Право на жестокость

cтрадая, я развлекаюсь. это мой давний обычай. сальвадор дали.

      Я зажмурился — и не понял, от боли или от испуга. Я думал, что умер или что-то вроде того, но когда я снова открыл глаза, то увидел всю ту же пушку, наставленную на меня. Затылок болел. Очки сползи на нос.       Аккуратно повернув голову к окну, я заметил на нем лишь небольшой след.       — Противоударное стекло. Неважно, что у меня дрожит, просто знай, что если ты будешь двигаться без предупреждения, я прострелю тебя не думая.       Он это не сделал бы. Не потому что у него реально дрожала рука, а потому что им нельзя. Я по глазам вижу, что это не в его компетенции. Но это всё равно меня не особо успокаивало, потому что могли выстрелить в ногу или руку.       — Окей, у вас есть вода?       — Что? — он едва не вжал мне пушку в переносицу, и я чуть отдалился.       — Мне нужно выпить таблетку.       «пока я не устроил тут истерику, в конце которой мы перестреляем друг друга».       Этого вслух я уже не сказал.       Мужик посмотрел на Голода, и тот лишь сдержанно кивнул.       — Где они?       Я поднял руки, чтобы достать их, но мне больно вдавили дуло меж бровей и я опустил руки.       — Серьезно? Ты что, думаешь у меня там, под пиджаком, дробовик или вирус холеры?       — Где. Гребаные. Таблетки?       — Задний карман пиджака. Справа.       Когда свободной рукой он залез в этот карман, я поморщился. Не говорите мне, что они ещё сами будут запихивать мне их в рот.       Мужик прижал таблетницу к своему бедру, открывая её свободной рукой. Он вздернул бровь, оглядывая содержимое. Нахмурился.       — Ты ожидал увидеть там лабораторию по производству мета?       — Завали ебало, пока я не сделал из твоего черепа решето.       — Интересно, как ты собрался это сделать, умник херов, если от одного выстрела череп просто взорвется и загадит тут вам все?       Юсуф внезапно рассмеялся, а я уставился на свою таблетницу, надеясь, что этот кретин не рассыплет все содержимое по полу. Я не сомневаюсь, что тут все выдраено, но по полу уже ходили, а я ну, знаете, очень брезглив. Хотя Вы, наверное, так и не скажите.       — Извините. О вас, Энтони, слухи не врали.       — Какие слухи?       — О том, что вы очень противоречивая личность. И проницательная. Майк, дай ему таблетку, вдруг у него приступ тошноты или типа того. Я только забрал машину из автомойки.       — В последнем отсеке, круглая, — я кивнул в сторону зажатой черной таблетницы, которая едва не блестела.       Мои худшие опасения подтвердились. Мне затолкнули в глотку таблетку и залили водой, едва не залив рубашку. Я откашлялся и откинулся на сиденье, сверля взглядом потолок. Нет уже никаких сил смотреть на этого Майка. В карман обратно запихнули мою таблетницу.       Если Вам интересно, то это транквилизаторы.       Юсуф обратился к этому Майку так, будто меня здесь не было:       — Ты ведь мог его ранить. Если бы пуля отскочила ему в голову.       — Ничего смертельного бы не случилось, — хмыкнул Майк, вжимая дуло в мой висок.       Я представил то, как у него начали сводить мускулы от того, что он держал руку в одном положении. Мне как-то приходилось так стоять и уже на пятую минуту мышцы начинали скулить просьбы о том, чтобы уже их застрелили. А тебе надо держать эту пушку двадцать минут или полчаса. И ты держишь. На секунду мне стало его жалко.       — Говорят, у вас психопатия, — обратился ко мне Юсуф, повернув зеркало заднего вида так, чтобы он мог видеть моё лицо. Отстойный способ общения. Всегда ощущаешь себя в западне. Хотя будто бы, блять, без этого я в ней не был. Я не ответил. Он продолжал: — В вашем досье ещё что-то было про возможную шизофрению. Ну, она была у вашего отца. Биологического, — я молчал. Заметив, что я скриплю зубами, я одернул себя. Кулаки чесались, вмазать этому Юзуфу, Юсуфу, тьфу ты, этому мудаку. — Выглядите уставшим. Бессонница? Мучают тревожные сны?       — Вы хотите, чтобы я вам поныл?       — Просто интересно, — хмыкнул он, хотя он вообще не выглядел заинтересованным. — Мы один раз пересекались с вашим боссом. Я спросил у него, как вы в работе. Он просто ушел. Не хотел про вас ничего говорить, представляете? Пришлось самому рыть. Я нашел столько интересного. До сих пор не понимаю, почему вас держат. Вы никогда не думали о том, что то, что вы делаете — огромная несмешная хуевая шутка?       — Идите в жопу.       Голод снова рассмеялся. Он ещё что-то говорил и спрашивал, но я не слушал. Вообще-то, я имею право молчать, проблема в том, что это не то место, где вообще есть права. Конституционные права для нас не больше, чем вопрос веры в Бога. Говорят, что они есть, но мы не видели. Не интересовались.       Когда мы проезжали мимо книжного магазина, я понял, как соскучился по Азирафелю.       Мы приехали в какое-то отчасти знакомое мне место. Кажется, это какие-то офисы полиции, но не основные. Азирафель рассказывал про то, что у них есть «мертвые штабы». Подразделения полиции, которые занимаются полной чернухой. Ещё тут проводят допросы с особо опасными преступниками. Меня затошнило.       Внутри все было точно так же, как и в месте, где работал Азирафель. Только несколько тише и я так и не нашел автомата с кофе, хотя я не был уверен, что меня не вырвет от него.       Я думал, что меня запихнут в какую-нибудь пыточную, достанут паяльник и кинут монетку, чтобы определить, засунуть мне его в жопу или в рот. И начнут спрашивать то, на что я не знал ответов. Я по-прежнему нихрена не помнил. Но вопреки моим ожиданиям мне вежливо окрылили дверь в простой кабинет. Голод поблагодарил этого сраного Майка, у которого, наверное, мышцы на руке атрофировались.       Я зашел в кабинет и решил, что, по-видимому, это кабинет Юсуфа. Самый обычный светлый кабинет, если бы было солнце. Но были тучи. Стояла чашка с недопитым кофе и налетом от него же. Выключенный вентилятор. На стуле, стоявшим за столом, висел пиджак. Место, в котором кто-то находится.       Мне указали на стул прямо пред столом. В тот же момент, когда я сел, послышался голос Лигура:       — Слышишь меня?       Я кашлянул.       Один кашель — да, два — нет, крик — мы в жопе, визг — блять, я заплачу им за то, чтобы они меня убили. Последних два не было в нашем официальном шифре, я это только что сам придумал просто исходя из ситуации.       Лигур сказал:       — Хорошо, пока все нормально. Я позвонил Боссу, он разозлился. Все в порядке.       Не очень убедительно звучит, когда «босс злой» и «все в порядке» стоит рядом. В любом случае, у меня есть дела поважнее.       Юсуф сел в свое кресло, потянулся и размял шею. Что-то напечатал и посмотрел на меня. Откинулся на кресло и по-прежнему молчал.       — На самом деле, я рад, что меня попросили о тебе позаботиться.       От слова «позаботиться» по затылку прошелся холодок. Я осмотрел кабинет на наличие вещей, которыми, в случае чего, можно будет обороняться или, в крайнем случае, застрелиться.       — Ты знаешь Альфреда Вуда?       Я посмотрел на потолок. Нахмурился. В голове что-то щелкнуло, будто бы взорвалось. Так вот как звали того парня, которого я Джеймсом обозвал. Точно.       — Слышал о нем.       — Ты ведь знаешь, что он пропал?       — Нет, — ответил я ни секунды не выжидая после вопроса.       Голод вздернул бровь и постучал пальцем по столу. Выждал какую-то паузу, а потом выдохнул.       — Мы просто проверили, его последнее местонахождение. Мы не вторгались в личную жизнь, и не то чтобы эта была слежка, но, знаешь, последняя встреча у него была с тобой. Ты знаешь, что это значит?       — Что вы — говнюк?       Снова пауза. Какие-то детальки пазла в моей голове пришли в движение, пытаясь слепить хоть какой-нибудь угол общей картины. И я спросил не думая:       — Зачем вы за ним следили? У меня с ним есть некие личные счеты.       — Поэтому мы думаем, что пропал он по твоей вине. Не обессудь, но ты знаешь политику. Нельзя трогать сотрудников за «личные счеты». Тебя могут счесть сумасшедшим. В смысле, небезопасным для внутренней структуры. И уложить в психушку.       Я задумался. Посмотрел на него поверх очков и спросил:       — Почему вас это волнует? Это наш сотрудник, никто из наших вас не нанимал. Никто другой не имел право вклиниваться в нашу систему. Хотите правду?       Он кивнул.       — Не важно, поверите вы мне или нет, но я нихрена не помню, что я делал, а что нет, так что...       — Значит это не исключает того, что это ты его убил?       — Я не знаю. И знаете, что? Мне насрать на это. Вы не имеете никакого права по нашей системе лезть сюда. Когда Босс заволнуется об этом, тогда и поговорим.       Юсуф улыбнулся.       Положение все ещё было против меня. Я сидел в наручниках, а там, за дверью, ходили стремные полицейские с крепким черным кофе, который мог выесть внутренние органы или разъесть металл. А я сидел тут, и даже если бы захотел, то не смог ничего сказать. Я ничего не знал.       — О каких правах ты говоришь, дорогой? У тебя нет прав. Как только ты переступил порог моего кабинета, ты стал не больше, чем псиной.       Он встал, а Лигур в наушнике замешкался. Лигур сказал:       — Что он несет? Он вооружен?       Я откашлялся два раза. Хотя, на самом деле, я не знал. Сейчас я хотел отвязаться от Лигура, потому что я ощущал, что что-то было абсолютно не чисто. Что-то выходило за пределы нормальности.       Голод встал рядом со мной, оперевшись бедром о стол, смотря на меня сверху вниз.       — Кто вас попросил мной заняться? Вам же самим срать на меня.       — Ты не прав. Мне не срать на каждого, за кого мне платят.       — А если я заплачу вам больше?       — О, глупости, — он отмахнулся и пошел к одному из шкафчиков. Мне подумалось, что я мог бы заплатить больше, если бы продал свою квартиру, свои машины, свою одежду, две жилплощади в Германии и Франции, и коллекцию часов. И достал бы тот чемодан, что лежал у меня в машине. Ещё я подумал о том, что мне не нужно было продавать это все. Даже если меня заказал кто-то из правительства (они, обычно, платят больше всего), то сумма не может быть настолько большой.       Юсуф достал бутылку коньяка из ящика. Сделал глоток, закрыл и поставил обратно.       — Ты ведь в курсе, что ты отвратительно работаешь? — зачем-то спросил он, и тут же я понял одну вещь. Никто его не просил брать меня по делу об этому Вуде, или как там его. Ему нужно что-то другое, а он — просто предлог. Хотя это не уменьшало того факта, что он на кой-то хуй следил за ним, он знал об этом исчезновении. И я по-прежнему помню, почему я был настроен против Альфреда. Потому что он замешен в делах об убийствах. Он посредник. И, кажется, работал он на кого-то из них. Так?       На секунду та мысль показалась мне тяжелой. Голод продолжал:       — Почему тебя так хвалит твой босс? — он снова подошел ко мне. Я молчал. Он снял с меня очки, и я понял, что сейчас начнется то, ради чего меня сюда притащили, а я повелся. Надо было просто двинуть ему по морде, сообщить Боссу и все. Но я пошел. — Не беспокойся, сегодня ты выйдешь отсюда. Так вот, знаешь, в чем отличие действительно хорошего работника от тебя? Например, меня от тебя. Представим такой эксперимент. Перед нами оставят по марке. Или чем ты там обдалбываешься каждую неделю, чтобы скакать без сна несколько дней подряд, будто у тебя в жопе вечный двигатель? — он сделал паузу. Я продолжал молчать.       Лигур в моем наушнике сказал:       — Как ты его терпишь? Я бы давно набил ему морду. Я бы сделал это прямо сейчас!       Я не кашлял. Лигур бы набил морду каждому, кто прошел мимо него.       — Перед нами их оставят и скажут не трогать. Наблюдатель выйдет, и, как думаешь, что произойдет? Скорее всего ты спиздишь марку и сам уйдешь. Я говорю о твоем непрофессионализме. Неумении выполнять приказы. Тебе говорят «не подорви ничего», а ты оставляешь за собой выжженное пепелище. Говорят: «никого не убей», и за тобой тянется кровавая дорожка, ведущая к пастбищу трупов. Такое чувство, что тебя просто боятся. Не уважают. Просто боятся.       Он сделал паузу, и я заметил, как он, сложа руки на груди, теребил складки на сгибе своего локтя на пиджаке. Волновался? Я не знал. Мысли были заняты другим.       — Знаешь, почему от тебя хотят избавиться?       Он не сказал «от тебя хотят избавиться». Он опустил это, потому что ему это казалась чем-то настолько априорным, что не нуждалось в произношении вслух. Я продолжал молчать. Казалось, что мои губы слиплись намертво от сухости.       — Потому что от тебя больше шума, чем толку. Недавнее происшествие прямое тому доказательство. Ты просто ставишь всех под опасность. Криминал никогда не работал на идеи уничтожения или жестокости. А от тебя столько шума. Ты звучал из каждого угла. Ты докричался до кучи политиков, которые не должны были знать или пользоваться нами. От тебя — столько проблем, знаешь? Ты просто гребаный паразит, который живет за наш счет и пытается удовлетворить свое желание перерезать всех.       Лигур в моем ухе сказал:       — Что он несет? Ударь его, Кроули, ударь.       Я молчал. Голод улыбнулся и посмотрел мне в глаза. Он сказал:       — Ты просто ставишь всех под опасность, включая своих близких. Твои родители и сестра. Я узнал это, когда искал информацию на тебя. Все убиты. Знаешь, почему? Потому что ты — маленький беспечный ублюдок, который только и знает, что думать о себе.       Лигур сказал:       — Слушай, Босс сказал, что никто тебя ему не заказывал. По крайне мере, из...эээ, не помню, как Босс сказал. Приближенных, что ли. Короче, если что-то пойдет не так, скажи наш код — мы знаем адрес, так что выломаем там все к чертям, и они ещё останутся виноватыми.       Я не ответил.       Юсуф сказал:       — Не знаю, о чем думает твой Босс. Большинство верхушек только и думают, как бы тебе засунуть в задницу динамит.       Наконец, я сказал:       — Зачем вы все это говорите? Это даже не вопросы. У вас есть вопросы? Вы же гребаный детектив.       За окном ударила гроза и следом полился дождь. Я обернулся к окну, чтобы удостовериться, что мне не показалось. Дождь и вправду лил с такой силой, что мне было трудно рассмотреть, что там, за окном. Только стена дождя.       — Твой друг, Азирафель...       Я резко повернулся к нему, уставившись на него так, будто бы мне только что явился трехликий человек, где одна голова — Гитлер, другая — мой биологический отец, третья — моя собственная. Мировое зло. Ага. Вот уж...       — Я рад, что привлек твое внимание.       Я молчал, уставившийся на него, как на человека, который убил вообще всех, с кем я за руку здоровался. Будто бы из-за него случился апокалипсис.       Потому что он назвал его имя. Поэтому я так на него смотрел.       — Вы познакомились... когда? Вроде, сразу после того, как он расстался со своей девушкой и устроился на свою работу. Как думаешь, стала ли его жизнь лучше после твоего появления?       Я молчал. И снова ощущал, что скриплю зубами. Лигур в наушнике спрашивал у меня, кто такой Азирафель. Мне послышалось, что он сказал Азира-блять-фель. Возможно, он так и сказал. Его имя довольно сложное.       — Ты ведь знаешь, что у него было до тебя. И стало ли все лучше? Нет ли у него проблем из-за тебя? Честен ли ты с ним до конца? Твой единственный друг. Насколько ты честен с ним?       Я молчал. И всё смотрел ему в глаза, плотно сжимая челюсть, и ощущая, что у меня напряжены мышцы буквально везде. Откуда он узнал об Азирафеле?       — Это вы? Вы связаны с этим? — сказал я хриплым голосом, невольно поддавшись корпусом вперед так, будто хотел напрыгнуть на него и сожрать шею. Знаете, мне казалось, что я и вправду был готов.       — С чем?       — Череда смертей. Это ты их убивал? А тот Альфред? Это твой посредник?       — Глупости, дорогой, — нарочито мягко сказал он, покачав головой. — Я узнал это все из собственного небольшого расследования. Просто у меня есть доступ к тому, к чему никогда не будет у тебя или у твоего друга.       Каждая мышца моего тела была напряжена и была готова к тому, что я сейчас выпрыгну вперед и задушу его.       — Значит, вы знаете, кто это?       Он улыбнулся.       — Кто знает.       Вот говнюк.       — Я ведь могу прямо сейчас встать и задушить вас цепочкой этих наручников. Прямо, блять, сейчас, я могу это сделать.       Лигур сказал:       — Прямые угрозы? Ууу. Знаешь, у нас тут, прямо у здания, стоит машина, наша машина, тебе стоит только сказать, и его задушат.       Я молчал. Юсуф молчал. Лигур тоже молчал. Мы все втроем молчали, я слушал, как гудит у меня в висках от злости и разрываемой ярости. Голод нервничал, глядя на меня. Я понятия не имел, как выглядел, но я ощущал то, как сбилось мое дыхание, как меня трясет от злости, как содрогаются руки будто в желании дотянуться до него и убить. Но я не мог. Если он и вправду знал, то я не мог.       Он снова улыбнулся. Обошел меня со спины и посмотрел в окно. Я сидел и смотрел на него исподлобья. Транквилизаторы во мне явно не понимали, почему я не могу сидеть спокойно. Если я, конечно, не перепутал таблетки. Как бы то ни было, мне казалось, что злоба скоро разорвет мне череп.       Потом он вновь подошел ко мне со спины. Я сидел неподвижно. Я мог бы так много сделать, если бы захотел. Мог на него напасть, избить, придушить, забрать оружие, дать отмашку Лигуру. Но я сидел неподвижно, потому что знал, что он мог мне помочь. Неважно, какой ценой. Хоть мне и не было чем платить.       Кроме...       Азирафеля?       О, черт. Нет-нет-нет. Ни за что. Я не отдам его им никогда. Они могут забрать меня, Лигура, моего Босса, всю Великобританию, но не его. Нет-нет-нет. Они не получат его. Ни за что.       Я думал об этом, когда мою голову впечатали в стол, и мой глаз прошелся по чему-то, из-за чего он жутко заболел, и я дернулся в попытке выпрямиться, но рука продолжала прижимать к столу. Казалось, в моей голове эхом гулял шум того, как моя голова ударилась о стол.       Глаз болел. Я не мог его открыть и мне казалось, что он вообще вытек.       Лигур сказал:       — Эй, что он сделал? Или что ты сделал? Ты его...       Дальше голос Лигура потонул, потому что на это же ухо Голод сказал:       — Как только ты дернешься, люди, стоящие там, в коридоре, прибегут сюда, чтобы сделать из тебя приемник для пуль. Даже если ты и вправду гениален, твой мозг не поможет тебе переварить свинец.       — Я не знаю, откуда пошли все эти сказки про гениальность. Я никогда этого не говорил.       Я с трудом выпрямился, когда рука пропала. Глаз я по-прежнему открыть не мог. Я посмотрел на стол, и заметил какую-то странную побрякушку в крови. По крайней мере, я не ощущал, как он вытекал. Хотя я не знаю, как вытекают глаза.       — Твой друг Азирафель — заслужил ли он что-то вроде тебя?       Я опустил голову, заметив, как на участок стула меж моих ног капала кровь.       — Твой Босс, влиятельный человек, не тупой и расчетливый, должен ли он носиться с тобой только потому, что когда-то проебался? Я называю людей, которые имеют имя. А те, кто нет? Куча работников, куча профессиональных взломщиков, хакеров и убийц, которые вынуждены терпеть твои фокусы? Энтони, ты понимаешь, насколько ты не выгоден? Как думаешь, разве тебя они заслужили? Разве не большего?       Я поднял на него голову, по-прежнему без возможности открыть свой левый глаз. Я сказал:       — Идите на хуй.       Меня огрели по щеке так, что чудом челюсть не вывихнули. Я ощутил во рту мерзкий привкус крови и сплюнул её на пол вперемешку с вязкой слюной. Меня схватили за галстук и потянули другой рукой за волосы, заставляя поднять голову.       — Слушай ты, пиздюк, я...       — Вам нужно меня устранить, так? Но вы не должны прибегать к убийству, потому что знаете, к чему это приведет? Даже если половина ненавидит меня, даже если они хотят разворовать меня на части, куча наших заказчиков любят меня. Потому что они не знают, как я работаю, но они знают, что мой результат самый быстрый и эффективный. Поэтому, даже если у вас меня заказали, даже если вы загнали меня в клетку и тыкаете в меня ножами, вы не можете меня убить. Но знаете, что? Я могу вам кое-что предложить.       Лигур сказал:       — Что за хуйню ты несешь? Просто скажи нам и мы все сделаем. Босс рвет и мечет. Не доводи его третий раз за сутки.       Третий? Был второй? Я пропустил второй, черт возьми.       Мои волосы отпустили. Голод отошел на нормальное расстояние и снова стал выглядеть самым вежливым, интеллигентным и презрительным на весь Лондон. Мне очень захотелось его ударить. Но я снова сплюнул на пол кровь. Он сказал:       — Что вы можете предложить?       Я поднял голову. И глядя в его глаза своим одним целым, я продолжил:       — Себя.       Лигур сказал:       — Я сейчас, блять, подключу Босса, и ты лишишься слуха на одно ухо.       Юсуф вздернул бровь. Он ждал, когда я продолжу. Я продолжил:       — Нет, я не про сексуальное рабство. Вы поможете мне найти кое-кого, кого я ищу — думаю, вы поняли, о ком я — и сразу же после этого. Сразу же, как только я смогу прикончить ублюдков, я выстрелю себе в висок. Никто не подумает на то, что это подставное убийство. Это будет абсолютное самоубийство.       Повисла тишина.       Лигур крикнул мне в наушник:       — Погодите, что за блядство?!       Юсуф смотрел на меня с каким-то едва промелькнувшим страхом. Его нервировало мое лицо. То, как я выглядел. Человек с залитым кровью глазом, с раздораной щекой, сидел и смотрел на него так, будто хотел сожрать его кишки. Возможно, я и хотел.       Но мне больше нечем платить. Я не отдам им Азирафеля. Ни за что. Пускай заберут меня, разорвут на части. Что угодно. Я не дам им его. Никогда. Даже после смерти.       — Ты... ты сумасшедший, — сказал Юсуф, все нервно оглядывая меня. Но я сидел, не двигаясь.       Лигур орал в наушник, что я дебил, и нам потом придется в два раза сложнее, чтобы разобраться с моим договором. Поэтому я ответил ему, обращаясь к Голоду:       — Если вдруг вы не поняли, если думаете, что шучу. Нет. Я серьезно выстрелю себе в глотку или висок. Реально умру. Будет могила и все такое. Или не будет. Не знаю. Я бы предпочел кремирование, но чувствую, что меня отдадут псинам на ужин.       Он смотрел на меня как на ума лишенного. Поэтому я сказал:       — Я не сумасшедший.       Чтобы он подумал, что я сумасшедший.       — Я всегда готов был делать деньги самым грязным способом, неужели вы думаете, что я не пойду на что-то странное и низкое для своей цели сейчас?       Лигур сказал:       — Ты слетел с катушек. На чем ты сидишь на этот раз? Чтобы то ни было, завязывай. Пересядь обратно на мет или ещё что-то.       — И кого я должен найти? — заинтересовавшись оборотом, которое приняло дело, спросил Юсуф.       Лигур матерился у меня в наушнике.       — Вы знаете. Тех, кто...       — Вы знаете, что это разные люди?       — Да, — сказал я и рвано выдохнул. Кровь хлынула в глотку из носа, я чуть не захлебнулся и снова наклонил голову, чтобы откашляться. В голове все гудело. Хотелось кому-нибудь начистить морду. — Мне нужны те, кто убил мою родню. С теми мелкими сам разберусь.       — Если вам хватит времени. Хотя я могу порекомендовать вам кое-кого, кто вам поможет. Не подумайте, я просто у вас в долгу. Вы очень облегчили мне мою работу.       — О, оказывается, вы можете вести себя нормально. Я-то думал, что если вы начнете уважительно со мной общаться, то вам яйца натянут до лица.       Он поморщился, но попытался сделать вид, что не услышал. Или попытался не представлять эту картину. Я больше ставлю на второе.       — Меня кто-то заказал, да? — спросил я, все откашливаясь от крови в моей глотке. Он налил в стакан воды и поставил рядом со мной. Впервые я поднял руки, чтобы взять стакан. Прополоскав рот, я понял, что мне некуда сплюнуть. Пришлось сглотнуть. В любом случае, это всего лишь кровь, а не массы более неприятного содержания.       — Кто-то. Я же сказал, что не знаю. Я знаю, что вы мешаетесь, — он открыл ноутбук, видимо, чтобы дать мне кого-то, кто сможет мне помочь с другой частью работы.       — Зачем вы мне заливали весь этот бред про отношения с Боссом?       Он пожал плечами и оторвал листок, записывая туда имя и номер телефона. Поднял на меня взгляд и сказал:       — Стандартная схема. Психологическое давление, чтобы с жертвой было легче управиться. Ровно на какой-то миг человек начинает ощущать себя ничтожеством. Но, на самом деле, я не сказал ничего, что было бы неправдой. Так это работает. Если бы я стоял и врал, это бы никогда не сработало. Хотя, — он порылся у себя в карманах пиджака и нашел ключи, подходя ко мне. — Я догадываюсь, что вы не поэтому предложили свою смерть в ответ.       Лигур крикнул мне в наушник:       — Сукин сын, сначала я пристрелю тебя, а потом его. А потом, знаешь, что я сделаю с тобой?! Спущусь в ад и набью твоей душе морду.       От Лигура это почему-то прозвучало очень правдоподобно.       Голод звякнул ключами и засунул их в скважину. Мой глаз по-прежнему жутко болел.       — Вы просто им мешаете. И, надеюсь, вы понимаете, что даже если обманете меня, они достанут вас снова.       Я размял плечи и запястье. Коснулся глаза, ощутил резкую боль и быстро одернул руку. По крайней мере, глаз был на месте.       — Поверьте, они не сделают ничего хуже того, что я делаю сам с собой. Я могу идти?       — Минутку.       Он написал ещё что-то сзади бумажки и протянул мне.       — Надеюсь, мы сработаемся.       Я кивнул и поковылял к выходу. Закрыв дверь, я посмотрел на зеленый стикер. На обратной стороне был написан его номер. В моем он, по видимому, не нуждался. Раз он раскопал вплоть до биографии Азирафеля, то, наверняка, он даже знает, сколько рулонов туалетной бумаги у меня стоит в тумбе в ванной.       Я перевернул листик и, под ор Лигура про то, что он ждет меня в машине, чтобы надрать мне мою тощую задницу, я обомлел.       Рядом с номером было написано имя. Джеб.       Ебаный Джеб.       Моё дыхание сбилось и я, засунув бумажку во внутренней карман моего пиджака, быстро пошел к выходу, задев кого-то плечом и, прижимая палец к наушнику, якобы это сделает связь лучше, спросил:       — Где твоя машина? И у меня есть кое-что. Кое-что, чем я отдам тебе мой долг.       Лигур замолчал. И сказал, когда я уже выходил:       — Пошел ты. На задней парковке.       На улице лил дождь, и больно щипали глаз, бровь и щека. Я соорудил что-то вроде козырька из рук над головой и пошел на парковку, шлепая по лужам. Туфли не промокали, остальная одежда и я сам — да. Машину Лигура было несложно найти.       Номер его машины KLU4U.       Он сам его попросил. Он значит — убью тебя, пошел ты на хуй. Лигур тот ещё любитель посылать людей на хер. Я заскочил на пассажирское сиденье, отряхивая волосы, с которых капало. Попытался открыть глаз — нихрена. Блядство.       Лигур смотрел на меня так, будто это я ему придумал и предложил такой оригинальный машинный номер. Я посмотрел на него. Мы молчали.       Он сказал:       — Хорошо. Что эта была за хуйня? Нам интересно.       Кого он имел в виду под «нам» я знать не знал. Я знал, что я весь мокрый и мне очень холодно. Клацая зубами и понимая, что это не Азирафель, который бы накрыл меня пледом и предложил чая из термоса, я сказал:       — О чем ты?       — Какое, нахуй, убить себя? Ты, блять, понимаешь, что это повлечет? Найди мне моего шизофреника и я убью себя?! Серьезно? Ты, блять, серьезно?! Я знаю, блять, мы все знаем, что ты херов эгоист, но подводить всех нас, чтобы твоей душе после смерти жилось легче?! Нет, сука, не будет житься легче, потому что я клянусь, я найду тебя там, в аду, и сделаю твое существование ещё хуже! — последние слова он рявкнул в мое лицо, я и ощутил запах сигарет и коньяка.       Я молчал. Сидел и молчал. Было холодно и не очень приятно. Колени замерзли. Пальцы оледенели. Лигур выдохнул, потер лицо и включил обогреватель.       Мы сидели, молчали и слушали, как барабанит дождь по крыше. Я клацал зубами. Приятного по-прежнему не было.       — Хорошо, я успокоился, — сказал Лигур и для вида выдохнул, будто бы с этим вышла вся его агрессия. Хотя, на деле, даже если его убьют, его агрессия никуда не уйдет. — Ты ведь громче всех орал, что ставишь нас выше чего-либо! Ты и работа — созданы друг для друга, заверял ты нас. И ради чего? Ради того, чтобы ты просто взял и кинул нас?       Я молчал.       Собравшись с мыслями, которых, на деле, не было (мой мозг по-прежнему был битым стеклом, поэтому я не спросил, какого хуя они следили за Альфредом, хотя я думал, что у меня ещё есть время; не так много, как я думал, но есть), я сказал:       — Ты сам слышал, что он говорил. Что я нихрена не выгоден. Непрофессионален. И он прав. Сколько раз я нарушал правила? Выполнял, приносил деньги, но нарушал.       Лигур молчал. Смотрел на меня, как на придурка, и молчал. Через ещё минуту он сказал:       — В этом фишка. Ты выполнял то, куда другие не совались. Рискуя жизнью и всем, что у тебя есть, ты работал. Знаешь, что?! Ты работал, жертвуя своими близкими. Ты положил их под землю ради работы. И теперь ты хочешь кинуть нас? Место, куда ты складировал трупы своих родных, ты просто хочешь оставить его? Знаешь, что, Энтони, пошел ты на хуй, — он завел машину, выезжая из парковки. — Босс это так не оставит. Никто не оставит. Никто, блять, из нас не позволит тебе уйти так просто. Ты миллион раз ставил все под опасность ради этой работы, а теперь хочешь уйти? Иди ты на хуй, Кроули, никто, слышишь, никто тебя не отпустит. Ты не понимаешь своей пользы, да?! — рявкнул он, ударив по рулю, становясь у светофора. Я продолжал молчать. — Так не понимай! Давай, объясни мне, объясни Боссу, как ты видишь свою роль у нас. Напиши это на бумажке. Сделай целый отчет с диаграммами и таблицами, распечатай его, а потом подотрись! Потому что всем на это насрать! Мне, блять, да что мне, Боссу срать, как и кому неудобно, для кого твое существование делает из его сиденья копья или хуи, нам на это все равно. Пока ты, блять, выгоден, пока ты окупаешься, никто тебе не даст умереть! Слышишь меня, кусок эгоистичного ублюдка?!       Я кивнул.       Впервые за все время нашей работы я чувствовал, что его агрессия и желание убивать были направлены на меня. Я сидел как вкопанный и не мог пошевелиться. Я разозлил Лигура. Мне казалось, что если про это узнает Босс, то я обделаюсь в штаны. Потому что я не хочу думать о том, какой Босс, когда злится.       — Куда мы едем? — спросил я, поднимая голову и смотря на пейзаж. Было плохо видно.       — В больницу. Надо проверить твой глаз. Я не знаю, что мне с тобой делать, — мне казалось, я услышал, как он скрипнул зубами. — Но как я понял, пока у нас есть время. Пускай Босс думает, что с тобой делать.       — Я узнал номер Джеба, — сказал я, глядя в окно.       Машина затормозила и я поднял голову. Горел красный. Рубашка неприятно липла к груди.       — Мне так срать на этого Джеба сейчас, — выдохнул Лигур, потирая глаза и откинувшись на кресло. — Раз тебе нехуй делать, то сам и узнай, к кому он причастен и сливал ли эту информацию.       Я кивнул.       А что мне оставалось делать?       У него на лбу было написано: «убью тебя, пошел ты на хуй».       Да и не то чтобы мне было сложно. Мне в любом случае стоит ему позвонить и узнать, как он может мне помочь. Не то чтобы мне было интересно про эти мелкие убийства, но, все же, с кем был связан Альфред и связан ли?       Когда мы приехали к той же самой больнице, из которой меня выпустили утром, Лигур просто уехал. Я шморгнул носом и зашел в здание. Мне сразу оказали помощь, когда я зашел с окровавленным лицом.       Оказалось, просто повреждено веко, глаз от меня уходить не собирался. На меня наложили повязку, прописали какие-то мази и лекарство, и отпустили.       Я спустился на первый этаж и сел на диванчик. Достал телефон и увидел сообщение о том, что моя машина на штраф-стоянке. Ну, она хотя бы не была покорежена.       Я посидел так ещё некоторое время. Ко мне подошла медсестра и спросила, все ли со мной в порядке. Я покачал головой и пошел к выходу. На такси доехал до стоянки, оплатил штраф и поехал домой.       Дома мне захотелось зарыдать. Несмотря на то, что, кажется, я был так близок к разгадке, я ощущал себя абсолютно разбитым после слов Лигура.       Я сел перед ноутбуком и поднял взгляд на камеру. Я отключил их через ноутбук и потер глаза. Точнее, глаз. Другой заныл, едва я прикоснулся к повязке. На брови был пластырь. Я сидел один и слушал, как у меня звенят в башке все те слова, что успели залиться в мой мозг.       Я ощущал себя так одиноко и ненужно, что мне хотелось зарыдать. Но я подумал о том, как это будет больно, учитывая травму, и решил даже не начинать. Хотя обстановка располагала. Я сидел один среди разгромленного кабинета и не было ничего, что могло бы меня убедить в том, что суицид — не выход.       После слов Голода о том, что Азирафель был достоин больше, я подумал о том, как хорошо, что он послал меня в жопу. И правильно сделал. Наверное, теперь ему живется лучше. Никаких страха и опасений.       Слова Лигура о том, что я положил всех ради них по-прежнему стояли у меня в глотке.       Я порылся в тумбочке и выудил оттуда новую симку. Взял свой телефон и набрал Азирафеля. Все по-прежнему. Через ноутбук я обнаружил, что программа все-таки удаленно подключились к одной из камер. Хреновое изображение, которое, видимо, перехватилось только с Божьей и Дьявольской помощью, показало мне Азирафеля, который уходил утром на работу.       Я облегченно выдохнул и, кажется, ощутил себя чуть лучше.       Немного повертев в руках симку, я достал из телефона старую и поставил новую. Набрал номер Азирафеля, который знал наизусть.       Звонок вышел на голосовую почту. У него все незнакомые звонки на неё выходят. Одно время ему звонили всякие люди, и то угрожали, то просили о помощи, потому что их дела недостаточно хорошо рассмотрели, то просто любители впихнуть холодильник.       Я выдохнул, посмотрел в потолок и сказал:       — Привет. Пожалуйста, не выключай, как только услышишь мой голос. Я ничего не помню, и даже если тебе, после случившегося, мерзко слушать мой голос, то, пожалуйста, возьми бумажный пакет на случай, если тебя вытошнит. Я не знаю, что произошло, но я знаю, что я это заслужил. Я не прошу прощения — я его не достоин. По крайней мере, не от тебя. Знаешь, сегодня мне кое-что сказали и я понял, что я в принципе не был достоин тебя. Никогда. Ты говорил, что хотел услышать, что моими последними словами было то, что я ни о чем не сожалею. Думаю, тебе уже насрать, но, знаешь, моё самое большое сожаление в том, что я столько времени был дураком и думал, что наше общение что-то хорошее. Я всегда думал только о себе. Ведь мне было легче. Я никогда не думал о тебе. Я не думал, что тебе может быть тяжело общаться с опасным, психически неустойчивым убийцей.       Я прервался и посмотрел на потолок. Моргнул. Левый глаз нещадно заболел от соленой влаги. Я хотел, чтобы мой голос звучал нормально, но он звучал как будто ребенка пытались научить разговорить благодаря синтетическим программам изменения речи. Однако, я продолжил. Меня поддержала мысль о том, что это последние слова, которые от меня услышит Азирафель. Возможно, послезавтра меня уже не будет.       — Я прямо сейчас подумал о том, что не хочу умирать зная, что ты меня не простил. Но это не то, что я заслужил. Мне жаль, что бы я не сделал, но я уверен, что ты послал меня заслуженно. Ты все время все делаешь заслуженно. Ты и закон — не очень близки, но ты и справедливость — ты всегда знал, о чем это. Единственная твоя ошибка — ты должен был послать меня раньше. Просто взять и сказать мне, что я просто эгоистичный уебок и пошел бы я на хуй. Это было бы верно.       Я снова прервался. Я понял, что повторяюсь, поэтому решил сказать все, что нужно, в одном предложении. То, что говорят важным людям перед смертью. То, что я сказал родителям, хотя они уже и не услышали:       — Ты лучшее, что было в моей жизни. Я тебя не заслужил. Мне жаль, что я поднасрал тебе фактом своего существования. Мне жаль, что я сделал что-то, что убило даже в тебе веру в человечность. Мне так жаль. Я люблю тебя. Больше всего, что у меня было. Береги себя. Спасибо, что выслушал.       Я выключил телефон, аккуратно вынул симку, разломал её на две части и выкинул на пол. А потом зарыдал, несмотря на ужасную боль в левом глазу. Она была такой незначительной по сравнению с той, что ела меня внутри.       Если Вы думаете, что я сидел и просто рыдал, тратя свое драгоценное отведенное мне время на гребаные сопли, слюни и слезы, то Вы чертовски правы. Да, такие идиоты, как я, действительно существуют, и их часто путают с гениями. Понимаете, гений и идиот — сторона одной медали.       А я сейчас просто сидел и рыдал, потому что это лучшее, что я мог сделать.       И не худшее из всех поступков, что я уже совершил за весь день.       Я просидел так около часа. Достал бутылку коньяка и просто пил её из горла. Не рыдал, но просто пялился в стену. Сколько мне оставалось? Проблема в том, что никто не знал. Голод мог найти их за день, мог за неделю или месяц. Я не знал, сколько у меня было время, но я знал, что мне нельзя его тратить на всякую херню.       Но я почему-то решил, что сегодня я пережил достаточно, чтобы звонить этому Джебу. Пошел в жопу этот Джеб, мне даже его имя доверия не внушает. Вообще, откуда у меня гарантии, что это не он ебаный Джек потрошитель? Что это не он подсыпал мне ту дрянь? Где хоть одна гребаная гарантия?       За сегодня мне показалось, что весь мир был против меня, и я вспомнил себя — того маленького пиздюка, у которого что ни день, то насадиться грудью на вилы. Того пацана, который ощущал только нескончаемую череду неудач и несчастий, которые тянули-тянули-тянули. И все глубже и глубже. Я был в сантиметре от решения о том, что все действительно против меня, и все бессмысленно. Я ведь даже пытался покончить с собой, ещё тогда, в детстве, в доме своего биологического отца. Он, кстати, и достал меня из петли. А потом, представляете, рыдал и говорил, что всё будет хорошо, что это скоро кончится, что он не хотел. Я тогда не реагировал. В первый раз, когда он это сделал — я был удивлен, а потом привык. Он часто это делал после особо сильных актов насилия. После группового изнасилования он все утро молил у меня прощение. А через месяц снова позвал своих дружков. Когда переломал мне ребра — весь вечер в больнице сидел, пока его врачи не оттянули, и просил о прощении. Я знал, что его слова ничего не значили, и что он врал, но каждый раз во мне была какая-то детская надежда. Тупая наивность. Так всегда работали и работают психопаты: избить, а потом вылизать раны. Короткий поводок. Я знаю эту тактику, потому что я тоже по ней работал.       И тогда я просто ощущал себя ничтожеством. Хотел умереть. Приют, в котором, блять, меня насиловал завуч каждый вторник или чаще — не вспомню. Не только меня, конечно. Не один я был наглый и зашуганый. Таких много было.       Я хотел умереть, не хотел жить, думал, что всё было бессмысленно, что я обязан был сдохнуть. Я просто кусок мяса для насилия. Я полностью отчаялся.       И тогда появились мои родители.       А сейчас что? Кто, блять, должен появиться?       А знаете, я Вам отвечу, кто.       Никто, черт возьми.       Потому что Энтони Дж. Кроули кинули все. Весь мир будто повернулся ко мне задницей и агрессивно игнорировал каждую мою попытку познакомиться поближе со стороной от которой бы не воняло дерьмом.       Ну, правильно, не умер раньше, значит, и сейчас все должно нравиться. Нет, черт возьми, я просто обязан был сделать это раньше. Всю жизнь я живу с паранойей и депрессией из-за наркотиков. Галлюцинации и кошмары. Я всю жизнь только и делал, что жил по одному и тому же сюжету: наркотики, обостряющаяся депрессия, галлюцинации, панические атаки, потуги завязать, срыв и попытка покончить с собой. А потом все повторялось. Ах, да, извините, Вы, наверное, уже поняли кое-что. Я Вам соврал, когда говорил, что никогда не прибегал к попыткам суицида. Я не был честен. Я просто пытался выглядеть круто и не казаться слабаком, когда, на самом деле, я всю жизнь страдал депрессией и паническими атаками, и вместо лечения пытался сдохнуть.       Моё сознание по-прежнему уверено, что тех четырех суток не было. Четырех суток, за которые весь мой мир перевернулся и последняя надежда погасла. Мой мозг искренне верил (и я вместе с ним), что вчера я ещё сидел у Азирафеля и пил вино, а потом просто вспышка, и я сижу у себя, среди беспорядка, с повязкой на глазу, мокрыми глазами и глушу коньяк, зная, что решил заплатить своей жизнью за право мести.       Осознание беспросветного пиздеца, в который я залез, мерзко царапал грудную клетку изнутри, и мне было так досадно и тоскливо. Так мерзко и грустно. Будто бы весь мир извернулся. Даже нет, не так.       Будто бы это я попал в какую-то альтернативную реальность, где всё ещё хуже, чем обычно, хотя ещё сутками (извините, пятью сутками ранее) я думал, что падать уже некуда. Но вот я, пробил миллионное дно, валяюсь со сломанной шеей и не вижу перед собой даже неба. Только нескончаемые дыры в тех плоскостях, куда я падал.       Крутой, блять, прыжок.       Потом я подумал о том, что все-таки хорошо, что Азирафель меня послал. Действительно хорошо. Ведь если бы он этого не сделал, то мне было бы что терять, и я так бы и продолжал топтаться на месте, боясь, что один мой шаг повлечет нечто ужасное.       От этой мысли легче мне не стало.       Я допил коньяк, ощущая себя абсолютно в ебеня пьяным. Потом я подумал о том, что если бы я послушался Вельзевул, то всё было бы нормально. Я бы просто не лез в это дерьмо и, может быть, тогда... А, черт, тупое занятие: думать о своем неправильном выборе, о том, как бы все было, сделав бы ты все правильно.       Ничего правильно ты не сделал.       Я хотел пойти за второй бутылкой, а потом подумал о том, не вдарит ли это по мне? Не то чтобы могло быть хуже (я думаю так каждый раз и да, хуже может быть), но не хотелось бы в последнюю неделю или даже день своего существования потратить на бред сумасшедшего.       И я сразу же вспомнил об Анафеме.       О, черт. Анафема.       Сколько она со мной носилась, чтобы держать меня на плаву. Как хотела бы спасти от этого дерьма, но этот тупой ублюдок мистер Кроули решил, что ему виднее. Ага, да.       Я думал об Анафеме, и все крутил то, что она будет винить себя в этом. Она очень сильно переживала, когда один из её клиентов умер. Я помню, что пришел к ней, а у неё глаза были опухшие и уставившие потому что она всю ночь рыдала. А он у неё был-то год всего. Мы с ней — больше восьми.       Я раздосадованно уставился на пустую бутылку, будто бы она меня поддержит. Знаете, в моем состоянии, это будет нормально, если со мной заговорят вещи.       Хотя даже этот тупой голос в голове почти заткнулся. Что-то мне подсказывало, что даже он не особо переваривал весь тот пиздец, что затолкали в мою глотку ногами.       Понимаете, Анафема не заслужила убиваться из-за смерти какого-то говнюка вроде меня. Она не должна, нет, она не имела права рыдать по мне. Винить себя в чем-либо, что связано со мной. Волноваться, бояться, нервничать из-за меня — она не достойна этого.       Нет. Подождите.       Это я не достоин её.       Я все ещё пялился на пустую бутылку. И ощущал себя все хуже и хуже. Мне даже мстить как-то перехотелось.       Анафема столько времени мне помогала, и ради чего? Чтобы увидеть, что её труды валяются с прострелянной головой и разлагаются уже какие сутки? Она столько работала, столько держала меня на плаву, чтобы я просто, блять, взял и выстрелил себе в голову?       Наверное, об этом говорил Лигур.       Вот что он имел в виду, когда говорил о том, что я не имею права оставлять их.       Потому что я действительно не имел ни одного ебаного права хоть на что-то.       Мы снова можем вспомнить наше любимое право на жестокость. Из него вытекает, что да, я могу это сделать, потому что мое самоубийство — это просто плевок в лицо моему Боссу, Лигуру, Анафеме, даже Азирафелю. Всем, кто был со мной рядом. Это просто вверх неуважение, кровоточащая жестокость, вытекающая из остатков моего черепа.       Я вздрогнул и, взяв телефон, набрал Анафеме. Она ответила спустя четыре или три гудка.       — Привет, как ты себя чувствуешь?       — Если быть честным, то отвратительно. А если ещё честнее, то.. эээ.. Ты не могла бы приехать?       — Энтони, что-то случилось? Если да, то опиши, может, нужны та..       — Ты. Ты нужна. Приезжай, пожалуйста. У меня жуткий срач, но он не имеет смысла.       Повисла паузу. Такая едкая тишина, что мне захотелось закричать, лишь бы она исчезла. Анафема сказала:       — Хорошо, мой сеанс закончится через полчаса. Приеду, выходит, где-то через час. Ты уверен, что не нужно что-то привезти?       — Нет, везти уже точно не имеет смысла. Жду тебя. Аккуратнее на дорогах, там ливень жуткий, машины заносят.       И я сбросил, уставившийся на экран своего телефона.       Я просто последний слабак. Просто, блять, слабак. Не герой, не гений, не убийца.       Я просто ходячая болящая обида на своего отца. Сраное разочарование. Испуганный и боящийся шизофреник. Я начинаю понимать Курта Кобейна. И начинаю бояться, что, на самом деле, я всегда его понимал.       Поколение Х должно умереть, жалуясь на боль в желудке.       Я внезапно обнаружил, что понятия не имею, что мне писать в прощальной записке. Есть ли хоть что-то, хоть одно жалкое слово, которое будет иметь вес от человека, который выстрелил в себя, обменяв свою жизнь и страдания десяток людей на право мести?       ты просто эгоистичный кусок говна.       Ага. В точку. Лигур был поразительно прав.       Я просто эгоистичный мудак, который думает только о себе. Я ведь даже не мог и подумать о том, что Азирафелю может быть некомфортно со мной, что моё присутствие может приносить ему проблемы. Черт возьми, я просто психопат, никому, понимаете, никому не будет приятно находиться со мной рядом. А Анафема? Я даже не думал, что она действительно волнуется обо мне. Не как врач. Как человек.       И даже мой Босс.       Он буквально всю жизнь таскал на себе всю ответственность за меня, и вот моя благодарность? Гребаное самоубийство?       Да-да, Энтони, молодец, ты бы выиграл первое место, если бы провели конкурс среди трусливых слабых уебанов.       Ага. Я знаю.       Давно тебя не слышал. Даже соскучился. Так не чувствуешь себя настолько одиноким.       Я думал прибраться до прихода Анафемы, но мой стимул погас после того, как я выкинул остатки статуи. А потом махнул и решил, что посидим в спальной — единственная комната, которая не выглядела так, будто кто-то пытался совокупиться со свиньей. После того, как я выкинул рваный костюм и застелил постель, вообще очень даже прилично.       Не очень, конечно, хотелось, чтобы её последнее воспоминание было обо мне в виде того, как я стою на фоне разгромленной комнаты, но не то чтобы у меня было много выбора. А ещё мне просто было лень и я был пьяным.       Анафема приехала ровно через час, как и говорила, и когда я открыл ей дверь, её взгляд, который, кажется, и так не особо был спокойный, внезапно показался мне напуганным. Она смотрела то на мое лицо, то за плечо, то оглядывала меня ниже шеи. Она спросила:       — Ты что, здесь кого-то убил?       Я пропустил её в квартиру и пожал плечами. Я не знал, убил ли я того парня, а если и убил, то где именно.       — Про убить не знаю, но подрался — да.       — Господи, Энтони, от тебя несет, как от ликеро-водочного завода, — она недовольно оглядела меня. — Ты забыл, что тебе нельзя пить? И что у тебя с глазом? Как ты умудрился что-то натворить за восемь часов?       Я улыбнулся, закрыл дверь и сказал:       — Об этом я и хотел поговорить. Проходи прямо, там единственная нормальная комната. Что пьешь?       — Энтони, тебе не...       — Вино? Виски? Анафема, поверь, мне уже можно пить.       Она снова оглядела меня и показалась мне обеспокоенной. Она занервничала. Я попытался улыбнуться, чтобы показать, что все в порядке, но мне казалось, что я снова разрыдаюсь, если улыбнусь (хотя я искренне сомневался, что мне было чем рыдать).       Она ничего не ответила и, сняв свое пальто и поставив зонтик в углу, прошла вперед. Я покрутился на кухне, найдя вино и открыв его.       Ага, вот моя благодарность. Именно это я хотел ей сказать.       И тогда я даже не знал, хватит ли мне смелости сказать это вслух, глядя ей в глаза. Я молился о том, чтобы Голод поскорее нашел их, а я смог спокойно умереть, чтобы эта пытка кончилась.       Я сдался. Окончательно. От этого чувства мне даже не стало мерзко. Всё как-то улеглось в голове само собой, будто эта мысль вообще никогда не покидала меня, хотя и старался её пинать и всячески выпихивать. Не помогло.       Мои прошлые попытки будут отличаться от этой кардинально. В прошлые разы это всегда было сделано на импульсе, в отходняк после срыва, когда депрессия и отчаяние накрывали меня без возможности вдохнуть. И тогда я просто срывался и делал это. В такие моменты я даже не был человеком. Сейчас же я пришел к этому решению осознанно. Я хотел этого и был готов. Я даже нашел для себя гарантию в лице Юсуфа.       Я ведь знал заранее: ничего не помогает. Я совершенно без понятия, за что я воевал все это время.       — Как дела на работе? — я зашел в спальную и понадеялся, что это не выглядело так, будто я хотел с ней переспать. Мне казалось, что она об этом и не подумала, но не хотелось бы, чтобы даже закрадывались сомнения. Держа в одной руке бутылку, в другой — бокалы, я ногой отфутболил столик к кровати, поставив туда бокалы.       Анафема смотрела на меня так, что я понял: она абсолютно точно не доверяла мне. Ощущала, что я хотел ей сказать что-то, что не обрадует её.       — Как всегда, — пожала плечами она, смотря на то, как я наливаю вино.       — Безнадежно и пугающе?       — Не говори так.       — Я называю вещи своими именами, — я пожал плечами и подвинул к ней бокал вина. Она посмотрела сначала на него, потом на меня. Она абсолютно вся была напряжена.       — Сколько ты выпил?       — Бутылку. Коньяка. Не волнуйся, уже ничего не может случиться из того, что может сделать что-то хуже, — соврал я, потому что всегда были вещи, которые могли сделать всё ещё хуже. Куда хуже? — только успеваете подумать Вы, а потом понимаете: а вот сюда. Никогда не берите Вселенную на слабо, у неё для всех есть херова туча лопат с говном.       — Что у тебя с глазом? — продолжала она. Я не винил её в настойчивости. Это её работа.       Я пожал плечами и налил в свой бокал вина. Вроде, Германское. Красное полусладкое. На самом деле, я не люблю вина.       — Был небольшой инцидент с нашим детективом. Но я все уладил, — я хмыкнул и сделал глоток, пытаясь распробовать и понять: может, мне снова начало нравиться вино? Нет, не начало. Я понадеялся, что Анафема его любит. Но Анафема продолжала смотреть на меня и нервно мять край своей кофты. — Слушай, я хотел спросить у тебя. Почему ты... это делаешь?       — Делаю что? — она все-таки взяла бокал и чуть всколыхнула в нем вино, смотря, как красная жидкость бьется о тонкое стекло.       — Волнуешься обо мне? В смысле, все могло быть легче, если бы...       Я заткнулся, когда она подняла на меня взгляд. Она отставила бокал, выдохнула и помассировала виски. Она разозлилась и сейчас пыталась успокоиться. Поэтому я решил, что лучше помолчу, чем заставлю злиться её ещё больше.       — Серьезно? Почему я волнуюсь о тебе? Наверное, потому что я знаю о тебе больше чем кто-либо, и я боюсь, что ты можешь сделать что-то, что... — она выдохнула, закрыла глаза и, кажется, с великим трудом нашла верные, более лояльные слова, которые бы не звучали так, как должны были. — Что-то, что не будет иметь возможности предотвратить.       Это должно было звучать так: «чтобы ты не сдох в судорогах».       Я откашлялся, поставил бокал и сказал:       — Да, об этом я хотел как раз поговорить.       Она удивленно вздернула бровь, кажется, не совсем понимая, о чем именно я хотел ей сказать. Я решил, что не буду это оттягивать до того, как она хотя бы немного опьянеет. Потому что, судя по всему, пить она вообще не собиралась много, и будет чудом, если её бокал окажется пустым.       — Что-то случилось? — она во второй раз взяла бокал и все-таки сделала глоток.       Я выждал паузу. Нет, не для того, чтобы она подготовилась или типа того, а потому что я неуверенный трусливый кусок говна. И выгляжу я так же: как мешок с дерьмом. Поэтому я сидел, смотрел ей в глаза и боялся ей это сказать. Я рвано выдохнул, сделал большой глоток вина, которое по-прежнему мне не нравилось, и сказал:       — Если быть кратким и более оптимистичным, то я договорился с детективом, что в обмен на нужную мне информацию, я излечусь от этого говна и перестану стрелять людей. Прежде чем ты возразишь и скажешь, что ты не сможешь этого сделать просто потому, что я так захотел, позволь, продолжу. Я говорю о суициде. В смысле, я...       Я прервался. Она смотрела на меня и нет, она не ждала того, что я скажу, что это тупой пранк и я решил подгадить другим людям настроение, раз у меня оно отстойное. Она смотрела на меня напуганным, ничего не понимающим взглядом. Бокал в её руке дрожал. Она смотрела и молчала. Эти секунду растянулись в вечность. Я слышал, как шумит кровь у меня в висках, как сердце тяжело бьется в груди, как пульс ухает у меня в голове.       Я заметил, что её губы задрожали, и я сказал:       — Нет, нет, не надо плакать, это не... Это не так страшно, как тебе кажется, — я отставил бокал, едва не уронив его, и схватил её за свободную руку, будто бы я мог этим её помочь.       — Ты... ты не можешь этого сделать. Не после... не после всего, Энтони, ты ведь не безнадежен, послушай, у тебя нет шизофрении, если ты её боялся, я...       А потом она разрыдалась. Она поставила дрожащей рукой бокал, чуть не вылив из него вино, и закрыла лицо руками. Она сидела и плакала, потому что просто не смогла успокоиться. Она плакала.       А знаешь, из-за чего? Из-за тебя, потому что ты — самодовольный уебан, а не гений. Гений бы этого не допустил.       Я ощутил, что задыхаюсь, что сам начну скоро рыдать. Я впервые увидел, как она плачет. Плачет из-за меня, и это выбило из меня кислород и вернуло вместо него огромный груз ответственности, который бился в моей голове набатом, вызывающим головную боль.       — Нет, Энтони, ты не должен, — сказала она дрожащим голосом, с трудом вытирая пальцами глаза за линзами очков. А я сидел и не дышал, боясь, что она посмотрит мне в глаза, и я все-таки разрыдаюсь. Прямо при ней. Как последний обнищалый кретин. — Почему, Господи, зачем? Я чего-то не знаю? Можно исправить, пока не поздно мы мо...       — Нельзя. Это не просто решение, которое упало на меня утром. Я просто... оно всегда было. Это единственный верный вариант после всего, что я наделал. Так будет лучше для всех, понимаешь? Для тебя или...       — Да кто ты такой, чтобы решать, кому что лучше будет?! — она резко вздернула голову и я увидел её взгляд. Испуганный, несчастный и едва раздраженный тем, что Энтони Дж. Кроули не оправдал её ожиданий.       Ты ничьих ожиданий не оправдал.       — Нет, послушай, из-за меня моих близких убивают, понимаешь? Это я. Только я. Они могут добраться и до тебя, и...       — И потому ты решил плюнуть всем нам в лицо и заставить страдать? Поэтому ты решил нас оставить, да?! Вот твое решение?! Да пошел ты, — она резко встала, задев бедром столик, и на пол со звонким стуком упал бокал вина. Она хотела уйти, но я, вторив её движениям, резко перехватил её, схватив за плечи. Я не хотел, чтобы она уходила. И тут же я понял, насколько ужасно мое решение, которое я, так или иначе не собирался отменять для себя. Её плечи дрожали под моими ладонями, а она все пыталась успокоиться и вытереть глаза. Её очки упали на пол к разбитому бокалу и расплескавшемуся вину. Слышны были неясные всхлипы. — Это не ты. Не ты, черт возьми, не ты. Кроули бы никогда так не решил, — она вскинула голову, и я понял, что она полностью потеряла контроль себе и своим эмоциям.       — Это я, Анафема, это всегда был, и тогда, и се...       — Нет, не ты! — сказала она, всплеснув руками. — Я знаю тебя, всегда знала, ты бы не пришел к этому в нормальном состоянии, без наркотического трипа. Это всё просто результат лекарств и наркотиков, тебе нужно время и пару сеансов, и...       — У меня нет этого времени, — я покачал головой, а она дернула плечом, видимо, что бы все-таки уйти, пока снова не разрыдалась. — Посмотри на меня, Анафема. Ты ведь зрячее всех их. Ты видишь, что я сейчас вменяем.       — Нет. Не вменяем. Ты не в себе, Энтони, тебе нужна по...       — Не будет никакой помощи. Некому спасать.       — Это всё депрессия, послушай, просто гребаная депрессия.       — Да, депрессия, а ещё люди, которые убивают моих близких. А ещё то, что меня хотят устранить наверху. А ещё то, что меня оставил мой лучший друг, человек, которого я люблю. А ещё все то, что творилось у меня в жизни с момента моего рождения: нескончаемые мрак и ужас. У меня не осталось шахматных фигурок, у меня ничего нет, и мне нечем платить, нечем рассчитываться, чтобы остаться здесь. Я безнадежен, из-за меня умирают люди. Они... они всегда умирали из-за меня. Незнакомые люди. Люди, которые были для меня статистами. Это все лишь эффект кармы. Знаешь, Энтони Дж. Кроули, он всегда был психом. Только иногда чуть более активным психом, потому что наркотики и таблетки позволяли мне скакать днями и ночами будто у меня в заднице дюрасель или мет. Я принял верное решение. На самом деле, я думал об этом всю свою сознательную жизнь. Как о выходе. О черном выходе, к которому нет смысла идти, пока не все потеряно. Но я потерял все.       — А твой друг? А я? Твоя работа? Не знаю, из-за чего вы там поссорились, но неужели ты думаешь, что ваша ссора как-то сгладит его страдания, если ты умрешь?! Энтони, ты кретин, самый настоящий кретин! Тебе нужно подумать об этом столько раз, пока ты не поймешь, что эта хрень не стоит твоей жизни! Потому что ты не понимаешь, что твоя жизнь — это не просто шахматная фигурка. Ты сложнее, ты больше, ты...       А потом она снова разрыдалась. Я обнял её и посмотрел в окно. Она обняла меня так крепко, что у меня заболели ребра. На моих запястьях были швы. Эти руки, которые пытались достать из меня дух и органы, они обнимали её, а я ощущал, что не был достоин этого. Никогда не был. И не буду.       Я стоял, пялился в окно и слушал, как она плачет. Ощущал, как дрожит.       Мне хотелось дать себе по морде. Или чтобы она мне дала по лицу или яйцам. Чтобы возненавидела. Ощутила что-то, что не даст ей страдать по мне. Поняла, что я не достоин этого. Но она просто плакала на моем плече, потому что, кажется, любила меня.       Поэтому она просила меня остаться. Поэтому она говорила о том же, о чем мне заявлял в машине Лигур. О том, что я не ебаный Господь Бог, что я не имею понятия, что я хочу сделать. Я хочу умереть, оставив неких людей страдать. Людей, которые, на самом деле, были привязаны ко мне и ценили. Но я никогда не думал о себе, как о человеке.       Я просто дробовик. Ружье. Бомба. Диван или картина.       Я никогда не думал о том, что кто-то действительно видел во мне человека и любил. Подсознательно я всегда это отрицал.       Поэтому когда я сдался, когда почва ушла из-под ног, я так легко принял это решение. Единственное верное решение.       Но Анафема плакала на моем плече, а я даже не мог её успокоить.       Потому что Энтони Дж. Кроули — хуйло, которое возомнило из себя слишком великолепное ничтожество, чтобы теперь иметь право возмущаться по поводу того, что там, где я видел пустое место, люди видели что-то, что можно любить.       Видели живого человека с мыслями, чувствами и переживаниями.       Все они видели. Никто из них не был слепым.       Лигур видел, как я рассыпал таблетки по столу, лишь бы найти нужный мне обезбол, лишь бы найти что-то, что притупит во мне живое.       Босс видел, как я сидел после миссий и пялился в одну точку, пока кто-то отчитывался за меня. Он видел мой взгляд и видел, что я пытался выкинуть самого себя из своего тела. Анафема видела, какие у меня были синяки под глазами, каким был голос, знала о каждом моем обострении или новом приступе. Записывала каждую гребаную деталь. Я боюсь, что если возьму её тетрадь, что она посвятила мне, то там будут не просто сухие факты, что я ей рассказал. Там будет написано о моих взглядах, жестах и словах. О моих снах и о том, что я впервые опоздал за год.       В конце концов, Азирафель видел, как я рыдал от боли, как метался гонимый страхом, рожденными собственным мозгом иллюзиями и галлюцинациями. Моим биологическим отцом.       Там, где я видел пустое место и отсутствие человечности, они видели некого человека, который боялся окружающего мира до такой степени, что запрещал себе быть похожим на живое существо, на которое можно обращать внимание. Существо, которое чувствовало (я всегда чувство: боль, страх, унижение).       Всю свою жизнь я был просто напуганным мальчиком, который все так же боялся своего отца и звука того, как пряжка кожаного ремня ударяется о кожу.       Я всегда боялся. Я так и не смог с этим справиться.       Я просто гребаный трус, который позволял этой девушке, которая заучивала меня и помогала, которая хотела мне помочь, рыдать на моем плече. По моей вине.       Я гребаное ничтожество. Сраное разочарование.       Кто-нибудь вообще меня слышит?       Нет.