Право на жестокость

      В теории дети периодически сбегают из дома и не отвечают на звонки. В теории они все равно приходят домой, и им очень стыдно. Я знал о таком примерно, но в моем детстве такого не было. Я мог вообще по несколько суток домой не приходить и всем насрать было.       Теперь я понимал чувства этих детей. Чувство. Тупое угрызение совести и стыда за своем тупое, максималистское, необъяснимое ничем поведение.       Азирафель пах валерьянкой. Он смотрел на меня — сонного, уставшего, обдолбаного, немного пьяного (у Адама нашлась абсолютно внезапно бутылка виски) — и, казалось, даже не дышал. Во всех фильмах тут идут эмоции. Истерика или кидание в объятья. Будто бы это была очень долгая разлука. Болезненная? Нет. Нервирующая? О, да, черт возьми.       — Где ты был?       Полшестого утра. По лицу Азирафеля я вижу, что он не спал. Ему на работу, а он даже не сидит на мете, чтобы немного взбодриться. Я, кстати, к себе заехал и мог спокойно дожить до ночи. Возможно, даже ещё целые сутки проскакать. А потом я захочу умереть.       — У знакомого.       Я отвечаю.       Сейчас должны начаться крики, хоть что-то, но — ничего.       В жизни нет этого тупого драматизма. Особенно когда одному через месяц сорок, а другому сорок три. У вас уже нет сил на это. Тем более, когда вы оба не спали всю ночь.       — Это издевательство, а не отношения, — прошептал одними губами Азирафель прежде чем побледневший и уставший пойти в ванную. Я его не останавливаю. Я и себя не останавливаю — просто потому, что я ничего не делаю. Я стою привалившись плечом к косяку, смотрю на пол, не чувствую почти ничего. Вина пройдет через пять минут, боль — никогда. Мне больно не за него. Мне больно за себя. Других отношений со мной быть не могло. Я психопат. Мне хочется уйти отсюда и больше никогда не приходить. Это же тупо.       Через пять минут он вернулся. Провел рукой по волосам и уставился на меня. Глаза уставшие, мышцы лицевые такие никакие, что, казалась, у него даже не получится улыбнуться или нахмуриться.       — Я волновался, — снова ниже нужного сказал он, сев на диван. Я нет. Вот в чем проблема.       — Это произошло на автомате.       — Произошло что?       — То, что я ушёл.       Я медленно подошел к нему и сел на кресло рядом. Сесть на диван к нему я так и не решился. Это было бы неправильно. Я знаю. Неправильно. Психопаты не чувствуют, но мы — понимаем. Понимаем все слишком хорошо, чтоб делать что-то неправильно. Никаких планов, я просто всё это знаю, а ещё мне некуда спешить.       — Мы оба перегнули палку. Я не хотел тебя обижать такими… словами, — сказал Азирафель, уставившись на свои руки. Он даже не переоделся. Я знал, что он пойдет в этом же на работу. Будет злым и нервным, наверное, но сейчас — сейчас его мозг пока просто обессилен. Я могу представить количество успокоительного в нём. — В смысле, да, мы оба ненормальны в привычном понимании этого. Но для меня ты — нормальный. И…       — Не ври. Не надо. Не сейчас.       Я прервал его, потому что действительно не хотел слышать ложь. От правды стать хуже уже не могло. Мне казалось, что мы просто оба приняли неверные решения, а теперь пытались как-то это всё разрешить. Мне думалось, что это невозможно.       — Даже если и нет, я все равно волнуюсь о тебе. Люблю тебя. Нуждаюсь в тебе. С тобой больно — несомненно. Больнее, чем может показаться. Но без тебя ещё хуже.       Я уставился в пол. Эти слова заставили меня ощутить себя так, будто я сделал то, что не должен был делать никогда. Но ведь всё уже сделано, так?       — Я не особо это контролирую, ты знаешь. Порывы чувств и все такое. Я типа, ну, просто истеричный комок. Мне только дай повод. А даже если и не дай — я сам найду. Поэтому я спрошу ещё раз: ты уверен, что хочешь этого? Посмотри, к чему мы приходим.       Мы приходим к бессонной ночи, к усталости, к успокоительным и наркотикам, потому что по-другому просто не справляемся в этих отношениях.       — Твоя проблема в том, что если у тебя что-то не получается — ты хочешь просто прекратить это. Ты не пытаешься решить это. Ты хочешь просто закончить.       — Потому что это касается тебя, черт возьми.       — И что? Раз я здесь, значит, нам стоит пытаться. Тебе хотя бы научиться разговаривать со мной. Я всегда рад выслушать. Даже нет, не так. Я хочу тебя выслушать. В любой момент.       Всепрощаемость.       Он потянулся ко мне и поцеловал. Его ладонь соскользнула по моей щеке. Теплая, выученная ладонь. Линия жизни прямо на ней. Так легко оборвать подобное. Но я лишь кладу свою руку поверх его, пока мы целуемся.       На улице темно, в комнате горит только настольная лампа. Мы целуемся, кажется, целую вечность.       Все мои действия — абсолютно точно неверные. Они идут врозь норме и морали. Я один сплошной протест. Но мне хочется верить, что все, что делает Азирафель — верно.       Я всегда в это верил. Поэтому мы продолжаем целоваться.       Он отдалился на секунду, и я не сразу смог заметить, что я попытался выловить губы его ещё раз. Он усмехнулся и совсем едва уловимо поцеловал.       Отвращение, обожание       отвращение.       На какой стадии мы?       — В конце концов, ты снова приполз сюда, так что все нормально, так?       — Ползу обратно к тебе, ага, как у Arctic Monkeys (прим. трек Do I wanna know), — я усмехаюсь, когда он трется носом о мою скулу, оставляя чуть ниже едва уловимый след от собственных губ. Теплый и жгущий. Как тот дорогостоящий яд. Скоро я узнаю его вкус. — Моя фамилия, которую изначально я хотел взять, я думал всю жизнь, что она была созвучна с «мурашки по коже». Но сейчас я понимаю, что она больше была созвучна с «ползущий».       — Обратно ко мне, — выдохнул Азирафель и я едва повернул голову к нему, пытаясь заглянуть ему в глаза. Конечно же это было невозможно, он прижимался носом к моей щеке, и мы так и застыли в этом положении. Иногда для примирения не нужно ничего кроме как одного здравомыслящего уставшего взрослого мужчины. И этот мужчина явно не я. — У тебя сегодня…       — Ужин у Альфреда.       — О, черт, — он уткнулся лбом в мое плечо, тяжело выдохнув. — Умоляю, будь осторожен. Это слишком опасно. Ты понимаешь, чем ты рискуешь?       — Твоей нервной системой?..       — И своей жизнью, — он выпрямился, и только сейчас я заметил, что всё это время он держал меня за руку. — Тебя что-то волнует? Ты выглядишь так…       Он не договорил. Я хотел покачать головой, мол, все нормально, но я осек сам себя. Нет, надо научиться говорить. Говорить Азирафелю нужно было.       — Мне кажется, ты прав. Надо ходить к Анафеме. Я полночи… половину ночи все смотрел на шрамы на своем запястье, и всё думал о том, как это будет правильно: сдохнуть от пищевого отравления, — я говорил, смотря на наши руки, — я думаю об этом, и это уже так по-другому. То есть, я думаю о своей смерти, и мне кажется, что это будет так легко. Намного легче, чем жить. Я так хочу умереть в последнее время, черт возьми, я не знаю, почему это происходит. Нужно к Анафеме, да, срочно, — я прикрыл глаза, выдохнув, — может, другие таблетки. Я не смогу с этим бороться вечно. Мне надо раз и навсегда покончить с этим.       Я поднял взгляд и встретился с лицом Азирафеля. Перепуганным. Он смотрел на меня, как на сумасшедшего. Потому что я сумасшедший.       Да, черт возьми, Кроули, ты просто псих. Самоубийца. Самоубийство это же даже не круто. Это так унизительно, черт возьми, а ты всё думаешь об этом со дня своего рождения. Всё это гребаная затянувшаяся игра, где в конце ты должен сдохнуть.       так похоже на правду, да?       — Давай ты сегодня сходишь к Анфаеме? — попросил меня он, крепче сжав мою руку в своей и накрыв сверху другой.       — Через несколько дней. Не сейчас.       — Кроули, тут каждые сутки на счету, ты не можешь просто…       — Я не хочу отвлекаться. Я очень близок к тому, чтобы разобраться с ними. И я должен это сделать. Мне надо совсем немного, и я смогу.       Он продолжал смотреть на меня как на сумасшедшего. Мне захотелось отмотать время назад, и не приходить сюда больше никогда. Он смотрел на меня, и его взгляд просто кричал мне о том, что — я псих. Казалось, я мог разглядеть даже отвращение в его глазах. Или нет? Я хотел поднять голову чтобы убедиться, что мне не казалось, но он резко отвернулся.       Мерзко тебе, да?       Любому будет мерзко говорить с гребаным психопатом-самоубийцей.       — Ладно, я понял, не надо было этого говорить.       Я резко встал под удивленный взгляд Азирафеля (в котором по-прежнему было прекрасно видно, что он считал меня сумасшедшим; на правду не обижаются, пытался убедить себя я, но не то чтобы вышло).       — Пойду приму ду…       — Стой, подожди, надо! Надо говорить, Кроули, я же просто испугался! — он схватил меня за плечо, разворачивая к себе, а после мои щеки накрыли его теплые руки, как бы заставляя смотреть ему в глаза. В эти глаза, в которых читалось отвращение ко мне. Он издевался? Пытался наказать за вчерашний скандал? Проучить? Так же, как это делал мой Босс, когда отправлял меня на всякие легкие миссии? Когда отправил меня в этот гребаный Лос-Анджелес, из-за которого все пошло по пизде? А вдруг Юсуф его рук дела? Черт возьми, откуда мне знать, что они на пару с Азирафелем не сводят меня с ума специально? Преднамеренно? Вдруг это просто заговор?       — Слушай, не надо вот этого. Не надо меня жалеть как подзаборную псину! — я выкрутился из его рук и долбанулся лопатками о стену. Азирафель смотрел на меня широко раскрытыми глазами. — Просто иди на работу, ладно? Я понял, что пиздеть лишнего никогда не было чем-то хо…       — Кроули, пожалуйста, успокойся, ты не говорил лишнего. Мне нужно это знать, чтобы…       — Чтобы, блять, что? Чтобы смотреть на меня, как на психа?! Так-то тебе мало было доказательств!       — Кроули?.. Ты… ты под чем-то, да? Ты употреблял? Послушай, я…       Его речь прервалась хлопком двери. Я закрылся в ванной, привалившись спиной к двери и потерев лицо ладонями. Я ощутил, что мой лоб был мокрым, а сердце билось под самыми ключицами. Может, мне показалось? Не было никакого отвращения? Не считал он меня сумасшедшим? Просто испугался?       Может, это все наркотики, двое суток без сна и дешевые энергетики с виски? Может, это всё стресс? Просто мет?       Черт, под метом я всегда понимал больше, видел лучше, слышал четче. Так всегда было.       — Кроули, дорогой, всё хорошо? Я…       — Иди на работу, а? Я просто хочу помыться.       Я заметил тремор в руках. Закрыл глаза, выдохнул и прислушался. Шагов не было. Я плюнул на это, разделся, сбросив одежду на пол, и залез в душевую кабинку. Выкрутил напор на максимум и закрыл лицо руками, пытаясь успокоиться. Душ должен помочь расслабиться. Успокоиться.       Мне просто кажется?       я просто схожу с ума.       Азирафель прав. Я просто сумасшедший. Как ещё нужно смотреть на сумасшедшего? Как на сумасшедшего, разумеется.       запах всех твоих ебаных встреч, когда люди делали вид, что считали тебя нормальным.       Никто так не считал, да? Они были правы в любом случае.       А Юсуф? Это же просто хитрый пиздюк, откуда мне знать, что он не работал с моим Боссом, что всё это — не запланировано? Вдруг они просто хотят все вместе избавиться от меня самым извращенным путем?       Я шумно выдохнул и уставился в слив.       Мне надо с этим справиться. Я не могу продолжать вечно. Совсем немного, и я должен буду сделать это.       Избавить от этого.       от себя?..       Я не уточнял. Я просто остался так стоять до тех пор, пока сердце не перестало колотиться как бешеное, пока тремор рук не прошел, пока меня не перестало кидать в жар. Пока я не перестал думать, что все взгляды направлены на меня и они все хотят разорвать меня.       (они хотят)       Когда я вышел из ванной в одном полотенце, было уже полвосьмого утра. Солнце встало, Азирафеля в комнате не было, я и ощутил себя более-менее спокойно. Я пошатался по квартире, убедившись, что его точно не было, и пошел обратно в ванную, чтобы подобрать одежду.       Надо было бы заехать опять к себе, выбрать что-то новое.       Я надел только штаны и накинул рубашку, не застегивая на пуговицы. Достал ампулу с противоядием и забрал телефон с раковины. От Азирафеля один пропущенный — сразу понял, что телефон, в отличии от меня, собирался провести ночь здесь. Один от Босса.       Я перезвонил ему, засыпая в кофеварку кофе. Спать не хотелось. Иногда в голову врезались мысли о том, что я могу не вкалывать противоядие. Врезались и так же быстро куда-то ушли, будто бы их и не было.       Голос Люцифера не был сонным. Я подметил, что просыпался он, видимо, в шесть утра или даже раньше. Если вообще он спал. Сатана спит? Вряд ли.       — Как всё прошло с Юсуфом? Просто интересны подробности, — сказал он вместо приветствия, и я застыл с сахарницей в руке. Говорить или нет?       — Мы пришли к компромиссу. Всё нормально.       Босс тоже не знал про яд. Знали только Гавриил и Азирафель. Про то, что я собирался прикончить вице-мэра только Юсуф и Азирафель.       — Мг, сегодня тебе к мэру?       — Ага.       Затянулась пауза. Босс не скидывал.       — Ты уверен, что всё под контролем? Тебе нужно подумать. Как я понял, жучок, кхм…       — Ага, у меня новый телефон. Забыл сказать. Не уверен, что мне кто-то нужен. В конце концов, как вы себе это представляете? Это может наделать слишком много шума. Это лишнее.       — Ты точно уверен? Подумай дважды, на что ты подписываешься.       В мою голову снова врезались мысль о яде и собственной смерти. Когда эффект мета пройдет, я захочу этого ещё сильнее. Возможно, он пройдет прямо во время ужина. Но противоядие я должен был вколоть до.       Я так и не понял, хотел ли я его использовать вообще. Всё казалось таким ненужным.       Мне хотелось не умереть.       Мне хотелось не существовать.       — Ты в порядке, Тони?       Тони.       Так называл только он меня.       Наверное, это тупо думать, что он мог как-то организовать подобную систему. Заставить вице-мэра заказать меня и довести через Юсуфа, а потом — через Азирафеля? Это же тупо, так?       Он просто таскается возле меня, потому что наблюдал за мной с самого моего детства, это всё простые попытки реализовать его отцовский инстинкт, и пусть у нас небольшая разница в возрасте, но он знал меня с самого детства. Он вытащил меня из того дерьма, он не делал этого.       С чего я вообще взял, что это мог быть он?       Эта мысль всё ещё билась в подкорке моего мозга, когда Босс снова сказал:       — Тони?       Наркотики увеличивает седативную и респираторную депрессию в сочетании с бензодиазепинами и антидепрессантами.       Анафема бы врезала мне, если бы узнала, что я снова это делаю. Снова брожу между жизнью и смертью. Это состояние я уже знаю. Если принимать мет с антидепрессантами, то ощущение такое, будто тебя швыряет между комой и запуском твоего сердца дефибриллятором. В одну минуту тебя трясет, в другую ты хочешь умереть.       У меня такое уже было, и я не умер. Немного обострилась паранойя.       не немного.       — Тони, блять, алло?       План по убийству Энтони Дж. Кроули.       Не надо никого заказывать, я сделаю это сам.       — Ага, нормально, спасибо, до свидания.       Я сбросил вызов и уставился на кофеварку.       Если я вколю противоядие сейчас, то возможность того, что я выживу к вечеру составит пятьдесят на пятьдесят. То есть чистая удача. Если я вколю половину — сорок к шестидесяти.       Я стучал пальцами по столешнице. Мне перезвонил Босс. Я не поднял.       Процентное соотношение моей жизни и смерти. Каково соотношение того, что все это — с самого Лос-Анджелеса — план моего Босса, который перетекал из рук в руки? Даже через Азирафеля?       Мне нужно побыть одному.       — Все-таки, с ума я сошел.       Это временно. То, как мет и антидепрессанты будут работать во мне — это временно.       Так когда я вколю противоядие? Сколько я его вколю? Буду ли я его вкалывать вообще?       Ответов я не знал. Я хмыкнул и налил кофе в чашку.

***

      Это послеобеденное время, четыре чашки кофе, семь пропущенных от Босса, пять от Азирафеля, когда он пришел домой. Он выглядел запыхавшимся, и он отпросился с работы. Зачем? Я был в порядке.       — Отпустили пораньше?       Азирафель не ответил. Я видел, как с него упало какое-то напряжение, но не придал этому большое значение и просто уставился в свой ноутбук. Я всё искал информацию о третьем соучастнике, и частично даже нашел. Мне просто нужно было занять чем-то время. Свою голову.       Азирафель прошел в туалет, потом на кухню. Потом сел рядом со мной.       — Почему ты не поднимал?       — Не слышал, извини. Заработался.       Прошло ровно пять минут. Всё это время мы молчали, в итоге он сказал:       — Что с тобой было утром? Ты был не в себе. О каком отвращении ты говорил?       Честно говоря, я не помнил, чтобы мы о нем говорили, но это для меня, на самом деле, не в новую. Когда я в бешенстве, когда злюсь, когда я обессилен, я часто говорю то, чего нет даже в моей голове. Это просто вырывается и я не помню об этом. Этого не было.       — Я был пьян и под наркотиками.       — Проблема не только в этом, дорогой. Тебе нужно к Анафеме. Поговори с ней, расскажи всё. Вдруг что-то не так. Ты мало спишь, на тебе слишком много стресса. Что ты делаешь со своим сердцем, например? Алкоголь, наркотики, теперь кофе?       Он сам не заметил, как сильно сжал мою руку, но в один момент, обнаружив это, вздрогнул и ослабил хватку.       — Тебе звонил мой Босс?       Этот вопрос был наиболее логичным. И наиболее неуместным.       — Мг. Он сказал, что у тебя был странный голос. Давай ты не пойдешь на ужин, пожалуйста? — обратился он ко мне, снова сильнее сжав руку. — Останься сегодня дома.       — Нет, надо всё уладить. Иначе от меня не отстанут.       Не то чтобы меня это волновало на самом деле. Я всё ещё думал, что хотел не существовать. Мне надоело, я устал. Я напоминал себе, в меру своих возможностей, о мете, но это просто было для вида того, что якобы я держал ситуацию под контролем. Это было неправдой.       — Пообещай, что не умрешь. Вколешь противоядие.       — Вколю.       Я не врал.       Я просто не уточнял, какую дозу я приму, поэтому это звучало как правда. Ведь это было правдой.       По крайней мере, ссора была забыта. Я не знал, сколько пройдет до новой. Возможно, через час. Через час я поеду домой, чтобы выбрать костюм и привести себя в порядок.       Внутри было отвратительно, мерзко, неприятно. Будто там снова был не я, и этот не я смотрел на все и жил моей жизнью. Было странно и неправильно.       И весь этот час Азирафель сжимал мою руку и всё уговаривал меня не идти туда.       Я повернулся к нему, смотря прямо в глаза, и он в этот же момент замолчал. Тоже уставился на меня, будто ждал, что я решил с ним согласиться. А я просто обнял его так, что мой ноутбук свалился с моих колен, провод неудобно натянулся у голени.       — Ты ведь не сделаешь этого, да? Не уйдешь? — тихо спросил он, и я мог поклясться, что его голос дрожал. Я не видел его лица, но был уверен, что он снова контролировал это. Свои эмоции. Но не свой голос, не интонацию. — Ты не можешь этого сделать. Если ты уйдешь, то я останусь один, и всё. Я не смогу жить. Без тебя мне тут делать нечего. Я снова буду считать себя психом, что меня никто не примет, никто не полюбит, что я ненормальный, что я просто фоновый персонаж, который должен подчеркивать красоту Гавриила. Скажи это. Это ведь так? Ты не оставишь меня? Никогда? Ты не умрешь? Пожалуйста, Кроули…       Он зарыдал.       Мои глаза тоже защипали. Я крепче стиснул его в своих руках, уткнувшийся носом в шею. Желание к смерти — напускное или нет, на показ, для жалости или ещё для чего бы то ни было. Неважно, для чего я говорил это «я хочу умереть», есть одна общая схожесть. Она была в том, что, так или иначе, но я действительно хотел умереть. Неважно, планировал ли я это, но я хотел умереть всегда.       Больше чего-либо.       Хотел убежать отсюда, спастись. Когда меня накрывал приход, когда настигали галлюцинации, паранойя, мерзкие звуки и взгляды ото всюду — я хотел умереть.       Видеть в людях то, чего нет, говорить то, чего не хотел, забывать собственные действия и слова. Жить на одном импульсе бывает так утомительно.       Всегда что-то новое. До такой степени всегда, что любое новое становится старым и надоедает. День сурка наоборот. Ещё противнее.       Это просто депрессия и мет. Наркотики и антидепрессанты.       А ещё насильник-отец, мать-проститутка, изнасилованная сестра, групповые изнасилования, рабы в подвале, запах крови и спермы, мерещащийся ночами. Это наркотики, алкоголь, сигареты. Это ножи, пытки, издеваательства. Это драки и унижения. Это рождение на свет в роли мальчика для битья. Это проживать большую часть жизни убивая и насилуя. Это галлюцинации, бред и психоз. Это видеть ночью на себе чужие взгляды, ощущать, как что-то ползет по кровати, в твоих венах. Это вкус ржавчины в воде.       Добро пожаловать в жизнь Энтони Джей Кроули. Это все я.       никто тебя от этого не избавит.       — Я не собирался умирать. Не знаю, с чего ты взял, что я это сделаю. Мало ли, чего я хочу.       — Ты врешь, — прошипел Азирафель так сипло из-за того, что утыкался в мою рубашку. — Ты хочешь это сделать. Ты всегда этого хотел. Ты просто ждал подходящего момента. И вот, думаешь, что нашел его. Ты хочешь умереть, хочешь оставить меня.       — Не хочу.       — Хватит. Хватит, мать твою, хватит! Сколько можно врать, Кроули, я ненавижу тебя!       Он сказал это, все ещё рыдая мне в плечо, все ещё сжимая мои ребра до нытья на коже, в самих костях.       Я ведь не говорил, что умру. Не говорил же? Я думал о том, что, возможно, я мог оговориться, так же, как и говорил про отвращение, которое видел в его глазах. Просто не помнил.       Наверное, тоже не надо очень стараться, чтобы понять, когда человек действительно собирается умереть.       С каждым днем всё становилось только хуже.       Ничего не помогало, ничего не происходило. Только Азирафель рыдал на моем плече. Потому что ему было больно. Из-за меня. Я должен был радоваться, но не ощутил почему-то ничего, кроме остервенелого желания достать из себя всё дерьмо.       Я осторожно отдалил его за предплечья, посмотрев в его глаза. Покрасневшие на веках, уставшие, не высыпавшиеся.       Я испугался. Вот его лицо после того, как мы начали отношения. Ещё раннее оно было спокойным, таким, как всегда. А сейчас… вот.       — Ударь меня.       — Что? — опешил Азирафель, его голос только содрогнулся и он сам весь вздрогнул от шока.       — Ударь меня. Ты ведь хочешь этого. За то, что я треплю тебе нервы, ухожу на ночь, психую и обвиняю тебя в том, что ты не делал. Довожу до слез. Ударь. Сильно. Выкрути мне руки или сломай пальцы.       — Что ты… что ты говоришь, Кроули? Я не хочу те…       — Ты хочешь. Посмотри, до чего я тебя довожу! Я не заслужил ни поцелуев, ни посиделок у искусственного камина, ни твоих прощаний. Блять, чувствую, что мне нужно это. Просто тресни, вдруг я приду в себя!       Он не ударил.       А я и вправду хотел, чтобы меня ударили. Сделали подсечку, свалили на пол, избили ногами, сломали нос, вывихнули челюсть. Убили, черт возьми.       Мне так казалось, что если он меня ударит, то мне станет легче, это тупое чувство вины, что засело у меня в глотке, исчезнет. Оно не задерживалось больше, чем на час, но я сижу так с самого утра.       — Я никогда этого не сделаю, Кроули. Я не хочу, чтобы тебе было больно.       — Как ты не понимаешь, Ази…       — Нет, это ты не понимаешь! Это просто наркотики и депрессия. Ты не в себе. Ты не можешь ехать в таком виде на ужин. Умоляю, позвони Анафеме, пускай она приедет. Тебе нужно прийти в себя, Кроули, умоляю… — его голос стал ниже и тише, и, казалось, он был почти обессиленным, без надежды, когда он добавил: — приди в себя. Я не вижу своего Кроули.       Это то, о чем говорила Анафема, да?       Я не его Кроули.       — Ага, а когда я им вообще был? Я просто генетическая ошибка, психическая болезнь, выродо…       — Заткнись!       Он ударил меня. Так, что звон в ушах стоял ещё с тридцать секунд, что заболела вся челюсть.       Об этом я Вам говорил. Неважно, что тебе говорит человек, какие слова, важны лишь поступки. Так тебе говорят «я не сделаю этого», а потом это все-таки происходит.       Он обнял меня, прижал к себе, уткнувшись носом в макушку и зашептал что-то то о том, что мне нужной прийти в себя, что-то про мой неясный взгляд, про мои слова. Я не мог разобрать слов, потому что они прерывались всхлипами, сипами, дрожью.       Его сердце билось в груди как бешеное.       Без понятия, сколько он так просидел. Ровно до того момента, пока Азирафель не пришел в себя — не знаю, насколько я вообще имею право говорить такое в сторону хоть кого-то. Его хватка на моей шее ослабла, и я с трудом, оперевшись на затекшую руку о спинку дивана, более-менее выпрямился. Мои волосы растрепались, челка падала на лоб. От него по-прежнему пахло валерьянкой.       — Ты не передумал, — прошептал он мокрыми губами.       Я кивнул головой. В таком своем состоянии я вообще думать особо не мог, а он ждал от меня каких-то адекватных решений. Разве не смешно?       Я посмотрел ему в глаза.       Бессонная ночь, мет, алкоголь, антидепрессанты. Если хотите совершить самоубийство, то вот оно.       Я вроде по-прежнему не собирался умирать. Я сказал это вслух, но Азирафель лишь тяжело выдохнул.       Я потянулся к нему, взяв его лицо в ладони и поцеловал. Очень целомудренно, и это затянулось на ещё минуту. Я сказал:       — Ты ведь в любом случае знаешь, что чтобы не случилось, у меня не было никого важнее тебя.       — Я верю.       — Но не веришь в то, что я не собираюсь умирать, да?       — Ты просто не видел себя со стороны, Кроули. Над тобой будто всю ночь издевались и унижали, накачали наркотиками, а в итоге притащили сюда. Такие люди не думают о жизни.       — Я думаю о тебе. Не о жизни.       — Мило, но по-прежнему грустно.       — Я люблю тебя.       Вранье, да? Не имеет смысла.       — Я тебя тоже.       Через какое-то время он добавил:       — О тебе даже Босс заволновался. Представь, какой у тебя был голос, раз ему хватило даже его, — он посмотрел на пол и добавил: — я могу достать наручники, прицепить тебя к батарее и никуда не пускать. Позову Анафему и все такое.       — В тебе говорит Рафаэль.       Он пожал плечами.       — Иногда мне кажется, что он как-то на меня влияет. Так ты пойдешь? Ты уверен?       — Ага, выбора особо нет. Не пойду я, они достанут меня позже. Так я просто со всем разберусь.       — Введи антидот.       — Что?       — Прямо при мне. Всё.       Я покосился на него, чуть попятившись.       — Слишком рано. Он может не поде…       — Они действуют до пяти часов. Введи его.       Он смотрел прямо мне в глаза и сейчас я поверил, что он в действительности мог скрутить меня и ввести его насильно.       — Если я захочу умереть, то я сделаю это другим путем. Тут нет смысла выпендриваться. Я введу его, когда подъеду к нему.       — Хорошо, я поеду с тобой.       — Что?       — Я поеду с тобой, или ты против?       — Нет, но вдруг он тебя увидит или типа того, и...       — И что? Убьют меня? Выстрелят из арбалета? Я еду с тобой, Кроули, это не обсуждается. Мне всё равно, какие ты там способы себе ещё придумаешь, я хочу, чтобы я смог нейтрализовать каждый из них. До тех пор, пока тебя не отпустит это. Я буду рядом с тобой, ты понял меня?       Я кивнул.       Ну, наверное, я не расстроился. Ведь я не собирался умирать на самом деле, так? Они это просто всё придумали. Я хотел, но не собирался.       Они всё выдумали.

***

      Азирафель как привороженный смотрел на то, как я лопаю ампулу, как погружаю туда иглу.       Машина стояла за двести метров от дома мэра, кроме того, я успел затонировать окна, так что едва ли они могли знать, чем я тут занимаюсь, и что со мной мой параноидальный парень. Всё было нормально.       Я сощурил глаз, смотря на жидкость и отметку в шприце, кивнул сам себе и закатал рукав рубашки. Азирафель следил за этим.       И под его взгляд я вколол эту дрянь в свою кровь, с трудом нащупав гребаную вену.       Выкинул шприц с иглой и разбитой ампулой в заранее приготовленный пакет, и положил все в бардачок, опуская рукав обратно.       — Ты пялишься на меня так, будто не волнуешься, что я сейчас вылью всё это на пол, а словно пытался взглядом мне ширинку расстегнуть.       — Я просто подумал о том, что ты… — он замялся.       — Что я что?       — Очень красиво выглядишь, когда на чем-то очень сконцентрирован. А особенно на таком, — он сказал это максимально нейтральным тоном, а потом увидел мой взгляд и добавил: — очень сексуально.       Я усмехнулся. Он помог мне застегнуть пуговицы на манжете рубашки, и я сказал:       — Ролевые игры, сэр? Мне вас обследовать этой ночью?       — Что-то мне подсказывает, что этой ночью тебя будет обследовать врач.       — Зато какие у нас будут декорации!       — Я не буду с тобой трахаться через пару часов после того, как тебя избавили от этой херни.       — Многое теряешь, — я хмыкнул и взял пиджак, откинутый на спинку кресла Азирафеля, надевая его на себя. — Как я выгляжу?       Азирафель оценивающе меня оглядел и сказал:       — Как человек, который собрался умереть, если быть честным. Но тебе это идет, поэтому как всегда всё прекрасно.       Я закатил глаза и завел машину.

***

      От вида вице-мэра у меня что-то подтянулось в собственном желудке. Скрутилось и завязалось в морской узел. Без присутствия рядом Босса я ощутил себя очень, и ещё раз очень неуверенно. Вдруг у них есть что-то кроме яда? Что-то ужаснее. Например, запрут меня в подвале и будут делать то же, что делал отец со всеми теми девушками?       Я постарался об этом не думать. Это просто паранойя, так ведь?       Босс бы в жизни не допустил бы такого.       Да?       Я не знал.       С меня буквально сняли пальто кто-то из обслуживающего персонала, указали, где ванная, спросили, не замерз ли я и пожелали удачного ужина. Вице-мэр стоял, сложив руки в замок, и смотрел на меня. Он выглядел так, будто это мой отец, и он очень по мне соскучился. Конечно же я в это не верил. Для меня он приготовил главное блюдо — мою смерть. Никакие взгляды здесь не сработают.       Он отпустил прислугу и поманил меня к себе рукой. Мы пошли вперед, по коридорам, меж стен и кучи всякой дорогостоящей херни. Кругом были камеры, и я обрадовался, что взял с собой глушилку.       Было дорого, было красиво. Не было уютно.       — Я бы хотел познакомить вас со своей женой, но, увы, она, — я думал, он скажет, что она на каких-нибудь спа-процедурах, но он выдержал довольно длинную паузу, и понял, что она не там, — она умерла, — ага, она в гробу, ясно. — Её спорткар раздробил фиат. Печально, правда?       — Определенно. Надеюсь, она не мучилась.       — Глупости. Она никогда ничего не чувствовала.       Он улыбнулся, и мне стало не по себе. На это я решил не отвечать.       Он стал расспрашивать меня про мою работу, про то, как я этому пришел. Я сказал:       — Разве вы не знаете? Наверное, Юсуф вам всё сообщил, не так ли? — мой стул отодвинул какой-то мужчина в униформе и я кивнул ему, сев за стол, разглядывая его. Не было виски. Было вино. Я засомневался. Надеюсь, Адам ничего не перепутал.       — Я не интересовался этим, если честно. Вы ведь не держите на меня обиду?       — Ерунда. И не такое бывало. Ведь мы все живем с осознанием, что рано или поздно, но на тебя могут нацелиться.       — Так как вы здесь оказались? — он сделал какой-то странный жест этому мужчине, и он, кивнув, ушел. С идеально прямой спиной и походкой. Удивительно. Меня бы, наверное, в такие места в такой роли никогда не взяли бы работать. У меня спина прямо больше часа не держится.       — По связям. Как и все. Не как собаку же подобрали.       именно как собаку.       Меня передернуло и я сделал глоток вина. Сощурился чуть, попробовал почувствовать жжение, но — ничего. Обычное неплохое вино. Полусладкое. Вкус неплохо раскрывается.       — О, смотрю, вы именно ценитель! Мне нравится такое. Ненавижу, когда просто пьют ради выпить, вот уж кого точно с улицы подобрали, — Альфред выглядел очень недовольным от собственного упоминания про тех, кто не ценит алкоголь. Вино я, как уже говорил, не любил, я просто пытался понять, в чем подвох. Я уставился в свою тарелку, решив, что, наверное, вот оно. — И как вам оно?       — Абсолютно объективно: неплохое. Я не очень люблю вина.       Его глаза загорелись. Он улыбнулся.       — Коньяк? Виски? Текила?       Я медленно моргнул.       Так быстро? Хотя я вообще ожидал его почувствовать в этом вине, так что всё нормально.       — Виски. Почему вы позвали на ужин? Меня. Это как-то связано с дружбой с вашими сыновьями?       Он поморщился и отвернулся. На секунду или две. На самом деле, я попытался представить, каково ему: два ребенка, на одного из которых были огромные надежды, а они все просто взяли и плюнули ему в лицо. Оставили одного. Наверное, это абсолютно неприятно.       — Мои сыновья не самая приятная тема. Чтобы они там не думали, я любил их.       — Даже Азирафеля?       — Что вы имеете в виду под «даже»? Я даже не налегал на него сильно! Спросите у Гавриила, он вам скажет, что я его смерти желал. А Азирафель… у него всегда с детства была свобода. Возможно, я был не самым хорошим родителем из-за работы, но я давал им всё.       В глотке неприятно засвербило.       Если послушать одну и ту же историю от разных лиц, будет казаться, что это вообще две разные, никак не связанные между собой истории. Если смотреть под таким углом, то, может, и любил… С такой работой трудно проводить много времени с детьми, так?       Я покачал головой. Какая разница, каким он был отцом, если в итоге пришел к тому, чтобы отравить близкого друга Азирафеля, лишь бы насолить ему?       — Знаете, Азирафель не самое светлое пятно в моей жизни после… всего. В колледже он подделал мои документы, мне пришлось заниматься этим несколько месяцев, меня хотели уволить и посадить.       — Посадить?       — Конечно. Подделка документов подсудное дело. Вы разве не…       — Я знаю, конечно, я знаю, я про то, что вы ведь могли избавиться как-то от этого?       Он тяжело выдохнул и покачал головой. Я не трогал свою еду, и я заметил, что он не подгонял меня к ней. Возможно, он действительно ставил на то, что я попрошу виски. Может, он так хорошо меня знал, что ему было известно даже про то, что я не люблю вино? Разве такую информацию можно достать?       — Хорошо, давайте так. Представим вас. Могу поспорить, у вас куча связей: в суде, в полиции, в разведке, где угодно. То есть, фактически, вы сможете отмазаться от чего-либо, но если вы нарушите устав. Если на вас разозлиться ваш босс? Сможете тогда?       Я медленно покачал головой.       Если этого захочет Босс, то не будет других путей. Только то, чего хочет для тебя Босс.       — То же самое и здесь. Меня могли посадить, но я не стал особо сердиться. Просто попросил Азирафеля покинуть дом. Сами понимаете. Он и так жил от нас отдельно, а тут пришел только для этого. Я был вне себя. Я не думал, что ребенок может так злиться только на то, что его не водили на аттракционы по субботам вместе с семьей!       Я видел по его лицу, что он действительно был этим озабочен. Будто где-то глубоко в нем действительно была обида на этот поступок. Я думал о том, что, возможно, он действительно был в жизни своих детей по мере своих возможностей. Даже особый контроль над Гавриилом можно было объяснить тем, что он просто хотел для него лучшего будущего, чтобы он смог располагать к себе одним взглядом. Сделать из него злого босса. Я не могу говорить, что Гавриил сейчас — это не заслуга его отца. Разве мог бы он заиметь себе такой характер, если бы не детство?       А Азирафель? На него ведь даже не давили. Случай со священником, да и то, по вине отбитой матери, которая сама его туда затащила. Разве был повод подставлять отца? При чем тут вообще отец?       Нечестно работал? Черт возьми, тогда меня вообще надо на куски растащить! Уж я-то вещи похуже делаю.       — Но вы ведь заказали Азирафеля. И зачем, если не злились? Он как-то мешал после?       На секунду он удивился. Пораженно моргнул, но после его выражение лица снова вернулось к совершенно будничному. Обычный ужин. Но зачем тогда он позвал меня? Виски мне в рот не заливали, еду есть не заставляли. Вино мы пили из одной бутылки. Свое он медленно потягивал, пока говорил.       Зачем он позвал меня?       Пожаловаться на Азирафеля? Чтобы я сам от него ушел? Бред, Дьявол, бред, даже если окажется, что Азирафель тут всех насиловал и заставлял ползать на коленях, я все равно приду обратно к нему и обниму. Чтобы он ни сделал, мне все равно.       — Вы путаете понятия. Заказать и узнать информацию — разное. Я ему ничего не сделал. Абсолютно ничего. Я просто узнал, чем он живет сейчас, что делает и чем занимается. Вдруг у меня внуки есть, а я о них не знал?!       Я едва засунул в свою глотку обратно фразу про то, что детей у Азирафеля уж точно не будет. Даже из приюта. Я их, может, и люблю, но рядом с собой долго не выдержу. Максимум, так это собаку заведем, кошку или попугая. Или вообще змею.       — А я?       — Вы сами знаете. У меня после того случая паранойя. А тут вы и ваша работа, после которой я тоже едва на посту удержался. Поймите, мне почти семьдесят, я уже не для этих игр. Мне хочется покоя. Со злобы и… заказал вас у него же. А потом просто забыл. Правда. Просто забыл! Я оформил все за один вечер, а через месяц уже забыл, как того детектива звали! Потом ваш Босс мне, ну… Не хотелось бы снова ставить под опасность свой пост.       Я уставился на бокал вина. Заметил, что его почти пуст, поэтому сделал один глоток из своего. Виски нам нести не спешили, и мне показалось, что он вообще о нем забыл.       Может тут вообще сейчас двойной суицид будет?       Он выглядел как просто очень уставший человек. Уставший от того, что потерял детей, что его положение шаткое, что он так легко может на старости лет угодить в тюрьму.       — Конечно, с Юсуфом, извините, я правильно говорю?       Мне хотелось сказать что нет, неправильно, надо произносить так «пи-до-р». Но я только согласно кивнул.       — Так вот, с ним вышла заминка. Только сегодня утром разобрались.       — Простите?       Я был уверен, что никто никаких заказов не убирал, никто ни с кем не разбирался, и это единственное, что держало меня на плаву. Заставляло быть настороженным. Что я до сих пор на прицеле.       — Мы с ним немного поспорили. Он не хотел обнулять ничего, потому что с возвратом средств будут наладки, ещё что-то, в общем… — он махнул рукой и устало выдохнул, — я решил, что мне мой пост дороже возврата средств. Поэтому я просто попросил его не трогать вас.       Мне захотелось засмеяться. Почему я просто не послушался Босса? Он же сказал мне не лезть. Мало того, что теперь Юсуф думает, что я совсем сумасшедший и опасный для общества, так ещё и, возможно, получу отравление антидотом. Черт возьми, мне надо было срочно нестись в больницу, чтобы из меня всё выкачали.       — Вы не злитесь на меня?       — Нет. В моей жизни были вещи и похуже, — я покачал головой. — В сравнении с моим отцом вы вообще золотой человек, так что, думаю, все нормально.       — А ваш отец?..       — Просто плохой человек.       — Возможно, Юсуф присылал мне информацию по поводу этого, но я, признаться честно, не читал. Как вы, кстати, подружились с ними?       — С Азирафелем давно уже достаточно, там по ошибке. А с Гавриилом… мы не друзья. Просто коллеги, можно сказать, он мне помогает с одним делом.       — Надеюсь, они достойное общество, — он мягко улыбнулся. Такой теплой родительской улыбкой, что я на секунду растерялся, я не понимал, почему он улыбался так мне.       — Более чем.       — Ну, думаю, вы заслужили. Я знаю, что такое отец-тиран, — он кивнул и встал. Я проследил за тем, как он пошел в конец комнаты, к небольшому бару. Сам достал бутылку виски и два стакана. — Вы со льдом, минералкой?       — Чистый.       — Довольно грубый выбор, — пожал плечами он, сказав без единого осуждения. Он снова вернулся на место и налил в стаканы с одной бутылки. Никакого яда. Вообще ничего. Я уже мог ощутить, как мне будет хреново от этого гребаного антидота. Черт, а Гавриил говорил, что это не стопроцентная информация. А может яд изначально и был для меня, а потом Альфред внезапно расчувствовался. — Отец-садист это всегда неизгладимый след. Но мне помогли врачи. А вам?       а меня подобрали с улицы, засунули сюда, и теперь я хожу с больной головой, ПТСР, паническими атаками и кучей другого дерьма. Думаю, вам Юсуф мог бы всё это рассказать.       — Я справился сам.       — Вы довольно сильный человек, правда? — он снова улыбнулся, как-то абсолютно аккуратно сев напротив меня. Он чуть сощурился, и чем больше я сидел, тем больше видел в нём просто отца, дети к которому были недостаточно справедливы. — Это так сложно забыть. Постоянные пытки, угрозы, крики. Запах горячей дешевой кожи ремня, которая нагрелась о тело от ударов. Вечные крики и слезы. Вечные пятна крови на одежде, потому что нет достаточно бинтов, чтобы замотать это все. Вечно спать на животе, а потом переворачиваться на спину и просыпаться от боли.       Я смотрел в свою тарелку. Он всё говорил и говорил. Я пытался не слушать его, чтобы не вспоминать. Не вспоминай, придурок, не надо, у тебя не было этого дерьма почти месяц, не начинай.       Было слишком поздно.       Я попытался ровно дышать, я всегда думал, что если дышать, то всё пройдет мимо меня.       — Мистер Кроули?       — Да? — спросил я у белой скатерти перед своими глазами, куда я непрерывно пялился, пока он все говорил и говорил. Я видел, как на неё капала кровь. Моя кровь. Я всё ещё пытался дышать. Я мог дышать. Это не паническая атака. Это она, милый.       — Ваш отец, наверное, тоже был очень красив, как вы? Или вы в мать?       — Не знаю.       Мне нужно совсем немного времени, чтобы прийти в себя. Я по-прежнему дышал, а сердце колотилось в глотке, не давая мне нормально говорить. Голова кружилась. А я всё вспоминал, как прятался под кроватью, как видел ботинки своего отца и как задерживал дыхание, лишь бы меня не нашли. Как он схватил меня за ногу и тряхнул так, что, казалось, даже мозги в черепе дернулись.       В моей голове все мелькали моменты. Моменты того, как мы с сестрой случайно разбили чайный сервиз. Как он отвел мою сестру в комнату, а меня заставил голыми ногами, в одних носках, разбить все окончательно. На мелкие осколки. Как потом повалил на это спиной и бил меня ногами. А стекло впивалось в спину, резало, врезалось, вдавливалось под кожу.       На скатерть продолжала капать кровь. Мои руки были бледными, и я знать не знал, были ли они по-настоящему бледными.       В ушах стоял шум. До меня донесся голос Альфреда:       — Наверное, в вашей семье все были красивыми. У вас необычная внешность, но, ох, простите, тавтология, красивая. Худоба всегда была лучшим украшением для любого. Знаете, я, на самом деле, не был доволен внешностью ни Гавриила, ни Азирафеля. Гавриил был слишком маскулинным, Азирафель — слишком мягким. Я так бы хотел ребенка вроде вас. Но, увы, — он, вроде, выдохнул. Я все сидел, оперевшись о свою руку, и пялился, как крови становится так много, что я не вижу белого цвета. Не вижу даже своей тарелки. В голове жужжит. Тошнило. В голове звенело и весь мир сходил с ума. — Ваш отец, наверное, где-то глубоко внутри просто вам завидовал?       Откуда я знаю, черт. Я даже не мог думать. Я только мог видеть куски воспоминаний в моей голове. Битое стекло, кожаный ремень, удары, ломание костей и вывих суставов. Столько всего, что может подсунуть мне мое сознание, пока я дышу, но чувствую только страх, ужас и горечь.       — В такой зависти отцы часто насилуют своих детей. Ну, я говорю о сексуальном насилии.       Нет-нет-нет. Заткнись. Умоляю, замолкни. Нет, не это. Только не это.       — Меня это обошло, а вас?       Я не знаю, почему, но из моей глотки вырвалось:       — Нет.       Правда.       То, что ты никому об этом не говоришь, не значит, что этого не было.       нет-нет-нет.       Никаких гребаных воспоминаний. Выдохни, умоляю, выдохни…       В моей голове обрывками сменялись воспоминания. Вот и посеревшее постельное белье, воняющее хлоркой. И мое лицо, вдавливаемое туда. И невозможность дышать. И член отца. Никто не хочет думать о члене своего отца.       Я понял, что начал задыхаться, когда все это лезло из моей головы, когда воспоминания заполнили череп до того, что мне казалось, он сейчас взорвется.       — Мистер Кроули, вам нужна помощь?       Я с трудом поднял взгляд на него. Весь стол был в крови и ошметках чего-то, что было живым. Даже костюм и лицо Альфреда было в крови. Перед глазами мелькали мушки, вспыхивали черные пятна.       С трудом я сказал:       — Где у вас туалет?       — Фред тебя проведет. Фред?! Займись этим.       Займись этим? Займись чем?       Я не успел встать (на самом деле вставал я крайне медленно, потому что ноги не держали, голова кружилась, ещё и вспотел, черт возьми), как кто-то положил руку на мое плечо. Я обернулся. Увидел чьё-то лицо, и сразу за ним — ничего. Только ощущение того, как я больно ударяюсь головой о край стола, не удержав весь свой, как мне казалось, огромный вес на ногах.

***

      Я не успел открыть глаза, как ощутил, что захлебываюсь собственной кровью. Казалось, только поэтому я пришел в себя. Я дернул головой в непонятном мне направлении, и ощутил, как теплая и влажная кровь полилась куда-то на мои ноги. Во рту её было столько, что она едва в глотку не заливалась. Возможно, и заливалась. По всему пищеводу стоял мерзкий налет ржавчины. Ещё он болел. Мне подумалось, что, возможно, меня тошнило или что-то вроде — от антидота.       Я провел языком по ряду зубов и поморщился. Справа моляра просто не было, слева был мерзкий острый осколок, который пульсировал и болел от слабого движение челюстью. Я открыл глаза, сплюнул в лужу крови меж моих ног и на моих штанах. Вся рубашка была липкая от пота, глаза застилала неясная пелена.       Болело всё. Тошнило. Кружилось и звенело в голове. Ощущение было предобморочным, но я явно не собирался терять сознание. Что очень жаль. Руки были завязаны спереди, ноги вообще ничем не были связаны. Я так легко мог встать и уйти?       Подняв голову я понял, что нет, не мог.       На меня смотрел какой-то мужик из охраны. Это он мне зубы подправил?       Рот больше не наполнялся кровью, из-за чего я подумал о том, что, видимо, все что могло вытечь уже вытекло. Но голова кружилась и трещала.       Болела глотка. Видимо, меня реально тошнило. Я знаю, как болит горло после длительной тошноты. Сколько прошло? Сутки? Двое? Меня избивали до этого или прошло всего пару минут и этот парень привел меня в чувства парочкой ударов?       Я пялился на него. Он кивнул сам себе и резко вышел. Помещение было темным, плохо освещенным, поэтому я не мог толком ничего разглядеть. Я дернул ногой и услышал звон железа. Я опустил голову. Моя нога была на цепи.       Острый приступ паники снова ударил в затылок так, что голова закружилась сильнее. Перед моими глазами засверкали моменты в том подвале, когда я не помог тем девушкам.       Такое же сейчас будет со мной? Сколько это будет продолжаться? Меня в конце убьют или выпустят на свободу без памяти? Так же, как это делал мой отец?       Я ощутил, как сердце снова билось под самой глоткой, перед глазами всё плыло, тошнило, шатало. Казалось, что я вот-вот снова отключусь, свалюсь с этого стула и сломаю шею. Нет, нельзя сломать шею с такого маленького расстояния. В теории, если сильно себя убедить, то можно сломать шею себе самому. Я могу это сделать, так? Прямо сейчас…       Дверь открылась. Никакого резкого света, только очень блеклый и аккуратный. Первые секунды мой мозг упорно видел в силуэте моего биологического отца. С налитыми кровью глазами и подрагивающими веками, широко раскрытыми, бешеными — как и у любого шизофреника. Мозг рисовал то кнут в его руках, то плеть, то битую бутылку.       Потом я увидел Альфреда. Я ощущал тремор на руках, как даже ноги дрожали, зубы стучали друг от друга. Сводило что-то глубоко внутри, будто кишки выворачивались. Я был весь поту и собственной крови. И я пялился на него как на отца. Биологического отца.       — Я перестарался с дозой? — спросил он сам у себя, склонив голову на бок.       — С чем?       Я спросил это. Точно спросил. Произнес вслух. Но слов не прозвучало. Не потому, что у меня стоял шум в ушах. Я сказал это слишком тихо, потому что громче не мог.       Альфред улыбнулся и обошел меня. Оглядел. Я мог, в перспективе, на него кинуться, но едва ли смог бы сделать хоть что-то. Я был уверен, что если только встану, то тут же грохнусь. Что он мне дал, черт возьми?       — Если что, то все честно, — он внезапно положил мне руку на макушку. Я вздрогнул от неожиданности, готовился к удару, но нет, ничего. — Я не соврал тебе, — пальцы зарылись в волосы, будто поглаживая. Я затаил дыхание, всё ещё смутно соображая, но думая, что он вот-вот меня ударит. — У Юсуфа я снял тебя сегодня утром. Правда, — мои плечи были напряжены, и только сейчас я понял, что меня не обо что было бы бить. Стена была в трех метрах. Он продолжал перебирать мои волосы. — Он предлагал яд. Даже прислал мне его. Хотел все доделать, деньги возвращать не хотел, — он выдохнул, убрал руку и обошел меня. Взял за подбородок и посмотрел в глаза. — Я могу тебе рассказать всё-всё, — я попытался ответить, но только зубы стучались друг от друга. Я, чисто в теории, понимал, что это был спровоцированный какой-то дрянью страх. И паническая атака тоже — спровоцированная. Он подмешал или вколол какой-то наркотик или типа того. Но это не уменьшало того, как меня крутило этим страхом до того, что мышцы на руках дергались.       Он погладил меня по щеке. Удара не было. Я не знал, о чем мне думать, я все надеялся, что сейчас придет Азирафель или мой Босс, и спасут меня. Я наделся на это каждую секунду. Или Лигур. Или Война. Кто-нибудь. Пожалуйста.       Никого не было.       Идиот. Идиот. Идиот. Надо было слушать Босса и Азирафеля. Не надо было никуда идти. Он снял меня утром, я бы не пришел и все было бы хорошо. Он бы не смог меня достать так, чтобы никто ничего не подумал. А теперь все, сдохну прямо тут. Всё как я хотел! Думал сдохнуть? Получай! Самым унизительным способом, наверняка!       — Ты так хорошо выглядишь, когда трясешься! — сказал он с истинным восторгом, и у меня с трудом склеились в голове обрывки диалога. Что-то про красоту, про зависть, про насилие… Мне казалось, что я побледнел, потом осознал, что бледнеть мне просто было некуда. Лицо было ледяным. — Я просто подумал, что яд — это такая скука. Ты просто умрешь. Возможно, на руках у Азирафеля, и это будет больно, но не так, как, например, я могу оставить тебя инвалидом. Что будет думать Азирафель? Как думаешь, ему будет больно? Вы близкие друзья, да? Насколько близкие, м? — он наклонился к моему лицу так близко, что я ощутил жар на своей коже. От его дыхания. Его зрачки были ненормально расширены. Он резко отпрянул от меня и куда-то отошел. Моё дыхание сбилось так, будто я пробежал километровую дистанцию. Мои внутренности перекручивало буквально.       Он вернулся с какого-то темного угла с небольшой бутылочкой виски. Огляделся, нащупал что-то на стене и включился нормальный свет. Не эта маленькая лампа, стоящая поодаль меня, а свет.       Я огляделся, жмурясь от рези в глазах. Это было похоже на гараж — так можно было подумать, если не присматриваться. Когда мои глаза привыкли, я ощутил, как меня пробрал холодок. Да, это гараж. Но не для машин. Для людей. Куча инструментов, включая медицинские, с потолка висели цепи, какие-то кольца. На стенах так и не отмытые пятна крови. Меня затрясло ещё сильнее.       Азирафель? Люцифер? Лигур? Кто-нибудь?       Это не может кончиться здесь, нет-нет, никакой инвалидности, пускай лучше убьют.       — Ты красивый, — снова сказал он, пялясь на меня этим мерзким взглядом любящего отца. Мне казалось, что я сидел голый. Он подошел снова ко мне и взял за челюсть. — Открой рот.       Я услышал не его голос. Я услышал грубый голос моего отца. В нос ударил спертый запах крови, спермы и пота. Ощущение твердого члена у головы. В глазах снова помутнело, и я очнулся только тогда, когда его пальцы ощупывали у меня во рту зубы.       — Ага, один выпал полностью, — я замычал, но почему-то сил на то, чтобы укусить его не было, — тише, солнышко, тише, боже, какой ты красивый!       Я ощущал, как по подбородку стекала липкая вязкая слюна с остатками крови. Пальцы прошлись по языку, остановились у крайнего моляра и прошлись вверх.       — Ага, осколок. Наверно, неудобно, язык режет?       Я истерически замотал головой. Удобно-удобно-удобно! Только не трогай меня, уйди, просто убей. Выстрели мне в голову. Хватит.       Я не мог на него смотреть, не мог слушать. Я видел своего отца. Сердце, казалось, сейчас взорвется вместе с венами на запястьях. Я не мог пошевелить частями тела, руки не поднимались, ноги онемели будто от приступа.       — Сейчас уберем, — ласково сказал он, вынимая окровавленные пальцы, и меня затошнило. Я истерично закачал головой, ощущая, что меня сейчас вырвет или остановится сердце. Я так хотел, чтобы оно остановилось. Его ритм был бешеным из-за сменяющих друг друга панических атак. Я всё ещё видел вместо него своего отца. Я снова ощущал себя малолеткой, которую избивают, унижают, насилуют, вытирают о него ноги, топчутся по ребрам, втаптывая в стекло.       Я попытался дернуться, но — ничего. Я даже говорить не мог. Он что-то мне вколол, наверняка. Или это антидот? Или панические атаки, в которых одна сменяла другую? Всё сразу? Я не знал.       Когда он повернулся ко мне снова, я даже не посмотрел, что он держал в руках. Я закрыл глаза и попытался сказать себе, что это не мой биологический отец. Нет-нет, сто тысяч раз нет. Это просто гребаный шизофреник, у которого идея фикс — отомстить своему сыну.       Я широко раскрыл глаза, когда он резко раскрыл мою челюсть и что-то очень жесткое уперлось мне в небо. Эта штука была жесткая, металлическая и жутко царапала. Он зафиксировал что-то на моей челюсти, и я понял, что это была распорка. Челюсть тут же начала сводить от положения, эта штука жутко сдирала кожу. Голова закружилась сильнее.       Он снова залез своими пальцами мне в рот, нащупав зуб. А потом он поднял свою руку. Со щипцами.       Я замычал, стал дергаться, двигал руками, но я даже не смог их поднять.       — Тише-тише, солнышко, маленькое хирургическое вмешательство, скоро, совсем скоро, все будет хорошо, — заговорил он, направляя эту хрень в мой рот. Я буквально завыл, и во мне внезапно нашлись силы, чтобы дернуться так, что стул двинулся вместе со мной.       Он замер и выпрямился. Покачал головой и цокнул.       — Если ты и в детстве таким был, то я не удивлен, что твоему отцу приходилось держать тебя в ежовых рукавицах.       Хватит. Заткнись. Не говори о нем. Сердце вот-вот готово было взорваться, голова шла кругом, глаза были мокрые, а челюсть болела. Пульсировала десна до сих пор на том месте, где когда-то был зуб.       Он высвободил мои руки, но силы в нем было достаточно, чтобы завести их за спинку и привязать. Правую на правой стороне, левую — на левой. Он вернулся ко мне и снова поднял руку со щипцами. Я снова мычал, и всё дергал плечами и пытался зарядить ему куда-нибудь свободной ногой, но она отрывалась не больше, чем на несколько футов. На мне будто вместо обуви был кусок бетона или олова.       Я ощутил во рту мерзкий вкус железа, а потом как щечки ударились о мои зубы. Сердце заколотилось ещё сильнее, хотя я не был уверен, что оно могло сделать это сильнее. Жело плотно обхватило осколок зуба, и Альфред пару раз дернул на пробу. И каждый раз мое сердце останавливалось. Я зажмурился, ощущая, как голова шла кругом.       Он плотнее их зафиксировал, и мое сердце болезненно сжалось, вторя его движениям. Он с силой дернул их, и я ощутил, как зуб расшатался. Из моей глотки вырвался сдавленный крик, а руки содрогнулись из-за боли. Он покачал головой и сделал это ещё раз. И ещё раз. И так до тех пор, пока мой крик не превратился в визг, а перед моим лицом не оказался зажат мой вырванный зуб.       Вся спина и плечи взмокли, голова жила своей жизнью, а руки тряслись.       — Молодец, солнышко, так просто! — он улыбнулся, и щипцы упали на пол вместе с зубом. — Наверное, дружба с Азирафелем этого не стоила, да?       Я закачал головой. Я был готов сказать все, что угодно, если это означало, что они выведут из меня эту дрянь и оставят в покое. Я то слышал голос отца, то видел его лицо. В один момент я вовсе оказался привязанный к кровати с вдавливаемой в одеяло головой и ужасной болью в пояснице и заднице.       А потом снова оказался в этом помещение, где этот псих пялился на меня, а в моей челюсти стояла распорка.       Кровь лилась в глотку, стекала по подбородку, и я наклонился вперед, чтобы какая-то часть вытекла из глотки. Альфред погладил меня по голове, взял за подбородок и с какой-то гребаной аккуратностью убрал распорку.       — Юсуф сообщал мне, что у тебя есть паническое расстройство. Поэтому это было просто. Господи, ты такой послушный сейчас, никто тут таким ещё не был!       Я с трудом закрыл рот после того, как распорка покинула его. Болели суставы, пульсировала ужасно десна, кровь лилась буквально ручьем, и какую-то часть я просто глотал вместе со слюной. Слюны, наверное, не было.       Я ничего не мог четко разглядеть. Всё смазано, все шумит и рябит.       Азирафель, Люцифер, кто угодно. Дьявол, это невозможно. Мне так страшно, я ничего не понимаю, я просто начинаю теряться в пространстве. Меня то швыряет в постель к отцу, то на разбитое стекло, то обратно в эту комнату. Гараж. Пыточную камеру. Что угодно.       — Юсуф так же говорил, что у вас, возможно… интересные отношения с Азирафелем. Это правда?       Я закачал головой. Я даже не знал, в какую сторону. Я не понимал. Из-за того, что в меня вкачали я даже толком не слышал, что он говорил. Я только чувствовал запах хлорки, которым пахло посеревшее постельное белье. Не запах спермы. Хотя бы не запах спермы.       Альфред тяжело выдохнул.       Он что-то поискал в каком-то ящике и вытащил шприц с ампулой.       — Ты слишком активный.       Я смотрел то на его лицо, то на то, как он лопал ампулу и засовывал туда эту гребаную иглу. Он посмотрел на объем этой дряни в шприце, кивнул и подошел ко мне. Я даже не мог ему ничего сказать — лицевые мышцы не двигались. Был только дикий, непонятный страх и боль. И накрывающие меня одна за другой панические атаки.       Он закатал рукав моей взмокшей рубашки, и я ощутил легкий укол. На фоне всей пульсирующей челюсти я это даже не ощущал.       — Так что вы, встречаетесь? Любовь, всё такое?       Он похлопал меня по плечу и посмотрел мне в лицо.       — Да.       Я сам не верил, что у меня был голос. Что я смог что-то сказать.       — Нравится трахаться с копами, да? — он нагнулся к самому моему лицу. Его глаза были так близко, что мне захотелось снова заорать. Такие же глаза, как у моего отца, только другой цвет. Глаза шизофреника. — С детства привык, да? Подставляться. Когда отцы насилуют своих сыновей, из них всегда вырастает что-то подобное тебе. Мусор, который кажется всем опасным из-за своего сумасшествия, а на самом деле просто мальчик для битья. Тебе ведь нравится такое, да? Нравится?!       Я отрицательно закачал головой. Наверное отрицательно. Я не знал, в какую сторону она двигается.       Нет, не нравится. Ничего не нравится. Никогда не нравилось. Просто убей меня или моё сердце остановится само. После укола оно заметно замедлилось, но как только я видел лицо своего отца, или кривое воспоминание, или сам оказывался на битом стекле — оно снова начинало лихорадочно стучаться.       Я попытался отпрянуть, когда ощутил, как он расстегивал мою рубашку. Я снова закачал головой, пытался что-то сказать, но моя глотка была способна только на «да» или «нет».       Он засмеялся.       — Не знаю, о чем ты там подумал. Мне семьдесят, этим займусь не я.       От слов «не я» у меня всё похолодело изнутри и упало вниз. Будто все органы просто упали в мои тазовые кости. Он сдернул рубашку насколько это было возможно из-за завязанных рук, так что она просто висела на моих руках, валяясь на полу. Рубашка от Версаче. Я просто хочу, чтобы он убил меня. Не стал издеваться. Просто убил.       Он отошел, и холодный воздух неприятно холодил кожу, и меня бросало то в болезненный жар, то в холод. Дыхание было рваным.       — Интересно, тебе твой отец давал какие-то клички? — спросил он, звякая чем-то стальным. Я просто пялился в потолок, ощущая, что сил не осталось вообще. Я даже не мог дернуть пальцем. Даже сглатывал с трудом, но слюна, вперемешку с кровью, все равно капала с подбородка, будто я бешеная псина.       так и есть.       Я даже не смог опустить голову, чтоб посмотреть, что он взял на этот раз. Я просто ощутил, что что-то холодное почти ласково прошлось по разлету ключиц. Сердце лениво ускорилось в ритме, но не намного. Я подумал о том, что боль тоже, возможно, ослабла.       Он провел пальцами от ключиц до ребер. Потом опять вверх, будто примерялся. Я с трудом дышал. Эту штука будто бы не просто лишила меня сил, она заставила мои легкие и сердце отключиться.       А потом я ощутил резь чуть ниже ключицы и сдавленно вскрикнул. Нет, боль не слабее. Абсолютно такая же. Я дернул коленом, и с трудом опустил голову, только замечая его улыбку. Такую, какая она у любящего отца. Он просто шизофреник. Псих. Сумасшедший.       Скальпель в его руках прошелся вверх, вырезая какую-то букву. Он не просто царапал. Я видел, как он вдавливал его в мою кожу, в самую глубь, как он просто разрезал всевозможные слои кожи и она просто отделялась. Будто бы он пытался достать до мяса. Нет. Он резал по мясу, разрезав сухожилия. Я пытался дышать, но в итоге просто захлебывался кровью, издавал булькающие звуки и хрипы. Я дергался, и это была только вторая буква. Я не мог видеть, что он писал. Только липкая теплая кровь, стекающая по животу. Меня обдало болезненным жаром, и я ощутил, как рубашка на спине прилипала из-за холодного пота. Голова закружилась.       — Блять, хватит, больно-больно! — мой голос прорвался сам за очередным криком и я дернул руками так, что едва не вывихнул их.       — Ох, какой активный даже под этой штучкой. Правильно говорят, наркоманов ни чем не заглушишь, — он покачал головой и встал. Потом вылил на меня воду из бутылки, чтобы очистить мою кожу. И продолжил дальше.       Это было бесконечно. Так много гребаных линий и букв. Я задыхался от собственной крови из десны, и я испугался, что её надо будет зашивать.       — Тише ты, — шикнул и вдавливал скальпель так сильно, что мне показалось, что он прошелся по мясу. Я издал невольно задушенный сип и перед моими глазами помутнело. Снова голос отца. Снова шум. Я оказался привязанный за руки к столу. Запястье такие худые, что наручники бы с них свалились аж до самого большого пальца. Распертый как морская звезда, с плотно зафиксированными конечностями. Я ощущал, как болят сорванные голосовые связки, тяжесть здоровенного мужика на мне. Туман перед глазами и куча, целая, блять, куча голых мужских торсов перед моими глазами, снующие туда-сюда. Липкий язык какого-то друга моего отца на моей шее, за ухом. Эти мерзкие пальцы на шее, на плечах, на заднице, во рту. Отец и его гребаные друзья, такие же педофилы и извращенцы. Зарезать бы каждого. Вырвать язык, выломать зубы…       Мои мысли куда-то улетели вместе с тем, как на меня снова вылили воду. На этот раз обливая с головы. Он провел рукой по грудной клетке, смазывая не прекращающаюся кровь и бегло оглядел.       — Криво, но нормально.       Я пытался разглядеть, но не получалось. Все, от ключиц до брюк, было в липкой теплой крови. Меня жутко тошнило и вело. Желудок сокращался, но я понял, что мне нечем было тошнить.       — Так как тебе с моим сыном? Честно, сначала я думал, что Гавриил совсем плох — двадцать пять лет было, а он все не то и не это. Азирафель дальше пошел. Нашёл себе психопата.       Это я то-психопат?! Он себя видел со стороны?       Грудную клетку жгло, боль пульсировала, казалось, везде. Хотя бы десна, вроде, перестала кровоточить — во всяком случае не до того, что кровь заливалась в глотку.       — Так что, Азирафель правда хороший человек? Хорошо несет службу? Справедливость, все такое, да?       Я увидел у него что-то в руке, но так и не смог разобрать, что именно. Голова кружилась, в желудке вечно что-то сокращалось, в глотке будто что-то щекотало.       — Знаешь, я всё думал о том, как именно мне оставить тебя инвалидом? — его голос раздался откуда-то снизу, и я понял, что он присел. Его пальцы коснулись моей ладони. И я понял, что он хотел сделать. В глазах продолжало двоиться. — Оставить без ног? Без рук? Зрения?       В глазах вспыхнуло что-то очень яркое, и горло заболело от крика после щелчка. Щелчка моего, сука, пальца. Я так подскочил на стуле, что едва не съехал с него, и больно натянулись плечи.       — Блять, блять, блять.       — Что говоришь, милый?       Снова вспышка. Оглушительная, болезненная. Щеки в миг оказались мокрыми, и что-то все-таки подкралось к моей глотке. Я не чувствовал своих гребаных рук от боли. Оно болело, оно ломило, оно ощущалось так, будто в мои кости воткнули иглы.       Когда он с силой вывернул палец на второй руке, меня все-таки стошнило. Желчью.       Он резко встал и обошел меня. Недовольно покачал головой. Я не мог пошевелить никакими пальцами. Абсолютно. В том числе и здоровыми. Два было сломано на левой руке, один — на правой. Что с ними станет, если вовремя их не загипсовать? Отвалятся? Онемеют и их ампутируют?       Мерзкий комок тошноты всё ещё стоял у меня в глотке.       Меня шатало и вело, голова дребезжала. Я видел моего отца, и снова оказывался там — на полу, задавленный чужими ботинками, с пряжкой ремня, больно жалящей кожу от каждого удара. Я снова цеплялся за пол, за чьи-то ноги, пока кто-то топтался по моему хребту, а кто-то бил так, что лопалась кожа.       Потом я очнулся.       Я ощутил, что подо мной не было никакого стула, я и хотел обрадоваться, что мне все приснилось, что эта была просто слишком долгая паническая атака, или я вырубился в туалете, или ещё что-то.       Во рту ничего не болело. Я дернул плечом. Заболела грудь, заболели пальцы. Раздался звон железа.       Я с трудом открыл глаза. Пальцы болели, но не так. Я ощутил, что на них было что-то. Может, чем-то перевязали? Гипс? Не похоже на гипс.       Я проморгался. Жутко хотелось пить. Я поднял голову. Та же комната. Вот стул, на котором у меня недавно (недавно? я не знал, сколько времени прошло) проводили хирургическое вмешательство. Под ним — кровь. Пятно странной формы. Я поблагодарил Дьявола за то, что меня не заставили это съесть.       Снова незнакомый мне мужик. Сколько прошло? Сутки? Двое? Ничего страшного же не произошло, да? Пока что всё было нормально.       Наконец, я стал понимать, где я находился. Эти цепи с потолка — ими были окутаны мои руки и отведены за спину. Зафиксированы так, что если я встану, то не смогу даже выпрямиться. Я буквально висел за них, будучи без сил держать свой корпус.       — Рано. Спи.       Этот мужик подошел ко мне, в меня что-то вкололи и я снова отрубился. Даже не успел попросить дать воды. Пить хотелось больше, чем жить. Впрочем, ничего нового.       Когда я проснулся в следующий раз, то первое, что я ощутил — жжение на своем плече. Я не успел даже прийти в себя, как меня снова шибануло что-то очень тяжелое, очень жесткое. Я прогнулся, выворачивая руки и сдавленно вскрикнул.       — С добрым утром!       Раздался какой-то шорох, звук железа и скрип, а потом звук работающего шумного устройства. Я даже не смог понять, что происходит, когда цепи дернулись вверх и мне пришлось как-то, но встать, с учетом того, что я по-прежнему не мог держать свой вес.       Меня шатало, цепи звенели. Звуки заглушились. Я стоял скрюченный пополам, с заломленными назад руками. Они жутко ныли и затекли. Пальцы почти почему-то не болели, но как только я попытался ими пошевелить — боль долбанула аж до локтевой кости.       Прежде чем я успел поднять взгляд, меня снова чем-то огрели. Так, что ноги подкосились, плечи чуть не вывернулись из суставов, когда я едва не грохнулся. Я ощутил, как кожа лопнула на том месте, куда попал удар. Жгло, болело, тошнило, но теперь точно нечем.       Ещё раз и с трудом затолкав крик обратно в глотку вместе с тошнотой, я поднял голову. Альфред сидел на стуле — другом, новом — и пялился на меня с самым благоговейным лицом. Рядом с ним стоял какой-то мужик с кнутом. Кнут. Самый обычный, для животных, а не БДСМ-игр.       — Как спалось?       Ещё раз.       Цепи звякнули, из горла вырвался сдавленный вскрик, и перпендикулярно прошлому удару расцвела ещё одна рана. Горячая, пульсирующая боль, растекающиаяся от шеи до низа поясницы.       — Тут холодно, да?       Снова.       Колени снова подкосились, и на этот раз я все-таки упал на них, больно выворачивая собственные руки, но каким-то чудом суставы остались на месте. Попытавшись встать, я ощутил новый удар. Боль наступила через секунду или две, и я согнулся ещё сильнее.       Потом вопросы прекратились. И пошли только удары, показав мне, что до этого была только разминка. Удары шли последовательно, быстро и четко. Попадали по свежим ранам, перекрещиваясь, выжигали что-то на спине — какие-то сатанинские узоры, по-любому. Я переставал чувствовать свое тело, не понимал, где руки, где шея, где спина. На спине пот смешивался с кровью. Удары начинались горячей волной и окончательно доходили до меня жжением и агонией, гуляющей длинной змеей по моему телу. Кожа где-то лопалась, где-то вспухала — я ощущал все одинаково четко. Меня скручивало, трясло. Я не знал, что начал быстрее: орать или рыдать. В любом случае, мои крики не были похожи на крики человека. До того громкие, что у меня самого начинала болеть голова. Или же она начала болеть от боли. Рыдания перемешивались с криками, руки едва не выворачивались, ноги подкашивались. Меня тошнило и выворачивало. Периодически скручивали судороги. Я переставал чувствовать тело.       Тело жило отдельной от меня жизнью — я чувствовал, что оно, вроде, дергалось, скрипели цепи, уходила земля из-под ног, вроде, пыталось отползти. Но я — мое сознание, нервные окончания и кожа — ощущал только жгущую вездесущую боль.       Я не чувствовал спины, не чувствовал рук. Будто вообще всё кончилось, были только моя кожа, мои мышцы и тело. Истерзанные и исполосованные. Только кровь и пот. И крики — звонкие, визглявые — стоящие у меня в ушах, и я даже не мог разобрать, что это мои крики.       Я по-прежнему был не собой. Только боль. Тело дергалось, пыталось уйти, сгибалось сильнее, пыталось выпрямиться, ноги подкашивались. Я падал, и снова все с начала.       Просто кусок мяса, который били снова и снова. Два удара превращались в десять, десять — в сто.       Это не имело начала или конца. Я ощущал вместо своей кожи одну большую рану.       Наконец, все оборвалось. В тот момент, когда я все-таки повалился на колени — резко, быстро, одним движением тела, теряющего сознание — и плечи пронзило другой болью. Такой дикой болью, что крик, который вырвался из моей глотки не был человеческим. Ага. Все-таки вывихнул.       Удары прекратились, а я повис в неестественной позе, ощущая, как жжет вся кожа, как болят плечи от того, как вывернулся сустав.       Альфред вроде что-то сказал. Я не слышал. В ушах был только шум крови и крик отца. И собственные крики, перемешенные с рыданиями. Я ощущал удары по щекам, но их не было. Я стоял там, в своей комнате, и ощущал, как меня бьют ладонями так размашисто и сильно, что голова отворачивалась едва не без щелчка. Я снова был не тут.       Потом меня вернули.       Когда я был уже тут, мне вправили кости. Боль была такая дикая, что я заскулил в грязный пол. Всё лицо было мокрое от пота, слез и слюны. Липкая кровь стекала по спине. Кто-то выкинул около меня окровавленные перчатки.       Моего тела не было.       Было только сознание, которое испытывало такую боль, о которой я не знал.       Я хочу домой. Хочу к Азирафелю. Буду слушаться и Босса, и его. Слезу с наркотиков, буду ходить к Анафеме. Не будет никаких пыток, никаких убийств. Уйду со своей работы, пойду работать в офис.       Хочу к нему, к Азирафелю. Чтобы он обнял меня, поцеловал в лоб и сказал, что он здесь, а значит это что-то означало.       Хочу чай. Гребаный зеленый чай. Не хочу больше боли. Не могу терпеть.       Я снова пришел в себя, когда меня потянули за волосы и ударили по щеке. Ударом, конечно, на фоне всего этого, не назовешь даже с большой натяжкой.       Из-за боли я не мог не то что чужую речь воспринимать. Я даже свои мысли не понимал.       Тот мужик, что бил меня кнутом, смотрел в глаза. Он спросил:       — Что ты, блять, хочешь?!       Это я чего хочу? Я?! Это вы, блять, чего хотите, мать вашу?!       Потом до меня дошло, что у него просто не получалось до меня докричаться. Он спрашивал, нужно ли мне что-то. И я с трудом попросил воды.       Этот гребаный садист, чертов выродок, приподнял меня за плечи так аккуратно, что мне тошно стало. Он трогал там, где не было ран. Помог мне встать. Он делал это всё с такой нежностью, будто он — приехал из скорой помощи. Будто бы это не он только что делал из меня кусок говядины, из которой потом сделают стейк.       Альфред смотрел за всем этим с самой очаровательной улыбкой.       Мужик отошел, а потом снова вернулся ко мне. Попридержал мне голову, влил воду. Дал сглотнуть и снова влил. Мне захотелось его ударить, потому что, сука, что там у вас ещё есть? Ты же явно будешь делать со мной что-то ещё. Что? Раздробишь мне кости? Так же, как это делал я, пото…       Ах, вот оно что.       Карма, да? За все мои фокусы, за все мои пытки и унижения — вот, жри, чувствуй то, что чувствовали они. Я чувствовал.       И хотел умереть.       Потом меня куда-то оттащили, и я снова вырубился.       Когда я очнулся ещё раз (я не хотел, клянусь Вам, я не хотел, я хотел умереть, не жить, я больше не мог), то тут же зашипел. Я резко повернулся на бок, убирая вес с изуродованной спины. Мало мне шрамов было.       Открыть глаза было нереально, но я ощутил, что у меня свободны руки. Я провел ей по груди, старясь не дергать сломанный палец. Заживали буквы, чтобы оставить за собой или мерзко-розовый, или бледный остаток в виде кривых букв.       Я открыл глаза, видя перед собой только серые стены. Темно хоть глаз выколи.       Опустил голову вниз, но букв разглядеть так и не смог. Было жутко холодно, и я попытался встать. У меня это даже вышло. Шатало. Жутко шатало и я схватился за какой-то шкафчик. Он проскрипел, но много шума не наделал. Из освещения была только настольная лампа в другом конце.       В голове щелкнуло и я со всей возможной силой, с которой мог, кинулся вперед, к скальпелям. Я перережу себе вены. И глотку. Просто сдохну прямо здесь, в своей крови, и хрен, что они мне сделают.       Сколько прошло? Сутки? Двое? Почему Азирафель не пришел? Не позвонил Боссу? А если по дурости вломился сюда и его застрелили?       О, Дьявол. От таких мыслей мне стало ещё хуже. Спину и живот неприятно стягивало от засохшей крови. Я обнаружил, что всё было спрятано. Никаких инструментов. Я попытался подергать ящики, но ничего.       У самого потолка было небольшое окошко. Через него даже собака не пролезет, не то что я.       Я все шлялся, шатаясь, в поисках хоть чего-то, чем можно порезаться, или, может, веревки. Ничего. Ничего не было.       Я шатался так ещё какое-то время, ощущая головокружение. Осознав, что тут нет ничего, меня снова накрыла паническая атака. Я не задыхался, но снова видел своего отца, слышал эти запахи, ощущал их руки. Всех. До единого. Вместо их лиц были маски. Всё плыло, а меня шатало из стороны в сторону. Я пытался удержаться, чтобы не упасть, но из-за сломанных пальцев с трудом мне хватало сил даже на то, чтобы что-то сжать в своей руке. Я чуть не повалился.       Придя в себя, я обнаружил, что свет включен. Моё лицо на столе, будто кто-то собирался перерубить мне шею. Это лучшее, о чем можно было просить.       Я с трудом открыл глаза, пытаясь утереть рукой натекшую слюну.       Блять, кто-нибудь. Люцифер? Азирафель? Вы не могли меня оставить, черт возьми. Или он был серьезен? Он действительно не собирался меня вытаскивать?       Черт возьми, такую смерть я и заслужил. В этих стенах, от пыток. Не сдохну тут — сдохну там. Как только окажусь в больнице, спизжу таблеток и наглотаюсь ими.       Я оперся на руки, с трудом выпрямляясь, ощутив, что пахнет куревом.       Альфред стоял буквально в метре от меня со стаканом виски. Поодаль от него было три или четыре незнакомых мне мужчины. Не тот, что лупил меня кнутом, а потом любовно придерживал меня за голову. Глядя на этих, мне подумалось, что я соскучился по тому парню.       Вот так и работает стокгольмский синдром. Достаточно того, чтобы тебе помогли выпить воды, чтобы забыть эти измывания. Спина болела, пульсировала этой болью. Мне казалось, что от любого движения какая-нибудь рана снова закровоточит.       Альфред сказал кому-то:       — Потрепался.       — Красивый всё равно.       — Ага.       Мне показалось, что я знал того мужика справа, но видел все с трудом из-за того, что не отошел от панической атаки. Я повернул голову влево. Дверь была заперта. Снова.       А потом я пожалел о том, что проснулся сегодня в два раз сильнее, чем в другие мои пробуждения.       Кто-то схватил меня подмышки и кинул на стол так, что я больно врезался тазовыми косточками в край стола.       Блять. Нет-нет. Нет-нет-нет. Не сейчас. Ни за что. Никогда. Не снова.       Едва я успел выпрямиться на руках, чтобы врезать ему локтем, как меня вдавили обратно, больно вжав меж лопаток, в разорванную кожу, из-за чего я едва не заскулил от боли. А может я и заскулил. Не помню. В глазах вспыхнуло что-то. Яркое и мутное. Затошнило. Тошнить нечем. Наверное.       Я снова оказался там. На том столе. Деревянном и старом, застеленном старой затертой клеенкой. И снова мерзкий склизкий язык за ухом. Снова руки. Снова члены. Снова голоса. Снова мерзкие запахи.       А потом я понял, что язык был не моей галлюцинацией. Это происходило на самом деле. Я попытался дернуться, но меня сильнее вдавили в стол.       — Слушай, а ты точно ему дал что надо? Буйный.       Голос сверху. Я ощущал своей кожей чьи-то блядские губы, чей-то язык. По затылку и ниже. Я с трудом подавил в себе всхлип, когда он прошелся по не зажившему следу от кнута. Жгло, сука, нереально. Даже сильнее, чем налет мерзости от понимания, что со мной собрались делать.       Не просто избить. Им этого мало.       Надо унизить.       Голос Альфреда раздался из-за угла. Он снова просто наблюдал.       — Он такой сам по себе. Дерганый очень. Наркоман же.       Надо мной хмыкнули. Голос раздался у уха:       — Люблю активных.       Кто-то сверху сказал:       — Ну, я вижу, за что платил.       Ах ты ж сука, так ты ещё за это деньги взял. Ты, сука, взял деньги за то, чтобы меня изнасиловала орава мужиков, охуеть. Блять, не дай Дьявол ты меня живым выпустишь. Хоть слепым, хоть глухим, хоть без ног и рук. Я тебя, блять, достану, молотком тебя в порошок превращу, подожгу, блять, запру в чулане с гниющим трупом. Не дай, блять, Дьявол, ты оставишь меня живым, тюрьма тебе покажется райским местом после того, что я с тобой сделаю. После этого, то, что ты сделал со мной, покажется тебе детским садом.       Мне очень понравилось его проклинать и все такое, но не особо таким позанимаешься, когда тебя лапают, трогают и вылизывают. Теперь я примерно понял то, как ощущают себя порноактрисы. Только у них хотя бы спина не разорвана в клочья и пальцы не сломаны. И все зубы на месте.       Кто-то зажал мои руки за спиной, кто-то пытался стащить штаны, кто-то шутил, кто-то пытался мне что-то сказать.       Я даже не вырывался. Сжал зубы и пытался не думать об этом. Я выучил это, если дергаться — будет только больнее. Надо потерпеть, и все закончится быстро. Каждый кончит и уйдет. Я перегрызу себе вены. Я сделаю это зубами. В теории, можно откусить кожу, и я это сделаю.       Я ощутил тяжелое дыхание у шеи, и кто-то поцеловал, блять, за ухом, сделал это так максимально нежно, что меня чуть не вывернуло.       Это ж сколько они заплатили за часок изнасилования, чтобы так теперь нежиться со мной? Жалко, что ли?       Кто-то, кто стоял сзади, и все терся членом сквозь штаны о мою голую задницу, провел пальцами — аккуратно, слишком аккуратно — по пояснице. Проводил около ран. Кто-то другой все пытался пристроить мою голову так, чтобы ещё и засунуть в мой рот член. Ага. Круто. Вот, Кроули, хотел, чтобы тебя избили, выломали тебе ноги и сломали пальцы? Хотел? Получай. Давись этим.       Мне подумалось, что если бы это все делал Азирафель, как я и хотел, то это было бы куда приятнее. В то время, как кто-то снова принялся вылизывать мою исполосованную спину, я думал о том, что Азирафель бы даже кнутом бил так, что это было бы приятно.       Кто-то подгонял того, что стоял за моей спиной.       Я старался молчать. Не говорить лишнего. За каждое слово могут трахнуть в два ствола, а потом я сдохну от разрыва прямой кишки. Не то чтобы мне не нравилась часть про сдохну, но вот про два члена — не очень.       — Да что ты с ним возишься, ран никогда не видел?       Ну, хоть кто-то это спросил, потому что мне самому надоело, что меня каждый раз передергивает от его языка на мне.       — Я бы оставил их ещё больше, — прохрипел он.       — Можешь заплатить — и наделай новых, — подал голос Альфред. Я широко раскрыл глаза. Нет-нет, только не новые удары, я не выдержу, на моей спине нет живого места, я не смогу это выдержать.       — Обязательно.       Меня пробрал холод, а потом раздался звук от ширинки. Я зажмурился, и меня ещё с пять минут вертели на этом столе, больно ударяя косточками о край металлического стола. А потом пихнули член в лицо, пока мужик сзади пользовался пальцами. Спасибо, блять, что хотя бы не решили превратить мою задницу в британский флаг. Очень, блять, было бы патриотично.       Я благодарил Дьявола, что не сказал ничего из этого вслух, иначе бы они реально бы порвали не только задницу, но и всего меня.       Кто-то потянул меня за волосы, и снова — запах хлорки, нездоровый серый цвет, невозможность дышать. Давление на моей голове, на затылке, и член отца, орудующий во мне. Толчки грубые, сильные, глубокие. Какие-то фразы про то, что «потом спасибо мне скажешь, что научил тебя с раннего возраста, как баб драть надо, вот, учись, надо именно так: глубоко, быстро, ритмично. Хватит, блять, хныкать».       И удар по затылку.       Я вынырнул из забытья, пытался поглубже вдохнуть, и тут же сморщился. Это был не член отца. Это был член того мужика. Больно, сука, нещадно. Не так больно, как кнут, если честно, так что на фоне вчерашнего вообще неплохо. Только внутри все сворачивается от страха, дышать сложно и в ушах звенит.       Я задыхался, захлебывался слюной и чужим членом, пока этот, блять, любитель кнута и жесткого секса, вдалбливался так жестко, что перед глазами вспыхивали цветные пятна. Я снова задыхался, и снова ничего не слышал, и снова падал в руки к отцу. Меня снова связывали, снова били пряжкой ремня, снова насиловали по кругу.       И снова я возвращался. Меня окружал запах виски, спермы и пота. Руки на бедрах, на плечах, на волосах. Кто-то брал жестче другого, кто-то наоборот.       А потом опять. Снова толпа мужиков, снова мне одиннадцать, снова сорванные голосовые связки и заплаканное лицо.       Потом опять. Снова брали, снова заталкивали член в глотку, лапали, трогали, целовали, вылизывали, будто бы хотели сожрать. Били головой о стол, ударяли по бедрам, ногам, лодыжкам, заднице, исполосованной спине, заставляя уже кричать. Брали без разрешения, не давая прийти в себя — один сменял другого. Глубже, быстрее, сильнее. Ударялись тазом о задницу, шлепали, полноценно ударяли. Заталкивали член в глотку до влажных звуков, до того, что я задыхался и ощущал, как сводят лицевые мышцы. И снова сперма — на моей заднице, на моем лице и в моей глотке.       Шлепки сменялись ударами, руки менялись на кожу ремня, ударяя по заднице и рукам, иногда — ногам. Кто-то бил по лопаткам, из-за чего в ушах звон стоял, и я снова начинал рыдать от дикой боли, потому что раны не были зажившими, и это было так больно,так чертовски больно, будто бы током били по мясу.       Кто-то поцеловал. Заставил опереться на ослабленные руки и поцеловал. И в этот же момент кто-то вдарил ремнем по спине. Я заскулил и упал на грудь, сжав кулак, не взирая на боль из-за пальцев. А боль стояла адская. И везде. В ушах, в голове, в легких, в спине, в заднице, в груди, в ногах.       Меня перевернули на исполосованную спину, и я заскулил от боли. Закинули ноги на плечи и снова двинулись бедрами вперед. Кто-то потянул меня за волосы, заставив откинуть голову, засовывая член в глотку аж до самого основания, начиная ритмично драть в рот. Я задыхался, давился собственной слюной. Слюна смешивалась со смазкой и слезами. Пачкала волосы. На шее сомкнулись чьи-то руки, придушившая. Я ощущал жжение, ужасную боль. Унижение. Дикое невероятное унижение.       Я не знаю, сколько это длилось. Я уже не понимал, был ли я там, в руках своего отца, на деревянном столе, на посеревших простынях, на металлическом столе или вообще в аду. Я только разбирал руки, грубые толчки и твердость члена. Декорации уже не имели смысла, все смешалось в один порно-ролик.       Только где-то на секунду или две я оказался на бледно-бежевом постеленном белье. Меня поцеловал Азирафель. Я слышал его шепот: «ну, потерпи немного, хорошо? Совсем немого, и это уйдет».       Я поверил ему. Я поверил, что если потерплю, то всё будет хорошо. Он придет ко мне. Или Босс придет. Или они придут. И я слезу с наркотиков, со всего слезу, буду самым хорошим и примерным гражданином. Займусь благотворительностью и возьму собаку из приюта.       Эти три секунды кончились так же быстро, как и начались, и это был не Азирафель. Это был какой-то мужик, а я, оказалось, потерял сознание от боли.       В горле пересохло, лицо было мокрое от слез, слюны и пота. Руки дрожали. Я лежал прямо на спине, и я уже не ощущал боли.       В смысле, нет, ощущал. Боль была. Была только она.       Разная боль объединилась в одну. В спине, в голове, в горле, на заднице или ногах — это просто было одной волной боли. Однородной.       — Ещё час, ладно? — кто-то крикнул.       Ещё час?       Значит, прошел уже один час? Или больше? Два? Три? Сколько?       Я ощущал, что у меня нет сил даже на то, чтобы думать. Только лица этих парней изредка менялись на лицо моего отца.       Меня кто-то дернул за лодыжку и я повалился на холодный пол. Рядом валялся разбитый стакан, и тошнота и страх подкатили к горлу.       Кто-то стал мне на ребра, и они о чем-то говорили, но я так и не понял, о чем.       «меня поражает то, насколько ты идеален».       Нет, уже нихрена не идеален. Теперь Энтони Дж. Кроули — простой кусок мяса. Бить и трахать. Всё как в десять лет. Ничего не изменилось. Только толпа мужиков стала меньше, но ран — больше.       Я смотрел в сторону, ничего толком не видя и не разбирая.       А потом уже знакомая боль долбанула мне по ребру до колена. Я дернулся, но меня до сих пор приминали ногой к полу. И ещё раз. И ещё. Удары менее поставленные, менее жгучие, может, даже шрамов не останется. Ха, блять хуле тебя волнует, останутся или нет. Ты сдохнешь через сутки или двое. Не сдохнешь здесь — убьешь себя сам. Пусть хоть лицо тебе изорвут, какая разница?       Стоило мне об этом думать, как кончик хлыста больно попал прямо по скуле и мне даже хватило сил интуитивно схватиться за неё. Тело снова зажило своей жизнью, мне даже удалось убрать чужую ногу в ботинке со своих ребер. Удары шли разнообразно, что-то сильнее или слабее, по разным частям тела. Почти всегда попадало по ребрам и бедру. Я пытался отползти, прикрыться, сделать хоть что-то, но ничего не помогло. Боль была одинаково сильной. Она уже даже не менялась, не была разной. Только одна боль. Я начинал сходить с ума, не понимая, кто я и что я. Где я и кто рядом. Почему мне больно и от чего. Я не чувствовал тела, не чувствовал собственных мыслей. Только удары кнута о мое тело. Мое ли это тело? Я не знал.       Все тело жгло, болело, голова раскалывалась и жутко тошнило. Я снова пытался отползи, без цепей это было сделать чуть легче. Я напоролся рукой на стакан и резко одернул её, как от огня.       Кто-то заметил это и встал на стакан. Стекло раздробилось на мелкие кусочки, а потом, синхронно с ударом кнута, кто-то встал мне на шею, и я повалился плечом в стекло, пытаясь хотя бы не упасть на спину. Стекло болезненно впилось в кожу, буквально врезалось туда гвоздем.       Ещё один удар кнутом, ещё сильнее нажим ногой и меня вдавили туда и спиной. Осколки врезались в незажившие раны, и тут я уже заскулил в голос, едва не подкидываясь от боли, пытаясь вырваться, убежать. Куда? Тут некуда. Все тело пронзило дикой судорогой, сменяя одну боль на другую. На намного более сильную. Я рыдал навзрыд, орал, дергался. Тело вновь и вновь вздрагивало в судорогах, перед глазами, мелькали яркие вспышки и мушки, меня тошнило, я снова переставал чувствовать собственные мысли. Мыслей не было. Я был животным на скотобойне. Ни сознания, ни прав, ничего. Только боль. Только ощущение того, как стекло лезет под кожу, проникает туда, как яд. Как резь прерывает все, окутывает тело.       Снова всё перестало иметь границы.       Снова отец, стоящий надо мной, снова его голос. И вновь кидает обратно, к кнуту, к стеклу, к вспышкам боли перед глазами. Мне казалось, что я весь, полностью, облит своей кровью, слюнями, слезами и потом. Чужой спермой. Может, ещё и своей. Не знаю, кончил ли я хоть раз.       Я снова будто смотрел на это со стороны. Мое тело дергалось, пока кто-то держал меня, избитого, истерзанного на этом стекле, а другой лупил кнутом до того, что я уже не мог дышать, не то что кричать. Кнут разрезал воздух наравне с моими криками. Я перестал чувствовать окончательно. Казалось, что даже боль перестала быть чувством, а стала просто шумом. Однородным шумом в моей голове. Меня рвало и выворачивало, подкидывало в судорогах. Я не мог двигать ногами или руками осознанно, все мои движения — лишь интуитивные дерганные движения тела в попытке уйти от боли. Я не мог от неё уйти. Не имел права. Поэтому стекло только глубже проникало в кожу, а хлыст лопал её на мои руках, бедрах и торсе.       Я плохо слышал, ничего толком не видел, только воспоминания и однородное чувство боли везде, и лишь на секунду — особенно-жгучее в тех местах, когда кнут попадал по коже или стекло хоть на миллиметр сдвигалось во мне.       — Хватит, блять, он же сдохнет сейчас!       Я не был уверен, что это не моя галлюцинация. Но всё и вправду прекратилось. С меня убрали руки и ноги, и я спешно перевернулся на другой бок, пока что не покореженный. Я думал, что вот-вот потеряю сознание. Я ещё пытался поднять голову, чтобы увидеть, кто из них всех проявил толику благоразумности, но отключился.       Слава Дьяволу. Может, в этот раз я умру.       Не умер. Я очнулся снова на стальном столе, застеленным белой окровавленной наволочкой. Я подумал, что это всё снова продолжится. Сейчас кто-то засунет в мою задницу и рот член, кто-то начнет лапать, кто-то бить.       Но нет, никаких членов. Запах медикаментов и чувство боли по всему телу. Особенно в плече. Я подумал, что меня спасли и я в операционной, но, открыв пошире глаза, я обнаружил всю ту же стену. Что-то коснулось моего плеча и я крупно вздрогнул.       — Тише ты, я с иглой работал два или три раза, сейчас как пришью тебя к этой простыне.       Что-то шикнуло на меня сверху. Таким спокойным голосом, без шипения, ненависти и злобы, что я даже как-то успокоился. Уставился в стену и понял, что я все ещё здесь. Нет никакого Азирафеля. И Босса нет. Никто не пришел. Никто не придет. Потому что что я сам виноват, сам сюда пришел, хотя мне говорили этого не делать.       Если бы я чуть меньше выпендривался, и хотя бы не употреблял мет, то, может, мне хватило мозгов…       — Ты что, плачешь? Болит сильно? Дать обезболивающее?       Опять этот блядский голос.       Я с трудом повернул голову, заметив того самого мужика, который лупил меня кнутом, а потом поил водой.       — Давай.       — Ага, секунду, — сказал он сквозь зубы, сжимая нитку. Щелкнули ножницы, он отошел, а потом вернулся с шприцом.       — А можно столько, чтобы я сдох нахер?       — Только чтобы ты впал в кому, но я потом сам за это сдохну.       — Тебе сказали делать так? — попытался я хоть как-то собрать все свои мысли в кучу, но в купе с паникой, страхом, безнадежностью и ужасом, а ещё дрожью и всхлипами, всё это вышло в какую-то кашу.       — Делать что? — он проверил мое плечо, что-то там пощупал.       — Делать это так аккуратно.       — Нет, у меня так сын умер. Тоже подобные шизики стащили и избили до смерти.       Я шморгнул носом и отвернулся. Глаза сами по себе слезились, и я не знал, от какой именно боли: физической или моральной. Я ощутил, что на мне даже были штаны. Ну хоть на том спасибо.       — Мне сказали не трогать твои… раны от кнута, но я могу и их обезболить.       Я кивнул и уткнулся в сгиб локтя, натурально зарыдав. С всхлипами, вздаргиваниями, ревом и дрожью. Он потрепал меня по голове и снова что-то в меня вколол. Потом помог встать, а я просто сидел и рыдал. Больно было все равно везде: на ногах, на спине, в заднице, в глотке, на груди, во рту, в голове, в ушах. В плече. Казалось, стекло было прямо в нем. Внутри. Зашито.       Я пытался успокоиться, но меня трясло так, будто бы это снова было не мое тело. Будто бы я был одной сплошной болевой точкой. И я понял, что эта была самая обыкновенная истерика. Такая, которая была у меня в ванной. Потом пришел Азирафель и все стало хорошо. Но сейчас Азирафель не придет.       Он резко оторвал мои руки от моего лица и запихнул в мой рот таблетку и залил водой.       — Успокоительное. Скоро пройдет.       Я ему не поверил. Меня продолжало тряси, все тело болело, внутри будто органы сжались в один комок.       — Что ты им сделал, а? Тебе ж лет сорок, как в таком возрасте можно наделать было таких глупостей?       — Ничего, — просипел я. Я не хотел с ним разговаривать, но мое сознание настойчиво видело в этом мужике единственную нормальную людскую душу, которая хотела мне хоть как-то, но помочь. Вот что такое стокгольмский синдром. Вот оно.       — Просто так?       — Сыну мстит. Я его лучший друг.       Мой голос сипел, он дрожал, содрагался, прерывался на всхлипы, но я продолжал говорить. Мне надо было отвлечься, надо было прийти в себя. Пока что я не понял, что мне некуда было приходить.       — А где этот лучший друг?       Я пожал плечами. Меня трясло от холода. В углу валялась моя рубашка. Чистая. Чего не скажешь о штанах, которые все были в крови.       Мужик тяжело выдохнул и стал складывать все обратно в аптечку.       — Ты можешь здесь оставить что-нибудь острое?       — Что? — он уставился на меня.       — Ну, такое, знаешь, ножницы или лезвие. Типа завалилось где-то, а я найду и порежу себе вены. Или горло.       Он смотрел на меня диким взглядом. Да как ты, блять, не поймешь, мне если и подыхать, то прямо сейчас?       Я не знал, говорил ли я это сам себе, или хотел сказать ему.       — Да ладно тебе, мужик, чего умирать сразу? Это выход в никуда. Подожди, может… придет твой друг.       — Сколько суток уже прошло?       Он замялся. Я понял, что не день и не два.       — Пять дней. Первые сутки ты не приходил в себя из-за антидота. Я тебе желудок промывал.       Я пришел в истинный ужас. Пять?! Пять дней?!       Нет, точно никто за мной не придет. Всем насрать на меня, наверное, все даже вздохнули с облегчением, осознав, что отделались от этого гребаного параноика-психопата. Наверное, отпраздновали это или что-то вроде того.       Я ощутил, что стал задыхаться.       А вдруг это всё реально было планом? Свести меня с ума, добить этими убийствами и привести сюда, в руки этому психопату? Вдруг Босс с Азирафелем давно это хотели сделать? И нет никакого Рафаэля, Азирафель просто сам по себе такой, просто притворяется? Вдруг и Гавриил, и Юсуф — план Босса? Нанятые им люди, чтобы просто меня напугать? И сам он себя вел как заботливый папаша только для того, чтобы усыпить мое к нему недоверие? Вдруг…       Я пришел в себя, когда меня тряхнули за одно плечо, что аж в голове что-то звякнуло.       — Нормально?       — Нет, — честно ответил я, но хотя бы пытался дышать. — Слушай, что угодно, хоть тупые ножницы.       — Нет, — твердо отрезал он и вся надежда во мне просто испарилась. Он закрыл свой ящичек, окинул меня сочувствующим взглядом и ушел.       А я остался сидеть один. Боль немного стала отпускать, я аккуратно встал. Он как-то зафиксировал мои пальцы, но не до того, чтобы они смогли срастись. По крайней мере, сильнее я их не поврежу. Я поднял рубашку и накинул на себя, с трудом застегивая на пуговицы. Оглядел комнату, находя пятна крови и спермы.       Я походил какое-то время, пытаясь найти хоть что-то, но все ящики были закрыты. Цепями особо ничего не сделаешь. Попытался перегрызть зубами — ничего не вышло.       Через какое-то время я заснул. За пять дней я даже не ел, да и толком в себя не приходил. Даже в туалет не хочется. Хотя не удивительно — нечем. Мне даже пить не дают.       Меня разбудили жестким толчком в лицо. Ногой. Я отмахнулся, будучи ещё во сне, и меня ударило ещё сильнее. Но не ногой. По шее что-то прошлось и я подскочил на месте, ударившись затылком о стену. Поднял запуганный взгляд вверх и сглотнул.       Этот выродок стоял и улыбался, держа в руке небольшой пульт. Нажал и меня снова пробрало током. Я вцепился в шею, нащупав массивный ошейник.       Долбанул по ребрам, потом сильнее, и я уже повалился на пол, ударился недавно зашитым плечом о него. Мне показалось, что у меня разойдутся все швы.       — Судя по тому, сколько ты спишь, весь антидот из тебя не вывели. Нужна капельница, наверное? Не знаю. Возможно, ты просто войдешь в кому, а я отрежу тебе ноги или руку, и отдам Азирафелю. Положу под дверь.       Он ударил в живот так, что меня прибило к стене.       — Меня, возможно, через неделю или чуть больше посадят. Твой Босс всё обнародовал. Ну и к черту. У нас есть с тобой время, да? Он все равно о тебе не особо волнуется. Хотел мне поднасрать — он это сделал.       Он ещё раз нажал на кнопку, на этот раз задержав подольше, и я вскрикнул, срываясь на визг. Боль будто выбрировала у меня на шее, жгла — ожог, наверное, будет.       — Стекла битого боишься, да?       Я посмотрел в сторону двери. Посмотрел на него. У меня нет особо много сил, но, наверное, завалить я его смогу. Сейчас он откроет какой-нибудь шкафчик, я кинусь на него, прибью первым, что попадется, и кинусь к двери. Даже если застрелят — хер с ним. Это куда лучше, чем лежать здесь.       Потом я вспомнил об ошейнике. Вот блять. Надо как-то вырвать, наверное?       Во мне говорила слепая отчаянность, но не разумность. По крайней мере, я уже мог хотя бы думать, потому что в последние дни у меня в голове не было вообще ничего из-за этих наркотиков. Только страх, паника и боль.       Что-то хряснуло и звякнуло, и я поднял голову. Он соскребал в свою руку осколки какой-то разбитой пробирки. Моё сердце долбанулось мне буквально о мозг. Нет-нет-нет. Только не это, черт возьми, что угодно. Пусть снова изнасилуют, только не это.       — Открой рот, мой сладкий. Или, точнее, шладкий, ведь тебе будет сложнее говорить.       Он сел возле меня и потянулся одной рукой к моему лицу. Я резко сделал выпад вперед, и даже смог его повалить. Осколки рассыпались по полу, и я уже потянулся к пульту в его руке, но он резко нажал и меня хватило ровно на две секунды перед тем, как меня скрутило так, что я даже двинуться не смог.       — Ах ты ж ебаная тварь!       Он отпустил кнопку и вмазал мне кулаком по челюсти, потом подскочил на ноги и применил ноги. Я пытался прикрыть живот и голову, но он снова и снова зажимал кнопку до того, что я уже не соображал, в голове ничего не было, сил тоже, шея и кожа на ней болела. Это лучше, чем жрать битое стекло, Дьявол, это лучше.       На какое-то время это прекратилось, но за взятую паузу я даже не успел открыть глаза и сориентироваться. Что-то долбануло меня по плечу с такой силой, что, клянусь, там все разошлось к херовой матери. А потом что-то больно защипало у меня у лопаток. Я попытался повернуться, но меня перевернули одним ударом на живот, и снова режущая боль по спине. Рубашка рвалась, на спине вырисовывались новые кровавые глубокие линии. Ток бил периодами краткими промежутками раз в семь-восемь секунд.       Рядом лежали куски от стекла. Плотнее и больше. Он разбил о меня бутылку.       А теперь прижимал мою голову к полу, жал на пульт и снова что-то вырисовывал на мое располосованной спине битым стеклом. Я пытался дергаться, но тут же получал разрядом током. Голова шла кругом, тошнило, рубашка прилипала от пота и крови к спине. Боль от того, что он тревожил и так не зажитые раны, была невозможной. Я снова не чувствовал спины, не чувствовал, что у меня была кожа. Он будто делал это по мясу.       Я ощутил, что хочу спать. Сквозь пелену боли, тошноты, слоя панических атак, я ощутил сонливость. Так ощущается кома? Всё больше хочется спать, а потом заснуть навсегда? Это из-за антидота? Так я, все-таки, умру? Слава Дьяволу.       Потом все прекратилось. Я всё ещё соображал, но лежал без сил тряпичной куклой. Мне уже так все равно. Пускай хоть стекло засунет в глотку. Я ведь скоро засну навсегда. Я мог заснуть прямо сейчас, проснуться через сутки и снова заснуть. Попасть в кому и умереть. Дьявол, пожалуйста-пожалуйста.       Меня что-то ударило по плечам, по ногам. Что-то тонкое, со свистом. Розги? Возможно. Я не знал.       Я ощущал, что снова теряю сознание. Не было ничего, кроме боли на моей спине. Жуткой, невозможной. Крови было много, чертовски много. Я видел, как она стекала на пол, скапливалась под моим животом. Рвало, кружилась голова, болело все, я не мог даже дернуться.       Лопалась кожа, удары сыпались на старые, плохо затянувшиеся раны, и мне казалось, что удары шли прямо по свежему мясу.       Перед глазами вспыхивали то галлюцинации, то яркие пятна, то мушки. Он что-то кричал, какие-то оскорбления, но я не слышал.       А потом раздался звон. Пауза. Все прекратилось.       Он с кем-то заговорил, наверное, по телефону. Я ничего не мог расслышать, только биение сердца, шум крови и звон в ушах.       Мои лицевые мышцы не двигались. В голове стоял только ровный шум. На спине, казалось, торчали даже кости с мясом. Или нет. Не знаю.       А потом он куда-то спешно ушел. Просто ушел, оставив меня так. Наверное, подождет, пока я снова не приду в себя и все-таки скормит мне битое стекло.       Я с трудом протянул руку, хватая кусок битого стекла. У меня нет сил, но если постараться, то я смогу перерезать себе вены. На практике, я это уже знаю. Я это уже делал. Только сейчас я не допущу того, чтобы меня зашили. Сначала перережу руки, обе руки, а потом артерию. Изрежу себя к херам, и черта с два ему получится со мной хоть что-то сделать. Если так ему хочется, пускай позовет кого-нибудь, чтобы выебали мой труп, и получит за это пару крупных.       Я сжал в своей руке кусок стекла до того, что он больно впился в мою ладонь. На фоне спины боль почти не чувствовалась. Значит, когда я перережу себе руки — я тоже ничего не почувствую.       Агония колотилась у меня в висках, и когда я хотел приложить всевозможные силы, чтобы хотя бы перевернуться на спину, дверь снова открылась. Я замер, готовясь одним рывком перерезать себе артерию, если он снова пришел.       Но на фоне разрываемого мою голову шума, биения сердца, я услышал суматоху.       А потом меня кто-то подхватил под руки. Чьи-то руки, которые, на фоне всего произошедшего, казалось, имели столько нежности, что мне хотелось вцепиться в него, обнять и просить не уходить. Неважно, кто это был.       Я всё ещё сжимал в своей руке кусок стекла, и все ещё ничего не видел. Только странный шум, который с трудом пробирался сквозь звон в моей голове.       А потом все снова кончилось.       И я понадеялся, что в этот раз я засну навсегда.

Ответь, хранитель мой… Ты здесь?