Если Вы не понимаете, то я — тем более. Я молчу, прислонив телефон к уху. Ни одного сраного слова, которое я могу озвучить, потому что вместо слов в моем горле — сердце. Что я должен сказать? Извиниться? Попросить забыть об этом? Дать мне по лицу, а потом вместе выпить?
Он сказал:
— Тот дом, у которого мы останавливались...
— О, черт.
Я тяжело выдохнул и закрыл глаза. Пытаюсь не паниковать (нельзя запаниковать если ты уже, блять, паникуешь).
— Мы получили вызов.
— Ты там будешь?
Мне показалось, что это вопрос логичный. Потому что я не могу сейчас начать выяснять с ним отношения и попросить в красках описать уровень моего долбоебизма, но после всего этого — мы вполне сможем поговорить. Он замялся.
— Эээ... к сожалению, да.
— Хорошо.
Я сбросил.
К сожалению? Что он имел ввиду, блять, под сожалением? Так ему противно меня видеть после этого? Он обижен? Кто бы не был обижен после этого?!
В любом случае, я подскочил с кровати, наспех надевая первые попавшиеся штаны и рубашку. Никаких галстуков и запонок. К черту, у меня совершенно нет времени. Я не знаю, что там с ней случилось, но если я успею вовремя, то я смогу спасти её и словить за хвост этого ублюдка.
Руки тряслись и я убрал челку со лба, глянув на время. Час ночи. Ага. Ладно.
Хуево.
Я до сих пор пьяный, меня до сих пор шатает, и будет чудом, если я кого-нибудь не собью, потому что у меня определенно снова не будет времени, чтобы оказывать первую помощь, мой максимум, что я смогу — это добить беднягу.
Я не застегнул рубашку на три последние пуговицы и, схватив ключи, быстрым шагом вышел из квартиры.
Азирафель.
Он стоял на улице, прислонив чужой телефон, который одолжил у коллеги, к уху и растерянно пялился на то, как все садятся по машинам. Две машины. Вызов был очень срочным и очень опасным? Организованная группировка? Он так и не спросил, потому что он узнал этот адрес, и он знал, что там — какой-то близкий человек Кроули. Вообще-то, он не был уверен, что слово близкий вообще применимо к Кроули, потому что, как выяснилось, он и не особо наделял это слово нужным смыслом.
Азирафель понял, что он вообще никакие слова смыслом не наделяет. Просто говорит, не думая, что за его словами есть хоть что-то. Он легко дает и легко забирает. Своенравный и сам себе на уме, Азирафель не мог от него просить быть с ним честным, он и не просил, но сейчас он стоял на улице, в холод, и ощущал, как по его костям бьет не ночной холод после дождя, а тон Кроули.
Отсутствие тона у Кроули.
Ему было так все равно, такое пронизывающее равнодушие в его голосе. Азирафель думал, что он удивится его звонку, хоть как-нибудь среагирует, но нет — ничего. Ни единой эмоции.
— Азирафель, хватит прижимать мой телефон к груди, поехали, у нас труп!
— Труп? — он удивленно моргнул, садясь на пассажирское сиденье, глядя на своего коллегу. — Нам звонил труп?
Мужчина, заводя машину и допивая кофе, с которым не смог расстаться, окинул Азирафеля скептическим взглядом.
— Она будет трупом, если бы ты просто продолжал стоять на улице. О чем ты думаешь вообще?
Азирафель не ответил. Снял с пистолета предохранитель и уставился в окно.
Он волновался. Он дико, до невозможности волновался. В голове поселилось странное ощущение, которое кочевало от одного виска к другому, волоча за собой странное чувство то ли жара, то ли холода. Сердце старательно ныло, изворачивалось, будто бы хотело вот-вот разорваться к хреновой матери от страха. Азирафель давно не боялся.
Как на него отреагирует Кроули? Он ведь зачем-то спросил о его местонахождении? Значит, он, наверное, не хотел его видеть?
Азирафель не знал.
Он даже сам себя не простил за подобный поступок к Кроули, что творилось внутри самого Энтони он не знал, но что бы там не было — Азирафель чувствовал ответственность за каждую секунду муки, которые ему пришлось перенести. Муки, тоски, боли, злости и страха. За все пятнадцать лет их общения он впервые видел Кроули в бешенстве.
Летали вещи, билась посуда. Кроули сорвал даже со своих рукавов запонки, когда-то им подаренные. Он стоял посреди разгромленной комнаты и смотрел на него таким диким взглядом, что Азирафелю показалось, что нет, это
не Кроули.
Его бы Кроули так не повел себя. Он никогда бы так себя не повел.
А потом слова. Слова-слова-слова. Такие, что Азирафелю захотелось, чтобы вместо каждого слова был удар, это было бы менее болезненно. Но Кроули был в ярости, и, понимаете, вот в чем проблема: Кроули знал, как причинить боль кому угодно.
Он знал разную боль, он знал, кому от чего будет больнее. Когда он знакомился с кем-либо, сначала он узнавал, как ему можно будет причинить боль, и только потом — имя. Кроули знал все о боли, и он знал, что нужно делать, чтобы засунуть в Азирафеля не просто чувство вины. Чувство абсолютного проигрыша и собственной неправоты.
Азирафель ощущал себя предателем, последней тварью и лжецом. А лицо ненависти продолжало говорить ему, прижимая к себе и дыша в лицо перегаром и немного мятными конфетами, которые сам же Азирафель ему предложил ещё до того, как гостиная превратилась в комнату-декорацию для боевика.
Азирафель видел его взгляд, слышал, что он говорил, и хотел только и делать, что молить о прощении, но он не был уверен, что был его достоин. Что Кроули нужны были извинения. О, нет, черт возьми, Кроули не нужны извинения — и никогда не нужны были.
Кроули искал болевые точки, он их заучивал, и он не собирался их отпускать, пока не оставит ржавую дыру на их месте.
Кроули не просто криминальный мальчик с пушкой. Он сумасшедший. Бешеный. Дикий. Он знает, как работать с кем бы то ни было. Поэтому — думалось Азирафелю — Босс его и любил.
Поэтому его любил и сам Азирафель.
Перед тем, как уйти, Кроули взял его телефон, добавил свой номер в черный список и сказал:
— Просто если в один момент я захочу вернуться, захочу обратно, чтобы я не сделал этого. Знаешь, я в любом случае буду в порядке.
Теперь буду в порядке.
Азирафель не мог ему возразить.
Доверия он больше не заслуживал. Не после всего.
И он так боялся снова увидеть Кроули, и понять одну вещь: он по-прежнему его ненавидел.
— Ох ты ж, смотрю, они тщательно заметают улики.
Азирафель вздернул голову и заметил столб дыма.
— Надеюсь, это не наши ебики опять балуются. Головы бы им открутил.
«Наши ебики» — так он называл людей, работающих в подобных организациях, где работал Кроули.
Азирафель был бы рад их тоже так называть, но он знал, на
что способен Кроули, что в нём таится, какие сила и злость, и нет, это куда страшнее, чем оружие, что он имел. Теперь Азирафель знал,
почему таких людей стоит бояться.
Они работают не с оружием. Они работают с твоей психикой. Все. До единого.
Выйдя напротив пылающего дома, огороженного пожарными машинами, он так и застыл. Он не хотел думать о том, что Кроули могло стать ещё хуже, если эта девушка умрет. Азирафель не хотел для себя принимать, что Кроули
опять будет больно.
Кроули всегда было больно и он, черт возьми, этого не заслужил.
Пожарные сказали им не соваться, и, знаете, это все было бесполезно. Когда встречается группа пожарных, полиции и скорой — все это как три оппозиции, которые пытаются доказать, кто круче. Все работают «по своему уставу и слушаться вас не обязаны», и это просто бесконечные терки, в которые Азирафель старался не вмешиваться.
Он отошел подальше от уже ссорящегося полицейского с кем-то из пожарной бригады. Заприметил скорую и уставился в пылающий дом.
А потом он увидел его силуэт и сердце сделало кульбит, врезавшись ему в мозг, из-за чего он едва устоял на ногах.
И он понял, что не смотря ни на что, он любил Кроули вплоть до этой секунды.
Он все смотрел на его силуэт на фоне огня, и все никак не мог прийти в себя.
Его силуэт — длинный и гибкий, как хлыст. Его поза, его фигура. На фоне огня — он выглядел так, будто бы никогда не боялся его. Будто бы он был рожден в нем.
Смотря на него, Азирафель всё думал о том, насколько он кажется не отсюда. Он выглядел, как Сатана.
Он заметил, что Кроули куда-то пошел вперед, и к нему подбежала медсестра из скорой помощи. Он качал головой, что-то говорил. За спиной Азирафель услышал, что девушку уже спасли, и посторонних не нашли. Улица продолжала окрашиваться в вой сирен, свет от пламени и вспышки их мигалок.
Азирафель заметил, что с Кроули что-то было абсолютно не так. Перед ним будто бы стоял другой человек — когда он смог разглядеть его лицо. Кто-то будто был вместо Кроули. Кто-то, кого Азирафель знал лишь отчасти, но это не вызывало в нем ничего, кроме того, чтобы ринуться к нему и пообещать, что все теперь будет хорошо, ведь все позади, но Азирафель не имел на это никакого права. Он не тот, кто смог бы обещать, что все будет хорошо. От него это прозвучало бы неубедительно.
Кроули выглядел крайне уставшим, выпотрошенным и безжизненным. Будто бы это только оболочка, лишенная духа.
А потом Кроули поднял голову и посмотрел прямо на него. Азирафель не видел его взгляда, он только мог наблюдать, как огни от мигалок падали на его лицо. Кроули смотрел на него, а потом оттолкнул девушку и направился к нему.
Азирафель ощутил, как его ноги прилипли к асфальту, как все силы просто ушли в землю вместе с теплом. Пульс бился даже в деснах, пока этот безжизненный, заученный и такой же любимый силуэт шел к нему. Азирафель не дышал, и понятия не имел, что от него мог хотеть Кроули.
Дать по морде? Прямо перед полицией? Сказать в лицо, что он сволочь? Плюнуть?
Что?
В любом случае, Азирафель стоял и не дышал, пока этот силуэт, полный боли, злости и жестокости, шел к нему. Азирафелю показалось, что на его шее была петля.
Кроули.
Как часто Вы падаете перед чем-то важным? Буквально?
Я упал на стоянке, запутавшийся в своих ногах. Я просто решил, что нам всем очень нужно это уточнение, чтобы понять, что я не просто не в порядке. В меня будто засунули кого-то ещё и мы все никак не могли поделить это тело, которое через пару суток застрелит само себя.
Потерев новую ссадину на локте и разодранную старую на скуле, я все-таки уселся за руль, выехал и рванул на такой скорости, что даже если я кого-то и собью, то вряд ли он будет живым. Я зажимал педаль газа, выкручивая руль на поворотах, а стрелка спидометра все дергалась у цифры сто.
Мне позвонила Анафема.
В час ночи.
— Алло?
— Чудесно, ты ещё не умер.
Я завис. Моргнул.
— Ну... да?.. Рано ещё. Анафема, слушай, ты этим оттягиванием только ху...
— Я заеду к тебе завтра утром. Мне надо тебе кое-что дать и...
— Я не буду пить таблетки.
— Будешь. Я посоветовалась с одним доктором, у него степень по..
— Нет, Анафема, послушай...
— Это ты меня послушай. Я не спала ночь, я с великими трудом смогла упросить доктора проконсультировать меня, мне всё равно, кто там будет и что, я должна попробовать. Дай мне шанс, Кроули.
Я тяжело выдохнул. Как я могу дать ей шанс, если у меня самого его нет? Я без понятия. Я будто потерялся в лесу, пошел на огонь, а этим огоньком оказался капкан с диодной подсветкой. И что мне делать прикажите теперь?
— Ладно, заезжай, но это все — тупо.
— Нет, Кроули, пока это имеет смысл ничего не тупо.
— Это не имеет смысла, потому что... Ох, блять, — я вздернул голову, заметив столб дыма. — Я тебе перезвоню, потому что или моя знакомая решила совершить самое грандиозное барбекю во всем Лондоне, или её дом горит.
Я сбросил. Стрелка спидометра дернулась за сто тридцать километров. На повороте меня едва не занесло. Машина затормозила с противным скрежетом резины об асфальт, и я выскочил из машины, смотря на бригаду скорой и пожарной. Я с трудом протолкнулся меж двух мужиков, которые не давали мне пройти «ради вашей же безопасности» и перехватил какого-то доктора.
— Она уже у вас?
— Кто?
— Девушка. Молодая такая, ей...
— Нет, пожарные внутри.
Я выругался и уставился на горящий дом. Я слышал треск, ощущал едкий запах дыма, и будто время остановилось, все остановилось, но дом продолжал гореть. Я не знаю, выждал ли я хотя бы десять секунд, как я рванул вперед в открытую пожарными дверь.
Почему они до сих пор её не нашли? Черт возьми, у них же есть костюмы и все такое. Пахло дымом до того, что слезились глаза и становилось трудно дышать. Пожарные были, видимо, на втором этаже. Я огляделся и услышал странный шум справа от меня, там, в стороне кухни. Перепрыгнув через горящий опрокинутый стол, опалив края штанов, я забежал на кухню, кашляя и потирая глаз. Кладовка была заперта и подперта столом.
Вот ублюдки.
Ещё немного биологии: все мы знаем, что мы запросто можем откусить себе палец, но наш мозг как бы блокирует эту возможность. В нормальном состоянии Вы вряд ли бы схватились за, например, горящий телевизор, чтобы выкинуть его из дома для того, чтобы пламя не перекинулось. Но в состоянии шока или адреналина — скорее всего, Вы сделаете это.
Я побежал вперед, едва не задыхаясь, отбросив стол, опалив себе руки и, кажется, лицо. Я стащил с себя пиджак, обмотав руку и дернул ручку. Слава Дьяволу, дверь открылась и на меня, вместе со средствами для уборки и швабрами, упала Грета. С покрасневшей кожей и без сознания. Я огляделся назад, углядев, что огонь пока не перекрыл мне проход и, закинув её на плечо, бегом вышел из комнаты.
Голова кружилась и, скорее всего, я просто шел, а не бежал, потому что сил не было. Уже на выходе меня перехватили пожарные, вырвали Грету из рук и встряхнули меня за плечи. Голова кружилась до того сильно, что я даже не слышал, что мне говорят. Меня оттащили от горящего ада, кто-то кому-то дал сигнал. Наверное о том, что девушку все-таки нашли.
Звуки смешались в один гул, я только с трудом мог разглядеть шлем пожарного, который тащил меня к одной из кушеток. Ко мне подбежала медсестра, осматривая мое лицо. Руки и лицо жгло адски. Я не мог рассмотреть её лицо, только белые волосы. С трудом повернувшись, я посмотрел, как Грету увозят на скорой. Надеюсь, ожоги не смертельны. Вроде, она дышала, пока я нес её. Дышала же? Я понял, что не мог вспомнить.
Повязка на моем глазу подгорела, и медсестра аккуратно начала снимать её. Я медленно приходил в себя на свежем воздухе. Сил не было. Я даже не слышал, как ко мне подошел кто-то из полиции. Девушка запротестовала, сказав, что мне нужна помощь, но я лишь махнул рукой и встал, оперевшись о ладонь и тут же одернув ее. Болели адски. Зато я осознал, что могу немного приоткрыть глаз, хоть и не без трудностей.
Я встал, выровнявшись по росту с полицейским. Он отвел меня куда-то в сторону и очень даже любезно придержал меня за плечо, когда я захотел снова упасть и до конца расшибить себе скулу или лоб.
— Мистер Кроли, слышите меня?
— Да. Я Кроули.
— Я так и сказал.
— А. Извините. Послышалось. В ушах ещё звенит.
Я опустил взгляд на свои ладони. Они были обожженными. У меня горело даже лицо и я понадеялся, что не осталось ничего серьезного, что не заживет. Зачем я вообще об этом думал? Какая разница, ведь пистолет не оставит ничего от моего лица. Я поднял взгляд вверх, чувствуя, что полицейский до сих пор придерживал меня за плечо. Я покачал головой и сказал, что могу стоять.
Почему-то тошнило. За спиной полицейского все мелькала та молодая медсестра. Такая красивая. Очень красивая. Я смог, наконец, высмотреть её лицо. Такая не в тему на фоне всего этого бедлама.
— У меня к вам, кхм, вопрос...эээ... касающийся издержек наших профессий.
— Ага. У меня нет профессии. Я тунеядец.
— Мистер Кроули, можно без вашего юмора?
— Я не шучу, — я пожал плечами, но он все равно мне не поверил.
— Это касается ваших терок или типа того? Мне бы не хотелось растягивать это на долгое время, если это касается вас.
— Было бы неплохо, если бы вышли на ублюдка. Но...
— Но это, скорее всего, касается вас, да?
— Если я соглашусь, то вы просто забьете на это, да? Забьете на то, что девушка чуть живьем не сгорела, да? Просто сделаете вид, что ничего не было, так же, как вы это делали каждый раз?
Он покосился на меня, вздернув бровь. Воровато оглядевшись, он кивнул.
— Ну и пошли вы на хуй. Сам разберусь.
Я оттолкнул его плечом и ко мне подскочила эта девушка.
— Вам нужно оказать помощь. Ожоги несерьезные, но их надо обработать, ой, — она посмотрела на мое лицо и замолчала. Я вздернул бровь. — У вас бровь немного... подгорела.
Она улыбнулась. Я улыбнулся ей тоже. А вдруг, это моя судьба? Сейчас вот как перехочу умереть, как набью морду Голоду (я хочу сделать это со вчерашнего дня), а потом позову её на свидание. Для детей будет такая красивая история: я героически спас девушку, а ваша мать обработала мое героически обожженное лицо.
А потом я поднял голову. Я не знаю, было ли это галлюцинацией из-за дыма, но я увидел Азирафеля. Он стоял у капота одной из служебных машин и смотрел прямо на меня. Во мне что-то упало. Я ощутил странный холод. Я смотрел на него и думал, могу ли я подойти.
Милая блондинка тут же перестала казаться мне моей судьбой. Наверное, это из-за дыма. Я сказал, что сейчас вернусь и оттеснил её за плечо, идя вперед. Ноги дрожали, сил не было. Я с трудом дышал, а ладони горели так адски, что мне хотелось содрать с них кожу. Глаз по-прежнему не открывался полностью, а когда у меня дергалось веко вдобавок ко всему ещё и болел.
Я выглядел ужасно.
Поэтому, когда я подошел на довольно близкое к нему расстояние, я мог заметить, что Азирафель был напуган. Он смотрел на меня, как на дикую псину без намордника. Мы стояли в метре друг от друга. На фоне нас разрывались сирены, голоса людей, шум воды и огня. Горели мигалки и медовый теплый свет от пожарища кидался к нашим ногам.
А мы стояли, и я смотрел на его напуганное лицо.
И мне было так на всех все равно: и на окружающих нас людей, и на свои болящие ладони, и на шум, и на плавающее зрение из-за дыма. Я просто сделал шаг вперед и обнял его. Мои ладони заболели в два раза сильнее, как я прижался ими к его спине. Огонь будто бы вспыхнул на моей коже, пробираясь глубже. Мне было больно его обнимать, но тогда я ни за что бы его не отпустил.
Он нерешительно обнял меня в ответ, и тогда я смог выдохнуть. Со всей болью и страхом, что был во мне в этот бесконечный миг, пока я обнимал его, а он стоял безвольной испуганной куклой.
Я сказал:
— Прости меня. Пожалуйста, прости.
— Ты не должен извиняться, это...
— Потому что я не достоин прощения, да-да, я знаю, но...
— Нет, потому что это
я должен.
Я завис. Перебивая друг друга, так и не давая донести каждый свою мысль, он закончил свою, а я уставился в асфальт, на котором в танце перемешивался свет мигалок и огня. Я стоял, обнимал его и ощущал, как больно жалят мои ладони. Будто бы кожа вот-вот просто отвалится от них. Я стоял и не дышал.
— Нет, постой, ты ведь добавил меня в черный спи...
— Ты сам себя добавил.
Я снова завис. С трудом я чуть отстранился, смотря ему в глаза. Моя спина горела, руки болели, даже лицо болело. Но внутри — там, прямо под слоем кожи и костей — впервые было сладко-тихо. Я смотрел на него и мне показалось, что ничего не было. Всё было так спокойно. Несмотря на то, что мы стояли прямо, блять, напротив пылающего дома и кучи служебных машин. Было так спокойно. Наверное, вот оно мое место: кругом пиздец, а я обнимаю Азирафеля. Ага. Вот оно. Спокойствие с беспорядком. По-другому я просто не уживусь.
— Стоп. Ты слушал мое голосовое сообщение на почте?
— Ох, нет, я не проверял пока почту, я был очень занят. Так ты что... не злишься?
— Я должен?..
Мы зависли, глядя друг на друга, будто бы оба пытались подобрать нужные нам слова, но их просто не было. В итоге, меня дернули за плечо и уже далеко не милый женский голос, оповестил, что мне нужна помощь.
Я сказал:
— Я отказываюсь от медицинской помощи, все но..
— Нет, окажите ему помощь. Я прошу вас как офицер полиции.
— Нет, мне не ну...
Меня потащили к машине скорой. Буквально сцепили и потащили к машине. К сожалению, я не мог начать бить его по лицу и отпираться, чтобы меня не упекли в психушку. Я посмотрел на Азирафеля через плечо и оставался в полном непонимании ситуации.
Меня запихнули в кузов скорой и та медсестра улыбнулась мне. Я пялился на улицу, пока дверь не захлопнул этот здоровенный мужик, который затащил меня сюда. Он сказал:
— Извиняюсь, но слово полиции — закон.
— Плохо вы, видимо, знакомы и с полицией, и с самим законом, — пробубнил я.
— Снимите, пожалуйста, рубашку, — попросила медсестра, открыв какой-то ящик. — Что с вашим глазом? Вы им видите?
— Да, — я расстегнул пуговицы, ощущая, как мои пальцы буквально скулили от боли, и мне хотелось заскулить вместе с ними. Я увидел, как девушка пристально оглядывала меня.
— Вам уже надо снимать швы с раны внизу. Я займусь этим, — она кивнула, но уже не мне, а тому парню, который затащил меня сюда.
Я хмыкнул. Ну, как минимум они посмотрят, что там с моим глазом и обработают ожоги, которые сейчас не просто пекли, они полноценно горели, будто бы я лежал на раскаленных углях, однако я продолжал сидеть со своим сложным лицом и пялиться на пол. Я никак не мог разобраться в ситуации с Азирафелем. Зачем я сам добавил себя в чс с его телефона? Он не злился? Он сам хотел извиниться?
Что?
Я заметил, как девушка глянула на мое зашитое запястье, но перевела взгляд, попросив меня разогнуть пальцы. Я послушался.
Меня на кой-то черт все-таки завезли в больницу, хотя, как понял, все можно было провести в машине скорой. Обработали ожоги, сняли швы, проверили глаз. Медсестра (её звали Грейс) чем-то перемазала бинт, прежде чем закрепить плотный его кусок на моем глазу, и сказала, что на утро можно уже снимать. Это хорошая новость. Плохая — я похож на мумию. Какие-то специальные пластыри и бинты на моей шее, моих руках и лице.
Грейс сказала, что могло быть и хуже: они могли бы просто обмотать мне все лицо, но ожог вышел довольно локальным, и у них есть для этого какие-то специальные пластыри пропитанные ещё какой-то херью. Честно, я не слушал. Я смотрел на себя в зеркало, висящее недалеко на шкафу, и думал о том, что у меня отличный костюм мумии на хэлоуин.
Мои пальцы были в пластырях, ладони перебинтованы, на шее и лице эти белые полоски. Ещё и глаз этой подушкой-безопасности прикрыт. Прекрасно. Мне кажется, так плохо я не выглядел давно.
Грейс все улыбалась мне, и мы неплохо с ней провели время, разговаривая. Она проверила швы на моем запястье, сказав, что снимать надо через дня четыре, так что спешить некуда. Она хотела оставить мне свой номер телефона, но я отказался. Не хотел давать ей ложные надежды. Она понимающе кивнула. И снова улыбнулась мне такой милой и неловкой улыбкой, что я понял: не будь даже у меня Азирафеля (точнее, его и не было, а если ещё точнее, он был на какой-то периферии между «что за хуйня» и «где правда, а где нет?»), то я бы все равно решил, что не достоин портить её своим присутствием.
А ещё ей было от силы двадцать пять лет. В таком молодом возрасте связываться с самоубийцей-киллером такое себе.
Со всем было окончено к трем ночи. Выйдя на улицу, первым делом я долбанул мусорку, потому что где, черт возьми, моя машина?! Как долго я буду бегать по всему городу, ища свою гребаную машину?!
Я хотел потереть лицо руками, но тут же одернул их. Всё болит, все щиплет, все в бинтах. Хоть прямо сейчас залезать в гроб можно. Я огляделся. На улице было темно, холодно и во дворе больницы не было людей. Поджав губы, я достал телефон, чтобы вызвать такси.
Ещё я хотел навестить Грету, но мне сказали, что с ней до сих пор разбираются. Поэтому я ограничился номером её палаты.
Я вскинул голову, чтобы вспомнить адрес, и заметил Азирафеля. Он стоял поодаль, у самых ворот, которые вели к выходу. Он переоделся, рядом не было патрульных. Это просто был Азирафель в своем пальто и зонтиком в руке. Я заметил, что асфальт был мокрым. Я остановился на какое-то время всё смотря в его силуэт, и всё ощущая какой-то липкий мерзкий страх. Я ничего не знал и ничего не понимал.
Я никогда и не пойму, если буду стоять на месте. Надо делать шаг вперед, даже если ты идешь по разбитому стеклу.
Я засунул телефон в карман штанов и пошел вперед, к нему. Я ощутил, что мне холодно в одной рубашке. Ожоги не горели, и мне даже стало чуть-чуть за это жаль: так бы я наверняка не волновался о холоде.
Остановившись в метре от него так, что я мог разглядеть его лицо, я вскинул голову. Пряди упали на лоб, но я даже не убрал их. Все равно они закрывали левый глаз, который и так был закрыт слоем бинтов.
Я чувствовал себя монстром. Франкенштейном. Будто бы меня собрали из разных кусков и склеили. Я просто мумия. Я человек, который пришел к суициду.
А значит — больше не человек.
Когда ты готов разменять свою жизнь на нечто абстрактное, как, например, право мести, ты больше не человек. Ты отдал свою жизнь, так что ты просто оболочка, коротая таскает главный товар. А после обмена все кончится.
Я стоял и с истинным с ужасом смотрел на Азирафеля, понимая всё это. Раньше эта мысль не была для меня хоть чем-то. Потому что Бог не смотрел мне в глаза.
Как ужасно-больно смотреть ему в глаза, когда всю жизнь преклонялся Сатане. Я не отрекся от него до сих пор, но сейчас это чувство между страхом и полным поражением. Будто бы мне снова не за что драться.
— Ты снова выглядишь так, — на выдохе сказал Азирафель, покачав головой.
— Как «так»? — я все держал дистанцию, и все смотрел на него, и всё думал о том, есть ли у меня хоть один гребаный шанс.
— Будто бы ты восстал из пепла.
Я улыбнулся.
Я не восстал из пепла, я просто коснулся запретного. Я просто спрятал свою человечность, а то, что осталось — ты можешь сейчас видеть это.
Вслух я это не говорю, потому что это дрянь какая-то.
— Я послушал твое сообщение.
— Ой, блять, — я поморщился, вспоминая то, что говорил, а с учетом новых обстоятельств, наверное, это было мало того, что жалко, так ещё тупо. — Ну вот кто тебя просил, а? Ты мог бы жить, не сообщая мне этого? — я отвернулся куда-то в сторону, ощущая, что мне стыдно смотреть ему в глаза.
— Я понял кое-что, — он встряхнул зонтик, опуская взгляд.
— Что? Знаешь, я лично больше вообще ничего понимать не хочу. Мне кажется, я понял даже чего-то лишнего, и мне теперь не очень приятно. Я так не хочу ни истин, ни правды, ни этой тупой игры. Я так устал.
Он поднял на меня взгляд и улыбнулся. Так понимающе, что я осознал — он разделял мои мысли.
— Ты ничего не помнишь, да? Возможно, оно и к лучшему.
— Честно, я запутался. Почему-то я и не хочу знать, из-за чего случился тот... диалог.
— Так ты помнишь? — Азирафель вскинул голову, испуганно уставившись на меня. Я так и не понял, почему.
— Только небольшую часть. Я орал, кидался предметами и говорил, что уйду. Признался тебе в любви.
Пауза. Я всё ждал его реакции. Но я едва мог прочитать его взгляд. С едва подсвечивающимся в нём сожалением, будто бы в нем было что-то, чего он отчаянно не хотел принимать. Или понимать.
— Прошедшей любви, — сказал Азирафель и снова посмотрел на свой зонтик. — Ты говорил, что нам больше...
— Некуда идти, да. Но, знаешь, я думал об этом, пока ехал сюда, пока меня перевязывали. Я... как бы я не старался, я не смогу уйти от того, что я всего лишь человек. У меня есть эмоции, которые я не могу отключить. Чувства, которые... которые не излечимы. Я не могу сказать тебе «прощай» и просто высунуть свою любовь к тебе. Мы так много с тобой прошли, так много видели. Сколько раз ты вытягивал меня из дерьма? А я тебя? Я ведь не могу просто взять и сказать: «да, случилось какое-то дерьмо, и теперь нам надо расстаться». Я... Я не помню. Я что-то говорил про вранье, а ты говорил о том, что ничего не сделал бы, что могло мне навредить. Эти слова даже не нужно было говорить вслух. Я думал об этом тоже. И понял, что просто не хочу знать, что тогда было. Да я и не очень вменяемым был, моя реакция, наверное, была жутко гиперболизирована. В своём нормальном состоянии я бы типа ну, знаешь, немного погрустил и все.
— Так ты... даже не спросишь? Ты не хочешь знать причину?
Я улыбнулся ему. Пошел дождь, и Азирафель рассеяно раскрыл зонтик, уставился на меня и кивнул головой. Я подошел к нему ближе, но все ещё стоя к нему лицом. Он чуть поднял руку, укрывая меня от дождя.
— Знаешь, между тупой историей и доверием к тебе, я решил, что хочу верить тебе, а не что-то там понимать. Даже если ты и врал мне в чем бы то ни было. Если все это было враньем, то, знаешь, я буду рад жить в этой лжи, если это будет означать, что я по-прежнему смогу верить тебе.
Просто, понимаете, вера — это механизм к жизни. Это то, ради чего нам стоит жить.
И если мне не верить Азирафелю, то тогда кому? Ради чего мне жить? Я ведь уже почувствовал, к чему я приду, если одним утром моя вера к нему умрет. Я просто приду к собственной смерти, потому что не будет причин дышать. Больше не будет вообще никаких причин.
Я смотрел Азирафелю в глаза, и все не мог в них разобраться. Он по-прежнему моргал, он был удивлен, и ещё он был.... будто бы потерян. Он моргнул.
Было очень холодно, и он все смотрел на меня этим взглядом верной псины, который я впервые видел у него. Азирафель рвано улыбнулся. Его уголки губ дернулись будто бы в неврозе.
— Меня поражает, как ты умудрялся думать, что ты был меня не достоин. Мне жаль. Жаль, что ты думал, будто бы ты был недостаточно хорош.
Я грустно усмехнулся.
Наверное, мы просто стоили друг друга, вот и все. Никаких больше истин, никакой больше правды.
— Знаешь, что я понял? — спросил Азирафель. — Я тоже думал об этом всем. И осознал, что мы все видели по-разному. Мне иногда кажется, что ты... ты не всегда понимаешь, как ты на самом деле выглядишь со стороны.
— Ну да, у меня есть некоторые проблемы с передачей эмоций и поступками. Иногда я могу думать одно, но делаю совершенно другое. Я могу думать, что сейчас закачу истерику или начну рыдать, но вместо этого я говорю другим голосом, серьезно, он будто не мой, и он, этот голос, он просто говорит: «пошел ты на хуй». Я не помню, как это называется, что-то связанное с социализацией, мне Анафема говорила. Почему ты заговорил про это? Я думал, ты давно это понял или типа того.
Азирафель попятился.
Я понял, что к херам испортил всю атмосферу между нами. Но, по крайней мере, мы по-прежнему стояли под одним зонтиком, все ещё лицом к друг другу и ощущали наше дыхание, которое снова будто бы слилось в один выдох. Десять дюймов. То, что происходит между нами, то, что происходило — тот момент, когда это действительно что-то значит.
Он внезапно усмехнулся, опустил глаза и, выдохнув, снова посмотрев на меня, сказал:
— Надеюсь, этот твой голос не наделал чего-то серьезного?
— Ээээ... нет?.. Ничего такого, что нельзя было исправить. Знаешь, пока я жив, исправить можно все. Мертвым это будет сделать чуть-чуть сложнее.
— Боже, не шути про свою смерть, — он устало закатил глаза.
— Ты ведь... ты ведь не думаешь, что, — я понизил голос до шепота, чуть наклонившись к нему: — ты ведь не думаешь, что я мертвым от тебя отстану?
— Блять, — Азирафель устало выдохнул, так, будто бы он и вправду напрягся от начала моего заявления, которое я сказал мертвым голосом.
Я снова отдалился и засмеялся.
Всё показалось таким правильным и таким легким. Меня не грызла никакая боль, никакие ужасы, ничего. Всё было так спокойно, так верно. Больно не было. Пока Азирафель смеялся вместе со мной, все было в спокойствие. Все бомбы затихли. Были мы и наш смех. Наше дыхание в унисоне.
Совершенно не важно, что произошло и произойдет, если в этом мире я по-прежнему мог верить Азирафелю, то все было абсолютно верно. Я, наконец, смог спокойно выдохнуть.
Азирафель. Тридцать минут до тупых, сентиментальных и очень косвенных признаний в любви.
После того, как Энтони увезли в больницу, Азирафель сел обратно в машину и всю дорогу ехал с абсолютно каменным лицом, казалось, даже не дыша и не реагируя вообще ни на что. По крайней мере, у него никто не спрашивал о том, почему он обжимался с Кроули, так что, наверное, никто просто ничего не заметил. Во время пожарища можно прямо на асфальте сексом заняться, и не то чтобы кто-то на это обратит внимание.
Он переоделся, закончил со всеми делами, а потом вызвал такси и приехал к больнице. Встал возле ворот, все оглядываясь около себя.
Его руки были холодными от страха. Всю дорогу, все время вплоть до этой секунды, он думал о том, какой выбор будет верным. Он мог бы скрыть от Кроули всю правду, чтобы все снова не повторилось, лишь бы снова не видеть глаза его бешеные (хотя сейчас всего один глаз), лишь бы не чувствовать налет злости, которым Кроули был наэлектризован.
Азирафель знал, что это будет правильно. Рассказать ему все. Каждую деталь, снова выслушать то, что он слышал и снова расстаться. На этот раз — навсегда.
Азирафелю от этой мысли было ещё хуже, ещё ужаснее.
И поэтому он хотел ничего ему не говорить. Не рассказывать ничего, сказать, что это была глупая ссора, о которой даже не стоило бы вспоминать.
Когда он ехал сюда, он нашел его сообщение, и слушая его голос, те слова, что он говорил, Азирафель едва не разрыдался.
Слова, которые, возможно, действительно имели вес. Слова, которые звучали как предсмертная записка, плотно засели в сердце Азирафеля тонким заточенным острым лезвием.
Это «я люблю тебя».
Это «прости меня».
Неужели, черт возьми, Кроули хотел, чтобы это было его последними словами?
Азирафель не этого бы для него хотел.
Это «я люблю тебя» сказанное таким тоном, что Азирафелю стало не по себе. Впервые в его словах была жизнь, были чувства, будто бы он достал это все из себя и вложил в эти слова из последних сил.
Азирафелю, прослушав это, не хотелось снова отпускать Кроули. После их ссоры он ходил сам не свой. Почти ни с кем не разговаривал и толком не спал. Пил много кофе. Он всё никак не мог дойти до той мысли, что Кроули действительно ушел. Для него это всегда было за пределами фантастики, и все эти несколько дней он ходил и все никак не мог поверить.
Ему было очень тяжело и в той же степени больно.
А теперь, после этого сообщения, на него будто бы упала луна. Две луны. Три! Сколько угодно лун давили на него всей своей тяжестью до того, что Азирафелю было даже сложно дышать. Каждый выдох отдавался скрипом в голове и болью в плечах.
Что он должен был сказать Кроули? Должен ли он утаить правду для их будущего или сказать правду, и оставить Кроули право выбора? Что он должен был делать?
Он стоял, и в его голове чередовались то слова Кроули о том, что он больше ему не верит, то его признание в любви.
Азирафелю хотелось рыдать, потому что боль и за себя, и за Кроули разрывала его. Ему было так сложно. Так сложно и невероятно больно.
Что он должен выбрать?
Когда он поднял голову и закрыл зонтик, заметив, что дождь перестал идти, его сердце замерло. Казалось, в нём вообще все процессы, свойственные живым существам, замерли. Вот его силуэт. Его тень, его фигура. И всё в нем, Господи, только подумать, что это всё и вправду вмещается в его теле. Слишком маленьком для всего этого теле. Слишком маленькая душа, слишком маленький разум и тело, чтобы в нем действительно все это умещалось.
Эта боль, тоска, страх, ужас, злость, остервенение, бешенство, ненависть, любовь, привязанность, отважность, готовность последнее отдать.
Этого было слишком много для этого силуэта, который стоял там, под покровом теней.
Поэтому Кроули сошел с ума. Поэтому он был безумен.
Потому что его разум был не в состоянии все это вынести.
Он смотрел на его силуэт, и что-то сжималось и дрожало у него в самой груди. Он сглотнул.
Силуэт пошел по направлению к нему, уткнувшись взглядом в телефон. Холодное свечение от экрана давало разглядеть Азирафелю, что на нем куча бинтов и пластырей. Весь перевязанный. Азирафель словил себя на мысли, что сейчас он — лучшее изображение того, как он выглядел внутри. Весь израненный, в бинтах и повязках, так он выглядел всегда.
Слишком много ран, слишком много белых кусков бинтов. Но слишком мало для того, чтобы их хватило, чтобы
действительно перекрыть все раны.
Силуэт остановился. Голова вздернулась. Он смотрел на него.
Азирафель не отводил от него взгляда, и все ощущал, как все в нем дрожит. Он не мог увидеть его взгляда, но даже на таком расстоянии он мог ощутить всю ту ярость, злость, отчаяние и какой-то пережиток страха, что он недавно перенес, которыми буквально несло от него.
Глядя на него сейчас, Азирафель принял решение.
Он расскажет ему всю правду, если он только захочет.
Он сделает все, как тот скажет.
Азирафель решил это и принял это решение как единственное верное.
Силуэт двинулся к нему, и, наконец, оброс лицом, одеждой и взглядом. Кроули смотрел на него этим своим взглядом, которым судья смотрит на человека, которого вот-вот приговорят к смертной казни. С болезненным равнодушием, усталостью и самым малым чувством жалости.
У Кроули
всегда был такой взгляд.
Взгляд морально сломленного, но по-прежнему, по каким-то очень неясным причинам, сильного человека.
Кроули всегда был лучшим.
В своём безумии он превзошел их всех.
Когда Кроули говорил, у Азирафеля то затягивался этот ужасный, невыносимый узел, то развязывался.
С последней его фразой, с тем, как он заклеймил свое нежелание знать ответы и правду, Азирафелю почему-то подумалось, что это было в корне неверным, но... правильным.
Он просто смотрел на него, и что-то в нём хотело проломить его грудную клетку. Пульс бился у него даже в глазах, а голова, казалось, вот-вот начнет кружиться.
Кроули выбрал
его.
Из всех возможных вариантов
он выбрал
его.
И Азирафель понял, что его «я люблю тебя» было действительно правдой. Это были слова не просто имеющие вес. Это были слова, которые впервые за долгое время могли значить то, что изначально было в них.
Кроули не просто испытывал симпатию или страсть. Влюбленность или влечение.
Кроули именно
любил.
Не как родителей, не как девушку, не как свою собаку.
Это просто была любовь в настоящей её форме. В истинном виде. Кроули действительно был готов отдать последнее. И он только что это сделал: он отдал правдивое восприятия мира ради того, чтобы быть рядом с ним.
Азирафель не верил своим ушам, своим глазам. Он ничему не верил.
Израненный, ожесточенный, но по-прежнему любящий Кроули был перед ним.
И он любил его.
Азирафелю показалось, что, в общем-то, на этом все могло и кончиться. Они могут начать новую жизнь и оставить все старые обиды. С чистого листа.
А потом Кроули снова посмотрел на него, и он вспомнил, что нет, ничего хорошо не будет. Потому что Кроули по-прежнему был самим собой.
Непредсказуемым, импульсивным, нервным и злым. С ним ему счастья не видать, как и спокойствия. Кроули нужно постоянно находить кого-то, искать его болевой порог, заставлять переходить за предел боли. Кроули всегда нужно будет заставлять людей чувствовать то, что чувствовал он.
Боль, страх, унижение.
Азирафель грустно улыбнулся, глядя на это перебинтованное лицо. Он чуть дернул зонтиком, чтобы накрыть правое плечо Кроули, на которое стала попадать вода.
Нет, никогда у них не будет хорошо. Потому что Кроули не был рожден для этого. Потому что Кроули, на самом деле, никогда этого не хотел.
Кроули смотрел на небо, пока Азирафель глядел на него и все думал о том, что счастья им не видать. Он опустил взгляд на него и своим этим голосом ожившего мертвеца сказал:
— Не смотри на меня, как на монстра, который загубил всю твою жизнь.
— Извини, я просто думал о том, как много ещё надо сделать.
— Да, — сказал Кроули снова посмотрев на небо, почесав правую щеку, которая по явно счастливым обстоятельствам не была заклеена пластырем и бинтами. — Так много ещё чего, с чем нужно разобраться.
Азирафель улыбнулся и кивнул. Его иллюзионная надежда на то, что все, наконец, станет нормально испарилась окончательно.
Но, по крайней мере, он мог укрывать Кроули от дождя и попытаться не смотреть на него, как на монстра. Ведь Кроули просто хочет совсем немного любви.
Азирафель просто укрывал его от дождя в этот миг и пытался не смотреть, как на демона, коим Кроули всегда для него и являлся.
И Азирафель был счастлив, делая это для него.
И не нужно ему никакое хорошо. Кроули обменял правду на него.
А Азирафель ведь сам выбрал любить монстра. Но теперь, по крайней мере, все было в порядке. Все слова были сказаны, а Кроули, кажется, ни о чем не сожалел. Правда же?..
Азирафель поднял на его лицо взгляд, моргнул и вспомнил ещё одну истину: Кроули
всегда о чем-то сожалел.
И прямо в этот миг он думал о чем-то, что не приносило ему радости. С таким лицом люди обычно думают о смерти. О
своей смерти. Азирафель моргнул, покачал головой и решил, что не будет думать об этом. Он тоже посмотрел на небо и решил, что дома скопирует сообщение Кроули и будут переслушивать его ночью перед сном. Ровно до тех пор, пока аудиозапись не сменится на реальный голос рядом.
А когда-нибудь она обязательно должно поменяться на него.
Азирафель это знал.
***
Кроули.
Если вам интересно, как я обычно справляюсь с проблемами, то, честно говоря, обычно я о них просто не думаю. Стараюсь игнорировать. Чаще всего это помогает. Так однажды мой Босс пытался выяснить, куда я дел все данные по делу, которые он дал мне на флешке. По пьяни я скормил эту флешку уткам в пруду, когда шел домой и решил, что мне надо чем-то покормить их. Конечно же они не съели это, но флешка однозначно была выведена из строя и просто валялась на дне озера.
Босс спрашивал меня, а я просто смотрел на него, прямо в глаза, и спрашивал: «какая флешка?»
Как правило это срабатывало. Обычно из-за того, что Босс не хотел мне что-то доказывать, потому что скорее всего это превратилось бы в желание засунуть друг другу свинцовые пули в задницу и ничего более.
Но сегодняшним утром я проснулся и думал о том, что я просто не умею решать проблемы, если что-то
действительно случается. Мне стоило бы признаться, что в плане экстренных ситуаций я полный лузер. Если проблема не требует умений драться, оружия или психологического насилия, если оно не связанно с причинением боли или хакерскими взломами, то я просто проигрываю.
Я лежал в кровати, и это было, наверное, ранее утро. Мои ладони болели. В общем, наверное, я поспал около трех часов?.. Не больше.
Мы расстались с Азирафелем, потому что он настоял на моем отдыхе. Со странным чувством отрицания я осознал, что хотел домой. Обычно я этого не хочу.
Я пытался не думать об этом.
Я проверил мобильник. Мне написал Босс.
«нам нужно поговорить».
В миг я почувствовал сожаление о том, что не оценил по достоинству вчерашний день, когда у меня не было никаких дел. Это утро уже меня утомило.
Я провел где-то почти час, перевязывая все ожоги. Я снял повязку с глаза, но он до сих пор с трудом открывался. Наверное, когда она говорила про «ночь», она имела ввиду полноценные восемь часов, а не три или четыре. Я нацепил эту конструкцию обратно. И я все ещё выглядел как мумия.
По крайней мере, я мог шевелить пальцами и даже брать предметы. Кожа немного стягивалась, немного болела или иногда жгла, но в целом все было терпимо.
Я развернулся на барном стуле, отложив аптечку и уставился в окно. Босс написал мне в шесть утра, то есть, предполагаю, я могу ему сейчас позвонить, так?.. Я примерно догадываюсь о предмете диалога, и это не совсем то, что я хотел бы обсуждать.
В конце концов, теперь я не знал, что мне делать.
Я пообещал Юсуфу свою жизнь, но как мне теперь её отдать, если появился Азирафель?
На самом деле, если мы до сих пор с Вами играем по правилам, то я не испытываю особого отвращения от мысли о суициде. Я до сих принимаю его для себя. До сих пор хочу.
потому что я больше не человек.
Я взял телефон и нашел в нем вбитый ещё с позавчерашнего дня номер Джеба. Я не хотел ему звонить, потому что не был уверен, что в восемь утра он проснулся (откуда мне знать, как и где он работает?). Поэтому я ограничался смс-кой. Я написал, от кого я узнал его номер и что хочу встретиться.
И снова уставился в окно.
Я сделал себе кофе, нашел пачку сигарет (помятую и на половину пустую). Чуть не стошнило. Я понял, что окончательно себе угробил желудок, но я так же думал до сих пор о том, что мысли о скоропостижной смерти кажутся мне утешением, а не ужасом. Я не боюсь смерти. Я не бегу от смерти.
я хочу смерти.
Так люди обменивают свою человечность.
будто бы она у тебя вообще была.
Я хмыкнул (не) своим мыслям и уставился на экран телефона, который тут же вспыхнул. Сообщение от Анафемы.
«если что, то я еду».
Не вопрос. Предупреждение. Половина девятого утра. Обычно она работает с девяти, будет ли она спешить? Я не знал. Мне было как-то абсолютно все равно.
Я думал, что встреча с Азирафелем даст мне выдохнуть полной грудью. Освободит от боли. Боли не было. Была странная гниющая пустота, которая снова
ничего не чувствовала.
В общем-то, мне снова было абсолютно насрать.
Так что Юсуф действительно мог запихнуть все свои стратегические игры с человеческим разумом себе в зад. Какой в этом смысл, когда ты пытаешься напугать слона? Черт возьми, он же даже тебя не понимает. Я чувствую себя этим слоном. Можно играть в это сколько угодно, я все равно ничего не пойму.
Мне так все равно. Ничего нет. Никого нет.
разве это не прекрасно, быть одному?
Я сижу на своей кухне в одних штанах и сползшей на локти рубашкой, и, кажется, начинаю это понимать.
Это действительно было прекрасно: когда ты совершенно один и тебе так на всех все равно.
Будто бы кто-то выключил свет (он давно был выключен) и ты наконец смог лечь спать. Отдохнуть.
Анафема и Азирафель живы. Я тоже.
Но их рядом нет.
Разве это не счастье?
Я будто впервые за долгое время перестал бояться страха.
Я надел нормально рубашку и застегнул её. С великим трудом уложил волосы. На выходе это было даже не похоже на прическу, а будто бы я достал постиранный парик и надел его на себя. Решив, что на фоне кучи бинтов, пластырей и одного заклеенного глаза это не так уж и бросается в глаза, я подумал, что, в общем-то, и так сойдет.
Анафема стояла на пороге с таким лицом, что я понял: она не спала нормально две ночи. Может, три-четыре часа за двое суток. Она смотрела на меня с этим бешенством и желанием идти до конца. Я лишь шире открыл ей дверь. Пройдя вперед, она сказала:
— Что-то произошло? Ты выглядишь по-другому?
Повисла пауза, когда я кинул на неё многозначительный взгляд.
— Я не про... бинты. Хотя это тоже выглядит устрашающе. Это... после чего?
— Ожоги, — я пожал плечами и закрыл дверь, указав ей рукой вперед. — Могу предложить тебе виски, текилу, вино и кофе. Коньяк с кофе. Просто коньяк.
— Спасибо, я уже выпила, — она кивнула и резко добавила: — кофе.
Я кивнул.
Она осмотрела мой кабинет, наверное, заприметив, что тут, внезапно, убрано и снова повернулась ко мне. Мы стояли в проходе и она все смотрела на меня.
— Ты... что ты сделал со своим лицом?
— Я был у кое-кого в долгу, надо было помочь ей. Она чуть...
— А, да, я помню, ты вчера говорил. Про это говорили в утренних новостях. Про пожар. Да-да, — она кивнула и поправила очки. Новые. — Но, все же, твой взгляд. Ты себя... по-другому чувствуешь, да?
— Почему ты говоришь об этом?
— Потому что это... странно. То, как у тебя все быстро меняется. Ты до сих пор думаешь о смерти? — с какой-то тихой надеждой спросила она.
Я выдохнул и почесал затылок. Прошел вперед, и она сделала это тоже. Оглядевшись, она села на диванчик. Я рухнул за стол. Я оттягивал время, пытаясь найти правильные слова, но их не было. Хотел ли я смерти?
— Знаешь, мне кажется, надо поставить вопрос по-другому. Собираюсь ли я умирать?
— Нет, начнем с хочу, — настояла Анафема, и всё смотрела на меня этими глазами. Она смотрела так, будто эти глаза никогда не видели слез. На самом деле, она была чертовски усталой. Но она нашла в себе силы, чтобы снова прийти сюда, зная, чем это может кончиться. Очередной истерикой. Она не спала из-за меня. Хотела спасти меня.
— Я не знаю. Наверное, когда люди говорят «я не знаю» они не хотят чего бы то ни было.
— Что изменилось с того вечера? Почему ты уже не знаешь? Тогда ты звучал действительно серьезно и настроено на это, поэтому я испугалась. Обычно ты, ну, знаешь... Преувеличиваешь.
— Ты знаешь, почему это происходит. Я преувеличиваю, говорю не то, что хочу сказать и мне на все насрать. Ага. Так похоже на меня. А ещё не проявляю нужных эмоций и веду себя противоправно. Последнее к чему относиться, кстати?
— Диссоциальное расстройство личности. Но я никогда не вписывала его в твою диагностику. Из-за Азирафеля. Его ведь так зовут, да? Но.. с его чувствами ты ведь тоже, на самом деле, не считаешься, так что...
Она выдохнула. Я кивнул.
На самом деле, это было правдой, и мы об этом уже говорили. В смысле, Вы и я. Я Вам рассказывал про то, что в действительности я никогда не думал об удобстве Азирафеля. Мы просто друг друга стоили, всего-то.
— Ну, знаешь, кажется, вчера я испытывал чувство вины, — честно признался я.
— И сколько это было по времени? Час? Два?
— Десять минут. Ровно до того момента, как я не приехал домой, и не стал думать о том, какой я несчастный. Ага.
— Ну вот. Это как если бы какому-то человеку стало грустно на час или два, но это же не говорит о том, что у него депрессия.
Я уткнулся взглядом в стену с висящей картиной. Почему-то мне захотелось снять её и повесить туда картину «Крик». Не знаю, сейчас я почему-то вспомнил о ней, и мне она так понравилась. Хотя я никогда не испытывал к ней особой симпатии.
Понимаете, в чем фишка с искусством. Иногда, чтобы чувствовать его, нужно находиться в определенном эмоциональном состоянии.
— Возвращаясь к...
— Суициду? — я вздернул бровь. — Не знаю, правда. Мы помирились с Азирафелем. Но я... я не...
— Скажи мне правду. Ты ведь знаешь: я никогда не осужу тебя. В чем бы то ни было.
Я поднял на неё взгляд. Пялился в нём как в ясновидящий шар. Я сказал:
— Я, может, и перехотел умереть на полном серьезе, но я не чувствую в нем реальной нужды. Такой, как прежде. После этих четырех дней во мне будто бы... кто-то другой. Я ощущаю другие чувства, другие мысли, другой взгляд на мир. У меня не болит голова и нет галлюцинаций. Всё нормально. Так нормально, что аж тошно.
Уголки губ Анафемы внезапно дернулись. Она все смотрела на меня. Она спросила:
— Ты ощущал некий перелом, да? Недавно. Будто бы что-то было в тебе, что мешало, а потом исчезло? Как ты чувствуешь себя сейчас?
Я всё смотрел на неё. Я оперся подбородком о руку. Я сказал:
— Как мертвец, восставший из могилы.
И это было правдой.
Она сказала:
— Ты прямо, не знаю. Ребенок индиго от мира психических заболеваний. У тебя явные признаки социопата и при этом прямо ярко выраженной истерической психопатии. Удивительно, как ты собрал это все. А ещё депрессия, которая, кажется, никогда тебя не отпускала. Плюс паническое расстройство, ПТСР и соматоформное расстройство из-за которого у тебя жуткие головные боли. Плюс паранойя из-за наркотиков. У тебя все проблемы из-за них, вообще-то. Абсолютно все.
Я молчал. Она никогда не говорила о моих диагнозах вслух, потому что я этого не хотел. Но теперь? Теперь мне было все равно.
— Почему я думал про биполярное расстройство, — я посмотрел на потолок.
— Потому что у тебя бешеные скачки настроения. Тебя сложно предугадать. Это из-за наркотиков, кстати. Чаще всего ты выглядишь как очень жестокий человек, но, на самом деле, ты любишь преувеличивать. А иногда я смотрю на твое лицо, и ты будто хочешь сказать что-то, и я жду, когда ты это скажешь, но в итоге из тебя вырывается что-то вроде: «знаешь, мне вообще всё равно», но по твоим глазам я вижу, что ты хотел сказать не это. Это довольно частое явление для людей, которые с детства устанавливают себе те рамки, в которые не влазят. Ты с детства хотел выглядеть ожесточенным, поверхностным. Ты добился этого в каком-то роде, но ты — дерево и стекло. Ты очень глубоко и сильно переживаешь собственные проблемы, нуждаешься во внимании, но почти никак не воспринимаешь чужие проблемы. То, что ты говоришь, часто не совпадает с тем, что ты думаешь, потому что ты не хочешь казаться беззащитным.
Я молчал.
Я вспомнил диалог в кабинете у Юсуфа.
Я снова и снова посылал его на хер, когда внутри меня все шаталось, и я едва сдерживал себя, чтобы не накинуться на него. Но я всё равно сдался, когда предложил ему свою жизнь. Я показал свою слабость другим способом. Никакие посылы на хуй тебя не спасут, если ты слабак.
Я все смотрел на потолок.
Она встала и подошла ко мне.
— Ты не хотел умереть. Ты хотел получить свободу. Ты думаешь о своем спасении, и вот оно — отсутствие зависимости. Ты нашел истину после всего этого. Поэтому сейчас ты не хочешь этого делать. Я не приносила с собой никаких таблеток, потому что доктор поставил на то, что это не похоже на суицидальное поведение. Я рада, что все обошлось, но, кажется, суцидника легче оттащить от крыши, чем психопата от его идей.
Я посмотрел на неё. Моргнул.
— Звучит отстойно.
— Ты снова это делаешь. Говоришь не то, что думаешь.
Проблема в том, что, наверное, я ни с кем никогда не был честен. Даже с Вами. Мне жаль. Иногда я хочу просто рассказать о чем-то, быть честным, но все само обрастает какими-то деталями, чтобы не показать себя придурком. Это просто елка с новогодними игрушками. Совсем немного мишуры. Ничего более.
Дешевая бутафория, чтобы все выглядело так, будто рассказчик — не просто полоумный злодей, а человек с претензией на что-что. На что-то
кроме психологических заболеваний.
— Иногда у меня в голове появляются мысли. Мои. Но будто не от меня. Знаешь, просто выскакивают. Резко.
— Это часто случается при коморбидности.
— При ком?
— Явление, когда у человека сочетается два и больше недуга.
— А.
Я почесал подбородок. Снова посмотрел на потолок. Иногда так не хочется казаться кретином.
— Ещё тебе сложнее претерпевать изменения в своих взглядах. В твоем случае не удивительно, что ты называешь это «другим человеком».
— Как думаешь, — начал я, всё пялясь в этот потолок, — значит ли это, что я никогда не любил? Никого.
Затянулась пауза. Теперь она выглядела так, будто хотела сказать не то, что думала. Однако, она сказала правду:
— Любил.
Это правда.
Она сказала:
— Но в твоем случае любовь это просто расширенный эгоизм. Желание получить поддержку, заботу и нужное внимание. Это не плохо. Нет идеальной формулы любви. Ты не можешь чувствовать сожаления за то... — она осекалась.
Я улыбнулся и кивнул, прикрыв свой единственный глаз.
— Да, я ни за что не чувствую сожаления. Только за свою жизнь. Потому что, видимо, я уверен, что она недостаточно трагична, чтобы меня все жалели.
Это все — показательная картина того, как клоун чувствует себя на арене цирка. Вот чем я занимаюсь всю свою жизнь.
— Убегая от любви, ты просто хотел...
— Получить независимость. Страдая от смерти близких, я страдал только потому что...
— Потому что всегда оплакивал свою боль. Но на самом деле это свойственно для большинства людей. Даже здоровых. Мы ищем все, что может дать нам удовольствие — в нём наш личностный смысл жизни. Мы влюбляемся, чтобы испытать чувство эйфории, занимаемся сексом, чтобы почувствовать свою дозу дофамина. Просто у тебя оно чуть изменено из-за всех болезней. Имеет более гротескные и ужесточенные формы. На самом деле, думаю, ты бы хорошо ужился в какой-нибудь утопии.
Я пожал плечами. Сейчас я обнаружил, что меня мало это волновало.
Пожалуй, весь эмоциональный тайфун что накрыл меня за последние сутки сделал из моих мозгов крем-брюле, а из чувств — плоскую лепешку. После ночного диалога с Азирафелем все улеглось как-то само собой.
— А ты? — сказал я, вставая, становясь выше её на несколько дюймов. — Каков твой смысл в том, что привязываться ко мне? К любому своему клиенту? В чем твое удовольствие?
— Я так полагаю, — она грустно улыбнулась, — это просто альтруизм. Люди разные, и кто-то делает все из своего эгоизма, кто-то — нет. Я просто хотела сказать, что феномен любви из-за эгоистичности не так плох. Нет ничего ужасного в том, чтобы оплакивать свою боль. Это нормально.
Я улыбнулся ей.
— Альтруизм хуже любой другой болезни, дорогая.
— Я знаю, — она кивнула, и все ещё улыбалась мне. — Ты, кажется, давно не надевал свои очки?
— Ага. Мне срать на них. Что сейчас можно увидеть в моих глазах? Явно не тайну того, что я психопатичный кусок дерьма, который всегда таскался со своей болью и пихал её всем в лицо. Мол, посмотрите, какая у меня боль: жирная и страшная, раскормленная, такая вот здоровенная боль. Я сам её вырастил, чтобы вы мне сопереживали. Представь, что было бы, если бы все об этом знали? Они бы считали меня сумасшедшим.
Мы смотрели друг другу в глаза и молчали. В общем-то, потому что мы знали правду.
Правда в том, что я сумасшедший. Поэтому я снял свои очки. Все об этом и так знали, мои глаза больше ничего не скрывали.
— Мы продолжим наши сеансы? — спросила она.
— Ну, а кто ещё кроме тебя будет жалеть и слушать меня на протяжении часа? Прости, у меня больше нет знакомых-альтруистов.
— Ну ты и мудак.
Она рассмеялась. Я тоже.
Это по-прежнему было правдой.
Она не соврала мне за наш диалог ни разу.
— Ты ведь врешь, — она грустно улыбнулась и посмотрела мне в глаза.
— Что?
— Ты не расхотел умереть. Ты перехотел, чтобы тебя спасали. Ты все ещё думаешь об этом, так? Как о выходе. Самое страшное, что с тобой не угадаешь, захочешь ли это сделать.
— А таблетки ты не принесла, потому что таблеток от суицида нет, так?
— Ага. Есть антидепрессанты, которые ты пьешь.
— Не пью.
Её уголки губ дернулись и она покачала головой. А потом потерла лицо руками.
— Это бесполезно. С самого начала было бесполезно. Чтобы я тут не говорила, как бы не пыталась тебя отвести, я смотрю в твои глаза и понимаю, что тебе все равно. Ты ведь так и не слез с наркотиков, хотя сколько раз я тебя об этом просила?
— Каждый сеанс.
— Ты ведь знаешь, что это из-за них. Твоя депрессия, твоя паранойя и галлюцинации. Ты ведь... как ты пил гребаные антидепрессанты?
— Ну... вставал утром, закидывался чем-нибудь, потом обезболивающее, потом они.
— А потом у тебя всё обострялось. Мне получилось более-менее облегчить твою депрессию, только когда ты был полгода в завязке. Ты просто не позволяешь тебя вылечить. Ты продолжаешь употреблять и употреблять. Зачем?
— Я не хочу об этом говорить.
Мне показалось, что сейчас она снова разрыдается, но она просто улыбнулась, покачала головой и издала истеричный смешок. Отчаянный.
— Умирать сейчас я точно не собираюсь. Это желание сейчас ничуть не больше, чем в любой другой день до этого. Я всегда сдохнуть хотел, но сейчас я нашел чуть больше сил, чтобы терпеть. Из-за Азирафеля. Я не могу сказать, что это любовь, но...
— Это психопатия. Тебе нужно это как социопату и психопату. Просто ты здраво оцениваешь ситуацию, и понимаешь, что так, как тебя любит Азирафель, тебя не полюбит никто. А он, видимо, очень и очень тебя любит. Но какая разница, придешь ты к этому сегодня или завтра, если ты все равно это сделаешь. По тебе это видно, черт возьми, всегда было видно. Почему ты просто не бросишь наркотики?
— Я пробовал. Раз пять, если не больше. Анафема, сколько мы с тобой работаем? Семь лет? Восемь? Ты знаешь, к чему меня приучил мой отец. Я не знаю твоего языка, не знаю языка Азирафеля. Я знаю только язык боли. На нем со мной надо разговорить, иначе ваши слова не имеют веса. Я не знаю, что со мной нужно сделать, чтобы я услышал. Избивать, ломать пальцы, отрезать по кускам части тела, пересаживать почки или вырезать гланды без анестезии, кормить меня битым стеклом или втаптывать в него, выкалывать глаза или пускать по кругу сутки напролет. Так я смогу понять. Мой отец меня к этом приучил. Что в этой жизни есть только боль, и только она имеет вес. Это единственное обстоятельство, которое может быть для меня в жизни. Боль. Моя и чужая. Потому что я психопат, да, черт возьми, психопат с ПТСР. Но сегодня я не умру. Сеансы продолжатся, все такое. Буду ныть и делать вид, что хочу излечиться. Но не от чего лечить. Ты не можешь просто стереть мою личность. А только так я смогу излечиться.
После моей речи она попросила виски. Пять минут мы молчали, пока она пила.
Она знала все это и без моих слов. Но одно дело знать, другое — слышать. Я знаю разницу.
Когда она собралась уходить, чтобы успеть к своему клиенту, она сказала, глядя через плечо:
— Я рада, что ты собираешься ещё немного побыть среди нас. Я знаю, тебе может быть неуютно, но...
Она пожала плечами.
Правда. Мертвецам всегда будет неудобно среди живых людей. Как бы хорошо я не прикидывался живым.
(было бы смешно, если бы в конце всей это истории у меня бы сгнила и слезла кожа, голова слетела набекрень и я стал бы жрать чужие мозги; все бы закончилось и началось апокалипсисом, черт возьми, это бы сошло за крутой блокбастер)
— Мне просто надо кое с чем разобраться. Так много с чем мне надо разобраться.
Она кивнула.
В любом случае, она поняла то, что я имел в виду.
Она ушла. Я проверил свой телефон. Джеб ответил мне. Отправил время и адрес. Эти люди очень любили кафешки, и, надеюсь, это будет поприятнее.
Я снова постарался уложить волосы. В этот раз все вышло чуть лучше.
Я снял некоторые пластыри с лица, заметив, что кожа под ними была нормальной. Я не знал, насколько это было хорошей идей, но мне не очень почему-то хотелось ходить по улице со всем этим. В общем-то, ситуацию это лучше не сделало, и я по-прежнему выглядел
так. Как хорошо замаскированный зомби.
***
Кафе оказалось чуть более приличным, и, на самом деле, это была просто кофейня с почти пустой террасой. Я был этому рад, и я даже заказал кофе. Купив газету на кой-то черт, видимо, надеясь снова увидеть что-то о себе, я сел за один из дальних столиков, перелистывая страницы. Я залез на страницу с гороскопами. Сегодня мне обещали пять по пятибалльной шкале в бизнесе.
Скорпион: Благоприятный день для заключения сделок, обсуждения вопросов, касающихся каких-то бизнес-проектов, долгосрочного сотрудничества. Найти общий язык с близкими оказывается сложнее, чем с теми, кого вы едва знаете. Могут вспоминаться давние обиды, это отнюдь не упрощает общения. Но большинству представителей знака удается избежать конфликтов и ссор, сохранить мир.
Я задумался. Я не верю во все это, потому что у меня просто нет времени в это верить, но тот гороскоп, что читал мне Юсуф, он, на удивление, подошел. Старые обиды и друзья.
Я снова посмотрел на свой гороскоп.
Опять что-то про давние обиды, сложный язык с близкими и конфликты. Это похоже на меня, да, знаете.
Рядом со мной послышался шорох. Кто-то сел на стул. Я поднял голову и вздернул бровь (единственная бровь на которой ничего не было).
— Привет, Гавриил, какими судьбами? Не то чтобы я тебе не рад, — я перелистнул страницу, выйдя на новости про политику, — но у меня важная встреча, и... Стой.
Я снова посмотрел на него и проморгался. Он улыбнулся мне и все в моей голове пришло в целостный вид.
Внезапно в мою голову врезались вспоминания. Темно и сыро. Я стоял под фонарем и скрипел зубами. Рядом со мной стоял силуэт — конкретно
этот силуэт — и что-то мне объяснял. Я ощущал себя очень злым.
— Подожди, какого хера? — я отложил газету и нахмурился.
Гавриил сидел прямо передо мной в своем шикарном костюме, со своим шикарным телом и лицом. Не подумайте превратно, но он выглядел хорошо — в том смысле, что мне хотелось в него выстрелить.
— Я был удивлен, что ты снова захотел поговорить. Опять что-то?
Я уставился на него, абсолютно ничего не понимая. Он какое-то время улыбался, а потом, поняв, что я не прикидываюсь придурком, я и есть придурок, его лицо резко обратилось лицом серьезного человека, который пришел требовать свои деньги.
— Снова захотел? В смысле,
снова?
Я попытался поставить в ряд все вопросы, что зажглись в моей голове, но они толкались и путались, в итоге я сам не понимал, что конкретно хотел бы у него спросить первым.
Он попятился. Он выглядел так, будто бы не мог решить, кто из нас сумасшедший: он или я.
Мне кажется, по его лицу, он решил, что мы оба.
— Мы с тобой уже встречались.
— Ночью?.. — уточнил я, все ещё смотря на него как на экс-пациента лечебницы, который сел ко мне одетый в обмазанной дерьмом туалетной бумаге. Почему-то я подумал, что даже в таком виде Гавриил бы выглядел хорошо. Вот же говнюк.
— Да.
Он кивнул. Затянулась пауза. Почему-то я решил отложить все эти вопросы, и вынул главный, который, как сложилось исторически, был старше их всех.
— Так это ты... Джеб? Чувак, который сорвал нам операцию в...
— Я не срывал вам ничего, — прервал меня он и воровато огляделся, — слушай, я работаю
на вас, а не против вас.
— Ты работаешь на две организации, ты не можешь работать только в одну сторону. Находясь в таком положении, ты и за нас, и против нас. Поэтому такие люди никому не нравится.
— Готов поспорить с этим.
— Готов набить тебе морду.
— В прошлый раз ты был более дружелюбен ко мне, — почти обидчиво заявил Гавриил и кивнул официантке, когда она поставила перед ним кофе. На нём было написано: «улыбнись, ты выглядишь прекрасно!». На моем, кстати, было написано «все наладится!». Я чувствовал себя немного обделенным, если честно. Ну, кто-то выглядит хорошо, а у кого-то дерьмо в жизни, о котором у него на лице написано (едва ли бинты и пластыри об этом не кричали).
Я нахмурился. Отмотал наш диалог назад, и обнаружил, что Гавриил звучал, в общем-то, дружелюбно настроено. Его «опять что-то» звучало так, будто бы он в
действительности хотел мне помочь. Я уставился в газету.
Там было написано: «Экономика Китая пробила «дно» за 27 лет».
Я не ощутил сожаления за китайцев.
— Что было в прошлый раз? — я все-таки пришел в себя (насколько это вообще возможно) и решил начать с чего-то наиболее подходящего.
— Ты спрашивал, ничего ли я не знаю про убийства всех девушек, с которыми у тебя что-то было.
— Как круто. У меня сегодня абсолютно такой же вопрос, — я видел краем глаза (как хорошо, что он сидел про правую сторону от меня, иначе бы хрен я что увидел), что он смотрел на меня как на сумасшедшего. Снова. Опять. — Не делай это лицо, у меня был сложный уик-энд.
Он продолжал делать
это лицо.
Такое лицо показывают тебе люди, когда не понимают, смеешься ты над ними или над собой. Я не смеялся ни над кем, и он, все-таки, это увидел.
— У тебя что-то вроде амнезии?
— Ага, той самой, которая случается у людей, которые дико бухали и нюхали кокс, и все клетки мозга просто решили эвакуироваться, ага, та самая, — я встряхнул голову и снова уткнулся в эту новость про китайцев. Экономика меня интересовала только на уровне того, как я получаю зарплату и не влияет ли уровень инфляции в Лондоне на нее. Вряд ли дно Китая может мне чем-то навредить. Или может? Я внезапно заинтересовался Китаем, но Гавриил вдруг заговорил.
— Так ты реально ничего не помнишь?
— Реальнее только твое ЧСВ и желание трахнуть зеркало.
— Мне даже не обидно, знаешь.
— Я не собирался тебя обижать. Я бы хотел быть дружелюбным, но у меня, типа, ну, — я сморщил нос, посмотрев на небо, — есть проблемы. Некоторые. С общением.
— И как сильно ты был обдолбан, когда мы с тобой общались? Ты был весьма нормальным, пока мы не заговорили о... об этом.
— Я так полагаю, что очень обдолбан, — на небе снова собирались тучи, и я понадеялся, что не пойдет дождь. Мы были под навесом, но дождя в последнее время было слишком много.
— Так ты рассказал мне хоть что-то по делу?
— Я рассказал тебе все.
Я поднял на него взгляд. Отложив газету, я сложил руки на своем колене, склонив голову.
— Так ты знаешь?
— Ага. Абсолютно все имена.
Я смотрел на него в ожидании того, что он мне сам все начнет рассказывать, но он просто сделал глоток своего кофе и тоже посмотрел на небо, чуть сморщившись.
— Могу я услышать повтор?
— Если хочешь. На самом деле, не знаю подробностей, я знаю, кто за этим. Не знаю, помнишь ли ты, там был чувак, который занимался грязной ра...
— Альфред. Да. Прости, ты сказал был?
— Ага. Ты же убил его. Не помнишь?
Я снова уставился на него, а он усмехнулся, вздернув бровь. Я ничего не помнил и ничего не видел, вот в чем проблема. Я ожидал, что я сделал с ним что-то, но я думал, что все ограничилось простой дракой.
— Нет. Вообще ничего. Я тебе так просто рассказал об этом? Что-то я сомневаюсь, что мы стали такими хорошими друзьями.
Гавриил пожал плечами и поправил шарф на шее таким движением, которым обычно люди закрывают засосы на шее. Может, у него очень активная сексуальная жизнь, вот он их и прячет?
— Мы встретились, когда ты ехал после того, как избавился от тела.
— А как я от него избавился?
— Не знаю. От тебя воняло дымом.
— А.
Я кивнул. Ну, сжигание всегда было универсальным способом сокрытием улик. Хорошо, что я хоть Вайолет не поджег у неё в квартире. Хотя от этого было бы не больше проблем, чем от следов крови. Интересно, полиция хоть что-то сделала или снова закрыла глаза?
— Вообще, не знаю, стоит ли тебе говорить снова. Ты тогда в бешенство пришел. А мы, ну, в людном месте. Люди не поймут, если ты начнешь кидаться ве... — он прервался, когда ему позвонили.
Подняв трубку, он с кем-то начал разговаривать таким тоном, будто бы собирался вот-вот начать крыть его матами. Я понимающе кивнул и посмотрел в сторону. По крайней мере, сейчас я узнаю, что к чему, и все станет чуть-чуть легче. Ответы всегда были так близко ко мне, что даже обидно.
Я выпал из реальности, и все думал о том, что мне сделать с ними. Если я сейчас узнаю, что к этому причастен мой отец, то... то что я сделаю? Я не знал. Найти и убить его? Попросить Гавриила посадить? Этот вариант мне понравился. В любом случае, Гавриил выглядел так, будто бы готов был работать со мной.
Знаете, такие типы, как Гавриил, они готовы работать на всех. Им никто не верит, но все доверяют. Поразительная работа.
Я услышал его фразу: «встретимся на совещании, идиоты», когда он сбросил вызов. Я повел бровью. На удивление, со мной он был поразительно вежлив. Мне очень стало интересно, что же я сделал, что он так хорошо ко мне относился.
Полагаю, проблема в моей роли во всей этой шарашкиной конторе? Он слышал же обо мне ранее? А, точно, Азирафель говорил, что он восхищался моей работой где-то в Германии. Наверное, его отношение ко мне было предопределено.
— Слушай, я был под метом, кто под ним не возбужденный, а?
Гавриил внезапно поморщился.
— Поэтому я его не люблю. Очень мешает на работе.
— И как часто ты работаешь обдолбаным?
Он махнул рукой. Я пожал плечами и решил не вмешиваться. Хотя я даже не удивлен. То, как он работает, просто подразумевало то, что он плотно на чем-то сидит, иначе бы так хорошо мозги у него не работали.
— Просто, знаешь, мне кажется, это что-то тебе испортило.
— Слушай, эти чуваки вчера подожгли мою близкую подругу, мне нужно набить им морду.
Гавриил вскинул бровь, удивленно на меня посмотрел из-под лба. Мне показалось, что он побледнел.
— Ты уверен, что это были они?
— Не знаю. Потом проверю.
Возможно, это те парни, которые стояли за убийством моих родителей? Они приняли Грету за кого-то важного? Ах, ну да, впрочем, это было предсказуемо. Если они каким-то образом реально за мной следили и видели, что она обняла меня.
— Ладно, просто скажи, кто это. Я сам разберусь.
Гавриил как-то недоверчиво на меня посмотрел. Он поджал губы и огляделся. Будто бы он действительно не был уверен. Я верю этому недоверию, потому что если он видел меня в ярости, то я не удивлен, что он не хотел этого повторять.
А я, ну, вполне мог распсиховаться, узнав, что это был биологический папочка. Потому что не совсем приятно осознавать, что этот старый ублюдок до сих пор от меня отцепиться не может и все отравляет мне жизнь. Без устали.
Он хотел открыть рот, как мне пришло сообщении на телефон. Я сказал:
— Минуточку.
Я подумал, что это был Босс, но это было письмо на почту. На мою почту, о которой почти никто не знает, и туда вообще не приходит спам. Это не был Босс.
Я удивленно вскинул бровь и уставился на отправителя.
Это был я сам. Это было сообщение, отправленное с другой моей почты с помощью таймера. Я посмотрел, что дата была пятого октября. То есть в те дни, когда мне швыряло по всему Лондону в поисках приключений.
Я ожидал увидеть там что угодно, вплоть до фотки на памяти в виде трупа Альфреда (почти как трофей).
Но это было текстовое сообщение. Я прошелся по нему взглядом и ощутил, как от моего лица и рук отлила кровь. Тепло будто бы сдуло с меня порывом ветра. Сердце утяжелилось в ритме и каждый его стук был будто медленным и тяжелым.
Там было написано, будто это какая-то заметка на телефоне:
ряды мелких убийств девушек — Босс и Азирафель. доказательства есть на почте Альфреда (тот тип из базы) (alfredtofg.yahoo.com), ещё в его дискорде. ещё информацию есть у джеба (это гавриил, блять, чувак, этот мужик охуенный!).
купи мета и кокса. он почти кончился.
Ещё ниже было написано:
не злись сильно я уже разозлился за тебя
и ещё ты должен Грете семьдесят фунтов я забыл код от своей кредитки.
Я смотрел на это и ощущал, что не дышу.
У меня заболела челюсть и плечи от напряжения.
Я поднял взгляд на Гавриила. Он все понял по моему лицу. Он спросил:
— Сообщение? Ты его все-таки написал?
Я не ответил. Я все ещё пялился на него стеклянным взглядом, пока эта мысль теннисным мячом швырялась у меня в черепе.
Это был Азирафель. Азирафель убивал людей, с которыми я был связан. Либо помогал Боссу. Черт возьми, он знал Босса, он с ним работал, и он ничего мне не сказал.
Я сказал:
— Это Азирафель и Люцифер?
Гаврил сделал два глотка кофе, посмотрел на меня и сказал:
— Ага.
Внутри меня что-то упало и холод забрался даже в мои легкие.
