***
Если уж быть честным, то воспоминания никуда не пропадают. Наша память бесконечна и, скорее всего, все воспоминания ещё хранятся в нас. Сами по себе они существуют в белковых клетках, то есть — эфемерное в материальном. Белковые клетки живут по два-три дня, иногда — неделею. Но мы все помним. Мы не забываем наши имена и дату рождения. Мы даже можем помнить, какой придурок стащил в начальной школе наш завтрак. Всё потому, что клетки памяти — самовоспроизводящиеся. Грубо говоря, они будто бы вне времени и пространства. Они есть, пропадают и снова появляются. Поэтому в нашей голове не роятся миллион фактов одновременно. Они появляются только в нужный момент нашей жизни. Самовоспроизводятся. Это если я правильно помнил биологию. Из-за дождей и туч темнело быстро. Ещё было мерзостно и холодно из-за сырости. Руки замерзли, и, кажется, я едва бы смог засунуть ключ в замок. Я шел по мокрым дорогам. При перевязке глаза я потратил на это тридцать минут. Я всё никак не мог закрепить правильно гребанный бинт и пластырь. Это невозможно. Я могу зашить рану, но не могу перевязать глаз. Серьезно? Черт, я же просто посмешище. Честно говоря, я не особо понимал, куда шел. Лондон был непривычно тихим и темным. Я осознал, что петляю по подворотням. По ним когда-то ходили мы с Азирафелем, пытаясь не наткнуться на ненужных нам людей. На его коллег, если быть точнее. Мои ноги подкосились, когда сзади появился вес тела, который уж явно не был моим. Вес мужского тела с мощной хваткой рук на моей шее. Почему-то я не ощутил страха или испуга. Будто бы я знал, что на меня нападут. Я подался спиной куда-то влево, вдарив некого не самого приятного спутника по кирпичной стене. Кажется, у меня получилось огреть его затылком. Хватка ослабла и я рванул вперед. Не было смысла мериться силами. Он был явно сильнее меня, и у меня не было оружия, а я не хотел, чтобы все кончилось до того, как я смогу плюнуть в лицо тем ублюдкам. Я побежал вперед, и с ужасом осознал, что не знаю дороги. Было темно, фонари горели через один. Я задыхался и у меня начало болеть горло. Спину обдало жаром, когда в целом мне было холодно. Меня отшвырнуло крепким ударом так, что я едва не кувырком отскочил к детским качелям, ударившись головой о металлическую ножку. Раздался скрип железа. С трудом найдя точку опоры, я поднял голову, заметив идущего на меня буйвола. О, нет. Он не просто превосходил меня. Он был раза в два меня больше. Впервые за вечер на меня накатил страх из-за какой-то сквозной параллели в моем сознании. Из-за того, что я вспомнил тот момент, когда меня избивал отец. Он тоже казался мне огромным, а я просто был маленьким мальчиком, и едва ли смог дать сдачи. Почему-то, я ощутил себя точно так же. Проклиная своё желание прогуляться в ночи из-за хреново сработавшего успокоительного, я с трудом встал и снова куда-то рванул. Я пытался найти какую-нибудь арку, которая вела бы к выходу к какой-то более-менее оживленной улице, но ничего. Только мое сбитое дыхание и мокрая задница и спина из-за падения. Я заскользил за какой-то поворот и заметил, что тут велись какие-то работы. Гора песка была отделена желтой лентой и я заметил какие-то рабочие инструменты. Пила, молотки, какие-то ещё механические инструменты. Я обернулся, заметив бегущую ко мне тень (хотелось крикнуть, что я гуляю без денег и телефона, но могу отдать ему свои часы, но отчего-то я подумал, что он не ради денег меня словил). Я снова глянул на райскую благодать в виде ремонтного участка и подлез под ленту, схватив молоток. Не пистолет, но с ним куда веселее. Он был полностью из металла. Я обернулся. И заметил, что нигде не горел свет в квартирах. Может, из-за того, что сейчас ночь? Или нет? Я осознал, что понятия не имею, какое сейчас время суток. В любом случае, я видел, как что-то хочет меня задушить. Врезав по коленям, я замахнулся, занося молоток над чужой головой. Все произошло слишком быстро и мужик повалился на асфальт, хватаясь за голову. Он пытался встать, он все ещё был живым. Поэтому я замахнулся ещё раз, ударяя прямо по черепу, на этот раз это должно было увести его в нокаут. Но он был жив. Мои колени больно упирались в асфальт, а я все колотил молотком по чужому черепу. На мое пальто и лицо попала кровь, а силуэт подо мной переставал казаться огромным и большим. Чуть больше меня, но не значительно, я спихнул это на то, что в темноте просто не разглядел (одним глазом-то). Наконец, я ощутил, что его грудная клетка и живот не вздымались. Он не дергался. Я опустил молоток и фонарь над нами резко включился. Я сожмурился от резкого света, прикрывая глаз рукой, а потом в ужасе застыл. Белые волосы в крови. Застывший взгляд голубых глаз. Столько раз мною увиденных и заученных, что я не мог не вспомнить их. Молоток в крови упал из моих рук на мокрый асфальт. С размозженным черепом подо мной был Азирафель. С моего лица капала его кровь. На моих руках и рубашке была его кровь. Подо мной был мертвый Азирафель с разбитым мною черепом. Я застыл, глядя на него. Дыхание сперло, сердце заколотилось как дикое, руки задрожали. Я ощутил, что мне слишком холодно, слишком страшно. Ощутил комок страха, истерики и паники. Эти высветленные волосы, полностью запачканные в крови, и пустой взгляд, направленный в небо. А потом я проснулся, обнаружив, что в комнате включен свет, а ещё я валяюсь на полу. Я моргнул и я огляделся, стараясь прийти в себя и понять, что и как. Зрение долго не фокусировалось, но, наконец, я увидел окно в собственной комнате. С куском одеяла, все ещё свисающим с кровати, я лежал на полу. Видимо, свет включился после моего падения на пол. Вот почему мне было холодно. Я встал и, захватив одеяло, сел на кровать, потерев глаз. Сердце по-прежнему колотилось в висках. Затылок был в холодном поту. По-прежнему лил дождь. Сердце колотилось в груди как чужое. Пульс бился в висках. Я всё пытался прийти в себя, но перед глазами будто бы замерло изображение того, как я пытался разбить Азирафелю череп. Точнее, не пытался, я это сделал. Я знал, что он жив, он по-любому жив, но менее жутко мне от этого не было. Я посмотрел на экран своего телефона. Половина пятого утра, и я почему-то ощутил себя выспавшимся. Ещё я понял, что мне абсолютно нечего делать. Некому звонить и идти по делам. Пока слишком рано. Впервые за такое долго время у меня появилось время, которое абсолютно точно ничем не было занято. Мне не звонил Босс и Лигур, и я почему-то сделал вывод о том, что они решили забить на меня хер. Впрочем, и правильно сделали. Забить хер на Кроули — лучшая акция дня для абсолютно каждого. Я нормально принял душ и выпил кофе. Уложил волосы. Выбрал одежду. И всё это в таком спокойствии и отсутствии спешки, что мне даже неуютно стало. Застегивая ремень, я подумал о том, смог ли я жить нормальной жизнью, если бы у меня был такой шанс? Смог бы я вычленить из себя рефлекс собаки Павлова, которая вечно ждет, как в её пасти окажется тяжесть пистолета? Не думать ни о каких трудностях следующего дня. Не бояться себя и своего окружения. Не жить в напряжении. Смогу ли я жить такой жизнью? Я решил, что об этом нет смысла думать, потому что такой жизни у меня не было и не будет. Поэтому я решил убраться в комнатах. Впервые за хер знает сколько времени, я решил убраться. Или сделать вид, что убираюсь. Мне надо было чем-то занять себя. Когда я пытался приделать на его законное место карниз, я понял, что без шуроповерта здесь не обойдется. Ещё у меня был он. У меня были абсолютно все инструменты. Не спрашивайте, для каких целей: уж явно не для починки вещей. Обычно я вызывал кого-то по определенной проблеме, но мне подумалось, что в половину шестого утра никакие службы не работали. Шуроповерт оказался заряженным и, когда я приставил шуруп и включил инструмент, на меня снова нахлынули вспоминания. Так резко и мощно, будто кто-то огрел меня по голове медным тазом. Однако, сначала я решительно доделал свою работу, пару раз дернул карниз, убедившись, что он не отвалится (да если и отвалится — хер с ним, мне в своей квартире не больше недели топтаться). Потом я отложил это все и уселся на стол, уперевшись взглядом в окно, потихоньку давая своему мозгу предоставить мне хоть какой-то момент моей жизни. Я всё пялился в окно, а в моей голове все пролистывались фотокарточки моментов с озвучкой и в движении. Я вспомнил, как пьяный отрыл визитку этой женщины. Я вспомнил, что её звали Вайолет, да, точно. Очень созвучно с насилием, что забавно (прим. violence (насилие) - Violet (Вайолет/Виолетта). Я позвонил ей, чтобы договориться о встрече, и она с радостью согласилась. Я помню, что я стоял тогда на выходе из какого-то бара, бухущий и обдолбанный так, что Азирафеля бы не узнал. Да тьфу ты, святой лик Иисуса или ещё кого-то из приближенных мне тоже бы ничем не показались. В таком состоянии я сел за руль. Помню, что голова кружилась и меня вечно заносило. Был ли дождь? Я не помню. Внезапно, в меня будто бы ударил свет фар, послышатся звук от торможения и наступила тишина. Я всё пялился вперед, на почти пустую дорогу в свете фар. А потом объехал тело и просто поехал дальше. Мне кажется, я ехал какими-то задворками, или вообще был где-то за городом, раз никакие камеры не засняли мой номер и меня не вызвали в суд. Или это уладил мой Босс? Этим я довел его? Я понял, что не знал этого. Ещё я понял, что знать не знал, кого я сбил и был ли этот человек жив. Я просто дал задний ход и выкрутил руль, выезжая на встречную и объезжая жертву. Даже если он и остался жив — думал я — может, ему хватило сил доползти до помощи. Ага, теперь Вы, должно быть, начинаете все больше проникаться моим мудачеством. Понимаете, когда я говорил, что я монстр — я не утрировал. Когда говорил, что мне вообще насрать — это всё ещё не имело и капли лжи. Я всегда был с Вами честен. Конкретно с Вами. Это всё — библия о воспалении психического недуга, желающего крови, насилия и жестокости. Писания о проклятом умалишенном психопате. Поэтому я честен. Я оставлю немощного в беде. Пристрелю женщину за то, что она слишком много говорит. Оставлю своих близких страдать. Я просто делаю свою работу, заставляя людей чувствовать боль и страдания. В аду не любят слабаков, и, скорее всего, меня выгонят оттуда, но напоследок я решил отыграться. Повысить ставки. И поставил на кон свою жизнь. Самая ненужная, запылившаяся фишка, которой я не пользовался, потому что забыл. Вернемся к Вайолет. Я приехал к ней, пьяный и обдолбанный до того, что мог несколько суток не спать и побить какой-нибудь рекорд по забегу на короткие дистанции. Я выглядел ужасно, о, черт возьми, просто отвратительно. Перекошенное от алкоголя лицо, взгляд такой, что по нему было ясно: этот тип определенно чем-то ширнулся. Растрепанные волосы, без галстука и с расстегнутыми пуговицами у воротника (видимо, я думал, что они хотят меня удушить или что-то вроде). Она открыла дверь и с минуту смотрела на меня, будто не знала, не заблюю ли я ей ковер. Почему-то, она меня пропустила, хотя, чую, никакой бы адекватный человек этого не сделал бы. Было довольно убрано и помещение было вполне себе обжитым. Я прошлялся меж стен, оглядываясь так, будто бы пытался подметить что-нибудь, что можно было стащить. Она спросила, хочу ли я вина. Я сказал: не хочу. Она ушла за вином, и предложила мне воспользоваться ванной. Наверное, она понадеялась, что вода снова сделает из этого алкаша со злым взглядом обратно того мужчину с ровной осанкой и уложенной прической. Нет, вода не помогла, но по возвращению я заметил, что на Вайолет был халат. Около минуты я на неё пялился. Нет, не тем мифически «тигриным взглядом», когда мужчину что-то заводит, и он эту минуту проматывает момент, как и где он собирается стянуть этот халат. Нет, мой взгляд был что-то между: «интересно, жив ли тот чувак, которого я сбил» и «она была в халате, когда я пришел, или она переоделась?». Ещё я подметил, что она действительно выглядела хорошо. У неё были красивые длинные ноги и такая узкая талия, что становилось страшно, будто бы она могла переломиться. Ее волосы были уложены в прическу с волнами. Какой-то легкий макияж. Я стоял и думал: она как Тони Старк надела на себя костюм «секс-бомбы» пока ходила за вином, или изначально так выглядела? Я осознал, что знать не знаю. Она кивнула в сторону кресла и улыбнулась. Улыбнулась так, что разобраться, что было в этой улыбке у меня не вышло. На самом деле в таком моем состоянии у меня вообще ничего не вышло бы. Я всё пытался вспомнить свою мотивацию моего к ней приезда, но эта часть воспоминаний была мыльной, и я решил не тратить на это силы. Мы выпили. Точнее, выпила она, я пялился в бокал с вином и думал, что меня стошнит только если я понюхаю это. Мы даже о чем-то поговорили. Как-то отвлеченно и будто бы каждый говорил со своим невидимым собеседником, но, все же, у нас была иллюзия беседы. Потом я встал, поправляя пуговицы на рукавах рубашки. Я расстегнул их, закатывая рукава и отошел к окну, смотря на Лондон. Снова ночь, и снова Лондон прекраснее всего, что было в моей жизни. Даже, может, чуть лучше Азирафеля. Ночью всегда ощущаешь свою безнаказанность и вседозволенность. Я смотрел на это черное марево, увешенное разноцветным слепящим бисером-огоньком, и снова ощущал это чувство: ночь тебе все простит. Но не Бог. К черту Бога, мы никогда с ним не ладили. — Ты перестала терроризировать Азирафеля? — спросил я, закатывая другой рукав. В окне я мог видеть отражение комнаты. Я видел её, сидящую в кресле. Такая, будто сошла с обложки. Какая потеря, Дьявол. — Почему ты спрашиваешь про это? Жизнь твоего друга — не твоя жизнь. Я обернулся к ней, улыбнувшись. Я заметил, что вырез стал больше, и я мог даже видеть каемку кружевного белья. Черное кружевное белье. Будто бы она прочла мои вкусы. Красная помада на этот раз не стерлась с её губ от вина, не отпечатывалась на бокале. В этот раз она преподнесла себя так, будто знала, какие у меня стандарты. Вот Вам мой стандарт: Азирафель. К черту красную помаду и кружевное белье. Мифический тигриный взгляд по-прежнему был где-то далеко от меня. Где-то у какого-нибудь порно-актера, хотя и то вряд ли. Они все такие заебаные, что едва их взгляд может выдать что-то кроме: «хочу домой и полторашку пива». — Моя жизнь это моя жизнь, да. И его — моя. Я, можно сказать, ответственен за его нормальный уровень жизни. Когда я вспоминаю эти свои слова, мне захотелось рассмеяться. О, черт, человек, который, кажется, только и делал, что гадил в существование Азирафеля, сказал такое с таким лицом, будто это была правда. О, правда была далеко от меня и хорошо, что тогда я её не знал, иначе бы я выпрыгнул из окна прямо в тот момент. Будучи обдолбаным всегда выше вероятность суицида. Ну, это смотря под каким веществом, но не столь важно. Уж я-то знаю, чем мне надо будет воспользоваться. — Звучит пугающе, — кивнула она моим словам, отставляя почти пустой бокал. Я усмехнулся, чуть вскинув голову, все осматривая её. Золотой браслет на её правом запястье, кольцо — на указательном пальце правой руки. Такая роскошная, что, кажется, ее любовники всегда были высокого класса. С особой придирчивостью выбирать не только украшения, но и мужчин. И я абсолютно поддерживаю подобный подход. Какая же потеря... Я подошел к ней ближе, все смотря ей в глаза. Она заинтересовано вскинула голову. Волосы будто бы заструились по ее плечам. Я нагнулся к ней, оперевшись одной рукой о подлокотник кресла. От неё пахло каким-то хорошими духами, немного отдушкой от шампуня и вином. Она дышала прямо в мои губы, прикрыла глаза и сделал аккуратное движение вперед. Неловкая прелюдия. Попытка почувствовать партнера. Моя свободная рука скользнула по острой коленке, вверх. Напряженное бедро, и она вздрогнула, когда я сжал свою руку. Судорожный выдох в губы, когда мои пальцы очутились на внутренней стороне бедра. Она затаила дыхание, опустив взгляд. Облизала губы и снова вздрогнула от того, как моя рука сдвинулась буквально на сантиметр. Я сказал ей на ухо: — Знаешь, я не тот тип мужчин, которые тебе нравится. У меня прямо сейчас есть одна очень твердая штука. Очень холодная. Пистолет. Она замерла. Её дыхание не изменило свою частотность, и это показалось мне странным. Моя рука снова соскользнула к колену и я не понимающе вздернул бровь. Это не та реакция, которую я люблю. Она внезапно вскинула голову и усмехнулась: — Ты не убиваешь женщин. Даже не насилуешь их. Да и вряд ли тут будет изнасилование. Знаешь, если я попрошу тебя взять меня силой, ты скорее испугаешься, что все пошло не по плану. Она резко встала, и мне пришлось резко выпрямиться. Запахнув халат, закрывая зону декольте, она достала, стоящее за каким-то креслом, бутылку виски. Повертела её, сделала глоток и поморщилась. Я всё пялился ей в спину, пытаясь понять, не сошла ли она с ума. Я вообще не особо доверял своему слуху, так что мне хотелось её выслушать. Она поставила бутылку на пол и теперь она подошла к окну, повернувшись ко мне спиной. Она сказала: — Я знаю о тебе немного. Один из моих бывших — коп. Он знал тебя. И вот, я позвонила ему и спросила, не знает ли он кого-то вроде тебя. Он знал. Но мне совершенно нечего было бояться. Понимаешь ли, до этого я работала юристом в отделении полиции убойного отдела. Я столько дерьма повидала и почему-то, узнав о том, кто ты, я только осознала, что это звучит просто как мой новый сексуальный фетиш и не... Я выстрелил в неё. — Я же, блять, говорил, что не люблю, когда люди много пиздят, — я шморгнул носом, засунув пистолет обратно за пояс своих брюк. Я посмотрел на труп, на кучу мозгов и крови. На след от всей этой каши на окне и снова сказал: — Или не говорил? Кажется, я из тех захватчиков, которые забывают озвучить условия, а потом злятся, что никто ничего не делает и взрывают все к херам. Я подошел, перешагнув через труп, к окну. Вот такой Лондон мне показался даже симпатичнее. Сквозь разводы крови он будто бы кричал мне о том, как это работало на самом деле. Вот так это все выглядело. Всегда. Через кровь и мозги, вышибленные из чьей-то головы лишь потому, что тебе просто стало скучно. Потом воспоминания были смутные и неясные, но я с какого-то хера решил, что труп надо спрятать. Оставляя кучу крови, я решил, что мне надо спрятать труп. Я ведь уже говорил, что был обдолбан? Я повторю это ещё раз. Я был обдолбан. Я нахмурился, глядя на осколки то ли стакана, то ли рамы от картины, валящийся на полу, и подумал, что мне, скорее всего, просто захотелось почувствовать дух фильмов про убийства без договоренности (хорошо звучит), где надо заметать следы и все такое. Замел следы, ага — оставил лужу крови прямо на полу. Какой же я молодец, черт возьми! Легче было просто оставить её там, один хер нигде не было моих отпечатков (только на кране в ванной, да и то я потом мокрой рукой его закрывал, так что едва ли). Я потер виски и решил, что моя супер-сила «грандиозный пиздец» делает из меня умственно-отсталую бешеную псину. Такой себе обмен, если быть честным до конца. Я уставился на свою комнату, которая по-прежнему не была чистой и все-таки продолжил это дело. К восьми утра моя квартира снова выглядела нормально (только кровавый след на обоях убрать так и не удалось, поэтому я просто переставил какую-то статую, закрывая ей кровь, а дырку в стене от пули закрыл картиной; теперь я понял, каково практичное применение предметов искусства. Ничего бы более гармонично не закрыло это дерьмо). Я стянул со своего запястья бинты, пялясь на швы. Интересно, доживу ли я до того момента, когда их надо снимать будет? Звякнул мой телефон. Я достал его из заднего кармана и увидел неопределенный номер. Некий смутный голос сказал мне: — Доброе утро, мистер Кроули. Не разбудил? — Ээээ... Нет. Вы кто? Выдох. Тяжелый и уставший, будто бы человек, который его только что выпустил, не спал двое суток. Он сказал: — Юсуф. — А. — Можно вас на минуточку при личной встрече? — Э, — снова издал я неясный звук, почесал шею и сказал: — Только если вы не будете швырять мою голову как шар для боулинга, то да. — Можем встретиться в публичном месте, если вы боитесь. Хотя, поверьте, вы можете бояться меня, но я всегда буду напуган больше. — Спасибо, это абсолютно точно меня не утешило. Куда мне подъехать? — Улица Great Suffolk, 158, Кафе Терри, оно как раз открыто, и, должно быть, там много людей. Так что это будет безопасным для нас обоих. — Хорошо, через полчаса. Понятия не имею, как мне относиться к тому, что он с какого-то хера меня боится. Хотя, наверное, у него есть основания бояться меня на территории, которая не окружена его людьми. У всех есть основания. Потому что я не сумасшедший (и люди начинают считать иначе).***
Само кафе представляло из собой обычного вида забегаловку, в которой я побрезгую заказать даже кофе. Людей действительно была херова туча, и по лицу запримеченного мною у машины Голода, я понял, что туда мы точно заходить не будем. Я выдохнул с облегчением. — Только не говорите, что вы уже все нашли. Я почувствую себя дебилом. — Как будто для этого чувства вам нужно хоть что-то. — Можно без переходов на личности? — Разве это не то, чем вы обычно занимаетесь? Голод посмотрел на меня таким взглядом, будто бы действительно удивился, что мне может быть неприятно. Мы стояли под навесом, прислонившись к деревянной перегородке с обратной стороны террасы. Территория за нами гудела музыкой и громкими разговорами. Пахло кофе и едой. Разной едой, запахи которой смешались в один железобетонный запах жареной пищи. До сих пор не понял, как утром можно есть хоть что-то жареное. — Слушайте, вам же не надо сейчас из меня делать ничтожество, я — ваш заказчик, так что... — И моя цель в том числе, — он посмотрел на меня и с каким-то нескрываемым отвращением глянул за плечо, когда кто-то от души почавкал. — Вы сами выбрали это место. — Здесь трудно совершить нападение. — Вы меня пугаете больше, уж вы поверьте. В конце концов, из нас двоих я стою с подбитым глазом. — Это всего лишь моя работа, — пожал он плечами. — Я, вообще-то, попросил вас встретиться со мной по работе, а не чтобы отношения с друг другом выяснять. Вы мне сами не особо нравитесь, но... — Вы снова это начинаете! — Начинаю что? Я выдохнул, чтобы не начать орать от злобы. Он меня раздражал до того, что мне хотелось врезать ему промеж глаз. Он делал это специально — так я думал. — Я хотел спросить, — начал он, когда понял, что я не собираюсь отвечать, чтобы не затягивать нашу словесную перепалку, — что будет, если вы узнаете, что это сделал Азирафель? Я посмотрел на него. Медленно повернул голову. Хоть он и не видел моего взгляда из-за очков, но таким людям не нужен взгляд. Он всё понял. Он сказал: — Я говорю вот о чем: ему вы мстить вряд ли будете, и что тогда с нашим договором? Что-то сомневаюсь, что вы ляжете под пулю. Я молчал. В моей голове эта мысль будто бы отскакивала от стенок черепа, ударяясь то от одной, то от другой, и никак не давала мне её словить. Я пялился на асфальт, и все думал и думал. Думал и думал. Пытался понять свою реакцию, но её будто не было. — Мистер Кроули? Я просто хо.. — Если вы мне скажете, что это он и предоставите доказательства, то я прямо сейчас выстрелю себе в висок. Он вздернул бровь. Он пытался прочитать мою интонацию, но она прозвучала так, будто я диктор с радио. Мы молчали. Он смотрел на меня таким нечитаемым взглядом, что мне снова захотелось его ударить. И это единственное чувство, что было во мне. Остальное — пустошь. — В любом случае, — сказал Голод, все смотря на мое лицо, замечая как дергается каждая мышца и даже то, как я дышу, — это не он. Я все смотрел на него. Смотрел сквозь линзы очков. А потом я сказал: — Да вы ебанитесь. — Не материтесь. — Идите вы на хуй. Мы снова замолчали. Я посмотрел куда-то вперед, на ряды магазинов и толпу людей. Мне показалось, что мы вдвоем очень сильно выделяемся на фоне этого. Оба стоим в дорогих костюмах с такими лицами, будто у нас тут похороны или что-то вроде того. У меня заболела челюсть от того, как сильно я её сжимал. — Ну и зачем вы мне это сказали? — Чтобы проверить, что вы действительно не собираетесь нарушать наш договор. — Вы выбрали неправильный способ. — Почему-то мне показалось, что вы просто очень сильно боитесь остаться один, и если бы вы узнали, что ваш друг так сде... — У меня больше нет друга. Никого нет, — перебил я его, переведя взгляд в асфальт. Снова повисла пауза. Голод тоже посмотрел в то место, куда пялился я. Он сказал: — Вот как. Сочувствую. Я повел плечом и поморщился, будто бы мне было противно слышать подобное от него. Мне и вправду было. — Хорошо. Ещё один вопрос. Я просто убеждаюсь, что все под контролем, ладно? Ответьте честно. Я кивнул. На самом деле, мне просто уже на все насрать, и даже если он спросит коды от моих карточек и банковских счетов, то я скажу их все без единой ошибки. — Почему вы готовы расстаться с жизнью? То, что я знаю о вас, и то, что вы мне показываете — это разное. Вы пытаетесь меня обмануть? Я тяжело выдохнул и покачал головой. То же самое говорила мне Анафема. Это разные люди. То, что было неделей ранее и то, что сейчас — это разное. Не потому что у меня расщепление личности, а потому что так меня вынудили обстоятельства. — Знаете, с чего начинается депрессивный психоз? С одного хренового вечера пятницы, когда ты выпил вина и залез в горячий душ. — Я не совсем пони... — Я говорю о том, что вы ни черта обо мне не знаете. Даже мой психотерапевт не знал. Вы что, думаете, что залезь вы во все архивы, вы сможете понять, кто я? Нет, не поймете. Я всю жизнь страдал депрессией. Всю, блять, жизнь. Как думаете, сколько лет должно пройти пред тем, как я приду к идее о том, что хочу умереть? Вы думаете, что сможете на меня надавить, но забываете об одном, что мне — вообще насрать. Я и те люди, с которыми вы работаете — тут нет ничего общего. Не пытайтесь меня понять. Я сам не понимаю. Унизительно? Мне похер, честно. Думайте, что хотите, но для начала просто делайте свою работу. Вы мне —людей, я вам — ваше успешное дело, за которое вам, наверное, заплатили столько, что вы и ваши внуки могут не работать всю оставшуюся жизнь. Я замолчал. Сморщил нос, когда подумал о том, что сказал лишнего, но вовремя вспомнил, что мне, вообще-то, по-прежнему все равно. Я так легко говорю об этом, потому что слова больше не имели веса. Ничего не имело. — А если я скажу вам, что мне ничего не заплатили? Если я скажу, что вас даже не заказывали? Я уставился снова на него. Моргнул. Погодите, что? — Что? — Вас пугает мысль о том, что вы согласились разменять свою жизнь на чей-то спортивный интерес? Что на вас так легко повлиять? Что, возможно, это все — постанова, на проверку вашей психики, после чего вас запихнут в лечебницу и займутся карательной психиатрией? Этого вы боитесь? Я задумался. Нахмурился и посмотрел на небо. А потом сказал: — Отъебитесь. — Вы долго будете агрессивно-пассивно защищаться? — Что вам надо? — По-прежнему моя уверенность, что вы меня не подведете, — он улыбнулся, а потом достал из своего дипломата планшет. Я понадеялся, что он перешел к делу и перестал ебать мне мозги. Я всё могу терпеть, но не когда люди без умолку говорят. А тем более говорят такие вещи, которые заставляют меня напрягаться. — Это довольно... муторное дело. Люди, занимающиеся этим, видимо, работают в этой сфере. — То есть просто посредники? Ох, работа реально будет муторной. — Я нашел одного. По моей спине пробежались колючие мурашки, будто сотня игл из льда. Я уставился на него, пока он что-то искал. Внезапно, снова начался дождь и я цыкнул, сильнее примостившись под небольшой навес, чтобы не намочить костюм. Голод поднял равнодушный взгляд, осмотрел все и тоже чуть подался назад. Люди позади нас загудели сильнее. Внезапно он снова вскинул голову и посмотрел куда-то в сторону. Я сделал это тоже — по моим расчетам, он смотрел куда-то в сторону своей (наверное?) машины, где рядом стоял какой-то мужчина. Тоже в костюме, тоже выглядящий так, будто он на похоронах тетушки, которая оставила ему своё миллионное состояние. Голод крикнул: — Эй, не дай бог намокнешь под дождем! — Какая... агрессивная забота, — я проследил за тем, как мужчина скрылся за машиной и сел со стороны водительского сиденья. Наверное водитель. — Если заболеет, зачем он мне нужен будет тогда вообще? — он недовольно цыкнул и смахнул с планшета пару капель дождя. — Радикально, — кивнул я. Снова пауза. Он что-то искал, но хотя бы молчал. Знаете, я подумал, что готов платить ему, если он хотя бы будет молчать, потому что это невозможно, честное слово, просто невозможно. — Итак. Я нашел одного из наемных. Как я понял, всего их было около шести. — Как вы это поняли? — Оставшиеся записи с камер, — пожал плечами он. — Я видел только одну. — Плохо искали. Я промолчал про то, что я вообще ничего не искал. Почему? Потому что я боялся, что если слишком близко подойду к этому, то все просто умрет на моих глазах. Случится апокалипсис. Подсознательный страх, который ты не осознаешь, но он значительно портит тебе жизнь. То, с чем я живу буквально всю свою осознанную жизнь. — И, кажется, сейчас осталось только трое... — И как вы это поняли? — Последние две записи. Их было двое. Полагаю, заказчик не справляется с выплатами нужных сумм. То есть, скорее всего, это вряд ли кто-то из вашей... организации. — Кто знает. Может, просто сократили, поняв, что разницы нет. — И как часто вы сокращаете что-то, понимая, что разницы нет, но на вашем материальном состоянии это никак не скажется? Я пожал плечами. Наверное, ни разу. — Зачем вообще для такой работы такая большая компания? Голод замер с каким-то открытым документом на планшете. Краем глаза я видел, что там что-то написано. Он нахмурился. Чуть повременив, сказал: — Меньше вероятность, что вам удастся выйти на нужный след. Если бы вы стали искать. Однако... — Я стал слишком поздно, да-да. Он протянул мне планшет, и я понял, что это что-то вроде досье того парня. Совершенно мне незнакомого. Ему что-то около сорока, может, чуть младше, и он замечался во многих криминальных группировках, но никогда на роли организатора. Всегда исполнитель. У него очень узнаваемые методы работы. Пролистав вниз, я заметил графу «уровень» и усмехнулся. О, черт возьми, как будто проститутку на дом заказываешь. — Чтобы найти организатора придется очень много поработать. Удаленный доступ к электронным носителям будет... — Почти невозможно заполучить, ага-м. Пока найдите мне всех троих. — Боюсь, это будет не совсем по нашему договору. — Слушайте, я умру так или иначе, хватит трястись. — Так все-таки вы просто самоубийца. Я пожал плечами, вздернув брови. Я сказал, глядя на небо в тучах: — Ну.. Наверное? Пока я не совершил суицид, сложно говорить нечто такое. Мимо нас прошла какая-то женщина, предложив купить газету. Она укрывалась под навесом своего глупо выглядевшего велосипеда, который, видно, был сконструирован для подобных вылазок и втюхивания газет на доллар дороже, чем в любом другом ларьке или типа того. Я не успел отказаться, как Голод сказал: — Да, давайте. Я вздернул бровь, когда Юсуф распахнул газету, будто бы что-то там искал. — Вы читаете газеты? — Иногда там можно узнать много интересного. Новости, которые теряются в сводках других новостей в интернете просто потому, что у них маленькая популярность. Например, наверняка, новость про то, как подозреваемый на суде вскрыл себе вены будет куда интереснее людям, чем то, что кто-то сбил несчастную беременную женщину. Он сложил газету, поворачивая страницу ко мне текстом вперед. Я увидел хреновое изображение своего бентли, объезжающего труп. Я посмотрел сначала на текст в газете, который копируют из одного выпуска в другой каждый раз, когда кто-то кого-то сбивает, и поднял взгляд на Юсуфа. — Откуда вы узнали, что это был я? — Я знаю о вас больше, чем вы думаете. Я не могу залезть в вашу голову, и узнать, почему вы решили обменять свою жизнь на что-то очень субъективное и расплывчатое, но что-то я узнать смогу. Например то, что вы действительно довольно хладнокровный человек, который убивает ради убийств, а не работы. Знаете, что это? Дикость. — И что? — Ничего, — он улыбнулся, снова раскрыв перед собой газету, — это просто то, о чем я говорил. О том, что вам просто нечего делать среди нас. Вы как пластмассовое кольцо, которое лежит на витрине хороших золотых украшений. — Вы что, думаете, что из-за ваших слов я раньше нужного умру? Я хотел вам ещё со вчерашнего дня сказать, что всё это не прокатит. — Просто хотел сказать, чтобы вы были аккуратнее. — Я просто хочу иногда вам кишки через глотку достать. Он снова улыбнулся. Как-то абсолютно странно. — Я скину вам этого посредника на вашу почту. Можете поближе ознакомиться. Может, начнете с него. Хотя, как я понял, его сейчас нет в Лондоне, — он прошелестел газетой, перелистывая страницы и сказал: — напомните, когда ваше день рождения? Девятого ноября? — Десятого. «и вряд ли я до него доживу» — Гороскоп для скорпионов на восьмое октября: вокруг может быть много конфликтных ситуаций, пытайтесь не поддаваться на чужие провокации и не чувствуйте себя виноватым. Могут постучаться откуда-то сверху: не беспокойтесь, это старые друзья. Не копите обид и впустите их. Удивительно неплохой гороскоп, правда? Я посмотрел на него поверх очков. Медленно моргнул. Я сказал: — Гороскоп для говнюков на каждый, блять, день. Придерживайтесь АОЖ: Аккуратного образа жизни, потому что с каждым днем людей, которые хотят набить вам лицо, становится все больше. Держите язык за зубами: вам его хотят отрезать. Я ушел, решив, что хер я с ним когда ещё заговорю. Как долго я должен кричать ему в уши о том, что мне насрать на все, и его психологические манипуляции черта с два на мне сработают? Когда я сел за руль, то снова обнаружил, что мне, в общем-то, некуда ехать. Никаких дел. Абсолютно точно ни черта нет, чем я мог бы себя занять. Я могу проверить этого чувака, которого мне скинет Юсуф, но, вообще-то, все нужные данные (по крайней мере, его адрес и номер телефона) я смогу узнать за час или чуть больше. Я уставился вперед, стуча пальцем по рулю. Я проверил свой телефон. Ни одного звонка или оповещения. Впервые никто мне не звонил и ничего не требовал. Чувство долгожданного спокойствия было похоже на ощущение того, что я проглотил паука. Какого-нибудь птицееда или типа того. Поэтому, по приезде домой, я решил заняться своим хобби. Если Вам интересно, то у меня нет хобби: я просто много бухаю. Наверное, если бы реально как-то бы вышло так, что меня отпустили на пенсию, то я бы просто умер от алкоголизма. Или от передозировки наркотиками. Я думал об этом, открывая бутылку Хенесси. Нет, я бы точно спился. Мне же просто нечем заняться. Мне не интересно смотреть сериалы или фильмы. Весь мой круг друзей — связан с криминалом. Нет ничего, чем бы я мог заняться, если бы не моя работа. В общем-то, вот оно: происходит прямо сейчас. Мне не надо работать, не надо никуда бежать и что-то делать. И вот что я делаю: просто сижу и бухаю. Я могу оправдать это депрессией, конечно же. Знаете, что такое депрессия? Деградация. Деградирует ваше тело, ваше сознание и разум. А в конце вы просто умираете. Столько много болезней, которые я мог бы получить. Гепатит, спид, сифилис, рак. Но я выбрал это дерьмо, от которого не излечиться. И вот к чему я пришел. В итоге, я нашел в своем телефоне какого-то мужика, которого не помнил, но я почему-то подумал, что он явно не из одного со мной котла. Он меня тоже не помнил, но это не помешало нам набухаться в каком-то баре. Кажется, ему не принципиально было, с кем пить, он выглядел хуже меня. Если я в теории мог прожить ещё месяц-другой, то он, кажется, только и думал о том, как после нашей попойки броситься с моста или под поезд. Мы говорили об истории. Я в ней разбираюсь очень хреново, но мы сидели и говорили о ней. Обсудили вторую мировую войну. Он рассказал мне про тактику ведению войны в СССР. Он называл это «закидать шапками». То есть трупами. Мне почему-то подумалось, что это очень похоже на мой стиль работы, но вслух я этого, конечно, не сказал. Уже было семь вечера, когда мы оба были настолько пьяными, что ходили едва. И он сказал мне, едва не рыдая: — Кто-то сбил мою беременную жену. Пару дней назад. Я побледнел. Уставившийся на него, я просто смотрел в упор, и ощущал себя не просто ужасно. Отвратительно. Он заметил мою реакцию и сказал: — Ага, тебе плохо стало, а мне-то как... Тебя что, тошнит? Ты зеленый. Я кивнул и отошел в туалет. Меня не стошнило. Я снова и снова обливал своё лицо ледяной водой, пытаясь прийти в себя. Я не чувствовал вины. Я ощущал что-то, что мешало мне даже говорить. Не вина. Чувство ответственности. Впервые я стал ощущать это. Я попрощался с ним, списав все на пищевое отравление, и уехал домой. На этот раз я приехал и уехал на такси. Водителем оказался молчаливый мужчина, который, видимо, разделял мое упадническое настроение. Дома я уже проблевался, принял душ и, включив телевизор в спальной, грохнулся на кровать. Я пялился в потолок и все думал и думал. Думал о том, что это первый день, в котором, по сути, не было вообще ничего. Мне не надо было что-то делать, мне не звонил Азирафель, я ничего не делал по работе. Мне никто не звонил, потому что мне больше нечего предложить. Единственный, кто плелся за мной — Юсуф. В ожидании того, как я сдохну. Падальщик. Больше никто не звонил. Даже Анафема. Я понадеялся, что она решила, что я последний мудак и только пожелала мне лишний раз смерти. Я думал о том, что все это довольно продуманная схема: убивать близких людей убийцы. Тогда философия смерти начинает выворачиваться для тебя, принимать другую форму. Едкую и мерзкую. Только тогда ты начинаешь понимать, чем ты занимался всё это время. Чувство ответственности. Не вины. Я смотрел в потолок и думал о том, что моя жизнь кончится на крайне неблагородной ноте. Голова кружилась. Я накрылся одеялом и переключил на какой-то канал с музыкальными клипами. Я думал о том, что все о себе я узнаю из газет и телевизора. Узнаю с горячих новостей. Пока они называют меня «психопатом» я смотрю на изображение, и не понимаю, как я к этому пришел. Пока они боятся меня, зачитывая новости, я боюсь себя еще больше. Я ненавижу себя за то, что со мной вообще хоть кто-то был знаком. Хоть один блядский человек. Всё было бы куда проще, вырасти меня в пробирке, без имени и близких, я бы просто делал свою работу и мне никогда нечем было платить. Даже моя жизнь бы не имела цены в глазах Юсуфа. В полудреме этих мыслей, под заезженную в каждом углу кафешек годами ранее трек Tear your Apart, в мою голову снова вклинились размывчатые воспоминания. В них я мог разглядеть лицо Азирафеля. Без разбитого черепа. Внезапно, в этой дреме, будто бы ты находишься вне времени, одновременно внутри и снаружи, я увидел его лицо. Испуганное, смотрящее на меня с таким отчаянием и страхом, будто я хотел убить нас двоих. Комната, в которой мы находимся — в ней разбросаны стулья и мелкие вещи, будто кто-то до этого здесь был в бешенстве. Кто-то был очень зол. И, скорее всего, это был я. Азирафель никогда не начнет кидаться вещами просто потому, что у него плохое настроение. Я мог ощутить свое сбитое дыхание. То, как меня трясло. Азирафель смотрел на меня, и его взгляд — напуганный и отчаянный — все ковырял в моей грудной клетке то самое место, где будет копиться тяжесть ответственности за все, что я сотворил. — Энтони, послушай, — сказал он, глядя мне в глаза. Эти заученные мною миллион раз глаза. Серо-голубые глаза. Такие громкие, что даже пустые. Такие глаза у Бога, такие глаза у моей совести и кармы. Все, что я отрицал, смотрело тогда на меня, и я, знаете, абсолютно точно не боялся. — Нет, это ты послушай, — я сделал шаг вперед. — Ты просто не видишь. Ничего не видишь. Никогда не видел. Неужели даже теперь? Теперь ты опять не видишь?! — Я не понимаю, о чем ты, — Азирафель стоял, и все смотрел на меня, и он даже не достал пистолет, хотя вряд ли мой внешний вид внушал доверие. Я выглядел так, будто только что подорвал целый детский сад, и сейчас — безумный и дикий — пришел к нему. — Так пойми. Вот тебе прямо словами, раз ты не можешь увидеть: это конец. Конец пути. Для нас нет другого выбора. Почему я это говорил? Я не знаю. Я только могу вспомнить дикую панику, агонию и злость, что творилась в моей грудной клетке. Почему-то, мне не было страшно, но мне было очень-очень больно. — Кроули, слушай, ты не в се... — Вы все так говорите. Что я не в себе. Что ж, тогда я никогда не был в себе, и знаете, что? Это не в себе, это место, которое вне меня, наверное, это мой дом. Черт возьми, ты столько меня дурачил, обманул буквально за пару центов в виде моего дешевого доверия ко всему этому. Каков итог, черт возьми? Неужели ты не видел, как я... как я люблю тебя? У меня больше никого нет, черт возьми, только ты. — У меня тоже, — сказал Азирафель и зачем-то добавил: — только ты. Сердце в моем теле совершало путь от глотки к низу желудка. Из-за него кружилась голова и мне будто было сложно дышать. — Тогда почему ты всегда закрывал глаза? Почему ты притворился слепым, когда все прекрасно видел? — Я никогда не... — Ты никогда не? Разве ты не чувствуешь этого?! — шаги вперед, большие и резкие. Я схватил его за ворот рубашки, приперев к стене. — Не видел этого в моем голосе, в моих взглядах, в моих словах и движениях? Ты превращал меня в идиота, делал из меня неудачника, буквально водя меня за нос. Черт возьми, теперь ты говоришь, что не видел этого? Ты не видел?! Ты видел, ты все, черт возьми, прекрасно видел. Ты знал, что я умру за тебя, отдам последнее. Если бы ты не знал, ты бы не сделал то, что делал. делал что? Черт возьми, если бы я мог вспомнить, о чем я тогда говорил, тогда все было бы так легко. Но я не помнил. — Послушай, Кроули, ты просто путаешь понятия. Ты не понимаешь, что я, черт, мне трудно было разобраться в тебе и в твоих чувствах. Ты сложнее, чем... — Даже сейчас, — я выдохнул в его губы, все еще прижимая его к стене. Я мог ощутить, как билось его сердце, как он дышал. Мог увидеть каждый взмах ресниц. Мог видеть все. Какая роскошь, Дьявол. — Мы приперты к стене, но ты продолжаешь врать мне. Ты ведь врал мне? — Никогда. Он сказал это, и я понял — даже сейчас, в это дреме и кривых воспоминаниях, будто в отражении кривого зеркала, улавливая лишь часть его интонации — даже сейчас я понял, что в его словах никогда не было вранья. Он был честен. Это поумерило мой пыл и моя хватка ослабла, но Азирафель позволял прижимать его к себе. Наше дыхание слилось в одно. Мы ощущали, как сильно бились наши сердца. Так близко, и впервые — так далеко. Наши тела, прижатые к друг другу, отделенные только слоем одежды. Мы смотрели друг другу в глаза. — Ты ведь просто хотел немного любви, да? Ты просто хотел добрать то, что потерял с самого рождения? Ты так этим увлекся, дорогой. Посмотри, во что это все превратилось, — он кивнул в сторону разрушенной комнаты. Не моя комната. Это была его квартира. Я узнал бы это в любом случае. В психозе, алкогольном опьянении или в наркотическом трипе. Я бы всегда узнал. — Ты будто бы сгорел в этом желании. В желании к любви. Это не о любви, дорогой, о, нет. — Не тебе говорить мне о любви, — прошипел я. — Я всегда готов был ради тебя на все. Я бы не сделал ничего, что могло бы причинить тебе боль. Я слушался тебя, как верный пес, но все обернулось этим. Да, ты прав, в итоге мы пришли к этому. К тому, что я сгорел здесь нахер. — Кроули, послушай, ты просто не в себе. Я вижу это по глазам. Если мы посмотрим на ситуацию здраво, то... — Нет «мы», черт возьми. Нам больше нечего делать. Или что ты хочешь мне предложить? Потанцевать нам вместе по этому битому стеклу?! Залить всю комнату керосином и поджечь, чтобы согреться?! Ведь тут так холодно, так чертовски холодно, а если мы все подожжем, то, может, станет чуть теплее?! — я гаркнул последние слова ему в лицо. Он даже не поморщился. Даже не дернулся. Но его сердце по-прежнему колотилось как бешеное. Он боялся меня. Он был напуган. Мной. — Ты не веришь мне, да? — Теперь — нет. Я выдохнул и сделал шаг назад. Отступил. Я ощущал какое-то дикое прожорливое бессилие, которое не давало мне волю действиям, словам или мыслям. Я будто бы и вправду стоял босыми ногами на битом стекле и не хотел делать шаг. Потому что идти было больно. Мы смотрели друг другу в глаза. И Азирафель все ещё молил меня о чем-то, о чем сейчас я не мог вспомнить. В этой полудреме я видел лишь силуэт, отблески чувств и слишком громкие, кричащие слова. — Больше ничего не будет, — промямлил я, покачав головой, находясь будто в трансе. Как будто до меня дошла какая-то очень важная мысль. И в равной степени тяжелая. — Не в этот раз. — Послушай, я не сделал ничего, что могло бы навредить тебе, я бы никогда не... — Ты врал мне. Всё это время. Этого мало? Нет, все-все. Это уже не имеет смысла. Знаешь, что? Никогда не имело. Я искал любви, но нашёл это. Разрушенный Эдем. Он всегда тут был. Прямо, блять, в тебе, а я был так слеп, черт возьми. — Ты не можешь уйти. Не сейчас. — Могу, — сказал я. И я развернулся к выходу из его комнаты. Потому что тогда мне казалось это чем-то единственным верным. Чем-то, что могло возыметь смысл. Кажется, я мог услышать еще его голос, и он просил не уходить. Но тогда я впервые притворился глухим. Впервые сделал вид, что не слышал его. Он просил не уходить, но я это сделал. Я открыл глаза, разбуженный мелодией моего звонка телефона. Сердце билось быстрее нужного, но не критично. Я потянулся к телефону и на нем отображался незнакомый номер. Черт, опять, наверное, Юсуф со своим психологическим террором. Пошел он в жопу. Я положил телефон рядом на подушку и перевернулся на спину, пялясь в потолок. Я всё думал об этом, пытался понять, в чем была причина, из-за чего я мог... сделать это. Заставить Азирафеля ненавидеть меня. Не удивительно, что после этого он добавил меня в чс. Технически, это я его оставил. Не он. Эта мысль показалась мне тяжелой и неуместной, но она была правдивой. Она и была правдой. Сердце билось тяжело и болезненно, будто через силу, будто бы не хотело биться вовсе. Я всё пялился в потолок и все думал о правдивости произошедшего. Это не было сном, точно. Хотя бы потому, что я не спал. О каком, черт возьми, вранье я говорил? Понимаю, окажись он сраным убийцей, но по словам Юсуфа это точно не он. Разве была хоть ещё одна гребаная причина, по которой я мог позволить себе оставить Азирафеля? Разве это вообще возможно? У меня никого не было кроме него, я всегда готов был отдать за него всю свою жизнь, жизнь всей Великобритании, и, в итоге, я бросил его? Черт возьми, это же бред. Просто бред сумасшедшего. Сюрр, не имеющий под собой логики и даже гребаной предыстории. Из-за понимания того, что это не просто моя вина, но ещё и моя инициатива, мне стало ещё хуже, чем было. Захотелось выстрелить себе в висок прямо сейчас. Телефон снова зазвонил. Снова неизвестный номер. Я схватил его и со злобой выкрикнул: — Блять, Юсуф, отъебись от меня, я тебе не пациент психиатрической лечебницы, чтобы ты надо мной проводил свои опыты с психологическим насилием! Пауза. Я тяжело дышал, пялясь в потолок. В голове гудело. Меня распирало злостью на самого себя. — Это не Юсуф, извини, что звоню тебе, наверное, ты не рад, но тут очень важное дело. Послушай... Это был голос Азирафеля. Перед моими глазами потемнело, руки ослабли, а голова закружилась ещё сильнее. Мне показалось, что вся моя вселенная, которая сгорела за последние пару суток, все мои мечты, вся моя вера и стремления, будто всё это восстало из пепла. Я готов был снова разрыдаться. От счастья.