среди персонала — нет. Там почти не насиловали, но я не буду углубляться в подробности, нам хватит моего отца.       Я зашел к медсестре за новой порцией бинтов и зеленки (я никогда не давал трогать мои раны) и уселся в одном из коридоров, разрывая бинт. Опустился вниз, к колену, и заметил дорогие блестящие туфли. Серьезно. Они так блестели, что глаза болели. Мне казалось, что я мог увидеть в них свое отражение.       Я поднял голову и понял, как я буду выглядеть, если доживу до сорока. Вот мой взгляд: взгляд человека, который тащит за собой свои грехи всех убийств и драк еще с малого возраста, и он очень об этом сожалеет. И очень страдает. Этот мужчина стоял и смотрел мне в глаза.       Я испугался, отводя взгляд и возвращаясь к своему колену. Понимаете, мне никто в глаза не смотрел.       Он спросил, как меня зовут.       Я бросил так тихо, что сам не расслышал:       — Энтони.       Он хмыкнул. Сказал:       — Красивое имя. Благородное.       — Это единственное во мне благородное.       Я с трудом поднял на него взгляд. И понял, что он меня в этом понимает. Из благородного на нем только дорогие шмотки.       И тем же вечером меня за шкирки потащил кто-то из персонала, зажал в углу и сказал: «что ты, блять, натворил?». Я посмотрел на потолок. Сказал:       — Рик сам себе нос разбил. Я не трогал.       — Ты понимаешь, о чем я, недоносок.       Я не понимал.       Потом выяснилось, что вот те самые крутые богатые люди хотят со мной поговорить. Персонал просто испугался, что я поцарапал им машину или встал на обувь. Меня зашвырнули в комнату, и я знал, что там — за дверью — стояла толпа из них, прислушиваясь.       Тот мужчина, которым буду я через какое-то время, смотрел на тонкую папку. Это история моей жизни. Неполная и с кучей вранья. Я посмотрел на женщину. Она заглядывала в эту папку, вытягивая шею. Мне казалось, что более спокойного человека я в своей жизни не видел. Если её коснуться — подумал я — то сразу прозреешь все истины и уйдешь в буддизм.       Она посмотрела на меня, оглядела и улыбнулась. И похлопала по месту на диванчике рядом с ней.       Я сел напротив на неудобный стул, на котором, если просидеть больше часа, жопа станет квадратной, обидится и уйдет.       — У твоего отца была шизофрения? — спросил мужчина.       — Ага. А ещё он был очень злым, у него была коллекция оружия и он занимался криминальный деятельностью. Вы не подумайте, я не говорю это специально, у меня просто свои планы.       На самом деле, я просто боялся их.       Я думал, если они меня возьмут, то я буду жить в подвале. Флешбеки до сих пор снились мне в самых неприятных кошмарах. В особо неприятных ситуациях накрывала паническая атака. Иногда они шли одна за другой.       — Ты много дерешься? — женщина кивнула в сторону моего колена.       — Очень.       — Что за планы? — спросил этот очень благородный и очень несчастный мужчина, отложив папку.       — Не очень законные, — ответил я ниже нужного, надеюсь, что никто не услышал за дверью.       Мужчина смотрел мне прямо в глаза. Я пытался смотреть в ответ, но постоянно отводил свой взгляд, моргал и снова смотрел. Я всё никак не мог понять, в чем его проблема. А потом осознал, что у него взгляд — как у меня. Только менее тупой, озлобленный и рьяный. Больше какой-то усталости в нем было. И, наверное, именно усталость пугала меня больше всего.       — Ты бы хотел в семью?       Этот вопрос задала женщина. Я посмотрел на неё. И ощутил, как у меня защипало глаза.       Я не понимал, в чем дело, но когда я сидел и смотрел на них, я ощущал такое странное давление всего мира на мне, будто за неправильный выдох меня могли пристрелить. Не то чтобы я этого очень боялся, но я сидел и заметил, что я мелко трясся.       Я странно кивнул головой. Сначала положительно, потом отрицательно, в итоге это всё смешалось в неясное дерганное движение. Я сказал:       — Я не тот ребенок, что вам нужен. Я и не ребенок. Посмотрите дальше, — я кивнул в сторону папки, — вы не дочитали. Я же не...       — Я дочитал. У меня было много времени. Кажется, я даже о тебе что-то слышал. Ты из Тауэр-Хамлетса? Да? Наверное, раз мы сидим сейчас здесь, то как раз ты нам нужен. Но мы не хотим давить, и...       — У вас не получается.       — Что?       — Не давить.       Я увидел краем глаза, как женщина улыбнулась. Та самая улыбка, которая ощущается как сердечный приступ. Что-то, из-за чего я ощутил, что мне трудно дышать. И если я вдохну, то разрыдаюсь. Мне было страшно. И я не мог понять, в чем была причина.       — Ты просто напуган, — сказал она. — Так ты поедешь с нами?       Я хотел спросить. Я так много хотел спросить. Откуда они обо мне слышали, зачем им именно я — дикая псина, рьяный цербер, неоправданное ожидание. Зачем им человек, который уже продумал план своего побега, и, если что, то даже суицида.       Я сам не заметил, как утвердительно кивнул.       И почему-то мне показалось, что все преобразилось. Будто гора упала с моих плеч. Я выдохнул. Но не разрыдался.       Я так и не узнал, почему они выбрали меня.       Мой отец преследовал какие-то цели. Что-то, что мне было не совсем ясно. Потом я об этом просто забыл. Потому что все стало нормально. Нет, не так. Все стало хорошо. Я пытался быть хорошим сыном. Хорошо учился и не скандалил. Никакого подросткового максимализма и беспричинных ссор (на самом деле я просто боялся, что рано или поздно меня изобьют ногами или изнасилуют за любой проступок). И хорошее сокрытие всех моих драк. Я пользовался шантажом и угрозами. Подкупами и простыми ножами. Сейчас я думаю о том, что мой отец догадывался об этом. Или даже был уверен.       Откуда они узнали обо мне?       Я оперся о косяк плечом, смотря на комнату моих родителей. Кровать заправлена так же, как и в день, когда их убили. Те же складки, все абсолютно так же. Так же разбросаны украшения, по-прежнему лежат вещи в шкафах. Ощущение, будто бы никто не умирал, а хозяева просто отправились в долгое путешествие. Из которого не вернутся. Никогда.       Я присел на небольшой пуфик и посмотрелся на себя в зеркало. Аккуратно снял очки и посмотрел на свои глаза.       Нет, нихрена у меня не взгляд моего отца.       Их цвет — цвет глаз биологического отца. Мой взгляд что-то между взглядом умалишенного и депрессивного мудилы. Просто взгляд депрессивного мужика. Не то чтобы я мог претендовать на более громкое звание.       Мне подумалось, что даже если бы мой Босс не настаивал на меня в этой сфере, то, рано или поздно, это сделал бы мой отец. Он брал меня с этими целями.       Скорее всего он просто знал, что из таких организаций даже после смерти не уходят. Если ты имел вес, они будут лезть к твоей семье, близким. Тебе надо расплатиться за возможные косяки и долги. Ответить на вопросы, на которые ты не успел ответить. А к тебе в любом случае будут вопросы. И будут долги, даже если ты ничего не брал.       Моему отцу нужен был тот человек, который смог бы ответить за это все, если бы ему пришлось.       А в итоге мы пришли к этому.       Я так и не узнал, рад ли мой отец за это.       Я ведь окупился ему. Я ведь стал лучшим из лучших. Человек, которого уважают и боятся. Вершина криминальной цепочки.       Но гордости в его взгляде я так и не увидел.       Только неприкрытое сожаление. И я не знаю, о чьих именно поступках.       Со вздохом я встал, пройдя мимо двух комнат и заворачивая направо. Моя комната. Та, где я жил до двадцати одного, а потом ночевал здесь, когда оставался на срок на несколько недель.       Я подошел к зеркалу, которое было занавешено тканью. Сдернул её.       На уровне моей шеи был нарисован губной помадой смайлик и рядом написано: «сегодня ты снова сделал все, что было в твоих силах, улыбнись!»       Это написала моя сестра.       Они не были против её приходов (не удивительно, она хотя бы была похожа на человека, чему мой отец явно был удивлен; низкая, худющая и рыжая, она была одним потоком энергии).       Она написала это, когда мне было семнадцать. Улыбка примерно на уровне моего лица.       Я чуть нагнулся, так, что улыбка неровной красной линией пересекла моё лицо. Почему-то, мне подумалось не об улыбке, а о продольном шраме по линии лица вдоль рта. Такой же, какой на ней оставили убийцы.       Ты сделал все, что смог.       Да, Лиз. Все, что смог.       Так много, что я сделал. Но ничего, чем бы я был доволен.       Ничего, чем бы была довольна ты, моя мать или отец. Я снова занавесил зеркало и подошел к письменному столу, дергая за дверцу. Достал пару бумажных писем. Этим любила заниматься моя сестра. Она любила марки (не наркотики — она же не я, она нормальная).       Я открыл пару, бегло пробежавшись глазами по тексту. В глазах защипало и капля упала на обратную сторону линз в очках. Я выдохнул.       На пол упала фотография, сделанная на поляроид. Я посмотрел вниз. На ней моей сестре около восемнадцати. Я стоял и смотрел на неё.       И не мог поверить, что я действительно позволил им достать её.       Я был так беспечен, так ветренен, и я допустил столько. Мои родители и моя сестра. Не было даже Азирафеля. Я был абсолютно один. Я поднял её и, сложив фотографию в конверт, положил письма в ящик и закрыл. Захотелось закрыть его на ключ, а потом его сожрать. Я вышел из комнаты.       Спустился в гостиную. Кое-где остались засохшие пятна крови. Я тяжело выдохнул, сев на диван и посмотрев на потолок. Внезапно я подумал о том, что совершу суицид здесь. Просто засуну пушку в свою глотку. Возможно, меня будут искать. Не знаю, как скоро найдут и найдут ли. Думаю, к этому времени мой труп уже достаточно сильно сгниет.       Я повернул голову к декоративному камину (который был газовый и, в общем-то, горел, но дрова там лежали просто для красоты). Вверху стояли фотографии.       — Интересно, мам, а что ты вообще смогла бы мне посоветовать, если бы ты была жива? У меня тут типа... череда убийств из-за меня, я наркоман и алкоголик, у меня куча заболеваний и мой лучший друг, ну, знаешь послал меня в жопу. Человек, который терпел меня хрен знает сколько, просто такой: эй, пошел ты. Знаешь, мне кажется он прав. А я... я думаю о том, что это будет правильно, если я вышибу свои мозги после того, как найду ваших убийц и засуну им по взрывчатке в жопу, а потом закопаю живьем. И мир сразу станет чище, — я прервался, а потом улыбнулся: — дьявол, я же на полном серьезе решил покончить с собой. Мам, что бы ты мне посоветовала? Возможно ли хоть что-то посоветовать такому человеку, как мне? Я же не заслужил ни прощения, ни одного гребаного совета. Я ничего не заслужил.       На меня с фотографии смотрели мои отец и мать. Человек, который спокоен так, что тебе хочется раскаяться. Но я держался. Сейчас она смотрела на меня, а я продолжал говорить:       — Знаешь, я сегодня проснулся, привязанный к кушетке. Мой психотерапевт не знает, шизофрения у меня или психопатическая депрессия. Я ей не говорю о голосе в моей голове. В смысле, это мой голос. Мои мысли. Но они прилетают как-то резко и часто обращаются ко мне на ты. Иногда они говорят моим «я», иногда на «ты». В общем, неважно, я знаю, что этот голос — всегда мой. Эти мысли просто появляются, будто шепчут. Я не сказал об этом Анафеме.       Я подкинул связку ключей к потолку, но поймал её.       — Анафема очень красивая, добрая и милая. Она не заслужила носиться с таким ублюдком, типа меня. И Азирафель не заслужил. Мне бы хотелось сделать что-то для них пред смертью. Мог бы я отдать свою коллекцию машин и жилплощадь, счета в банках и коллекцию часов. Но ведь этого недостаточно. Мне кажется, сегодняшним утром я сошел с ума окончательно. Ты только послушай, мам, насколько я двинулся, насколько я скатился, раз сам довел себя до этого. Я наркоман, алкоголик, а ещё, возможно, у меня СПИД. Я уже год не проверялся, но учитывая мою жизнь, мне кажется, гепатит, сифилис или СПИД мне гарантирован. Такие вещи случаются с людьми по типу меня.       Я снова подбросил ключи, но на этот раз они упали мне на лоб и я поморщился, потерев ушибленное место.       — Наверное, забавно. Я продал душу в шестнадцать, а теперь ною. Но, наверное, даже последние твари имеют право исповедаться, да? Я не знаю, в какого Бога верят все, но вы с отцом — единственный фатум, который был ко мне милостив. А если Бог действительно милостив, то, кажется, это всегда были вы. Чем заканчивают исповедь? А, да, мне совсем не жаль. Я не жалею о всех тех, кого убил. Я жалею лишь за то, что не был достаточно серьезен. Не был достаточной угрозой, чтобы люди боялись трогать меня через близких мне людей.       Я взял ключи, которые упали у складки на диване меж сиденьем и спинкой.       — Этот голос в моей голове, знаешь, он не говорит ничего ужасного. Это будто простой прохожий. Мне кажется, что голос в моей голове — это я сам. Только та часть меня, которая должна быть изначально. То, что могло бы получиться, если бы не болезни, которые жрут меня. Я не жалею и об этом. Не жалею о своей наркомании и почти что алкоголизме. Не жалею ни о чем, кроме того, что я позволил им добраться до вас. И если Дьявол действительно есть, и если у него до сих пор валяется моя душа в ломбарде, то я с радостью бы докинул туда свое сердце и разум, если это будет значить, что я смогу их найти. Мне так уже срать, какой ценой я это сделаю. На самом деле, мне больше нечем платить.       Я перевел взгляда с потолка на фотографию. Я улыбнулся:       — Извините. Я люблю вас.       Вставая, я отряхнул штаны (просто привычка) и пошел к выходу. Закрыв дверь, снова вернулся к жестокой реальности. Каждый раз выходя из этого дома, кажется, что у меня пустая голова и пустое сердце. Будто после часовой истерики или нервного срыва. Чувство странной легкости и всепрощения.       Я смотрю на кровавый след. На улице похолодало и я поежился. Кажется, будет дождь. Я подошел к панели, обхватил ключ для гаража. С минуту я стоял, больше всего боясь, что там будет или труп Азирафеля, или Хастура. Это то, что принесет мне много проблем. В смысле, если там Азирафель, то я выстрелю себе в голову прямо сейчас в гостиной (что, по моим расчетам, вообще не является проблемой), а если Хастур, то... не знаю, во что мне это выльется, но, думаю, мне это не понравится.       Гаражная дверь проскрипела и лениво дернулась вверх, пропуская блеклый свет, почти спрятавшегося за тучами солнца, во внутрь. А я стоял, затаив дыхание и смотря, как обнажается кровавый отпечаток. Я прикрыл глаза и попытался успокоиться. Раздался щелчок — гараж полностью открылся.       По-прежнему не дыша, я открыл глаза.       Мой взгляд медленно скользил от основания следа вверх, следуя по нему, как ищейки выслеживают валяющегося трупа по запаху крови. И, наконец, мой взгляд натыкается на тело.       Я поднимаю взгляд.       Я облегченно выдыхаю, привалившись плечом к косяку и посмотрев на небо.       Спасибо.       Просто спасибо.       Это та женщина, которая дала мне свою визитку. Видимо, ей я и звонил. Вообще-то, я не убиваю женщин, но на фоне того, что я успел себе надумать, факт того, что я отошел от принципов совсем меня не расстраивает. Никаких сатанических кругов и свеч. Значит, я убил её не во славу Сатане, что уже вселяет в меня немного уверенности касательно того, что связь с миром у меня ещё не наглухо отбилась.       Я подошел к ней. Её глаза были широко раскрыты. Пустые глаза, не отражающие страха. Будто бы она сама себя застрелила. Может, так оно и есть. Я не помню. Я склонил голову. Видимо, много ума мне понадобилось, чтобы решить, что лучшим местом для трупа будет гараж моих родителей. Чертов кокаин, всегда одно и то же дерьмо.       Надо бы о ней позаботиться.       Я закурил и оглядел гараж.       Это очень хорошее место. Отец рассказывал мне, что тут сделаны стены из какого-то очень крутого материала, который не пропускает огонь. Он шутил, что если загорится дом, то хотя бы его машины останутся целы. А потом он уточнил, что пожар изнутри не тронет дома.       Как думаете, как часто взрываются машины и устраивают пожарище в гараже?       Не очень часто       Я нашел канистру, открыв её одной рукой, другой чуть отдаляя сигарету и выдыхая дым. Половину канистры я вылил на труп, другую половину на стены.       Я постоял немного, стоя над трупом, докуривая сигарету. Я думал о своем решении. О суициде.       Я говорил о крутой вечеринке. О судьбе за поворотом.       Но какой смысл мне в этой вечеринке, если свет выключили?       Ведь Азирафель ушел.       И вместе с этим чувством я ощутил ещё кое-что.       Мне теперь так на все насрать. Это чувство полного спокойствия, бессмысленности и отсутствия надежды. Когда тебе, в общем-то, нечего терять. Просто нечего. Череда неудач, которые продолжают тянуться за мной, тяжелые и увесистые. Они нагнетают, не дают мне дышать, в итоге я сдаюсь.       Если они работали ради этого момента, то они молодцы.       Потому что теперь просто нечего было ломать. Не было ничего, что бы могло меня остановить перед тем, чтобы достать их любыми способами.       Теперь никто из них не в безопасности.       Бежать просто некуда.       Я кидаю тлеющую сигарету на труп и вспыхивает огонек. Закрывая гараж, я надеюсь но то, что отец мне не врал о том, что материал действительно хороший. В любом случае, даже если все и сгорит к хреновой матери — не велика потеря.       Прикончу себя в другом месте.       Неужели мест мало?       Я могу это сделать с Эйфелевой башни, например. Или столкнусь с фурой. И от меня и от моей машины останется только груда покореженного металла и размазанные кишки по нему.       Мне так все равно, Дьявол.       Мне так насрать на все сейчас происходящее.       Они добились своего.       Определенно.       Мне просто нечего терять.       И мне так хочется верить, что им — есть.       Я завожу машину, уезжая и снова открывая окно. В этот раз порывы ветра не заставляют меня задыхаться.       Половину дороги я всё пытался что-то вспомнить, потому что воспоминания накатывали неясными флешбеками и просто смешивались в кашу, которая размазывалась по стенам моего черепа, как чьи-то мозги, вышибленные из дробовика. Кстати, в этой же машине нет ни одного ствола, ни одного дробовика или винтовки.       Наверное, с моей стороны охеренно умно то, что после четырех дней безызвестных приключений я осмелился ходить по улицам без оружия, не зная, кого мог натравить на себя. Например, моего Босса.       Телефон зазвонил.       Легок на помине. Я отложил его на панель. Абсолютно не уверен, что уже есть смысл хоть как-то поддерживать связь с кем-либо. Я просто найду этих ублюдков, убью их и умру сам. Ту-ду лист из таких отвратительно сложных и, одновременно, простых пунктов, что даже смешно становится.       Проезжая мимо биллборда с рекламой каких-то дорогих часов, я думал о том, что мне, вообще-то, стоило бы ответить. Может, он мне что-то расскажет? Главное, чтобы это что-то не было чем-то вроде: «я купил тебе новый костюм, потому что будем тебя в нем хоронить, ублюдок». Ведь хер его знает, что со мной было и где я был.       Всё-таки, я поднял, тяжело выдыхая.       — Чем обязан?       Вместо ответа тяжелый выдох в трубку. Я останавливаюсь на светофоре и достаю из таблетницы транквилизаторы. Я не хочу сходить с ума сегодня. Надо удивить всех своим спокойствием. Впервые за такое-то время. Если я кого-то встречу.       А, блять. Воды нет. Вот черт.       — Как дела? — спросил он таким будничным тоном, что я даже отложил свои мысли проглотить эту таблетку так, не взирая на возможность поперхнуться и сдохнуть. Рано ещё. Не многим, конечно, но все же.       — Ну... Наверное нормально? Сегодня хороший день, так что...       — Хороший?       — Ага. Абсолютно точно.       Ведь мне так на все насрать. Терять больше нечего, меня ничего не волнует, не осталось ничего, за что мне стоит бороться. Единственная моя вера — вера в месть. И как только я закопаю их трупы, все потухнет. Спектакль кончится и уставший зритель сможет пойти спать. И я тоже.       — Ничего не хочешь спросить? Или рассказать? Так много, чего ты бы смог мне рассказать.       — Если б я вспомнил хоть что-то, то, конечно, ну а пока, хотите, расскажу вам, почему у нас происходят непроизвольные судороги от очень сильной боли?       — Кроули, я знаю гребаную биологию, я знаю, что это инстинктивная реакция нашего тела на резкую боль в попытке её сбросить, я, блять, знаю, а знаешь, чего я не знаю?       — Тавтология.       — Что?       — Вы сказали слово «знаю» три раза в части предложения, в которой девять слов. Восемь, если не считать «блять».       Тяжелый выдох. Я нажал на газ.       — Кроули, ты говоришь, как суицидник.       — Вас этому учили, да?       — Что?       — Вы же учились на психиатра, не доучились, конечно, я не помню точно, что там было, но, кажется, вас...       — Блять, я хотел бы засунуть тебе пистолет в глотку, чтобы ты заткнулся хотя бы на секунду.       — Вы спрашиваете — я отвечаю. Если вам интересно, то прямо сейчас я умирать не собираюсь. Хотя бы потому, что я пока не встретил ни одной фуры. Вообще, знаете, я не в лучшей форме, я под таблетками и чувством вседозволенности. Я не знаю, чего вы хотите, вы сами не говорите, я просто пытаюсь забить эфирное время, чтобы не было этих тупых неловких пауз.       — Ладно, блять, ладно. Я понимаю, ты не помнишь нашего последнего диалога?       — Не-а. Ни слова. Ни одного сраного вздоха. Даже, знаете, я не запомнил желания выпрыгнуть из окна. Так что, думаю, для меня этого диалога не существовало.       Протянулась пауза, я повернул направо, подрезав чей-то порше. Мне что-то крикнули в след. Я показал из открытого окна фак.       Кажется я слышал, как Босс облегченно выдохнул.       — Круто, — сказал он.       — Откуда вы узнали мой размер одежды?       Как бы не я хотел продолжать нести бред, мне нужны ответы на мои чертовы вопросы, пока я не сошел с ума окончательно. Почему-то мне кажется, что я уже это сделал. Прямо этим утром.       — Глядя на твою тощую задницу, не так уж и сложно подобрать размер.       — Ага. Как вы узнали, где я?       — Слушай Кроули, я занят, у меня нет времени отвечать на твои глупые вопросы и...       — Да вы мне сами позвонили!       — Чтобы убедиться.       — В чем? В том, что я жив? Да вы сами меня в больницу отвезли и привязали к кровати.       — В том, что ты не собирался делать глупости. Но раз ты ничего не помнишь, то, полагаю, все хорошо. И да, у меня нет времени разгребать твои провалы, так что попытайся сам.       — Какие про...       Он сбросил.       — Сукин сын, — я засунул телефон в карман брюк.       Единственный мой шанс получить хоть какую-то информацию, сбросил. О каком разговоре он говорил? Почему он думал, что я хочу что-то сделать? В смысле, да, хочу, я всегда хочу что-то сделать, но делать что-то, о чем заволновался бы мой Босс?       Ага, давай, блять, кусок говна, вспоминай. Вспомни хоть что-нибудь.       Вспоминай хотя бы лицо Босса, когда он с тобой говорил.       Ничего.       Я тяжело выдохнул.       Видимо, мне придется ловить эти гребаные флешбеки, понимать, что они никак не связаны между собой и так и умереть с незнанием. Чудесно. Если мне повезет, то что-то и сложится в моей голове, или мудила-Босс что-то мне все-таки расскажет, но учитывая этот облегченный выдох, когда я сказал, что помню ровно нихрена, то сомневаюсь.       О каких провалах он говорил? Неужели нельзя просто взять и сказать, мол, Энтони, ты дебил, ты сделал вот это, разгребай сам. Нет, блять, одни сраные головоломки. Меня скоро тошнить будет, если всплывет хоть ещё одна новость о том, что я сделал что-то, о чем не помню.       Интересно, как я убил ту женщину? Как там её звали? Вайлет, что ли.       Имя, написанное на визитке, расплывалось в моей голове будто под слоем воды. Я бросил эту затею. Бесполезно.       Я резко нажал на торможение, когда передо мной организовалась пробка. Я глянул на время — не час-пик. Посмотрел на место — не центр города. Я моргнул, снова смотря на свои часы. Передо мной стояло несколько машин и, кажется, их разворачивали. Я прищурился и заметил, что там все огорожено полицией.       Тяжело выдохнув, я хотел просто сейчас перейти на встречную (в такой суматохе все равно никто бы не заметил) и поменять маршрут, но внезапно заметил Лигура. Я успел испугаться, что его вяжут или типа того, но он стоял абсолютно непринужденно что-то объясняя копу. Потом отошел и кому-то позвонил.       Я выпрыгнул из машины, быстрым шагом обойдя небольшую линию гудящих машин и, обогнув периметр, нашел то место, где копов почти не было. Были только лужи крови. Я приподнял желтую ленту, гласившую «не заходить». Ну, тут же ничего не написано про «не нагибаться и не пролазить под ней», так? Технически, я ничего не нарушаю.       Кажется, полиция начала рассасываться — судя по всему, они просто убирали территорию, никого из следаков не было видно, так что, наверное, здесь что-то было ночью. Воровато оглядываясь, чтобы меня не схватили за шкирки и не вытолкнули обратно, я все надеялся выцепить тут Азирафеля, но его не было. Зато я быстро нашел Лигура, он сбросил вызов и, кажется, набирал сообщение.       Я не успел подойти к нему, как он вздернул голову и испуганно на меня посмотрел. Он сказал:       — Ой, не вовремя ты.       — Что здесь произошло? — я огляделся по сторонам и, не смотря на его фразу, подошел ближе. Я заметил, что Лигур немного поменял положение, пытаясь закрыть от обозрения для других. Я напрягся. — И что ты тут делаешь? Помощь полиции? Серьезно? С каких пор?       — Ты что, ничего не помнишь?       Я покачал головой. Лигур нахмурился и уставился на меня, будто ждал, пока я скажу, что пошутил. Но я ничего не сказал, поэтому он огляделся и, больно схватив меня за предплечье, оттащил и засунул в какую-то кофейню, в которой никого не было, но дверь была открыта. Я обратил внимание на то, что от двери тянулась лужа крови. Ага, вот почему никого не было. Работал телевизор, говорили о погоде. Погода дерьмо, и нечего занимать эфирное время.       — Я надеюсь, что ты со мной за это рассчитаешься. Ты в долгу не остаешься, вроде. Хотя ты и никогда не был в долгу, — Лигур отошел к барной стойке, оглядел ассортимент и взял бутылку виски. От его вида меня затошнило и я отвернулся.       — Ага. Круто. За что?       Лигур молча открыл бутылку, сделал глоток и, поморщившись, вытер рот. Потом уставился на плазму и кивнул головой.       Я снова посмотрел туда, хотя и без прогноза погоды знал, что погода — говно.       Прогноз погоды в тот же миг сменился новостями, и только сейчас краем глаза я заметил, что Лигур переключил канал.       Рассказывали о каком-то побоище. Кажется, об этом месте. Показали небольшой эфир прямо с этого места, хотя все почти заблюрили из-за отсутствия эстетики в лужах крови и пюре из мозгов. Да, такого в кафе не подают.       Мозги, запеченные в крови.       Я представил этот запах и поморщился.       Девушка с экрана говорила:       — Ужасное происшествие произошло буквально этой ночью. Жертв больше десяти, из них — двое гражданских, личность других не была установлена.       Я нахмурился.       Личность тех, кого не установили — скорее всего, это такие же «работники», как и я. В смысле, я говорю о криминальных личностях. Дьявол, как же отвратительно звучит, аж самому мерзко. Личность установить можно, но у всех фальшивые документы и их тяжело отследить, просто прогнав в полицейской базе. Надо немного углублять поиск. Я почесал затылок. Работа кропотливая и не всегда оправданная. Как у меня с Джебом было. Интересно, где сейчас этот ублюдок? Не он ли мне этой дряни подсунул?       Я пришел в себя, когда показывали видео с места совершения.       — Ох, черт.       Я вздернул брови, глядя на себя. Это точно был я, хотя настолько пережеванный и ужасно-выглядящий, что, наверное, даже будь у меня нормальные документы, без слоя безопасности и засекреченности, хрен бы меня опознали. Ещё все лицо в крови, волосы слиплись из-за неё же.       И я всех перестрелял из дробовика.       Лигур выключил телевизор и пожал плечами, сделав ещё один глоток.       — Босс сказал, чтобы ты сам этим разбирался, но я... я подумал, что это будет некрасиво. В конце концов, ты часто нас выручал с Хастуром. Но это не значит, что я не жду благодарности. Хотя мне буквально минуту назад опять звонил Босс и сказал, чтобы я тебе помог. Так что... жду благодарности на половину, потому что отчасти это приказ.       Я потряс головой, будто бы это помогло всем моим мыслям сбиться в кучу. Нет, в кучу они сбиты как раз и были. В огромную мерзкую кучу пюре из мозгов.       — Подожди, звонил Босс? Во сколько?       Лигур без лишних вопросов залез в свой мобильник. Он сказал:       — В 13.12.       Я открыл свои вызова.       Он звонил мне в 13.07. Мы говорили с ним четыре минуты. Ровно через минуту он позвонил Лигуру. После того, как он убедился в том, что я ничего не помню.       О чем мы, блять, говорили, что он так разозлился, что, ничего не объяснив, решил оставить это все мне? Нет, в смысле, не то чтобы я у него на правах маленького засранца, за которым надо говно убирать, но ситуацию обычно хотя бы обрисовывают, да и по одному мы редко работаем. Я потер переносицу и нахмурился.       Что, блять, мы обсуждали?       Внезапно, в мою голову резко влетела мысль о том, что я не хочу, чтоб это побоище увидел Азирафель. И сразу же за этим я понял, что он по-любому об этом узнает.       — И как... идет процесс? — я засунул телефон и руку в карман, уставившись на Лигура, как кот на новое пугало, рубашка которого пахнет хозяином, но это точно не хозяин. Это хуйня.       — Полиция сама не в восторге, что это так быстро влезло в прессу. Они даже не успели договориться, чтобы то видео не пустили в эфир, но в сети оно оказалось многим раньше, чем полиция успела приехать на место. Тебе повезло, что ты там выглядишь...       — Ужасно, — закончил его предложение я и потер лицо. — Что они говорят об этом всем? Им нужен я?       — Даже если и нужен, то Босс тебя вряд ли пустит.       — Ой, не говори сейчас так. Сейчас вообще нет ни одного утверждения в плане меня, которое было бы верным.       — Да нет. Не в плане Босса. Он был злым, но он сказал, что если придется, он будет держать тебя за яйца, чтобы ты далеко не ушел.       Я снова поморщился и попытался не представлять эту картину. Но было слишком поздно и я попытался отвлечься тем, что снова посмотрел в сторону экрана. Он был выключен, но я догадывался, что они все еще жевали эту ситуацию.       Люди так обожают все это. Это их пугает до мороза по коже, и они так хотят это потом разбирать по кускам. Каждую жертву, размер и скорость пули.       Люди — умнее любого животного. И нет ничего более жесткого в нашем мире, чем мы же. Даже если Вы не имеете доступа к оружию, Вы с радостью заглатываете новости о расстрелах. Смерть — это всё ещё не о Вас. Это они умирают. Не Вы.       Жесткость на телеэкранах — Ваше право на удовлетворение права на жестокость. Никто его у Вас не отберет.       До тех пор, пока умирают люди без имен, это все всего лишь базовый инстинкт.       Никому не нужно равноправие. Никому. Все хотят власти, жестокости и насилия.       Вы получите свою дозу, когда включите экстренные новости. Поэтому это будут крутить дольше, чем любой прогноз погоды. Людям нужна жестокость.       — Злым, значит? Мг, ясно. Им нужен я, ничего не говорили пока? — я кивнул головой в сторону двери. Она была стеклянной и была видна эта желтая линия с черными буквами.       — Не знаю. Возможно, было бы неплохо, если бы мы вместе с ними посидели и договорились. Нашли подставного, может. Хорошо, что на видео не видно даже черт лица и цвета волос из-за крови. Только фигура. Могу пойти с тобой, если хочешь.       Я на секунду задумался.       На самом деле, было бы неплохо, если бы он действительно пошел со мной. Я могу сказать лишнего, а точнее — не сказать ничего. Потому что я ничего не помню, но, наверное, я смогу предложить пару людей, хотя в плане последнего им полезнее будет Лигур. Я не знаю, кого из наших можно выкинуть.       — Это что, костюм от Ralph Lauren и пиджак от Fendi? О, чувак, Адель Фенди тебя бы никогда не простила, — Лигур критично оценил мой внешний вид, а я лишь закатил глаза. Впервые за такое долгое время мне насрать на то, как я выгляжу. Внезапно, туфли показались мне неудобными, а рубашка будто бы давила. Босс ошибся с размером? Вроде, утром все было нормально.       Я хотел открыть рот, чтобы попросить о том, чтобы он остался со мной, как дверь резко раскрылась. И мы оба встали как вкопанные глядя на черного мужика с прической и бородой, будто бы он только что вышел из барбер-шопа, и таким взглядом, будто он ненавидел и презирал всех нас. Его усмешка только поддевала во мне это чувство, и мне стало как-то неудобно перед ним.       — О... Голод, да? Извини, имени не вспомню, — Лигур оглядел его и снова сделал глоток из бутылки.       Я вспомнил его. Мы назвали его Голодом, потому что, когда он еще работал во всем этом, то устроил массовый захват заложников, где большинство — просто умерло от истощения. А потом он всех их подорвал. От воспоминаний у меня прошелся холодок по затылку. И это ещё меня называют психопатом, ага. Я же Вам говорил, мой Босс — просто меня переоценивает. Хотя, если разглядывать в плане соотношения выгоды, то... а, черт. Не хочу об этом думать.       Потом он ушел в детективную часть. Продолжал сотрудничать и с нами, и с полицией. По большей части, он расследовал все, что нужно было нам в отношении наших сотрудников, и с ним никто, понимаете, никто не любил иметь дело. Это немного неприятно, потому что Вы сами понимаете, что человек сделал что-то очень плохое, что наше руководство открыло по нему дело, а в расправе не было ничего, кроме запаха барбекю.       Ещё у него заказывают всяких отдельных личностей. Если говорить об уровне авторитета, опасности и власти, то он где-то на планке у моего Босса, чуть ниже, скорее всего. Ну, понимаете, мой Босс — это вообще верхушка всего этого цирка уродов. Но Юсуф как бы отдельно от всех нас. Сам по себе. Это как две главы разных государств. Всё зависит только от масштабов, но пост и у того, и у того внушающий.       — Юсуф, — напомнил он Лигуру, кивнув ему, улыбнувшись, хотя от улыбки в этой линии на него лице было разве что и то, и это имело изгиб. На этом все. Он резко посмотрел на меня, и, кажется, остатки транквилизаторов во мне натужно крякнули. Я мысленно держал за них кулаки. — Много шума, мало толка, — он закрыл дверь, а я едва сдержал в своей глотке слова о том, что не ему бы об этом говорить. Он продолжал: — Я разобрался с ними. Хотя они и так не стали бы тебя трогать, они вздохнули с облегчением, осознав, что дело официально закрыто.       — Эм... Спасибо? — я посмотрел сначала на Голода (я забыл его имя снова, ага), а потом растерянно на Лигура поверх очков. Его взгляд означал вот что: «я не знаю, но пахнет так, будто мы в жопе». Пахло барбекю, а не говном. И это многим хуже.       — Меня попросили тобой заняться. В смысле, не отмазать, а задать пару вопросов, — он подошел ко мне, а я буквально мог ощутить, как от него веет этой презрительностью, злобой и желанием поджарить меня. Я снова испуганно глянул на Лигура. Он был напряжен. Это заставило меня озаботиться этим еще сильнее. Транквилизаторы во мне били друг другу морды в надежде привести хоть какие-нибудь частицы в сознание.       — Задавайте, — наивно сказал я.       Он покачал головой и улыбнулся.       — У меня в офисе.       В разговор вмешался Лигур:       — А кто просил? Сомневаюсь, что наш Босс. Он бы тебя к нему и на квартал бы не подпустил. Ты ведь в курсе об их отношениях. Он не любит лишние шаги вокруг него.       Что, черт возьми, за отношения? И почему о них знают все, кроме меня?       Внезапно мне захотелось, чтобы сюда пришел Босс и набил этому Юзафу, или как там его, морду. Я мог бы ему даже за это отсосать. Понимаете, я очень не хочу, чтобы меня подожгли, или что там он там обычно с людьми делает.       — Это не сообщается. Понимаете, я такой же посредник, как и вы, — он посмотрел на Лигура. — До меня дошел приказ, а подробностей и имен я не знаю. Я просто делаю свою работу. Пройдемте?       Я смотрел на него, как на сумасшедшего, коим он, впрочем, скорее всего и являлся. Я думал о том, какова доля успеха, если я кинусь к Лигуру и выхвачу у него пистолет. Проблема была в том, что я не знал, есть ли у него пистолет. Я окинул комнату беглым взглядом. Я мог бы просто вырваться вперед и уехать отсюда нахер. Проблема в том, что он меня в любом случае достанет. Даже если я опять уеду в Лос-Анджелес. Хотя, может, если я снова обдолбаюсь до психоза, то хрен его знает. Мне кажется, что я обрел супер-силу под названием «огромный пиздец», которую я сеял в любом месте, мимо которого проходил.       Я кивнул и хотел пройти вперед, как на мои запястье надели наручники, застегнув. Голод улыбнулся мне прямо в лицо (вот мудак!) и сказал:       — Ради моей же безопасности. Я слышал, что вы наиболее опасный элемент всей этой компании. Я вас безмерно уважаю, но, сами понимаете.       Я снова окинул Лигура взглядом. Теперь напуганным казался и он тоже, потому что все знают, когда на тебя надевают наручники подобные люди, ничем хорошим это не кончается. От страха я готов был отсосать даже этому Юсуфу (я вспомнил его имя, хотя сейчас я хотел вспомнить, как прошибить человеку голову в наручниках, но подобной информации в моем черепе, где вместо мозгов было битое стекло, не нашлось).       — Можешь не беспокоиться о своем друге, я верну его вам чистым и не покореженным.       — И без лоботомии? — уточнил я. Мне казалось, что подобные типы могу делать такие вещи.       Он посмотрел на меня, как на идиота. А я посмотрел на Лигура будто молил его о том… чтобы ну, не знаю, он ему отсосал? Ударил? Убил? Что угодно!       — Без, — все-таки кивнул он, но я ему не верил. Мне кивнули в сторону прохода, а я молил о том, чтобы меня посадили на заднее сиденье. Тогда, если что-то пойдет не так, я запросто смогу вывести его из строя. Я так уже делал. Правда, с полицией, а не с подобными типами, но у них тоже было оружие.       Мне пришлось пройти вперед. Внезапно, Лигур сделал то же самое и он улыбнулся мне нервной улыбкой (которая вообще не была похожа на улыбку, а скорее на ошибку невротика в попытке заорать, но вышло это).       — Ну, удачи, — сказал он и сделал то, чего не делал никогда. Он потрепал меня по волосам, и, кажется, даже Голод за моей спиной удивился. Потом его рука невзначай соскользнула по виску, к плечу, в жесте моральной поддержке и между этими двумя моментами, я ощутил щекотку в моем ухе. Он засунул туда микро-наушник.       Он прошел вперед, и я сразу же ощутил себя спокойнее.       У нас даже были коды для подобного дерьма, означающий разные фразы, типа сос или «мы в жопе», или ещё что-то вроде того.       Потом меня пихнули в спину и мне пришлось пойти вперед. Я грустно посмотрел на свою машину, которую уже увозил эвакуатор и мне открыли заднюю дверь. Обрадоваться я не успел, потому что на нем же сидел мужик, который, не успел я усадить свою задницу на кожаное кресло, приставил к моему виску пистолет. Я посмотрел на Юсуфа поверх очков. Он сказал мне:       — Для моей же безопасности.       Дверь захлопнулась. А я понял, что впервые очень нуждаюсь в чей-то помощи. Желательно, чтобы пришел Босс, а потом Азирафель и пожалел меня.       Но Юсуф сел за руль и завел машину, а дуло пистолета неприятно царапнуло висок. Мы встретились взглядом с Голодом в зеркале заднего вида, и я себя ощутил абсолютно загнанным в угол. Впервые за очень долгое время я был без оружия и в наручниках с приставленным к виску пистолетом не имея возможности выбраться.       Я был в полной заднице без возможности на спасение. В десятый раз за десять минут я испугался. Я почувствовал, как тепло покидало мое тело, а сердце начинало биться в ушах. Я сглотнул, пялясь на свои руки в наручниках, зачем-то дернув ими, будто на пробу.       Самое страшное, что я понятия не имел, что им нужно. Что ещё более пугающее — я не смогу им ничего рассказать, даже если я в чем-то и оказался замешанным, даже если у них есть все доказательства, я смогу им максимум выдать то, что делал четыре дня назад или таблицу умножения, хотя вряд ли и её я вспомню полностью.       Микронаушник успокаивал меня, но проблема была в том, что я даже не знал, куда мы едем.       Пистолет неприятно вдавился в мою кожу и я сказал этому типу:       — У тебя пистолет дрожит и постоянно бьет меня по виску.       Я повернулся к нему и раздался выстрел, за которым я тут же ощутил резкую боль в своем затылке.