В сад гордых роз любви моей Пришла зима, снег и метель
Парадокс всей этой системы в том, что чем больше ты думаешь, тем больше находишь вопросов. И тем больше путаешься. Грейс говорила о том, что мне нужно идти дальше, но я понял, что не хочу думать и об этом. Ни о своей тупой депрессии, ни о тайне Азирафеля, ни о вице-мере, который дрочит на мысли о том, как мне засунут автомат в глотку. Мне оставалось радоваться только тому, что я в принципе не особо что-то и ощущал по этому поводу. Психопатия и депрессия сделали свое дело, и теперь мне было насрать мало что на окружающих, так ещё и на себя. Я думал об Азирафеле большую часть из всего свободного времени. Я разобрал нашу историю на части, посмотрел на каждый эпизод теперь не затуманенными глазами, и понял, что, в общем-то, только бы слепой не понял, что это, конечно, была не любовь. Никакая любовь не сопровождается маниакальностью. А мое отсутствие сочувствия к нему? Черт возьми, все ведь помнят мою реакцию на его рассказ о детстве? Подождите, что говорите, не помните? Да, правильно, потому что её не было. Знаете, почему? Потому что мне насрать. Я слишком долго притворялся вменяемым, чтобы продолжать это делать. Я врал себе, врал другим, но Босс оказался прав (снова) — себя мне не обмануть так, чтобы я смог в это поверить. Я не верил. Я хотел Азирафеля. Частичная правда. Но я все равно решил встретиться с Анафемой после этого бедлама. Я ощутил, что мне нужна разгрузка. От чего? Я не знал. Не думал. Не хотел. Ведь все мы уже уяснили, что когда мы говорим «я не умею», мы, на самом деле, имеем в виду то, что мы «не хотим». Мы умеем все. Достаточно открыть интернет. Просто нужно захотеть. Но я не хочу. И уже прошло достаточно времени, чтобы я мог заявлять об этом в открытую. Мы сидим на очередной террасе. Около нас шумят машины, и я не совсем уверен об удачном расположении этого кафе, но, в общем-то, оно хотя бы выглядит нормально. — Так ты думаешь о том, что у тебя, возможно, нет психопатии? — Анафема мешала соломинкой апельсиновый фреш, пялясь на меня так, как она это делает обычно: почти не моргая и будто пытаясь прочитать ценную информацию на изнанке моих век. — Я не говорил этого. Я просто думаю о привязанности, и, ну... — Мне кажется, ты не совсем понимаешь, что такое привязанность, — Анафема покачала головой, оперевшись щекой о кулак. — Я заметила за тобой ещё одну вещь. Она тоже связана с твоим поверхностным восприятием и «чувство вины на десять минут». Скажи мне, как долго ты скучал по родителям? Выстрел. Я пялюсь на неё, и вот это мне не хочется говорить вслух. Но она продолжила: — О сестре? Энтони, может, ты до сих пор скорбишь? — Очень сложно скорбить, когда вокруг тебя столько людей держат тебя на прицеле. — Ага, об этом я говорю. Твоя реакция — преувеличенная и быстрая. Как вспышка. Выстрел. После этого все прекращается. Поэтому ты не переживал смерть своей сестры. Если бы ты действительно ощущал вину, то ты бы чувствовал её не два часа, и не один раз по случайности, когда кто-то тебе напомнил. Энтони, ты психопатичен, поэтому ты не страдаешь по ним. Ты страдаешь по себе. А это уже истеричная психопатия. Почему ты заговорил об этом? Я думала, тебе больше будет волновать твоя депрессия, нет? — Честно говоря, после того, как меня поваляли по асфальту, я уже не очень-то и страдаю. — А вот это уже просто гормоны, — она пожала плечами. — Мы все знаем, что ты адреналиновый маньяк, поэтому подобные ситуации заставляют тебя оживать. Но через час все вернется на свои места. Ты не совсем понимаешь, почему ты вообще что-то якобы чувствовал к людям, да? Про это ты хочешь спросить? Я рассеяно уставился на свой стакан с каким-то, вроде, коктейлем — заказ сделала Анафема. Чувствовал ли я что-то? — Перед тем, как ты спросишь это, вспомни, не были ли эти эмоции напрямую связаны с тобой? С тем, что ты осознавал — о, круто, ещё одна дрянь, ещё одна драма! Ну, это условно, ты понял, — она махнула рукой и посмотрела в сторону. Я всё ещё пялился на свой коктейль в тщетной попытке узнать от него истину мира. Мне снова захотелось получить доступ к тому себе, из прошлого, отчего-то я был уверен, что он знает всё. Я поджал губы, нахмурился. Миг в момент взрыва — я ведь просто злился, что меня обманывали. Что из меня сделали дурака. Чувства к Азирафелю? Просто гормоны и влечение, черт возьми. Никто ведь не забыл о моей тяге к преувеличению. Психопаты прекрасно умеют ощущать одержимость. Я маниакален. Я был одержим Азирафелем. Не влюблен. — Ладно, тогда вот ещё: почему я вообще таскался за Азирафелем? Разве я не должен был искать более доступные цели? Любая одержимость изнашивается. — Я не знаю всей вашей истории, — пожала она плечами, посмотрев на меня снова, и быстро добавила: — но подумай о том, действительно ли она была сложной. Психопаты, может абсолютно не эмпатичны, но знаешь, что в вас много помимо харизмы? Понимания того, кто действительно к вам тянется, и кто может вас терпеть. Ты просто, скорее всего, понимал, что Азирафель готов. Поверь, Энтони, твоё сознание бежит впереди тебя. Оно устраивало все так, как тебе будет удобнее. Более того, я не удивлюсь, если окажется, что это всё лишь защитный механизм. Знаешь, люди очень часто сходят с ума от горя. Приходят к смерти. А если перенести твою жизнь на нормального человека, то ты бы давно умер. Её слова показались мне пугающими, в той же степени правильными. — Психопатия врожденная? — Приобретенная или врожденная — равноценно. У тебя были ещё галлюцинации? — Пока нет, — я покачал головой. Она удовлетворительно кивнула. — Можешь расслабиться. Это не шизофрения. Хотя в прошлый раз у тебя депрессия с ними проходила, так что, возможно, скоро объявятся. Хотя, если ты пьешь таблетки, Энтони, то... — Я пью таблетки, ладно? Сейчас я подумал о том, что даже тебе о суициде я говорил просто чтобы... — Ага, мы это уже обсуждали. При чем ты выглядел очень серьезно и уверено, а потом я прихожу домой и: подождите-ка. Знаешь, что меня в тебе удивляет. Ты очень ценишь любые долгие с тобой связи, потому что, видно, понимаешь, что быть рядом с тобой то ещё и удовольствие, и поэтому никогда — понимаешь — никогда не бросишь человека только для его страданий. Ты работаешь по-другому. Хорошо, что ты никого из своих близких пока не избил. Ну, «близких», — она изобразила пальцами кавычки, и я закатил глаза. Да, наверное, так. Поэтому я не стал прощаться с Азирафелем. Поэтому я решил сделать все ещё хуже: стать так близко, как это возможно. Заставить полюбить меня ещё сильнее. Залезть в личное пространство без всякой боязливости, потому что мне уже все равно. — Дьявол, я просто отвратителен. Анафема пожала плечами и сказала: — Но ты убедил всех вокруг, что ты — восхитителен. Удивительно, правда? Я же говорю, твое сознание быстрее тебя. Намного. Поэтому ты можешь не понимать отношения окружающих к тебе, потому что ты думаешь, что ты не достоин этого — вот, кстати, проблема сочетания депрессии и психопатии, самооценка колеблется только так — но все вокруг продолжают считать тебе самым ценным, что у них есть. Ты замечал это, так? Я вспомнил Босса и кивнул. — Ты можешь делать это неосознанно. Люди очень легко подаются психологическими манипуляциям. Твои слова или жесты — ты можешь говорить что-то не задумываясь, и другие будут воспринимать это точно так же — не задумываясь, но это заседает в подкорке мозга и дальше будет влиять. Как любой паразит. Знаешь, самый простой пример это абьюзер, который говорит: тебя никто не полюбит так, как я. Романтично, правда? А на самом деле простое обесценивание партнера. Ты действуешь так же. Используешь такие слова и действия, которые незаметны на первый взгляд, но они оказывают воздействие. Психопаты и абьюзеры очень прагматичные и стратегические ублюдки. Я всегда считала и буду считать, что иногда некоторая дозировка отклонений помогает людям выходить на новый уровень не только самого себя, но и этого мира. Сам посуди, Кроули: ни чувств, ни эмоций. Никакого глубокого горя и страданий. Ты независим по своей сути. Я бы на твоем месте тоже считала себя супер-человеком, психопаты заслужено так о себе думают. Это природа. А то, что ты чувствуешь боль — это... — Просто желание к этому, — сказал я, пялясь на проезжающие машины. — Я ищу драму, я её получаю. Лучше чувствовать боль, чем совсем ничего. Я не совсем понимаю, если быть честным, как это работает. Социопатия и психопатия... — Фактически одно и тоже. Многие врачи определяют это как разные болезни, но я больше склоняюсь к мысли, что социопатия вытекает из психопатии при определенном влиянии. Психопаты сами по себе не опасны ровно до того момента, пока не получают в пример отрицательную модель поведения. То есть, — она посмотрела на меня, будто хотела, чтобы я продолжил. — То есть модель поведение моего отца. — Да. Ты можешь считать его монстром, но твоя психика невольно строилась по примеру твоего отца. Это не значит, что ты — твой отец. Это просто один из факторов. Психопаты не эмпатичны. Это не значит, что ты абсолютно ничего не чувствуешь. Ты можешь испугаться за кого-то, как, например, за Азирафеля, но это эмоция — вторична. Первичная причина в том, что пугаешься в первую очередь за себя. Что его больше с тобой не будет. — Любовь ни в каком проявлении невозможна, так? — У тебя существует любовь к себе, Кроули. Это не любовь даже, скорее, обожание. Расширенный эгоизм, напоминаю. Своего партнера ты не любишь. Ты паразитируешь. Ты не волнуешься о нем, не сострадаешь, ты не чувствуешь людей. Ты их не понимаешь. Я посмотрел куда-то вперед. Правда. Я не понимаю людей. — Чтобы манипулировать не нужен эмоциональный интеллект. — Я бы не сказал, что я мани... — Подумай дважды перед тем, как закончить это предложение. Я уставился в свой стакан. — Твоя психопатия — истеричная. Ты всегда привлекаешь к себе внимание, устраиваешь театр эмоций, заставляешь людей считать, что так, как чувствуешь ты, не чувствует никто. Манипуляции начинаются на уровне твоей актерской игры. Я тяжело выдохнул и помассировал виски. — Нет ничего плохого в том, что ты называл некоторые свои чувства "любовью". Но ты не любишь, Энтони. Как и любой другой маньяк, ты и вправду можешь привязаться к жертве. Один из вариантов лиамского синдрома. Азирафель не твой партнер. Он твоя жертва. И да, он нужен тебе. Психопаты могут формировать привязанность, просто им нужно для этого куда больше времени и куда больше отдачи от партнера. Психология психопата куда сложнее. Это нормально — путаться в себе, когда ты так долго врал. Вся психосоматика строится на самовнушении. Таким образом у тебя сформировался образ человека очень холодного и отстраненного. На самом деле, все идет от наших нейронов, думаю, ты это знаешь. Все зависит только от тебя. Она пожала плечами и все-таки принялась за свой сок. Потом я спросил у неё, какие бывают течения у шизофрении, и это все заняло ещё около часа.***
Аберрация — искажение наблюдаемых явлений, отход от истинности. Грубо говоря, с этим знаком каждый. Я не говорю сейчас о галлюцинациях, как Вы могли подумать. Когда тебе говорят не делать глупостей ты потратишь некоторое время на то, чтобы понять, о чем они говорили. Я не привык тратить время, поэтому я даже не думал об этом. Я нашел нужную мне информацию о том парне, которого нашел Юсуф — Брайн Уорд. Я не стал утруждать себя поиском его списка заслуг, потому что мне не было до этого дела. Я просто узнаю у него всё на месте. Я не уверен, была ли практичность в том, чтобы лезть к кому-то, кто, кажется, работает в одной со мной сфере, но я решил не утруждать себя поиском такой сложной информации. Я решил оставить это всё на вечер. Резня на вечер воскресенья — отличная растяжка перед сложным трудовым понедельником. Босс ничего мне не писал по поводу Альфреда, значит, как я думал, он просто лег спать. Я не был удивлен, потому что если бы не мет, то сам бы этим занялся. Я думал о Юсуфе, и о том, что срывать на него МП5 себе дороже будет. Круто, что я похвастался ему своими навыками во взломе, но мне нужно что-то более практичное. Хотя куда уж практичнее того, что мы решили непосредственно попросить вице-мэра попридержать его стремление к мести. Отложить лет на тридцать. Когда он уже сдохнет. Но ему по-прежнему хотелось набить морду. Зазвонил телефон. Звонил Азирафель. Я обнаружил, что мой телефон выглядел ужасно. Сенсор глючил. Поэтому я решил, что прямо сейчас отправлюсь за новым телефоном, а потом — за новой машиной. Оформлю все прямо сегодня. Он сказал, что не нашел, чем себя занять, ему очень скучно, а ещё он не может заснуть. Я хмыкнул и предложил ему составить мне компанию, хотя, насколько я помнил, в машинах он разбирался так себе, и я бы предпочел Лигура (чтобы врезать ему по морде за то, что рассказал про мое показушное желание умереть) и он согласился. На самом деле, он чертовски сильно намекнул на то, что я должен был что-то предложить. Скинув вызов, я мысленно прикинул, сколько дней прошло с нашего вечера. Шесть? Семь? В итоге я насчитал одиннадцать, хотя не был уверен в том, что ничего не пропустил. И я помнил желание Азирафеля провести день в нормальной обстановке. Раньше мы постоянно это делали — раз в неделю стабильно куда-то ходили. Нам нужно было провести день нормально. Создать иллюзию того, что всё было нормально. А вечером я должен был вытащить тому типу кишки через глотку. С телефоном я сильно не заморачивался. Я решил взять айфон, но я знал, что пожалею, потому что я покупал его год или два назад, и интерфейс мне вообще не особо приятен был, но я подумал о том, что вдруг что-то изменилось. В автосалоне Азирафель ходил с мученическим выражением лица и все смотрел на меня в то время, как я останавливался у очередной машины, а потом шел дальше. В конце концов, когда я думал о том, чтобы залезть в капот одного из мерсов, Азирафель спросил у меня, став так рядом, что я ощущал тепло его тела: — Я забыл спросить, как ты вообще узнал про это. Про меня и Босса. Я поморщился. — Это та-а-ак мерзко прозвучало. — Кроули, для меня одно упоминание твоего Босса — мерзко. К нам снова подошел консультант. Слишком молодой и сильно отличающийся от тех, которых я обычно видел. Он сказал: — Могу вам помочь? Я здесь только недавно, но... — Да, знаете, по вам видно, так что не надо. На меня уставились две пары глаз — недовольные Азирафеля и непонимающие консультанта. А я пялился в свое отражение на отполированной машине. Консультант ушел, а Азирафель пнул меня локтем под ребра. — У меня были свои источники, — сказал я и поднял голову, пытаясь углядеть майбах. Все-таки, из нового мне хотелось только умереть, а не новую модель порше или вольво. — Источников было немного, и один из них ты убил. — Зато вы перестанете убивать несчастных девушек. Вот Рафаэль расстроится! Останется без работы! — Несчастных? В смысле... совсем невиновных? — Азирафель спросил это с истинным ужасом и уставился на меня во все глаза. Я посмотрел на него. Мне захотелось его поцеловать. — Судя по всему, Рафаэль тоже был с тобой не особо-то и честен, — Я посмотрел на найденный мной майбах, который, видимо, представлялся как эксклюзивная модель. — Как тебе? — спросил я, кивнув в сторону машины. — Похож на твой бентли. Так что ты говорил? — Помнишь Эмели? — Эмели, Эмели, — пробубнил себе под нос Азирафель, нахмурившись, пока я обошел модель. Не особо-то и похоже, вообще-то, но я понял, что Азирафель сказал лишь бы отвязаться от моей страсти к авто. — О! — он щелкнул пальцами. — Как думаешь, что с ней стало и насколько она была виновна? Азирафель тупо уставился на пространство пред собой, а я махнул рукой, сказав: — Не парься, Ангел. Это не твоя вина, — я прочитал характеристики машины и пошел дальше. Я думал о том, что мне следовало бы ознакомиться с каталогами в интернете, как я это делал обычно, но мне надо было чем-то занять себя. — Да, но... я думал, это касается только тех, кто мог навредить твоей анонимности. — Я и анонимность это вообще слова антонимы, — сказал я, схватив его под локоть и таща дальше, потому что в своем огорчении он решил просто стоять и пялиться в место перед собой. — Мне уже все равно, если честно. У меня последняя девушка была в Лос-Анджелесе, и то по-пьяни. Ну, ещё и Грета — и тоже по забытью. А если говорить про адекват, то, не знаю, пару месяцев никого не было. Могу представить, как Рафаэль скучал. Кстати, а он не рассказывал схему того, как это происходило? — Люцифер рассказывал, — ответил Азирафель, и мы остановились возле Порше. — Альфред занимался тем, чтобы разбираться, насколько велик уровень твоего раскрытия, а Рафаэль уже думал о том, кого стоит... убрать. Я так полагаю, он немного ревновал к тебе. Наверное. Не знаю. Не хочу об этом даже думать, — сказал Азирафель, тяжело выдохнув. Он уставился на машину: — Интересно, как часто покупают такие машины? Нужно неплохо зарабатывать, чтобы содержать эту трехлитровую красотку. Ты не думаешь взять что-то японское? Я вздернул брови, удивленный тем, что Азирафель впервые сказал что-то более-менее дельное по поводу машины. Я подумал о том, что это был Рафаэль, но это по-прежнему был Азирафель и он, черт возьми, держал меня под локоть. Я не ощутил никакого отторжения. По правде говоря, я вообще ничего не ощутил. Я спросил: — Какую марку машины ты хочешь? Хотел бы. Азирафель посмотрел на потолок, нахмурившись. Поджал губы. Знаете, мы вроде как пришли к отношениям, но мне до сих пор кажется, что максимальное, что я могу позволить себе — так это подольше задержать момент того, как он, задумавшись, держит меня под локоть. — Знаешь, я бы вообще взял себе какую-нибудь новенькую Хонду. Civic Sedan, например, — я даже не успел высказать свою нелюбовь к седанам, как он он быстро продолжил, — но я больше вижу тебя либо в каком-нибудь спорткаре от Тойоты, либо, не знаю, что-нибудь очень габаритное. У них же внедорожник например какой, — он пожал плечами. — Ну, внедорожника у меня не было ни одного, хотя ты прав насчет спорткаров, я их люблю. Думаю, сегодня ограничимся спорткаром, а потом прикуплю что-нибудь побольше. А то, знаешь, у меня осталась только бентли, да и выглядит, — я прервался на тяжелый выдох, — плачевно. — Что с ней случилось? — Не помню, вроде, в столб врезался, или что-то вроде того. И, заметь, в отличие от моей вчерашней машины, она продолжила работать! — Думаю, дело в ударе. Мы врезались на скорости в сто с чем-то. Странно, что сами не умерли. — Колеса забуксовали и смягчили силу удара, — я пожал плечами и огляделся в поисках консультанта. На этот раз был уже другой. Я остановился на выборе какой-то совсем уж новой модели, и, на самом деле, до последнего не был уверен в этом выборе, потому что я не особо часто покупал японок, и просто был без понятия, как они в работе. Но я решил довериться выбору Азирафеля. Мы ведь это уже обсудили, так? Салон ещё на тестировании мне понравился. Было вполне удобно и комфортно. В принципе, на драйв-тесте мне все понравилось. Я не открыл окно, потому что, несмотря на солнце, ветер был холодным. Немного приоткрыв его, мы выехали. Я спросил: — Ну, какие планы? Я свободен до вечера. — До вечера? — я услышал, что он не особо обрадовался, и, кажется, у него были планы на вечер. На ощупь я нашел его руку, и мы переплели пальцы. Зачем? Просто подумал о том, что мне нужно было это сделать. — Ага, вечером по работе. Хотя могу попытаться сделать все по-быстрее, час плюс-минус, чтобы справиться с костюмом и переодеться, так что... Если что-то важное, то вечером я тоже свободен. Могу, если что, метом закинуться, и тогда ещё и ночь свободна. — Энтони, черт, ты ужасен, — он устало выдохнул, откинувшись на спинку кресла. Я пожал плечами. — Не надо мета. Лучше просто отдохни. Просто думал перед понедельником вечер провести вместе. Может, посмотреть что-нибудь. Но ладно. Только будь осторожен. — Ангел, я Энтони Дж. Кроули, если я буду осторожным, то непременно сдохну. — Кроули. — Ладно, — я выдохнул, заворачивая и поражаясь тому, как легко скользит машина по дороге. В смысле, реально скользит. Не едет. Я одобрительно хмыкнул. — Это касается дела по убийству моих родителей. Азирафель замер и медленно повернулся ко мне. — Так ты нашел их? — его голос был ледяным, и я лишь кивнул. — Уверен? — Нет. Конечно же, нет, ангел, что за вопросы? Я же придурок, у меня все на интуиции. — О. Ну да. Думаю, тебя это и спасает. — Ага, они думают, что знают меня, но, — я прервался, вздернув брови. Мы это проходили. Я уже знаю вес его ладони на моем колене, но это все равно заставляет меня прерваться. Но я продолжаю: — но нихрена. Я и сам себя не знаю, это помогает мне быть впереди. Мне надо плюс ко всему свести с кое-кем счеты. — С кем? — Азирафель посмотрел на меня самым обычным взглядом, в такие моменты мне казалось, что вот где-где, а сейчас его телом реально ведет Рафаэль, а сам Азирафель и знать не знает. Его рука сжала колено и немного дернулась вверх. — Юсуф. Ты его не знаешь, но он мне устроил неплохой стресс, и да, это ему меня заказали. — Ты уверен, что справишься? — С ним-то? — я повернулся к Азирафелю, усмехнулся. — Конечно. Знаешь, что я понял. С такими ребятами ходить сложными путями себе дороже. Надо переходить к чему-то простому, — я откинулся на сиденье, расслабляя плечи, зарывшись давно освободившейся рукой от руки Азирафеля в волосы, потрепав их. Его ладонь снова прошлась вверх, легонько сжимая. Его горяченная ладонь уже на середине моего бедра и не то чтобы он собирался останавливаться. Мы это уже проходили, и мне интересно, насколько далеко он зайдет сегодня. — Кстати, если я найду отпечатки пальцев этого пацана, ты сможешь их соотнести с теми, что есть в базе? У вас же хоть что-то есть. — Да, пока ты скакал в своей истерике, кхм, прости, психозе, я нашел кое-какие улики. Их мало, но они есть. Это отпечатки пальцев и анализ крови. — Зачем делать анализ крови? — я нахмурился и повернулся к нему. — Чтобы соотносить с подозреваемыми, если коснется, — он неоднозначно пожал плечами. — У тебя нет чувства, что чем ты ближе, тем опаснее? — Ты сейчас про мою ляжку? Я рассмеялся, откинув голову назад, когда заметил его выражение лица. Он недовольно шлепнул меня по ноге, а потом снова уместил свою ладонь на место. Ещё выше. Теперь буквально на ляжке, сжимая, едва массируя и поглаживая. — Нет. Чем ближе, тем больше мне насрать. Знаешь, мне уже не нужно что-то грандиозное, чтобы изменить своё мнение. Мне было достаточно четырехдневного забытья, наркотиков и депрессии. Немного правды и желания умереть по-настоящему, чтобы осознать, что мне уже, в общем-то, не страшно, даже если ох, блять, — я едва откинул голову назад, пытаясь следить за машиной, когда Азирафель поднялся немного выше, облапав что-то намного тверже ноги. Если вам интересно, то под метом встать может только от фотки сисек в журнале. И вот его рука — на моем члене. Его пальцы. Мир так несправедлив, потому что, серьезно, ни одна девушка не подрочит тебе так, как это может сделать мужчина. Как и ни один мужчина не сделает девушке так хорошо, как может другая девушка. — Даже если что, дорогой? — спросил Азирафель, сжав член сквозь ткань штанов, и я сдавленно сглотнул. Тут не было тонированных стекол, и надо бы было быть чуть аккуратнее. — Даже если мне засунут пушку в рот, я, ну, знаешь, не особо боюсь. Я никогда не боялся, но теперь — будто все чувства отключились, и, — я встал на светофоре, прикрыв глаза и тяжело выдохнув. Эти гребаные, лишь обещающие хоть что-то движения. Раздался звук вжика молнии и я выдохнул сквозь зубы, подняв взгляд вверх, на светофор. — Это огромное пренебрежение своей жизнью, — с умным видом сказал Азирафель, залазя рукой за резинку белья. Умник хуев. Буквально. — У меня нет жизни, — сглотнув, хрипло сказал я, нажимая на газ, ощущая, как его рука сжалась у самого основания, нетерпеливо проходя вверх. Мне хотелось заорать от напряжения, но я лишь с силой сжал руль. — Не после того, как я предложил её отдать Юсуфу. — Ты сделал что? — Азирафель пораженно посмотрел на меня, и его рука застыла. Я повел бровью. Я решил, что это не самый лучший диалог во время дрочки, вот честное слово. — У меня был сложный период! Я был один, с жутким отходняком после наркотиков и приехал с дома моих родителей. Если ты не продолжишь, я отрежу тебе руку, — процедил сквозь зубы я, сверля взглядом дорогу. Его рука обхватила член сильнее, и он сделал два резких движения вниз и вверх. Я ощутил, как мощная удавка, до этого сковывающая мою грудь, спала. — В любом случае, я отменил это все небольшим шантажом. Но типа, о какой человечности ты говоришь, когда имеешь в виду меня? Я отдал её. — Это не повод теперь наплевательски относиться к своей жизни! Меня пробрало легкой дрожью, когда он проскользнул рукой вверх, проведя большим пальцем по головке, едва надавливая. Я старался следить за дорогой, но три занятия сразу просто выбивали из меня все мысли. — Но ты ведь не позволишь им убить себя? — спросил Азирафель нарочито-медленно проведя рукой вверх, а потом вниз, настолько тягуче, что удавка снова обвила мои ребра и глотку. — Нет, черт возьми, не позволю, — сдался я, ощутив как он задал нормальный темп, и я невольно дернул бедрами вперед, толкаясь в ладонь. Когда у меня в последний раз был осознанный секс? Два или больше месяца назад. Не особо и много, но я сейчас ощутил острую его нехватку для себя. — Что будет, если он никак не связан? — Найду другими способами. Так много способов, — мой голос хриплый. Он кажется ниже, чем обычно, и я по-прежнему слежу за дорогой. Пытаюсь следить. Дыхание и ритм сердца синхронно утяжеляются. — И постараюсь над тем, чтобы все это было больно. Чертовски больно. Я понял, что это вовсе не месть за родителей. Иначе я бы занялся этим раньше. Это просто мое желание сделать кому-то больно. Так максимально больно, как это вообще возможно. Но эта мысль особо долго в моей голове, как водится, не продержалась. Я ударился затылком о спинку кресла, когда едва удержал себя от желания откинуть голову назад. Больно укусив себя за губу, я ощутил, как движение стали сильнее и быстрее. Азирафель пялился в окно на мимо мелькающие машины и магазины. — И ты сделаешь это сегодня вечером? — Ага, — только и смог ответить я, потому что я уже не очень мог поддерживать диалог. Я просто хотел кончить, а Азирафель вновь замедлился. Я понял, что он, на самом деле, хотел, чтобы я освободил этот вечер, но я не успел рта открыть, как он вернулся к нужному темпу. Он чуть сжимал, поглаживал, и снова обхватывал плотной хваткой, двигая изумительно точно. Мимо неслись машины и мелькали магазины. Никто бы не смог заметить, что происходило здесь, в этом салоне, поэтому Азирафель подался ко мне, прижавшись губами к шее. — Блять, — прошипел я, ощущая, как мягкие губы скользнули к месту между челюстью и шеей. Его чертовы губы и ещё более чертов язык. — Помнится, я как-то так чуть в аварию не попал, когда одна.. ай! — он больно укусил за шею, так, что меня всего пробрало, но на контрасте с тем, что он продолжал ритмично двигать рукой, это тоже было правильно. — Ты долго будешь вспоминать тех, с кем ты спал? — Ой, это что, ревность? Он отдалится и посмотрел на меня. Я лишь на несколько секунд перевел на него взгляд, усмехнувшись, и снова возвращаясь к дороге. — Я сейчас прекращу. — Да ладно тебе, ангел, я просто не хочу разбиться. Этой девочке и часа нет, — я снова скользнул взглядом по дороге, а потом подался вперед, вылавливая краткий поцелуй. Почти невесомый, едва ощутимый, но этого хватило, чтобы Азирафель расслабился. Я снова вернулся к дороге, поворачивая направо, когда заметил светофор, который бы очень затруднил весь процесс, а у меня, кажется, уже яйца скоро начнут болеть. Его движения — резкие и быстрые, абсолютно сосредоточенные. Гребаные поцелуи в шею, за ухом, под подбородком — до того, что мне приходится запрокидывать голову назад. Я думаю о том, что спустя час покупки умудрюсь запачкать машину гребаной спермой. Но хоть не кровью, ага. — Я чувствую, что что-то не так, — сказал Азирафель у самого уха таким шепотом, что у меня мурашки прошлись по коже. Я судорожно выдохнул. — Ничего не так. Не со мной. Он тяжело выдохнул в шею. Я ощущал, как мое сердце колотилось в глотке. — Я люблю тебя. И это нечестно. Я не ответил. Он поцеловал меня чуть дольше положенного, и мне пришлось следить за дорогой краем глаза. Однако, мы ни в кого не врезались. На секунду его рука остановилась (он будто, блять, ощущал, когда я хотел кончить), и я сказал, воспользовавшийся моментом для того, чтобы перевести дыхание. — Ты хочешь услышать ложь, а я не хочу тебе врать. Поэтому ты должен понимать... — Что я лучше их всех, да, Кроули, я знаю некоторые моменты твоих мыслей, но иногда ты... Он резко задвигал рукой, и я весь натянулся, уставившись на дорогу, судорожно выдыхая. Иногда ты... я что? Он резко нагнулся вниз, обхватив губами головку и соскользнув вниз, плотно обхватив губами. Я судорожно выдохнул, вновь дернувшись бедрами, и случайно зажал педаль тормоза, из-за чего машина затормозила, но так же резко среагировала на газ, так что в нас никто не врезался. И в следующие секунды я кончил, ощущая этот гребаный теплый рот на своем члене. Язык и губы. А Азирафель просто выпрямился, вытер рот рукавом рубашки, огляделся и спросил: — Воды нет, да? — Есть мой ахуй вашими действиями, молодой человек, — сказал я все ещё более низким, чем обычно голосом, пытаясь натянуть белье обратно и застегнуть штаны одной рукой. — Я думал, ну, мы подождем хотя бы свадьбы. Азирафель закатил глаза и уселся обратно в нормальное положение, а не изгибаясь всеми возможными способами. — Как ты это называешь? — тихо спросил Азирафель, когда я неловко пытался застегнуть ремень, но получалось крайне хреново. — Называю что? — я смотрел краем глаза на дорогу, постоянно спускаясь к ремню, чтобы нормального его застегнуть. — Это. Я уставился на дорогу, замерев на несколько секунд. Тишина. Почти что мертвая, потому что машина буквально плывет по асфальту. Я все-таки застегнул ремень и посмотрел на дорогу. — Петтинг. Я пожал плечами. Азирафель разочарованно выдохнул и отвернулся. А я даже не ощутил себя виноватым. Ведь он знал, на что подписывался, так ведь? Знал же? Черт возьми, мы знакомы так долго, и... я так хорошо обманывал самого себя, что, в итоге, поверили все кроме меня. Я помотал головой. Я ощущал, что должен был сказать что-то, что не будет обманом, но что могло бы звучать по-человечески. В моей голове не было ни одной мысли кроме того, что я хотел есть. Поэтому я просто предложил ему перекусить. кретин.***
Отпечатки пальцев легко найти, если человек хоть раз выезжал за границу. Не подумайте, я не собирался взламывать его шенгенскую визу. Я не настолько ещё ебанулся. Пока я искал его адрес и номер телефона, я обнаружил, что он привлекался к уголовной ответственности, так что, если мне повезет, они должны были храниться где-то в одной из бесконечных полицейских баз. Мне пришлось найти район, за которым он был закреплен, и в каком конкретно подразделении шло следование. Это заняло больше часа, но, в конце концов, я нашел их. Вроде, они либо обнуляются, либо обновляются раз в 60 месяцев, но, на удивление, его привлекали три года назад, так что они все ещё были в базе. Азирафель прислал мне аж пять штук. Пять! Видимо, умудрилась засветиться вся компания. В современном мире ни над чем париться не надо — даже отпечатки пальцев можно сравнить за минуту или меньше. И этот тип действительно был там. Это были его отпечатки. Я присвистнул и снова открыл всю найденную о нем информацию, включая документ, который был у Юсуфа. Я обратил внимание на то, что его досье было специализированным. Оно было изъято из какой-то базы, связанной с криминалом. Чей-то организации или типа того. Это была полная характеристика всех его качеств, касающихся работы. Навыки во взломах и хакерстве, стрессоустойчивость, присутствие зависимостей, все, вплоть до наличия у него психических заболеваний. У него их, кстати, нет. Психопатия не входит в список заболеваний, если Вы подумали об этом. Я подумал о том, что где-то эта херня есть и на меня. Есть же? Я взял телефон, набрав номер. Я сказал: — Алло, Гавриил? Сможешь помочь кое в чем, разумеется, в этот раз я заплачу.***
У нас не всегда было все налажено с полицией. Как-то мы были в режиме «холодной войны», о которой, конечно, сверху никто не знал. Как бы то ни было, мы ходили под одним небом, на котором восседали политические деятели, и им нужно было, чтобы одни не трогали других. Конечно же, мы не могли не трогать друг друга. Тогда и были акты терроризма, захваты заложников. Наших гребли одни за другим — любые отпечатки и улики. Наверное, именно после этого я до сих пор боюсь оставить свои следы. Поэтому я работаю в перчатках и остриг свои волосы (когда-то они были до плеч, и, видел Дьявол, ломались они так, что отрыть их в луже крови не составило бы труда). Мне тогда было что-то около двадцати двух, я был ещё зеленым в этой сфере и не знал Азирафеля (он был неким моим гарантом в своем спокойствием перед лицом разъяренных блюстителей закона, в конце концов, на их стороне был закон, а на моей лишь жестокость и хитрость), и я знал о том, как легко они вламываются в квартиры. Я боялся, что когда-нибудь они выломают двери у меня и потребуют большего, чем просто мой страх. Тогда меня посадят, и я сдохну в тюрьме. Но все окончилось благополучно. Наш Глава всё уладил, а Босс в дальнейшем все неплохо поддерживал. Но, клянусь, страх остался у всех — и у наших, и у полиции. Поэтому мы не очень любим друг друга. И я знаю, что этого боятся все наши: что наши двери когда-нибудь выломают и они потребуют большего. В семь вечера ко мне пришла смс-ка от Азирафеля. «будь осторожнее». Секундной позже. «пожалуйста». Я пялился на них и хотел закричать: «почему ты это делаешь, черт возьми?!». И давно выученный мною голос из моей головы сообщил мне, что иначе я бы не был рядом с ним. Да, так однозначно было лучше. Я ответил: «всё в порядке, в этот раз все слишком хорошо». Секунда. Я написал: «я люблю тебя». Секунда. Стер все и положил телефон в карман. Я откинул голову назад, пялясь на фонарь над моей головой. Но туч не было. Сегодня так и не пошел дождь, и я решил, что это хороший знак. — Почему ты решил сделать это таким способом? Разве ты не хочешь просто их всех застрелить? — Гавриил подошел ко мне, поправляя шарф и закуривая, протягивая мне одну сигарету. Я принял её. — Ты мыслишь как типичный коп, Гавриил, — сказал я, щелкая чужой зажигалкой. — Смерть от милосердия. Я тебе не дева Мария. Мне нужно заставить их молиться Богу, а это простой пушкой не сделаешь. Я знаю, чего мы боимся. — Нас? — усмехнулся Гаврил, явно не принимая всерьез мои слова. — А ты не боишься, что однажды в твой офис прилетит взрывчатка? Он поежился. В любом случае, он понял, о чем я. Пока все бомбы были в тиши для нас, но это не значит, что я не мог позволить себе играть по-грязному. — Вас до сих пор не любят среди наших. Я не сказал им, куда мы едем. Точнее, для кого мы едем. Но могу представить их чувства, когда они увидят твоё лицо. Никто не хочет работать на вас. — Точно так же, как и никто на вас. Слушай, все обиды давно забыты, так? Тем более, я думаю, — сощурившись, снова посмотрел на небо, я продолжил, — нам всем надо учиться у тебя. Какая разница, на кого работать, если платят? — Тогда бы в мире были одни войны. Нескончаемая война и предательства. — Ага. Так что хорошо, что они видят моё лицо и морщятся. Ты им заплатил за это? — Нет. — Ах ты хитрый ублюдок, — я усмехнулся, шутливо пнув его кулаком по плечу. Он улыбнулся в ответ. — Это просто их работа. Которая входит в их обязанности. А я что-то не видел, чтобы в моих обязанностях было помогать всяким озлобленным... Ты кто по профессии? Я пожал плечами и затянулся. — Исполнитель. Гавриил усмехнулся и посмотрел в сторону. Я услышал как кто-то шел к нам, и Гавриил повернулся к нему. — На месте, — сообщил он Гавриилу. Я не видел его лица из-за темноты и шлема на нем, но если он заметил меня, то могу представить его выражение лица. В любом случае, о таком, как правило, молчат. Все всё понимают, но молчат. Он куда-то пошел, и я спросил: — Спецназ? — Ага, кто ещё. Он почесал шею, и я заметил на открытом участке кожи, за шарфом, ожог. Тот самый, что был на правой щеке Вельзевул, который она почти свела, но оставила небольшой участок. — У вас это что, вместо обручальных колец? — я чуть сощурился, и когда Гавриил непонимающе вздернул брови, я добавил: — Вельзевул. — А, — он махнул рукой. — Ничего такого. Мне не интересен ни секс, ни романтические отношения. Если бы у работы или денег был пол, то, наверное, я бы с ним и спал. Мы скорее... партнеры по преступлению. Ага. Вроде того. На самом деле она просто хорошо платит, — он резко бросил сигарету, кивнул кому-то и сказал: — Иди за ними. Или.. — Нет, с ними. Хочу посмотреть на его лицо. Ты уезжаешь? — Нет, — он покачал головой. — Буду с тобой, пока все это не закончится. Не дай Бог об этом узнают сверху. — Сверху, в смысле... — Нет. — А, твои? Ну, ладно, жди. Я тоже кинул сигарету и пошел вперед. Кто-то остался сидеть в машинах, наверху шло трое. Даже одного бы хватило, но, видно, Гавриил позаботился (конечно, такие суммы брать, побоялся бы Бога, тьфу ты, или в кого он там верит). Я ощутил себя героем кино, когда шел за этими ребятами в экипировке. Только один внезапно повернулся ко мне с установленной в мой живот винтовкой и спросил: — Вы — Энтони Кроули, да? Другой шикнул на него и толкнул в плечо. Парень в миг развернулся назад со своей винтовкой. Я сказал его затылку: — Ага. Типа того. В звонок никто не звонит из принципа. Они просто выломают двери сразу. Серьезно. Все как в самых старых кошмарах. Они делают это, а ты понимаешь — выход только один, и он справа от тебя. Мистер окошко машет тебе открытой створкой окна. Я вижу лицо этого парня за плечом одного из спецназовцев. Я вижу его взгляд, я вижу его панику. Но он не видел меня. — Руки за голову, лицом в пол. Три винтовки нацелены на него. И он послушался. А я все смотрел на это. Из ванны послышался какой-то шум, и девушка, которая вышла из нее в одном полотенце, едва не оглушила меня своим криком. Ей сказали то же самое, что и ему. Спрашивают имя. Он отвечает. И он даже не спрашивает, в чем проблема. Потому что он догадывается в чем. У меня мурашки бегают по шее и спине от того, как он валяется на полу, а в него уставлены винтовки. Могу представить то, как колотится его сердце, как леденеет кожа на затылке, как дрожат руки. Я знаю этот страх, и от мысли, что он сейчас чувствовал это, я улыбнулся. Улыбнулся так, будто увидел милое видео с котятами. Когда один из спецназовцев поднимает его, заламывая руки за спину до того, что он сгорблен пополам — это всего лишь прелюдия, в этом нет смысла, кроме удовлетворения моих садистских потребностей — он поднял голову и уставился на меня. Я думал, что испугаться ещё больше нельзя, но он это сделал. Его взгляд. О, да, черт возьми его взгляд. Это не описать, не нарисовать, даже не вообразить. Он знал, кто я — мне хватило одного его взгляда. Я улыбнулся ему и сказал: — Надеюсь, ты в курсе, по поводу кого выполнял свои заказы. Потому что дальше будет больно. Больнее, чем было всем им. Его взгляд — дикий и бешеный — он смотрел на меня вплоть до того, как его не повели к выходу. Я обернулся к по-прежнему лежащей девушке. Я сказал: — Можешь встать. Я смотрел, как она, буквально по стенке, стараясь придерживать сползающее полотенце, встала, держась за стену. Я уставился на неё. Она была испугана и уже успела зарыдать. Поразительно. — Что с ним... что с ним станет? Кто вы? Какие заказы? — С ним? — выцепил единственный вопрос, который показался мне наиболее интересным. — Не знаю. Но к ужину его не жди. И к завтраку. Не знаю, вообще, наверное, не жди. Если он бесил тебя своим храпом, то самое время найти себе нового мужчину. Я собрался уйти, как она окликнула меня своим дрожащим и испуганным голосом: — Но я беременна от него! Вы не... не мо... — И что? — я посмотрел на неё через плечо. — Ты предлагаешь мне оплатить тебе алименты или порекомендовать клинику, где как раз сезон скидок на аборты? Она сказала что-то ещё, но я уже вышел в подъезд. До меня ещё доносились эхом её рыдания, но не то чтобы я обратил на это внимание. Мне снова пришла смс-ка. «потом напиши, как все прошло» Я поджал губы. Отправил ему: «как насчет ужина завтра?» Я положил телефон в карман. Выйдя на улицу, я проследил за тем, как что-то похожее на грузовик как раз выехало из-за стоянки. Кивнув сам себе, я сел в свою машину. Самое интересное было впереди.***
В этой комнате для допросов буквально страшно двигаться. Она темно-серая, старый металлический стол и это тупая перегородка, за которой люди могут следить за происходящем. Он сидел, прикованный наручниками к столу, и пялился на меня. У него был разбит нос, но его уже обработали и даже налепили пластырь. Мне даже дали его досье, которое я уже выучил, но Гавриил сказал «зря его что ли искали?». Ему сорок два года. У него должен был быть скоро ребенок. — Ты знал, что твоя женщина беременна? — спросил я, лениво пролистывая тонкую папку. Впрочем, ничего интересного, но для меня это куда увлекательнее его лица. — Она... что?.. — он опешил. Я поднял взгляд, заметив его взгляд. — Сюрприз, — я натянуто улыбнулся и положил папку на стол, уставившись на него. — Ребенка ты вряд ли увидишь не сквозь защитное стекло. Ну или на свиданиях этих. Думаю, в твоем случае УДО тебе не увидеть. Ну, во всяком случае, я замолвлю за это словечко. Он попятился, смотря на меня так, будто не верил ни единому моему слову. Как на сумасшедшего. Я могу представить этот липкий страх от осознания, что тебя все-таки поймали, что твои грехи все-таки были видны другим, что они их знали. Это чувство загнанности в угол и понимания, что ты больше не увидишь солнечного света не за колючей проволокой. Эти мысли не просто пугают. Они заводят в темный угол депрессии, а учитывая, что вряд ли тебе дадут каких антидепрессантов, а даже если и дадут, то хрен они тебе могут, гнить ты будешь долго и абсолютно без вкуса. Только с подтухшим запашком. Смерть — лучшее, о чем он мог просить. Ну а я — худшее. — Вы... Кроули, да? — Так ты, все-таки, знал, касательного кого вам всем платили, да? Пауза. Я никуда не спешил. Определенно точно, никуда не спешил, так что я мог подождать. Ровно до тех пор, пока у меня не кончится терпение. Мы ведь все помним, что я не особо-то и терпелив. — Нам не сказали. Но... но когда-то нас оповестили об убийстве Гвен Кроули. Я отказался, как только услышал эту фамилию. — Но ты работаешь на него до сих пор, да? Снова пауза. Он не придумывал ответ, он думал, как ему правильно будет ответить. Нужна правильная постановка слов, чтобы это звучало верно. Надо ответить так, чтобы это не пришлось разъяснять. Без лишних вопросов, оно должно звучать четко и ясно. Никаких пояснений. Я встал и обошел комнату, размяв ноги, встав возле него, я сказал: — От твоих ответов зависит твоё будущее. У меня тут накопительная система. — Да. Работаю. Он смотрел на свои руки в наручниках. На запястьях были синяки. Я хмыкнул, не было похоже на то, что полиция отличается особой аккуратностью. Либо он слишком много выебывался. А может все и сразу. Мне, слава Дьяволу, такое не приходилось переживать. — Грета. Знакомое имя? Он кивнул. Я снова сел напротив него, закинув ногу на ногу. Кстати, тут нет никаких ламп, чтобы светить людям в лицо, потому что это делают только в фильмах, ведь пользы с этого — с хер. Я понимаю, почему Юсуф и Гавриил используют психологические манипуляции. Это намного более оправдано. — Ты был там? — Вывел охранника из строя. Я постучал пальцем по стулу. Этот тип не выглядел особо опасным. Ну, то есть, если я сяду рядом с ним, сюда заведут несколько добровольцев и у них спросят, кто из них маньяк, то они все укажут на меня. Он выглядит как мелкий воришка или типа того. Даже то, как он говорил. И смотрел на свои руки. — С кем ты работаешь сейчас? — Я не знаю имен. Мы не используем их. Разве кто-то вообще использует? — он поднял голову и посмотрел на меня. Его взгляд — беспомощный и уже сдавшийся. Он не смирился. Он просто понял, что уйти не сможет. Не сейчас. За ним не придет Босс, как пришел бы за мной. Потому что такие люди, типа меня, не занимаются наемными убийствами. Это дешево и безвкусно. За ним никто не придет. И мы оба это понимаем. — Если это нормальная организация, то да, используют. Все эти псевдонимы и клички работают только в дешевых группировках, где все стоит на клише из фильмов. — У вас же... у вас же тоже ненастоящее имя. — Имя? Абсолютно точно настоящее. Я поменял только фамилию, но Кроули — то, что указано в моих документах. Мне нет смысла шифроваться. Точно так же, как и нет смысла вам. Если за вас захотят взяться, они возьмутся. Не нашел бы я — это сделал бы кто-то другой. Знаешь, в чем проблема? — я вздернул бровь, следя за его лицом. Он смотрел на меня исподлобья и выглядел как побитая собачонка. — Если бы ты не полез в мои дела, до тебя бы никому не было дела. Абсолютно никому. Но ты предпочел это. Сколько вам платили? — В зависимости от роли и работы. Он стал... задерживать выплату, поэтому двое ушли. — Ладно. И кто же у вас это заказывал? — Я не знаю. Тишина. Я пялюсь на него. Я начинаю злиться. Не очень приятно понимать, что ты словил эту мелкую рыбешку ради того, чтобы узнать, что все, что он делал — это абсолютно неинтересная херня, и с его знаниями можно только пойти на хер. Это было так близко, но снова недостаточно. — Смотри, — я достал из заднего кармана таблетницу. Другую. Я всё время таскаю её с собой, в отличии от моей черной матовой, которую периодически мог забыть. Я щелкаю ей. — Знаешь, как это называется? Аптечка «Чумного доктора». Задняя дверь. Такие есть у всех из наших. Знаешь, почему именно чумного? Потому что от чумы лечили смертью. Он посмотрел на содержимое черной коробочки. В отличие от той, что подарена Азирафелем, эта — просто коробочка из инвара (у него наиболее низкая теплопроводность). Никаких рисунков. Очень старая и обшарпанная. Задняя дверь. — Та, что самая крайняя — капсула цианида. Самая быстрая смерть, о которой ты можешь только и мечтать, когда стреляешь из пушек без лицензии на них. Но это для меня. Ну, знаешь, форс-мажор. А другие — яды. Чуть левее — заставит тебя рвать до обезвоживания. Ты даже пить не сможешь. Стакан воды и твои органы захотят вырваться наружу. Как у морского огурца. Ещё дальше — лишает зрения. Рядом — новичок. Доза мизерная, но после основных симптомов ты, возможно, останешься инвалидом. Ещё есть зарин и табун. Его взгляд — он пялился на это так, что не надо было быть гением, чтобы понять, что сейчас он бы просто хотел умереть. За секунду или две. Смерть — это лучшее, о чем он мог просить. Но все эти капсулы, которые хранятся здесь — они о другом. Кроме крайней, но эти штуки всегда использовалась для быстрого самоубийства, если ситуация того требует. Если угрожает смерть многим страшнее. Эти аптечки есть не у всех, как я сказал. По крайне мере в таком наборе, что они у меня. Каждый может приобрести из наших вещество, способное убить твой организм за минуту. Но другие яды уже каждый покупает и заказывают индивидуально. Кто-то вообще этим не занимается. — Если ты сейчас не скажешь мне хоть что-то, блять, полезное, я скормлю тебе что-то из этого. Просто засуну тебе это в пасть. Ты не можешь не знать ничего. — Я... я... послушайте, я бы не стал что-то укрывать от вас, зная, что вы... — Я считаю до десяти. Раз. Два. Он нервно закивал. Я увидел, как дрожали его руки — нет, они полноценно тряслись. На висках выступил пот. Я мог поспорить о том, что его сердце колотилось как бешеное. Он ведь понимал, что ему тут не дадут умереть. Это оставит его инвалидом. Я не играю по-честному. Никто не играл так со мной, поэтому я просто не знаю правил. — Три. Четыре. Пять... — Вы можете проверить все денежные поступления, может, там как-то можно отследить. Он нам всегда перечислял деньги на карту с одного счета. Я вскинул бровь. И поднял руку, щелкнув пальцами. Он пялился на меня, затаив дыхание. Я перестал считать, но не убрал эту штуку, которая выглядит как атомное оружие в миниатюре. В дверном проеме застыла тень офицера, и я попросил воды. Он продолжил смотреть на меня. Его руки тряслись. Я медленно взял аптечку, разглядывая капсулы. Между прочим каждая очень дорогая. Серьезно, яды — а особенно такие — денег стоит приличных и тратить их на подобную грязь то ещё удовольствие. Новичок я трогать точно не собирался. Я достал одну из капсул. У некоторых пищевая оболочка, у некоторых — нет. Все зависит от их агрегатного состояния, действия и возможности хранения. Передо мной поставили пластмассовый стакан воды. Тишина. Офицер ушел и я разламываю капсулу в этот стаканчик. Он смотрел за этим бешеным взглядом. Его дыхание учащено, весь лоб в поту. Он бледный. Нет. Не бледный. Зеленый. Тряска его рук настолько сильная, что периодически шумит тонкая цепь наручников о металлический стол. Я взял стаканчик и подошел к нему. Он замотал головой, попытался что-то сказать, но я слышал только неясное содрогания, заикания и ещё какие-то звукоподобные вещи. Сжав его волосы и заставит откинуть голову назад, я вылил где-то половину в его рот, плотной зажав челюсти. — Если не сглотнешь, я достану новичок. конечно же не достану. И он сглотнул, пялясь мне в глаза так испугано и с таким ужасом, что у меня мурашки по коже прошлись от удовольствия. Я ощутил, как у него ухает сердце в шее. Какой бешеный ритм. Когда я опускаю руку, мне кажется, что он сейчас захнычет. Или у него начнется истерика. Или нервный срыв. — В твоей анкете было написано, что у тебя высокая стрессоустойчивость. Наебали, — я покачал головой и взял отставленный полупустой стаканчик с водой. Я улыбнулся ему и сказал: — За твое здоровьице. И я выпил его. Тишина. Такая тишина, что, мне кажется, я слышу, как эхом билось его сердце в грудной клетке. Быстро, нервно и неровно. Он смотрел на меня и нихрена не понимал. Ничего. Просто трясся. Он всё ждал, пока кто-нибудь из нас начнет загибаться в судорогах или тошнить. Что-то такое. Я сказал: — Успокойся, это витаминный комплекс в виде порошка. Я не стал бы тратить на такую шавку, как ты, хороший и дорогой яд. Пауза. Он потерял сознание. А я подумал о том, насколько было бы смешно, если бы я перепутал капсулы. Я пожал плечами, смял стаканчик и выкинул в урну около двери, оставляя его одного. Пройдя чуть вперед, обойдя ещё одну будку охраны, я пошел по коридору, окликнув Гавриила. Он с кем-то разговорил. Это кто-то посмотрел на меня, недовольно сморщился и спешно куда-то удалился. Я хмыкнул. — Вы всё? — Ага, он в отключке. — О, ясно. Смотрю, тебе тоже нравится подобное. — Слушай, организуете ему лет пять? Или что-то вроде того? Гавриил посмотрел на потолок, нахмурился, задумавшись, а потом кивнул. А я подумал лишь о том, что гемора мне только прибавилось. Кажется, Юсуф нашел мне самого бесполезного и тупого соучастника. Будто бы я мог надеяться на что-то другое. По крайней мере, у меня остался чистый костюм. Я проверил телефон. «да, конечно»***
Самое забавное в этом всём то, что мы так привыкли видеть только проблемы и неудачи, что, вспоминая прошлое, с ужасом понимаешь, что, в общем-то, ты был счастлив, но почему-то был уверен, что у тебя были серьезные проблемы со всем. Так я думал год назад. Так я думаю сейчас. Так я буду думать через год. Я думал о том, что ничего не вечно и какое-то событие, один шаг, одно решение, может изменить всё. Будто в твоей голове поселяется другой человек, живет твоей жизнью и смотрит другими глазами. Мне показалось, что через мои глаза на Азирафеля сейчас смотрел кто-то другой. Почти две недели назад мы сидели у него точно так же, и всё было абсолютно по-другому. А теперь кто-то другой смотрел на него, а я мог только наблюдать за этим и думать о неправильности всего происходящего. Я был счастлив. Но слишком много думал о своих проблемах. Мы пытаемся делать вид, что все в порядке, обсуждаем разные вещи, которые не связаны с проблемами. Мы пытаемся сделать вид, что мы счастливы по-настоящему, но проблем слишком много, чтобы мы не могли их замечать. Мы пьем вино. Любимое вино Азирафеля, которое я не люблю. Я пью его, чтобы казалось, будто мы счастливы. Я ведь так долго мечтал об этом, так почему же я не счастлив? И почему не счастлив он? Азирафель в один момент просто сдался, тяжело выдохнул и не ответил. Потому что ему больше не хотелось обсуждать низкий культурный уровень, который наблюдается на книжных полках и в любительских рецензиях на фильмы. Он хотел не этого. И я знал это. Мы не могли притвориться вечно хотя бы потому, что мы делали это постоянно. После небольшой паузы, Азирафель спросил: — Ты смог бы мне нормально это объяснить? — Почему я считаю, что большинство людей сами выбирают для себя культурное обнищание? — Кроули, я не об этом. Я кивнул. Конечно же я понимаю, что не об этом. Мы дошли до того, о чем мечтали, но только сейчас я понял, что никто из нас не хотел этого. Хотел чего? Мы всегда стремились к подобному, но счастье всегда было возле нас в те моменты, когда мы не думали о нем. Чтобы быть счастливым нужны усилия. А чтобы быть депрессивным мудилой достаточно просто быть мной. То есть вообще ничего делать не надо. Поэтому люди пришли к культурному выгоранию. Произведения классики кажутся им слишком сложными. Альтернативная литература это действительно альтернатива. Альтернатива чему-то стоящему. Мы все просто притворяемся, что нам это все нравится, на самом деле мы просто не хотим стараться. — Всё было же.. нормально. Разве не так? Мы... жили душа в душу. Ага. Он не сказал этого вслух, но я понимал о чем. Он просто продолжил: — Так что мы сделали не так? Что пошло неправильно? Когда? — Азирафель просто хотел свои законные ответы, потому что он не понимал. В этом его проблема. Когда я не понимаю — я просто не думаю об этом. Он предпочитает раскопать до такого состояния, когда на руках от черенка лопаты не останется ничего, кроме кровавого мессива. Правда всегда фантастически болезненна, поэтому я предпочитал обманывать самого себя. Потому что сейчас я честен, и это не очень-то и приятно. — Азирафель, я думал об этом слишком долго, но так ничего и не понял. — Так давай попробуем вместе. Мне кажется, что единственное, к чему мы пришли — это разрушение. Я думал, что это логичный финал всего, что происходило, но я чувствую, что тебе нужно другое. Что? Я уставился на него. Это то, о чем я Вам говорил недавно. Дело всего-то в постановке предложения. Прочитайте это ещё раз. То, как он это сказал. «тебе хочется другого». Об этом так же говорила Анафема. Переложи ответственности на другого, сделай вид, что тебя все устраивает, заставь другого двигаться. Это не сработает. Не сработало тогда, не сработает и сейчас. Не на мне. — Мне нужен ты. Я уже это говорил. И это правда. — В каком смысле, черт возьми? Мы всегда были... рядом. Почему ты решил привести к этому? «почему ты решил» Он просто хотел сделать вид, что не принимал в этом никакого участия. Мне надо сделать вид, что я ничего не услышал, но он продолжает пользоваться своими полицейскими штучками. Он хочет узнать от меня что-то ещё хуже правды. Истину. — Просто расскажи мне, что произошло после того ужина. Тогда всё было хорошо. Ты говоришь, что я нужен тебе, но ты... — Я? Хорошо, я. А ты? — Что я? Если я делаю что-то не так, то скажи мне. Ага. Это не полицейские штучки. Это тоже просто правда. Он все делал правильно. Он оставался самим собой, он даже почти был честен со мной. Неужели вина действительно на мне? Я не чувствую, но я осознаю, что мне надо что-то сделать, пока это не разрушилось к хренам. Я это построил, мне это и чинить. Азирафель прав. даже если это тупая полицейская штучка? Ага. Даже если это она. — Всё так, — сказал на выдохе я, опустив взгляд в свою уже давно пустую тарелку. Когда еда кончилась, ты должен взять новую, или пойти отдохнуть, или по ещё каким-то делам. Нет смысла просто сидеть над пустой тарелкой, надеясь, что она наполнится вновь. — Я... Слушай, пытался объясниться Анафеме, но в итоге только больше запутался. Я не вижу здесь особого смысла. — Возможно, я увижу. Я не ответил. Он просто сидел и смотрел на меня этим самым взглядом, который заставляет ощущать на себе вину за всех жертв второй мировой. И первой мировой. И вообще всех воин. Не то чтобы на мне это действительно работало, но это всё равно неуютно. Каким бы конченным ты не был, сидеть на игле такое себе удовольствие. Если ты не мазохист, разумеется, хотя и у тех, наверное, есть какие-то установки и правила. — Мне кажется, я просто устал. скажи правду. скажи так, как оно есть. скажи. Но я не могу. — Я не хочу называть это чувство хоть как-то, потому что у него нет названия. Наверное, что-то такое ты бы чувствовал, если бы с кем-нибудь долго встречался, был в нездоровых отношениях, а потом тебя бросили. А ты остался стоять и думать, что там тебе было лучше, чем здесь, одному, — я говорил об одержимости. — Знаешь, кажется, я понимаю это достаточно хорошо. полицейские штучки. Я покачал головой. — Сначала я думал, что ты умер. Не спрашивай. Потом, что ты меня послал нахер. Потому все опять устаканилось. Потом я просыпаюсь и просто: ничего. Чувство, что я вообще отшельник какой-то и у меня никого нет хоть в каком смысле. Потом я узнал, что это через тебя были те убийства. Потом о том, что наша дружба была запланирована. И всё это за такое короткое время. Я просто устал. Дело не в том, что мои чувства — какие бы они ни были — поменялись, нет, они остались теми же. Просто я... устал притворяться... — Устал притворяться. Он смотрел на меня, кажется, даже не моргая, и мерзкая тишина давила на мои нервы и плечи. Будто бы за каждую секунду жуткой тишины расстреливали детей. Взрывали школы и детские сады. А я сидел и молчал, потому что сказать больше нечего. — Я просто психопат, Азирафель. Мы не умеем любить. В конце концов, я признался в этом тебе раз, и это был не ты. И Рафаэль не поверил. Знаешь, почему? Потому что он все это знал, и не нуждался во лжи. — Просто, я думал о том, как бы все могло бы... — Не говори мне о том, как бы могло быть, если бы я продолжал это делать. Мои чувства на месте. Хотя нет, это не чувство. Это мой базовый инстинкт. Мне нужен ты, потому что ты чувствуешь то, чего я не могу чувствовать. Всё дело в формулировке. — На самом деле, знаешь, на что был похож тот миг между моим осознанием, кто был за этими убийствами, нашей подставной дружбой и моментом, когда ты рассказал мне правду? Будто бы ты собрал меня, разобрал и снова собрал. Но что-то забыл положить. — Это не я забыл. Это ты понял, что то, что ты видел — это не целый образ. Это симбиоз. Тебе это не нравится, да? — Не спрашивай у меня. Я — не знаю. Знаешь, я могу сказать кучу слов, которые покажутся тебе приятными. И всё это будет правдой. Ты мне нужен. Правда. Я хочу тебя больше всего на свете. Правда. Я бы не позволил никому тебя у меня отобрать. Правда. Но разве заменит это то, что ты хочешь услышать от меня? Ты хочешь взаимности, а я могу дать тебе свою маниакальность, свою одержимость тобой. Но сам подумай: не это ли ты любил всю свою жизнь? Я всегда был таким. Может, я слишком много врал, но если Рафаэль все видел, то я не понимаю, почему не смог увидеть ты. Азирафель не ответил. Это всё ещё не было правдой. Правда была в одном простом предложении, которое не изменит ничего, но при этом разделит все происходящее на до и после. — Я понял только то, что я тоже не знаю тебя, — все-таки, на выдохе сказал Азирафель, покачав головой. До и после. Если разделить, то должно стать легче. Если вы запихнете в блендер яйцо, яблоко, банан и мясо, то вряд ли вам понравится это смузи. Но яйцо со шпинатом и мясом, и яблоко с бананом будет неплохо. До и после. Поэтому я сказал: — Я не люблю тебя. В привычном понимании этих слов. Пауза. Эти гребаные паузы, которые скоро меня убьют. Всё дело в формулировке. Простота всегда болезненнее. Без мишуры слов боль становится просто болью, а не «тянущее ноющее чувство печали». Боль — это боль. В своей простоте она всегда будет всем яснее и понятнее. Дело в правде. И я сказал её. — Принесу ещё вина. Азирафель встал так резко, что задел бедром стол. Я уставился в его пустой бокал. Зачем тогда ты начал это? Дело не в поцелуях и дрочке в машине — это всего лишь формальности, которые могут быть абсолютно на любом этапе отношений, а особенно с моей сексуальной распущенностью. Проблема в том, что я пытаюсь запихнуть к шпинату банан. Зачем? Я не знал. Я был разбит не меньше, чем он. На меня навалилось слишком много, и меня по-прежнему злило, что с того парня не было пользы. Я тоже был уставшим, я и не сказал ничего нового. Никто тут ни с кем не честен. Я встал, отодвинув стул. Иногда лучше будет уйти. Закрыть двери, выбросить ключ. Иногда, чем больше тебя хотят удержать, тем вернее будет уйти. Уйти куда? ты столько врал, что правда теперь кажется ложью. Я пошел вперед. В комнату за Азирафелем. Зашел так тихо, что он даже не услышал. Он разглядывал этикету на бутылке вина. Потом отставил её и достал виски. Свет был выключен и в комнату только неловко пробирался медовые тени от света в гостинной. Уют — это линия между. Ни тьма, но и не свет. Кто вообще выберет всю жизнь прожить в таких полюсах? — Знаешь, в чем проблема большинства? Я говорю, и он вздрогнул, едва не выронив бутылку. Аккуратно оставив её, он посмотрел на меня. Спокойно. Так, будто ничего не изменилось. На самом деле изменилось всё. Кажется, я мог ощутить это надлом внутри него. Глубже, чем можно было нащупать или понять. — Все ищут безоговорочного счастья или горя. В проблеме они видят сумрак, в новом партнере — счастье, — я отошел к окну, гладя на Лондон. И он снова прекрасен. Почему-то сегодня я не слышу от него призывов к убийствам. Сегодня это просто ночной город и он просто красиво выглядит. — Но за любой проблемой идет рост. Страдая растешь. А любовь? Скажи мне, ты видел что-то более глобальное в плане стагнации и регресса кроме счастья? Они находят счастье и просто стоят в нём, боясь сделать шаг. Никакого роста. Не бывает чистого счастья, как и не бывает чистого горя. Не мне об этом говорить. Если бы у людей был цвет, то мой — черный. Отсутствие цвета. Но именно поэтому я понимаю, что никакая проблема не бывает воплощением ужаса, а любое счастье всего лишь обычная пауза в твоем развитии. Я пожал плечами. Тишина. Я прикрыл глаза, глубоко выдохнув. — Так что ты услышал в моем «не люблю тебя»? И что для тебя значат все другие слова, которые не могут заменить для тебя этого? — Проблема в том, что ничего не может заменить другого, — он подошел ко мне со спины, уткнувшись лбом в мое плечо. Его руки обняли меня. Не так, что заболели ребра. Легкой вуалью. — Поэтому тебе нравится этот симбиоз. Рафаэль не заменит меня, а я — Рафаэля. Он прижался ко мне теснее, всем телом, и я положил руку на сложенные в замок его руки, слабо сжимая. Я ощущал его дыхание, тепло его тела. Он стоял, обнимал меня и всё было так спокойно. — И ничего не заменит тебя, Кроули. Ничья любовь. Никакая взаимность. Ничего не заменит тебя. Я люблю тебя, и не имеет значения, что ты скажешь мне в ответ. Ты всё ещё здесь. Ты не ушел. Независимо от даты и происшествий. Что бы не произошло, ты по-прежнему здесь. Это сказало мне о совсем другом. Никакие «я люблю тебя» не имеют ценности, когда я могу понять, что ты имеешь в виду, когда остаешься со мной. Я улыбнулся, прикрыв глаза. Аккуратно погладил его костяшки, я ощутил, как он теснее прижался щекой к моему плечу. — Я не хочу света и тьмы. Мне нужен только ты. Я знал, на что подписывался, и я не хочу совершать обмен ни на какую взаимность. Ты заставил меня поверить в то, что любая боль и обида будет источником силы. Что в неудачах ты обретаешь силу и цели. Потом он сказал так тихо, что у меня мурашки прошлись по коже: — Ты заставил меня верить в то, что все, что я имел — оно выросло из боли. Моя ненормальность стала ключом к успеху. Благодаря тебе. Люди сами пришли к тому, что хотят видеть однозначное счастье. Они хотят дочитать книгу и увидеть, что герои стали жить в любви и счастье. Они хотят, чтобы бедные персонажи прожили всю жизнь в стагнации. Так Вы используете свое право на жестокость. Вы покрываете это благими намерениями, когда на самом деле Вы просто хотите, чтобы эти люди прожили в неведении того, что есть вещи интереснее, лучше и глубже. Жизнь, блять, не ограничивается половыми органами партнера и обменом слюнями под просмотр кино. Мир не вертится около партнера. Ваша жизнь не существует для тупых романических отношений с драмами и хорошей концовкой. Вы можете значить что-то большее, но Вы выбрали хороший конец. Хороший конец — это пауза. Я никогда не хотел его на самом деле. Я думал об этом, когда уставал, но на утро я понимал, что это все был не я. Люди сами выбрали для себя культурную деградацию, когда решили, что счастливые концы — это что-то хорошее. Люди пришли к этому, когда решили, что секс — лучшее составляющее любых отношений. Что это вообще отличное дополнение к отношениям, когда на самом деле он — просто переоценен, и он не является проводником и двигателем хоть чего. Поэтому у порнографии нет никакой культурной ценности. Как и в члене, нарисованном на стене в подъезде. Никто из нас никогда не стремился к счастью. Потому что только боль могла дать нам движение, стремление, успех, близких людей, ум и опыт. Желая кому-то счастья, Вы бы просто были не против, если бы эти люди остановились в своем развитии. Нашли себе зону комфорта и никогда из неё не выходили. Право на жестокость, облаченное в костюм Христа. Я сказал ему: — Как думаешь, что вообще люди вкладывают в слова я «люблю тебя»? Что ты вкладываешь? Он поднял голову, уткнулся носом за мое ухо, глубоко вдыхая. Он продолжал обнимать меня. Он теплый, выученный мною, но так и не надоевший. Мне просто нужно это для своих целей. И не то чтобы он в действительности был против. Он прошептал мне на ухо: — Иногда мне хочется разорвать тебя на части от моего желания к тебе. Я посмотрел на него. Да, определенно, без этого симбиоза я бы так и не смог задержаться около Азирафеля. Без этой гребаной сволочи в нем всё пошло бы наперекосяк. А мне, кажется, снова есть что терять. Так что придется поторопиться. Он поцеловал меня за ухом, и я развернулся в его руках к нему лицом. Коснулся руками его щек. Мы целуемся. И это просто формальности, в которых нет и капли чего-то, ради чего можно было бороться. Если я и боролся, то только для того, чтобы сказать эти слова. Я не люблю тебя. но вместо тебя я отдам весь мир и солнечную систему, но не тебя. я никогда не отдам им тебя.