Право на жестокость

Мир вспыхнул словно сущий ад Никто ни в чём не виноват… Так небо прокляло любовь

      В кошмарах ты заведомо проигравший.       Я так и не понял, был ли это сон или паническая атака. Отец, хлыст, отец, хлыст. Больно вроде по-настоящему, а вроде не так, как было тогда. Что-то мне подсказывало, что так больно мне не будет ещё долго. Надеюсь, что никогда. Я вообще не знал, что такая боль бывает.       Щелчок. В глаза ударил яркий свет, сердце колотилось в ушах. Я мог ощущать, как меня бьет дрожь. Я ощущал фиксаторы на своих руках. Круто. Наверное, привязали меня к столу, чтобы сильно не дергался, и снова отдерут толпой. Да-да.       Глаза все не хотели открываться. Я ощутил на щеке чье-то касание и голос. Да-да, по-любому, глаза не успею открыть — во рту окажется член, а звук разрежет свист хлыста.       Когда я смог продрать глаза, все ещё ощущая пульс у себя в башке, перед глазами снова замелькало лицо моего отца. Я даже не знаю, подавил я крик или нет — мне уже так насрать было и на крик, и на слезы, ничего унизительнее того, что они делали, с собой я уже не сделаю. Фиксаторы натянулись, сердце ударилось о глотку, но тут же успокоилось.       — Кроули, успокойся, слышишь меня?       Я слышал и точно не хотел слышать.       Я хотел сдохнуть.       Я дернул рукой, но в запястье только сильнее что-то врезалось.       Сердце начинало успокаиваться и, вместе с этим, картинка видоизменялась. Стены переставали быть темными, исчезали шкафчики. Было светлое помещение, просторное. Солнечный свет — я давно не видел света.       Я перевел взгляд, встречаясь с лицом моего Босса.       Не отца.       Пахло медикаментами, а от руки на моей щеке — успокоительным и каким-то парфюмом. Чем-то своим пахло. Что-то, что я уже знал, не было никаких незнакомых запахов.       — Нормально? Всё хорошо, это я, не Альфред, не кто-то другой. Всё хорошо, слышишь меня? Ты в больнице.       Я судорожно дышал, пока не особо понимания, что, где и как, но мои рецепторы по крайней мере уловили свой, знакомый аромат на чужой руке, и это единственное, чему я верил. Своим глазам — нет, но обонянию — да.       Боли почти не было.       Я пытался отдышаться.       — Ага, вот так, дыши, врач скоро придет.       Мне было всё равно на врача. Лишь бы больше не били, не насиловали, не резали, не ломали пальцев.       Я заметил, что у Люцифера были ещё более уставшие глаза, с огромными синяками под ними.       — Слышишь меня?       Я кивнул.       Я лежал на животе, с привязанными руками, и мне уже совсем не хотелось перерезать жгуты или ещё что-то. Я готов так вечно лежать, лишь бы не били, лишь бы это чертова рука была на моей щеке и пахла своим. Не кровью, потом и спермой. Не незнакомыми одеколонами. Я знал этот аромат, и это единственное, чему я верил.       — Всё, молодец, всё хорошо. Всё закончилось. Вот так, умничка, дыши. Всё хорошо.       Я не верил. Абсолютно точно мое сознание не верило, что всё кончилось. Нет-нет. Наверное, Босс с ними заодно, а мне просто нанесли какие-то слишком серьезные раны, и мне надо оправиться, а потом меня снова туда засунут, и снова все продолжится. Я буду засыпать, а меня будут будить только для того, чтобы избить или изнасиловать. А Босс просто притворяется хорошим, просто чтобы я не сбежал отсюда, а потом все начнется заново.       От этих мыслей я ощутил, как мне снова становится сложнее дышать, как цвета искажаются, как мельтешат незнакомые мне люди. Я снова видел лужу крови, которая растекалась подо мной на белых простынях.       — Эй-эй, нет-нет, будь тут, не закрывай глаза, давай, смотри на меня, всё хорошо, Кроули, не бойся, я рядом. Дыши, вдохни поглубже, да, вот так, давай еще раз. Молодец. Нет, не закатывай глаза, смотри на меня. Я здесь.       Ты здесь?! И что мне это дает, мать твою?! Прискакал бы, когда я сдох, поплакали бы для вида на похоронах и всё.       Нет, надо было вам меня достать в таком состоянии — избитого, униженного, с обострившимися паническими атаками. Жалкого, грязного и мерзкого. А потом опять довести, да? Ну, когда Альфред вернется? Через час? Два? Сутки?       — Очнулся?       — Не уверен, взгляд отсутствующий. Проверьте вы.       Я слышал голоса. Голос Босса и чей-то женский. Но не видел ничего кроме серой стены, пятен крови и бесконечных ящиков и цепей.       Они снова заговорили, но теперь я их не слышал. Мне что-то вкололи, проверили, потыкали. Больно почти не было. Почему не больно? Должно быть больно. Так было всегда, черт возьми, с самого моего рождения. Бить и насиловать — и больше ничего.       — Вы спешите?       — Нет-нет, никуда не спешу.       — Хорошо, я отойду за лекарством, пока что проверяйте его пульс, ладно?       Дышалось то легче, то тяжелее.       Один из фиксаторов расстегнулся и тут же на запястье сжалась чужая рука. Я готов был к тому, что его вот-вот вывернут, сломают или изрежут. Но нет. Только большой палец прижался к пульсу.       Его рука была ледяной, трясущейся едва. В нос снова ударил знакомый аромат, и я стал приходить в себя опять. Видел больничную палату, дневной свет. Руку, сжимающую мою.       Сердце колотилось как бешеное.       Я не хотел просыпаться. Хочу сдохнуть. Просто дайте мне сдохнуть. Это единственное, что я заслужил. Я устал, я больше не смогу терпеть, я не выдержу больше, не могу, хочу умереть.       — …как? Слышишь меня? Энтони, ну, давай же, ты не можешь опять от нас уйти. Ты и так долго отдыхал, давай, приходи сюда.       Я слышал его голос. Определенно, слышал. Мутный, неясный. Но голос Босса.       Даже если он и в сговоре, даже если они опять утащат меня туда и будут пытать, потом лечить и снова пытать, то все равно, пока что всё было хорошо. Меня не били, ни унижали не истязали.       Я не мог пошевелиться. Казалось, даже двигать головой не мог или губами.       — Ускоренный?       — Ага.       Кто ускоренный? Моя жизнь? К большему сожалению, блять, да.       Что-то коснулось моей спины. Больно не было. Вообще.       — Ему ещё нельзя на спину?       — Думаю, уже можно. Мы просто перестраховались, сами понимаете, он дерганый. Сейчас поспокойнее, вроде. Ещё немного и в себя придет.       Я не хочу приходить в себя. Нет-нет. Не надо. Не хочу. Хочу умереть. Вкачайте в меня что угодно и дайте сдохнуть.       Фиксатор отцепили и от второй руки.       — Вы меня слышите? — женский голос раздался надо мной. Чьи-то руки — не Люцифера и не её — аккуратно взяли меня за плечо. У меня все замерло перед тем, как меня перевернули на спину. Я готов был взвыть от боли, но… ничего. — Видите меня?       Я перевел примерно на неё взгляд. Но видел с трудом. Были какие-то очерки. Чье-то лицо.       — Ага, не переживайте, скоро придет в себя полностью. Секунду.       Я ощутил давление на своей вене. Потом всё замерло. Ни звуков, ни очерков предметов. Не знаю, сколько это длилось, но через какое-то время очертания палаты становились всё ярче. Не было серых стен, не было тусклого света. Я ощутил вес у своих ног и кое-как перевел взгляд.       Это по-прежнему был Босс. Он склонил голову вправо, когда я перевел на него взгляд. Ждал чего-то. Но ничего не говорил.       — Ты здесь? В палате, да? Никого больше нет, правда же?       Не знаю как, но я кивнул. Он растянулся в улыбке. Кажется, я впервые видел у него такую улыбку. С обнаженными зубами, искреннею. Будто бы у него на руках его собственный сын выжил. Возле глаз сформировались морщинки-лучики. Если бы не мое состояние, я бы мог поклясться, что у него глаза блестели. Но, скорее всего, мне показалось.       Почему он так улыбался, черт возьми? Наверняка они все тут в сговоре. Абсолютно. Даже эта медсестра.       Я определенно был в палате, но сознанием будто наблюдал со всем со стороны. Будто мое тело было отдельно от меня, потому что я с трудом двигал даже пальцами. Наверное, на них гипс или типа того.       — Мы тебя несколько суток откачивали. Ты чуть в кому не впал.       Лучше бы впал и сдох сразу.       — Хочешь отдохнуть? Мне уйти?       Я не знал. Я хотел, чтобы он сказал, что он вовсе ни к чему не причастен, что он не виноват в том, что меня истязали шесть суток, что он просто не мог прийти раньше. Даже если это всё будет враньем, пусть скажет.       — Тебе страшно?       Я не знаю. Мне всё равно.       — Слушай, всё порядке, ладно? Я со всем разобрался. Если бы не Азирафель, то это бы затянулось на ещё дольше. Я знаю, тебе было тяжело, очень тяжело, это было слишком, такое время в таких условиях, но, послушай, всё кончилось, ладно? Ты в порядке. Всё будет хорошо. Теперь всё будет хорошо. Я во всём виноват. Не надо было тебя отпускать в таком состоянии.       Так это ты, сука, виноват? Ты? Так это по твоей вине я всё это время там валялся без воды, еды и с отравлением от антидота? Это из-за тебя они всё это делали? Наверное, по твоей команде, да?! А ты наблюдал? Через камеру или сидя рядом с Альфредом в том темном углу?       Я хотел себя одернуть, но было поздно. Сердце заколотилось как дикое, в глазах помутнело, мысли хаотично бились о череп. Опять стало больно. Опять кровь. Кровь везде. На гребаных белых простынях, на стенах и потолке. Моя кровь. Голова закружилась, дышать стало тяжелее.       И снова всё закружилось. Крики какие-то — наверное, мои — слезы, удары, мой отец, битое стекло… так много битого стекла. Дышать нечем было — будто в меня запихнули все-таки это битое стекло, прямо в носоглотку, и теперь я либо задохнусь, либо сдохну от кровотечения.       Я не знаю, сколько в этот раз длилась паническая атака, но в себя меня снова привела резкая тряска за плечи и свежий воздух перемешанный со своим запахом.       Открыв глаза — вернее, они и до этого были открыты, сейчас я просто смог видеть то, что было на самом деле — я заметил открытое настежь окно и стену напротив меня. И только потом ощутил сбитое дыхание у шеи и объятья.       Что-то не особо крепкое, но это были объятья. За плечи, руки не касались исполосованной спины. Одна была на целом (насколько это возможно) плече, другая — чуть у предплечья.       — Всё нормально, дыши, Энтони, дыши.       Голова закружилась. Я не хотел жить. Даже в руках, от которых пахло своим, я не хотел. Хотелось рыдать, впасть в истерику, а потом сдохнуть.       Но моя голова непроизвольно упала в сгиб чужой шеи, откуда ещё сильнее пахло чем-то своим. Я ощутил, как Босс опустил голову, как щетина теранулась о линию моей челюсти. Я снова вырубился.       В следующий раз в палате никого не было. Окно было открыто на проветривании.       Я открыл глаза и ощутил себя внезапно таким выспавшимся. Не было никакого лица отца, странного запаха и серых стен. Только я. Свежее постельное белье. Капельница. Я даже пристегнут не был и мог лежать на спине. Даже ничего не болело.       Интересно, сколько я так валялся, что аж раны на спине более-менее затянулись?       Я глубоко вдохнул. Дышать больно не было. Неужели даже ребра не сломали? Ничего себе.       Я не мог разобрать, были ли те воспоминая про Босса иллюзией или это и вправду он.       Он так волновался? Настолько? У него руки тряслись.       Я повернул голову. Стояли цветы. Свежие. Принесли, наверное, где-то в последние несколько часов, не раньше. Рядом, под вазой, лежала записка. Я с трудом поднял руку (она двигалась!) и достал её.       «Выздоравливай, я скучаю!»       Тут даже не нужно было подписи, почерк Азирафеля я всегда узнаю. Я положил её обратно и уставился в потолок. Да, наверное, теперь у меня будет много времени, чтобы…       возненавидеть себя.       В голову по-прежнему навязчиво лезли все лишние воспоминания, но не до панических атак. Это даже не было похоже на флешбеки.       На секунду мне стало мерзко от самого себя, но такие мысли особо долго продержаться в моей голове не смогли.       Я посмотрел на свои руки, на голую кожу, видневшуюся из-под короткого рукава больничной робы. Капельница. И шрамы. Я поморщился. Черт, как же мерзко и отвратительно. Дьявол, надо с ними что-то сделать. Отрезать руки, например.       На пальцах был гипс.       Я провел языком по ряду зубов. Тех зубов по-прежнему не было и я поморщился от воспоминаний. Меня передернуло от мысли о том, как жело билось о зуб.       В голове было на удивление ясно. Больно не было.       Я ощутил подвох.       Подвоха не было. Ничего не было. Какое-то время я лежал не двигаясь, ощущая такое чувство спокойствия, что аж странно было. Я догадывался, что это всё таблетки, и это всё пройдет. Потом что-то да начнется. Я же просто трусливый слабый кусок дерьма. Потом начнется паранойя, панические атаки, желание сдохнуть. Да-да, чего ещё от меня ожидать? Просто ноющий слабак.       Дверь открылась. На меня посмотрел, видно, мой лечащий врач.       — Можете говорить?       Откуда мне знать?       Я прочистил голосовые связки, и что-то похожее на голос действительно вырвалось из моей пасти.       — Отлично. Вы приходили в себя несколько раз, но никогда не шли на контакт.       — Сколько… — я опять откашлялся, ощутив боль. Где именно, так и не понял. — Сколько суток прошло?       — Пятнадцать. Давайте-ка я всё проверю.       Он что-то глянул на капельнице, проверил мой пульс, зрачки, зрение, слух, реакцию. Что-то поспрашивал, а потом как опомнился:       — У вас там посетитель, хотите увидеть? Сейчас не совсем то время, но он сидит здесь с утра. Ждет, когда вы проснетесь.       Я кивнул.       Не знаю, кто там. Даже если Альфред — срать. Вспорю себе вены разбитой вазой. Чем угодно. Срать. Пока я под таблетками, мне срать. Я снова посмотрел на свои руки и поморщился. Стало мерзко от осознания, что в этом всё мое тело. И ещё дрянь какая-то написана на груди.       Дверь снова открылась и я уставился на Азирафеля. Если бы я только мог, я бы подскочил и обнял его. И зарыдал. Но я не мог, поэтому просто пялился на него, застывшего, будто боящегося меня. Я ощутил, как у меня защипали глаза.       — Можно?       Господи, что за бред ты спрашиваешь, тебе всегда всё можно. Хоть прямо здесь меня изнасилуй, а потом избей кнутом, я уверен, это всё равно будет приятнее. Можно, всё можно. Этого вслух я сказать так и не смог, мне бы просто дыхания не хватило. Поэтому я просто кивнул.       Он взял стул и сел напротив меня, улыбнувшись мне. Его глаза были такими же уставшими, как у Босса, но ещё более отчаянными и несчастными. Казалось, он всю эту неделю не спал. Он смотрел на меня так, будто бы любил каждую секунду своей жизни. Каждый выдох и вдох. Возможно, так оно и было.       — Как ты себя чувствуешь?       Я лишь на секунду помедлил, проверяя на месте ли, блять, мои связки, а потом сказал:       — Хорошо. Намного лучше, чем было. Я даже могу лежать на спине.       Я сам удивился количеству слов, а Азирафель улыбнулся ещё шире и у него заслезились глаза.       Он резко попытался их вытереть и сказал:       — Прости, боже, я просто так давно не слышал твой голос, я так скучал, мне так было страшно.       Я попытался потянуться рукой к его руке, но она двинулась как оловянная. Азирафель сам придвинулся ко мне и взял мою руку в свою. С этими уродским гипсом на пальцах. Мне тут же захотелось вырвать свою руку, потому что как же уродливо она смотрелась на фоне рук Азирафеля. Светлая кожа, без шрамов, и вот моя. Но он, как прочитав мои мысли, сжал её чуть крепче, и все смотрел на меня так, будто всё остальное было совсем неважно. Возможно, для него это и было таковым.       — Прости меня, хотя можешь не прощать, я не заслужил. Но мне жаль, мне так жаль, — он поднял мою руку на уровень своего лица, поглаживая костяшки, а потом поцеловал. Черт возьми, да как ты можешь это делать? Как ты можешь трогать… это? Это даже не тело, а кусок мяса со скотобойни.       — За что ты извиняешься?       — Это из-за меня, все это, — он оглядел меня сочувствующим взглядом, — из-за меня. Он же мне мстил, а я, дурак старый, взял и отпустил тебя. Подумал: ой, какой я умный, заставил его принять антидот прямо перед ужином, теперь все будет хорошо, а в итоге, — он прервался, едва не задохнувшись в подступающей истерике.       — Я не злюсь.       Никто не виноват. Только я. Мне Босс говорил, мне и Азирафель говорил — не иди туда. Нет же, пошел, сам виноват. сам напросился. Значит, я такое и заслужил, раз настолько тупой, что сам кинулся в капкан. Зря он сделал, что в конце меня не убил. Такое тупое животное надо просто усыплять.       — Это пока, тебе сложно сейчас, потом, когда придешь в себя — тогда уже будет ясно. Но я приму любое твое решение, даже если ты меня видеть не захочешь, ты прав будешь. Я не знаю, боже, не знаю, что там делали. Твой Босс сказал, что если ты захочешь, то сам мне расскажешь, я только видел, — он прервался, — шрамы от кнута и в каком ты состоянии приехал. Боже, Кроули, столько крови, и ты, похудевший такой, бледный, не живой, осколок в руке так сжимал сильно, что врачи чуть пальцы разогнули, — он едва не рыдал, и у меня что-то в груди сжималось от боли глядя на него такого. — Прости, прости меня, я идиот!       — Не идиот, я люблю тебя. Ты не виноват.       Сейчас мне подумалось, что я точно его люблю.       Азирафель закачал головой, всё ещё сжимая мою руку своими обеими.       — Нет, не надо, ты в таком состоянии и не такое скажешь. Потом, придешь в себя, восстановишься, всё потом.       Не знаю, сколько мы так сидели. Он всё рыдал, всё просил прощения и что-то говорил, а я лежал и с трудом иногда что-то мог вставить, но как правило — просто лежал, смотрел на него и думал, что я всё равно бы ни за что его не отпустил. Даже если бы он на самом деле был виноват. Даже если он был в сговоре — не отпустил бы.       На какой-то миг в моей голове что-то щелкнуло. Мой отец. Я, лежащий на больничной койке. И он, рыдающий и просящий прощения. Это не было панической атакой. Это было пониманием. Разорвать, а потом просить прощения. Узнаю свой почерк, почерк своего отца.       Я подвис на какой-то момент, стеклянным взглядом уставившись на Азирафеля, но он не заметил. Или сделал вид, что не заметил.       Если это действительно план? Если это не паранойя?       До меня снова дошел голос Азирафеля и я потерял все свои мысли:       — Всё будет хорошо, всё закончилось. Больше не будет больно. Совсем, — он смотрел мне в глаза и старался улыбаться. А мне было страшно от мысли, что все эти почти две недели он был в таком состоянии: рыдал, боялся и чувствовал себя виноватым. — Ты сейчас… сейчас точно нормально? Голова не болит? Спина? Плечи?       — Нет, ничего, рука затекла.       Я усмехнулся, а он ойкнул и аккуратно отпустил мою руку, но руки не убрал. Положил свою поверх моих. А я всё не понимал, почему он вообще трогал мою руку. Неужели ты не видишь, какая она уродливая?       Он заметил мой взгляд и спросил:       — Ты не хочешь, чтобы я тебя трогал? Тебе про…       — Нет-нет, — я перебил его и даже покачал головой. Она не особо болела, но делать резкие движения я не особо решался. — Шрамы… некрасивые.       — Если тебе не нравится, то некоторые можно снять лазером, какие побледнее, а другие, — он потянулся куда-то к одной из тумб, доставая белые листы. — Это твой Босс предложил. Он сразу сказал, что то, что у тебя на груди — ты захочешь убрать. Мне идея понравилась. Он предложил забить татуировками всё, а я подобрал пару эскизов. Вот этот, — он повернул ко мне рисунок змеи, которая плотно обвила руку, держащую яблоко, — на заказ. Она не очень броская, мне подумалось, что яркую ты не захочешь. Тебе нравится?       — Очень, — я кивнул с глупой улыбкой на лице.       — Вот, ещё есть, — он показывал мне дальше. Какие-то были со змеями, какие-то просто с разными фигурами, черепа были. Он даже в шутку показал мне один с искореженным черепом, сказав, что это — депрессия. Потом показал другой лист — с раздвоенным черепом. Расщепление личности. Он сказал, что может себе тоже набить. Будут парные тату.       Какое-то время я просто пялился на все эскизы и слушал голос Азирафеля, а потом опомнился.       — А что там, на моей груди?       — Я не знаю. Босс видел. Он от тебя первые пару суток вообще не отходил, насколько я знаю. У тебя тогда критическое состояние было из-за антидота и болевого шока. Я когда, кхм, в себя пришел, решил, наконец, увидеть тебя. Его встретил, а у него веки красные. Он очень тебя любит, Кроули. Не думай, что ты нужен только мне. Ещё Анафема приходила. Ругала тебя долго, а потом плакала.       Я пораженно моргнул.       Босс… рыдал? Из-за меня? Из-за моего критического состояния?       — Люцифер тоже винит себя. Он сказал, что ты тоже ему рассказывал про этот план, а он просто разозлился и отпустил тебя. А мы… мы ведь все знали, что тебе в последнее время тяжело из-за депрессии и наркотиков, ты всякое можешь сделать…       — Стой, а ты где был первые пару суток?       Он замялся и аккуратно сложил все эскизы. Снова положил их на тумбу и посмотрел на свои руки.       — Был Рафаэль. Он ничего не написал, я не уверен, что он вообще дома был, но Люцифер сказал, что он… отпросился к Альфреду. У него остановилось сердце после нашего диалога. Наверное, Рафаэль очень злой был. Прости. Я не знаю.       Я покачал головой.       У меня что-то встало в горле от мысли, что этот ублюдок отделался простой остановкой сердца. Нет, сначала надо было избить его так, чтобы в туалет не смог ходить, потом приделать статью педофилии, а потом — в тюрьму. Но было слишком поздно.       — Сейчас всё хорошо, правда же? — Азирафель улыбнулся и снова взял мою руку в свою. Я медленно кивнул.       — Те ребята… больше тебя не трогали?       — Нет, — он покачал головой. — Вроде, полностью нашли третьего соучастника. Но никто их не трогал на тот случай, если ты сам с ними захочешь разобраться.       Честно говоря, после пережитого я вообще об убийствах думать не хотел, а уж тем более о пытках. Но я ничего не ответил, потому что не был уверен, что у меня сейчас вообще адекватное состояние.       Наверное, по меркам социума — более чем адекватное. Лежу овощем и не опасен. Тут либо убить, либо периодически проводить такие профилактические разминки, чтобы держать меня в нормальном состоянии.       Как и с любой другой дикой псиной.       — Ты даже сейчас смертельно красив, Кроули, — сказал с мягкой улыбкой Азирафель, поглаживая мои костяшки.       Я перевел на него взгляд.       Я? Красив? После пережитого? Дьявол, это же смешно. Ты разговариваешь с куском мяса для битья, как меня и заклеймил мой отец, какая красота?!       — Можно тебя обнять, если тебе не больно?       Больно? Мне должно быть больно, Азирафель, как ты не поймешь.       Такому животному, вроде меня, всегда должно быть больно. Носить на шее шоковый ошейник.       Я медленно кивнул.       Он подался ко мне и я неловко попытался приподняться. Он сразу попридержал меня за, на удивление, целое плечо, и вторую аккуратно положил на лопатки, но почти невесомо.       — Ты знаешь о ранах? — тихо спросил я в его плечо.       — Об особо глубоких и чувствительных. Плечи и спина. Но скоро всё заживет. Всё будет в порядке.       Я кивнул и сам обнял его, сцепив руки в замок за его спиной. Снова по рецепторам бил знакомый запах. Снова всё успокаивалось, и я так же слепо уткнулся в сгиб шеи, там, где пахло сильнее всего.       В последнее время от всех пахло успокоительным. От Анафемы, от Босса, от Азирафеля. Все, кто окружал меня.       Дьявол, ну какая же я тварь.       Он просидел со мной до пяти вечера, потом в меня попытались впихнуть еду, и Азирафель стоически отыгрывал группу поддержки. А меня выворачивало от вида еды, и я морщился и отворачивался, говорил, что наелся. Азирафель говорил: «Кроули, ты и ложки не съел».       Мне скормили какую-то часть, а я остался будто изнасилованным. Азирафель поцеловал меня в лоб перед уходом и сказал, что придет завтра.       Через ещё полчаса пришел Босс. Я замер как от страха перед ним. Черт, ну почему, почему они все так похожи на моего отца?       Он застыл в проходе. И он сказал:       — Я могу уйти, если что-то не так. Я просто… принес твой телефон. Мы нашли его, поэтому…       Я покачал головой и он медленно зашел. Положил телефон на столик вместе с зарядкой и павер банком. Я уставился на это. Ну, от скуки хотя бы не сдохну, будет чем занять мозг — иначе там просто непрерывно сновали туда сюда то воспоминания о недавнем, то об отце.       Босс придвинул стул и сел, закинув ногу на ногу. Теперь он не выглядел так, как в прошлый раз. Тогда он был таким обессиленным, уставшим, отчаянным и винящим себя. А сейчас снова держал марку, снова был самим собой. От мысли, что это было из-за меня у меня будто внутри что-то вывернулось.       — Не было больше панических атак? После того, как ты проснулся.              Я покачал головой.       Значит, не показалось. Это был он. Он пах так знакомо, он меня обнял и открыл окно. Его рука тряслась, когда он считал мой пульс.       — Энтони, ты тут?       — Да. Слава Дьяволу, что тут, а нигде больше.       Босс тяжело выдохнул. Я ощущал, что он нервничал. Лучше бы он не приходил, потому что если с Азирафелем я ещё мог сдерживаться, то с Боссом — нет. Куча вопросов роились у меня голове, я и знал, что что-то да вырвется. Или это потому, что я устал. Дико устал.       — Ты злишься?       Он спросил это, и что-то внутри меня снова сделало кульбит к глотке. Его голос — он и вправду винил себя. По-настоящему. Почему? Ты сам убивал сотню своих сотрудников, а тут боишься за одного параноика? Нет, по-любому это какой-то план. Наверное, Босс заплатил Альфреду бешеную сумму денег, чтобы они довели меня до такого, потом отдали ему. Послушного и боящегося даже своего дыхания.       — На себя. За идиотизм. На Альфреда. За то, что не убил меня. На вас. Что не дали мне умереть.       — О, Дьявол, Тони, опять это… Послушай, никто не хотел, чтобы ты умирал, я не мог…       — Почему вы не могли? Вам пора бы уже «смочь». Посмотри на меня, в кого я превратился! Кусок параноидального мяса! Я уже не лучший взломщик, не прекрасный убийца. Я просто алогичный переменный импульс. Я всё делаю ужасно — любую работу. Всё на интуиции. Никаких планов. Эмоции меняются как черт знает что! То веселье, то слезы, то смех истерический! Я веду себя как большой ребенок. Посмотрите, во что я позволил себя превратить! Потому что я просто деградировал, наркотики и болезни сделали свое дело. Раньше бы я туда пошел со своим отрядом, или оружием, или ещё что-то, а сейчас…       Я ощутил что стал задыхаться, и Босс испуганно пересел ко мне на кровать, но я быстро пришел в себя. Это просто было из-за того, что я стал слишком много говорить на одном дыхании.       — Ты не деградировал, Энтони. Тебе просто тяжело. Очень тяжело. Болезни, алкоголь, наркотики, стресс, бессонница. Тебе нужен был отдых, а я его тебе не давал. Это я виноват. Не ты. Всё нормально, слышишь меня? Тебя по-прежнему все уважают, все считают тебя лучшим и…       — Нечего больше уважать. Я больше не крутой киллер. Я никто. Я не смогу выполнить ни одного задания. Ничего не смогу. Не умер сейчас, умру через неделею. Мало, что ли, людей, которые хотят, чтобы я сдох?! Вы можете на этом заработать! Продать кому-то, чтобы со мной делали, что хотели! — я увидел на лице Босса выражение истинного ужаса, однако, я все равно продолжал. — Уверен, за такое можно аукцион устроить. Как Альфреду платили за…       Я прервался, уставился куда-то в сторону, а потом медленно поднял взгляд на Босса.       — Я знаю. Видел.       — Всё?.. — задушено спросил я, до последнего не желая верить, что он видел.       — Я проматывал. Надо было узнать наверняка, что в тебя ничего лишнего не затолкали.       — Пара тройка членов — достаточно лишнее? — прошипел сквозь зубы я, ощущая к себе ещё больше отвращения. — Как вы вообще теперь можете здесь сидеть?       — Я знаю, что я виноват, что я…       — Я не про это. Как вам не противно?! Вы все видели, и теперь сидите и говорите с куском говядины.       — Дьявол, Кроули, тебе просто нужна помощь. Послушай, да, я всё видел, и мне не противно. Никому не было бы противно. Ты по-прежнему Энтони Дж. Кроули. Ходячая атомная бомба, гений от мира хакерства. Я по-прежнему… — он сглотнул — уважаю тебя. — То, как он сказал «я уважаю тебя», так обычно люди признаются в любви. Проблема не в словах. Проблема в интонации. Неважно, что ты говоришь, если это звучит по-другому. — Ты был мне как сын всё это время. Я знал тебя с детства. Я вытащил тебя оттуда, привел в хорошую семью, потом сюда, дал тебе работу, имя и уважение. Ты действительно думаешь, что гребаное изнасилование может перечеркнуть всё это? Ты по-прежнему Кроули. Энтони Кроули. Даже в панической атаке, даже перебинтованный. Ты выжил после всего этого, ты даже можешь говорить — большего от тебя никто не требовал. Я по-прежнему уважаю тебя, — «уважаю» звучит от него, как самый его сокровенный секрет, в котором он мог признаться. Дело все ещё не в словах. Дело в том, как он смотрел на меня, пока говорил это.       — Даже таким? — я жестом указал на свое тело. Перебинтованное шрамированное тело.       — Особенно таким.       Ритм сердца успокаивался.       Я уставился на свои руки, а потом спешно перевел взгляд на простынь. Нет, я не мог смотреть на свои руки, мне мерзко было.       — Что на моей груди написано?       Босс замялся и тоже куда-то уставился.       Он сказал, задушено и тихо:       — «Выродок». Поэтому я решил, что можно зататуировать. Азирафель придумал классный эскиз со змеёй. Или Рафаэль, не знаю, кто из них. Ты видел?       Я медленно кивнул, сглотнул и закрыл глаза.       Выродок. Мне даже не обидно, потому что это гребаная правда. Я просто выродок, и правильно со мной обращались. Как с выродком. Нечего тратить воздух и электроэнергию на что-то подобное мне.       — Энтони, всё хорошо, слышишь меня? Сейчас всё хорошо. Всё позади, все пытки и издевательства. Всё кончилось, ты со всем справился. Ты отлично держался и не делал ничего, что могло бы привести к ещё более сильным увечьям. Ты всё делал правильно. Всё кончилось. Больше такого не повторится.       Я не ответил. Только через полминуты я заметил, как сжимал одеяло и тут же его отпустил.       — Почему так долго? Шесть дней? Разве вы не знали, где я…       — Не знали. Ты был не у него в коттедже. Это было бы слишком просто. Ещё и жучка не было. Нам Азирафель, на самом деле, очень сильно помог. У него, конечно, один раз нервный срыв был, но в целом он хорошо держался. Правда, в обморок упал, когда тебя увидел, но всё равно. А потом очнулся, а там уже не Азирафель. Такой: здравствуйте, охуеть, это Кроули? Покачал головой и ушел.       Я сам не заметил, как тихо засмеялся. Ну, это похоже на Рафаэля.       Босс тоже улыбнулся мне и похлопал по плечу.       — Постарайся держаться. И без глупостей, ладно? Я попрошу Анафему, чтобы она приглядела за тобой. Судя по всему, тебе кардинально промыло это мозги.       — Без глупостей, — кивнул я так, что челка упала на лоб. Я поморщился. Ещё и волосы грязные. Не особо мне хотелось смотреться в зеркало. — Как сын, да?       — Ага, ты единственный, за кем я следил с самого твоего детства. Наглый, неуравновешенный сын. Но я не особо расстроился. Отдыхай и не думай о плохом. Скоро всё будет как раньше. Ты молодец.       Он встал и сделал то, от чего у меня сердце замерло. Поцеловал в лоб, потрепал по голове и ушел.       Они любят тебя.       Почему? Зачем?       Я же просто кусок мяса с умственной отсталостью.

***

      Я знал, что как только меня отпустят таблетки, то всё станет хуже. Меня ими пичкали периодически, но в таких дозах, что нет, они не помогали. Всё началось с зеркала в ванной. Оно было в половину роста. Большая часть меня была в бинтах, но там где не замотано — шрамы. Шрамы и швы на плечах. Небольшой светлый был на скуле.       Я выглядел как один кусок грязи. Я даже не мог на себя смотреть.       И после этого всё пошло по наклонной.       Мне стало мерзко от того, что на меня кто-то смотрел или, не дай Дьявол, разговаривал. Я не мог говорить. Поэтому каждый раз, когда ко мне кто-то приходил, я делал вид, что спал. Меня тошнило от самого себя, мне казалось, что как только я открою рот для того, чтобы что-то сказать, меня в этот же миг вырвет.       Приходил чаще всего Азирафель. Два раза Босс, но он надолго не задерживался. Азирафель же сидел до последнего. Мне казалось, что его скоро начнут выгонять. И каждый раз, перед уходом, он целовал меня в лоб. А я не понимал, как он мог это делать. Целовать меня.       Ночами снились кошмары. Просыпался несколько раз за ночь. Иногда — с криком, иногда — без. Панические атаки накрывали от каждой мысли о произошедшем, если она длилась больше двух минут. Мелькали лица отца и Альфреда, снова кнуты, снова битое стекло.       Как-то раз при мне медсестра лопала ампулу, и меня накрыла атака от вида того, как бьется стекло. Мне казалось, что я больше не смогу жить нормальной жизнью. Я даже не мог воспринимать себя как человека. Я не смотрелся в зеркало, даже старался не смотреть на себя в экран телефона, когда я просто залипал на двадцать или тридцать минут, пялясь в него, и экран темнел. И я видел себя. Мне было мерзко.       Залипал я, кстати, часто. В стену или потолок. Или окно. На час или чуть меньше. У меня даже не было никаких мыслей в голове. Просто сидел, пялился и не думал ни о чем. Почти как сон или медитация.       Кошмары, панические атаки, навязчивые мысли и паранойя продолжали вылизывать меня с ног до головы. Я не хотел ни с кем разговорить, ни на кого смотреть и чтобы не смотрели на меня.       Только однажды ко мне снова пришла Анафема — обычно она пыталась дождаться, когда я проснусь — но в этот раз она аккуратно меня разбудила.       Я посмотрел на неё и тут же отвел взгляд. Мне захотелось самому спрятаться, закрыть лицо, лишь бы меня не видели.       — Я знаю, тебе тяжело, нам надо поговорить. Просто поговорить. Энтони, пожалуйста.       Я не мог. Иногда даже не отвечал врачам или медсестрам. Просто слова не вырывались из глотки. Она всё просила, всё говорила что-то из её этих штучек. Все эти слова про то, что всё нормально, и я — нормален, она хочет помочь мне, она всегда этого хотела, желала только лучшего.       Я ей так ничего не ответил. Я не мог. Правда. Не вините меня, это сложнее описать и понять, чем кажется.       Так продолжалось ещё неделю.       Азирафель принес мне ноутбук, мои джинсы, которые остались валяться у него и свою рубашку. Белую, чуть великую мне в плечах и спине, которую я заправлял за пояс брюк, а Азирафель говорил, что с ума от меня сходит, когда я так одет. А потом пытался раздеть. Смешно, да?       Мне было мерзко, когда медсестра обрабатывала мои раны, снимала швы, помогала помыть мне голову. Так отвратительно, черт возьми, от каждого касания. Я так отвратительно испуганно вздрагивал каждый раз, думая, что сейчас вот-вот должно чем-то ударить. Но ничего не было. Я привыкал к этому, стал дергаться меньше, но ощущение мерзости не проходило. Они не должны меня трогать, я — просто кусок избитого стухшего мяса. Зачем они это делают? Ах, да, им же платят за это… Тогда всё становится чуть понятнее.       Я мог выходить во двор, и иногда даже гулял там. Обычно после особенно длинных и мучительных панических атак.       Наверное, мое то крутое задание давно отдано другому. От мысли об убийстве меня уже не тошнило. Иногда даже хотелось рвануть к Альфреду, оживить его с помощью алхимии и вырвать пассатижами ему язык, раздробить кости, вырвать глаза. А потом к своему отцу, и позвать толпу мужиков, и самому сидеть и смотреть. Такие мысли меня даже почему-то успокаивали, но в остальную часть времени я боялся каждого шороха, шарахался всех и рыдал. Рыдал я тоже как-то неосознанно. Я мог просто смотреть что-то на ютубе и ощутить, как что-то мокрое с моего лица капало на экран.       Я ощущал себя ничтожеством. Просто подноготной грязью. Выродком. Я коснулся пальцами шрама под рубашкой. Ага, он знал, что писал.       Просто выродок, недостойный жизни. Я просто должен был сдохнуть ещё там, когда меня насиловали дружки отца. Тогда все было бы нормально.       Иногда накатывали новые приступы паранойи. Иногда Азирафель плакал, а когда уходил он — плакал я. Анафема тоже.       Я так хотел сдохнуть, черт возьми. Больше всего я хотел сдохнуть. Я не мог жить, не мог терпеть. Я ощущал себя таким ничтожеством, просто слабаком.       Я хотел как-то спрятать таблетки, что мне приносили, а потом сожрать их залпом. Но это каким-то образом заметила медсестра, и заставила меня пить при ней, а потом проверяла, сглотнул ли я всё, а не запрятал ли под язык.       Я хотел перерезать себе руки лезвием, но заметил, что мою бритву убрали. Когда я попросил её назад, чтобы побриться, на меня пялились всё это время.       Повеситься не рассматривалась. Не за что было привязать веревку из простыни. Пытался как-то задерживать дыхание, в надежде, что задохнусь. Утыкался лицом в подушку, все такое. То же самое, что и пытаться вены перегрызть.       Анафема в очередной свой монолог сказала, что узнала о моих попытках. Провела какую-то беседу на эту тему, но я не слушал.       В один из дней после сдачи анализов, я поплелся на самый верхний этаж, потому что на моем сломался автомат с кофе.       Когда я шел назад, на меня подул ветер со стороны лестницы. Я обернулся и осмотрелся. Наверху был приоткрыт люк. Наверное, забыли закрыть.       В голове щелкнуло. Я огляделся вокруг себя и быстро, насколько мог, залез туда.       На улице было холодно и моросил дождь. Я поежился и медленно зашагал вперед, обняв себя руками и ссутулившись. В больнице было двадцать этажей.       Я подошел к самому парапету, который доходил мне почти до колена и посмотрел вниз. Во дворе никого не было, одиноко стояла машина скорой помощи.       Я представил то, как меня сюда привозили. Всего в крови, худющего, бледного, без сил.       Я скинул, кажется, килограмм шесть, а в больнице ещё четыре. Вес не набирался, потому что я почти не ел. Лицо стало ещё острее, части тела стали похожи на ножи — острые и будто бы не гнулись.       Я смотрел вниз. И увидел, как там, на земле, лежит мой труп. С неестественно вывернутыми ногами и лужей крови, натекающей из головы. И это показалось мне таким приятным видением. Совсем не таким, как мой отец или Альфред. Такое приятное и волнующее.       Меня не зашьют, не откачают, не перешьют, не слепят заново.       Я поставил ногу на парапет, и внутри меня всё встрепенулось, мне показалось, что мне легче дышать, легче думать. За секунду до смерти всё было так прекрасно.       Я сделал шаг вперед.       И что-то потянуло меня назад, за ворот рубашки, и в следующую секунду я повалился на спину, зажмурившись от боли. Я поморщился и не успел открыть глаза, как ощутил руки на моём лице.       — Да черт возьми, Кроули, зачем?..       Без наезда, без угроз. Тихо и умоляюще. Я открыл глаза, увидев нависающего надо мной Азирафеля.       — Зачем ты это делаешь с собой?       Я смотрел в его глаза, которые застилали слезы. Одна упала на мою щеку, а потом он наклонился ко мне, уткнувшись лбом в мою грудную клетку. Там, где было вырезано шрамами «выродок». Он рыдал, прижимаясь к этой изуродованной груди. Зачем?       — Кроули, Господи, если бы я не успел, если бы… я бы не смог дальше. Господи, нет-нет, — он снова посмотрел на меня, гладя мое лицо ладонями. — Зачем ты меня так ранишь?       И мы какое-то время так и пролежали на мокрой крыше под моросящем дождем. Он рыдал на мне, а я снова молчал. Нет, дайте мне сдохнуть, это единственное, чего я достоин. Никому не будет больно, только легче.       — У тебя сегодня День рождения, Кроули. Тебе сорок. Мы с тобой так давно вместе. Ты не можешь уйти, нет, не сейчас. Ты не для этого терпел.       Вот именно, я больше не могу терпеть. Я не выдержу. Мне больно просыпаться.       Он попытался утереть слезы, а потом помог мне встать, и снова обнял, будто боялся, что я вот-вот рвану к краю крыши. Возможно, я и вправду бы так сделал.       — Больше ведь не надо терпеть. Совсем-совсем не надо. Скоро всё наладится, будет так хорошо, правда-правда. Поедем в Саут-Даунс, как мы и хотели, помнишь? Нас никто не найдет, будем только ты и я. Никого больше. Не будет больно. Никаких ударов, кнутов и стекла. Ты и я, Кроули, пожалуйста.       Я даже не смог его обнять. Я думал, что не имею право на это. Я не должен его трогать этими руками.       — Кроули, — он взял моё лицо в ладони, держа как-то слишком крепко, хотя, как я полагаю, он просто боялся. — Я люблю тебя, слышишь? Люблю тебя. Таким люблю. Даже когда ты стоишь на парапете — я люблю тебя. Ты самый красивый, самый умный, самый близкий, самый понимающий. Никто в моей жизни ещё не был так достоин жизни, как ты. Ты такой сильный, Кроули, ты очень сильный. Я люблю тебя, боже, так сильно люблю… Пожалуйста, заговори со мной. Я так соскучился по твоему голосу. Пожалуйста, хоть что-нибудь, — его лоб упал на мое плечо и он судорожно выдохнул.       Опять. Опять они все страдают, потому что я просто идиот. Бешеная собака с придурью.       Я позволил ему меня увести с крыши и отвести в палату. Он снял с меня намокшую рубашку, проверил бинты и надел на меня свой белый пиджак. А потом погладил по щеке, поцеловал в нос и подался вперед так, что мы ударились лбом о лоб. Он ещё что-то шептал, про любовь, про просьбы заговорить, про то, что не уйдет. Никогда не уйдет.       А меня только тошнило от самого себя.       Я просто отвратителен.       Как мне ему это доказать?       Он просидел со мной до самого вечера. В итоге он просто сполз на пол, уложив голову на мои колени, а мне хотелось разодрать своё лицо ногтями. Может, так он увидит, что я уродлив?       Так прошло ещё несколько суток. И да, я и вправду искал, чем бы мне перерезать себе лицо. Но из самого острого был только USB от телефона. Им порезать себя было очень трудно.       Через пару дней меня должны были выписать, а я до сих пор ходил как труп. Я слышал, что Азирафель хотел бы как-то оттянуть этот срок, потому что дома у него меньше шансов меня контролировать. Я поморщился. Контролировать. Дикая псина. Просто самовольный ублюдок, за которым надо постоянно смотреть.       По крайней мере меня никто не избивал, не лопалось стекло, почти не было больно.       Потом опять пришла Анафема. Я уже не притворялся, что сплю. Никому не было в новинку, что я не разговаривал. Однако, я стал замечать, что мне становилось немного, но легче. Просыпаться стало легче, я всё меньше думал о пережитом, панические атаки сократились почти в двое. Спать, правда, как-то больше хотелось, и уставал быстрее.       Когда пришла Анафема, мне как-то было уже настолько нормально, что я даже реагировал на её слова. Я её слушал. Впервые за очень долгое время. Конечно она это замечала.       — Знаешь, мне твой Босс звонит каждый вечер. Спрашивает, когда я к тебе пойду и как ты вообще себя ведешь. Есть ли прогресс. Знаешь, почему он сам не приходит? Он чувствует себя виноватым. Я вижу, что ты винишь себя, но, по сути, не в чем. У тебя депрессия, Кроули, плюс Азирафель говорил мне, что ты очень мало спал и у тебя было много стресса. Ты не сделал ничего плохого. Нельзя обвинять человека с депрессией, что он что-то сделал не так. Я догадываюсь, почему ты не разговариваешь. Ты просто немного запутался, и не совсем понимаешь, что так ты наказываешь не только себя, но и твоих близких. Я знаю, что это просто один из видов аутоагрессии, ты винишь себя. Правда не знаю, за что. Никто не знает. Я знаю это. Неделю назад, после сеанса с тобой, я хотела попросить об аннулировании своей лицензии…       Я удивленно посмотрел на неё, вскинув брови.       — Не из-за тебя. Не из-за себя. Никто не был виноват. Я просто подумала, что все неправильно с тобой делала, что в твоем состоянии виновата я, что я плохой врач. Мне сказали, что ты пытаешься покончить с собой, и я стою: ну, всё, Анафема, пакуй чемоданы, ты не врач, ты — херня. Знакомые мысли, да? — спросила она, мягко улыбнувшись, чуть прищурившись.       Я медленно кивнул. Эти мысли во мне были последний месяц или больше.       — Я встретила свою коллегу, и она такая: постой, ты что, занимаешься этим? Серьезно? Подожди, отдохни, подумай. Ты не Бог, и это то, что тебя удручает, так? Я поняла, о чем она говорила. Она имела ввиду, что есть обстоятельства, которые нам не подвластны. Потому что мы люди, мы не знаем всего. На тебе было большое давление. Все тебе твердили, что ты самый крутой тут, ты должен быть таким всегда. Они сделали из тебя божество. И вот проблема любого божества: любая опрометчивая вещь, и ты снимаешь с себя нимб, считаешь себя ничтожеством, ведь божество не ошибается. Но ты-то человек. Тебе сложно сейчас смотреть на это как нормальный человек, ты отвык, но, послушай, хватит, всё давно кончилось. Ты не Бог, не Дьявол, что бы они не говорили. Ты человек. Ошибки — это нормально. Боль — нормально. Ты чувствуешь — это нормально. Ты не монстр, не исчадие ада, ты чувствуешь…       — Люди не убивают других людей толпами. Я не человек. Я хуже.       Я не знаю, как это вырвалось из меня. Я понял, что я должен был это сказать. И я сказал это. Мы оба синхронно замерли, она медленно моргнула и улыбнулась.       — Убивают. И это то, что делало тебя человеком. Божества не убивают.       — Монстры убивают, — я догадывался, что она просто вытягивала из меня слова, заставляла меня говорить, находила те вещи, о которых я не смог бы молчать даже будучи мертвым. И сейчас, сидя на кровати, в метре от неё, я ощущал, что, наверное, должен это сказать. Анафема просто делала свою работу. И делала её хорошо.       — Монстры не чувствуют вины, милый. Ты человек. Не самый светлый и не самый добрый, но разве любил бы тебя Азирафель, если бы ты был полностью хорошим? А твой Босс? Слушай, я знаю, как это работает. Общество диктует тебе, что если ты убиваешь, то не заслуживаешь близких. И даже то, чем я сейчас занимаюсь. Общество бы сказало мне: ты что, пытаешься реабилитировать убийцу? Ты поощряешь убийства? А знаешь, что я бы им ответила? Чтобы они пошли в жопу. Потому что я тоже человек, и если мне кто-то дорог, то неважно, кто это, даже будь он настоящим монстром с другой вселенной, я бы всё равно не дала бы ему сгнить. Кто-то, кого любят. Всегда так было. И монстров тоже любят. А уж людей, которых просто убедили, что они монстры — тем более. Ты человек, Энтони. И тебя любят, не смотря ни на что. Не важно, что ты пережил и что тебе сказали они. Здесь ты Энтони Кроули. И всем нам все равно на то, что сказало общество. Общество — это статистка, а ты — человек.       Я моргнул, глядя на неё и отвернулся.       Винить я себя, конечно, не перестал. Депрессия не ушла. Но она сделала то, что должна была. Выудила из меня слова. И ничего не разрушилось. Я не умер, она не умерла. Больница не взорвалась. Всё продолжило идти своим чередом.       — Почему ты решил, что не нужно разговаривать? Почему ты так себя наказываешь?       — Я не наказываю, — я сказал это так тихо, что не был уверен, что она расслышала. Я не хотел, чтоб она услышала. Слова будто стояли у меня в глотке лезвием.       — Хорошо. Почему ты решил, что не надо с нами говорить?       Я не ответил. Уставился на свои пальцы. Завтра с них снимут гипс. Говорят, кости после перелома, когда срастаются, становятся крепче. Иногда нужно сломаться, чтобы стать сильнее, так? Я не был в этом уверен, потому что ничего у меня не срасталось, а если и срасталось, то явно неправильно.       Она покачала головой и аккуратно подсела ко мне. Я отвернулся от неё.       — Ах, вот оно что, — она улыбнулась. Как понимающая мать. Я так давно не видел на её лице улыбки, что во мне даже что-то болезненность сжалось. Нет, болезненно-приятно. — Ты думаешь, что… что ты как-то отличаешься от нас? От меня? Кто тебе противен: я или воспоминания?       Я замер. Я никогда не думал об этом под таким углом. У меня было две стороны: они и я. И я был мерзким, грязным. Куском мяса. Я не думал об воспоминаниях. По крайней мере в таком ключе.       Я пожал плечами.       — А я тебе кое-что скажу: тут нет ничего противного или мерзкого. Всё в порядке. Всё будет в порядке. Но не само по себе, ты понимаешь. Ты ведь знаешь, если будет счастлив Азирафель, будешь счастлив и ты. Так это работает даже у психопатов. Поэтому иногда нужно приложить чуть-чуть усилий, чтобы он был счастлив. А ведь ему надо совсем немного. Ну, ты знаешь, что.       Я снова кивнул, всё пялясь на свои руки. Я знал, что меня могли выписать ещё неделю назад. Но тогда, вроде, о продлении попросил Босс. Если бы он этого не сделал, то, возможно, я бы умер в квартире у Азирафеля. Перерезал вены или что-то вроде того.       — Мне кажется, — сказал я, видя, как она полностью сконцентрирована на мне. Этого я до сих пор не понимал. Зачем, Дьявол, зачем? — Мне становится легче. В моральном плане. Панические атаки сократились. Ты озаботилась этим, да?       — Да, я попросила добавить таблетки. Мы все согласовали, поэтому… Ты пойми, по-другому нельзя. Твоя депрессия тебя просто сожрет без них. Она и с ними может тебя сожрать, но пока ты держишься.       — Ничего я не держусь, — я выдохнул и потер лицо руками. Челка упала на лоб. И я ощутил, как Анафема коснулась моих волос, убирая их с лица. Она сделал это так медленно и аккуратно, что я даже не вздрогнул.       — Скоро всё будет нормально. Ты многое пережил, это почти что перезагрузка. Относись к этому так. Если ты сможешь выйти отсюда, ты станешь намного сильнее.       если я выберусь отсюда, стану совершенно другим человеком.       Я медленно кивнул и тяжело выдохнул, убрав ладони от лица.       Бороться совсем-совсем не хотелось. Мстить тоже — только изредка накатывало какое-то тупое желание. Конечно, оно не могло исчезнуть. Такое не исчезает никогда. Даже когда моя личность будет стерта в порошок, это будет со мной всегда.       Это то, что было с самого детства.       Отомстить.       Лицо в моих панических атаках. Кровь и насилие. Это должно будет кончиться. Не само по себе, так с моей смертью.

***

      У меня особо не было тут вещей, и я заметил, по пробуждению, что всё было собрано. Наверное, Азирафель заходил или типа того.       Мне сняли гипс, и я даже помыл сам себе голову. Правда, пальцы, конечно, двигались так себе, но восстановление займет где-то с неделю. Или больше. Понятия не имею, никогда не ломал себе пальцев.       Бритвы по-прежнему не было, но щетина была не катастрофической.       Меня ещё потаскали по каким-то обследованиям, я сдал кровь ещё раз (да сколько можно?!), получил какие-то там рекомендации по поводу собственных пальцев и спины. На неё я, кстати, даже смотреть не хотел. Догадывался, что там вместо кожи один большой жирнющий шрам. Ну и мерзко выглядит, наверное.       Потом я поднял голову и посмотрел на своё лицо в зеркале, висящем в процедурном кабинете. Да я, в принципе, в целом так выгляжу. Мерзотно. Так что ничего нового, да?       Я не мог валяться здесь вечно, хотя, по правде говоря, хотелось. Тут можно было ни с кем не разговаривать и ничего не делать. А там, на улице, снова дела. Наверное? У меня есть дела? Я буду дальше работать так или меня отлучили уже от этого, решив, что я совсем плох? А я вообще доживу до следующего дня? Я не перережу себе вены, как только увижу в квартире лезвие или нож?       Я не знал.       Честно говоря, умирать хотелось уже чуть меньше — из-за таблеток. И того, что панические атаки прекратились, а в некоторые ночи я мог не просыпаться от кошмаров, хотя в среднем хоть один, но был. Хотя спал я раза два больше, чем обычно. Такая дикая усталость. Так сильно хотелось спать.       Я двигался как мертвец, когда шел обратно в свою палату, зная, что мне придется уйти отсюда. В нормальный мир. Но ведь я ненормален. Меня нужно держать в клетке и бить ногами. Я открыл дверь и, синхронно с тем, как она тихо проскрипела, замер. Мы пялились друг на друга долгие двадцать секунд. Молча пялились, пока он не сказал:       — Я закурю, ты не против?       Я лишь кивнул и, оглядевшись, что рядом не было Азирафеля, закрыл дверь, смотря на него, как на трупа. Я ожидал кого угодно, но не его. Даже Альфред или Юсуф были более ожидаемыми гостями. Мы молчали, пока он доставал сигарету, зажигалку. Молчали, пока он открывал окно, а потом закурил. На нем не было привычного костюма. Прическа слегка растрепалась, черный гольф плотно прилегал к телу. Я мог видеть, что у него хорошая фигура. По сравнению с ним я ощущал себя заготовкой для человека. Я понимал, что он, скорее всего, только что с какого-нибудь задания или миссии, но даже сейчас он выглядел хорошо. Его голубые глаза пялились на меня, как через рентген.       — Я говорил с другим Азирафелем.       Я выдохнул и прикрыл глаза. Обошел кровать и сел на нее, смотря на свои ладони, а потом поднимая взгляд на Гавриила. Его лицо было нейтральным.       — Не делай это лицо, ты не вызываешь жалость, так что я на твоем месте бы успокоился насчет этого, — он стряхнул пепел, а я все пялился на это.       — Рафаэль? Ты говорил с ним? Почему ты говоришь мне об этом?       — Потому что мы говорили о тебе, — пожал плечами Гавриил, смотря на меня своими голубыми мутными глазами. Будто бы лед, покрытый пылью. Такого цвета его глаза. — Сильно болит? — он кивнул в сторону меня и я лишь растерянного оглядел свое тело.       — Где именно? — я снова посмотрел на него. Он был совсем другим, не таким, как в нашу последнюю встречу. Он был уставшим, элементарно заебавшимся. Плечи опущены, костяшки сбиты.       — Я так полагаю, — сказал он, туша сигарету и выкидывая её из окна, — что везде. Он говорил о том, что ему надоело это.       — Надоело что?       — Что ты позволяешь водить себя за нос. Слушай, я жил так долгое время. Давал всем сделать выбор за меня. Я не знаю твоей истории, но знаешь, что? Я и не хочу её знать. Даже Рафаэль устал от твоих фокусов. Это нормально, когда тебе шестнадцать, и родители выбрали за тебя университет. Но сейчас, серьезно? Слушай, Кроули, дело в том, что ты мне нравишься, — он подошел ко мне, все ещё смотря в глаза. Он пах сигаретами и одеколоном. Кофе немного. — И вот, ко мне приходит он и такой: «ты сейчас охуеешь». И да, я охуел. Кроули, что с тобой стало? Ладно, хорошо, тот фокус, когда ты всех в банке перестрелял, хорошо. Ладно, покушение. Что угодно, но это? Почему ты позволяешь Им это?       Я молчал, смотря на него, как на сумасшедшего, совершенно не понимая, чего он от меня хотел и хотел ли вообще. Я только смог сказать:       — Ты хочешь обвинять меня? Я и так это знаю, если ты думаешь, что ты…       Он устало застонал и рухнул рядом со мной, потерев свое лицо.       — Вина. Что ты имеешь в виду под «виной»? Я говорил о том, что тебя водят за нос, а ты просто тащишься. Почему ты позволяешь это?       — Я не понимаю, о чем ты.       Гавриил вскинул бровь, скептически осмотрев меня.       — Я думал, твои гениальные мозги до всего сами додумались.       — Зачем ты пришел?       — Рафаэль попросил тебя проведать. Поговорить. Но с тобой говорить сейчас бесполезно. У тебя же взгляд как у собаки. Что у тебя сейчас вообще в голове?       — Таблетки, — я пожал плечами и кивнул в сторону валяющихся упаковок.       Гавриил внезапно нахмурился, вставая, подходя к таблеткам, которые я должен буду пить дома. Успокоительные всякие, нейролептики и антидепрессанты. Я знал все эти названия, я это уже пил. Я следил за тем, как он разворошил все упаковки, вытаскивая оттуда пластинки с таблетками. Он поворачивал их и читал названия сзади. На последней упаковке его движения стали нервными. Он сказал:       — Бля, Кроули, ты совсем отупел, что ли?       Он повернулся ко мне, кинув в меня несколько пластинок таблеток. Я поморщился, поднимая их с кровати, складывая в стопку, а потом обратил вминание на название сзади. На тонком алюминии. Я прочитал название ещё и ещё. И снова.       — О, шестеренки задвигались, да?       — Это… что это? — я читал незнакомые мне названия, которые абсолютно не подходили к тем, что были на упаковках. Эти я не знал.       Гавриил смотрел на меня, пока я читал названия и я не знал ни одного. Ничего не было мне достаточно знакомым. Я сглотнул.       — Погугли дома, чем тебя тут напичкали.       — Это… Да дьявол, нет. Наверное, это просто какие-то транквилизаторы, знаешь, я буйный, и…       — Поэтому они запихали их под видом других таблеток? А чем тебя кормили до этого? Знаешь, я не врач, но, — он подошел ко мне, постучав по шелестящим упаковкам, — я бы не пил их. Я знаю, что ты тусуешься сейчас у Азирафеля и, скорее всего, он будет за этим следить, но ты уж придумай что-нибудь. Главное без резких движений.       Я посмотрел на него во все глаза.       — Что конкретно сказал тебе Рафаэль?       — Что тебя водят за нос.       — Нет, я про…       — Додумай сам, мой ослабленный друг, — он постучал меня по макушке и я лишь снова уставился на таблетки в своих руках. Они подложили мне какие-то другие таблетки? Но зачем? И что в меня пихали до этого? Было ли это чем-то безопасным? Зачем? — Делай вид, что ничего не изменилось. И никому не говори, что я тут был, ладно?       — Почему ты… почему ты это делаешь? — я отложил таблетки и встал, ощущая пульс у себя в висках. По-хорошему у меня давно должна была начаться атака, но её не было. Была только слабость и сонливость.       — Потому что я единственный, кто не работает на твоего Босса, — он усмехнулся. — Дам тебе совет, что делать дальше. Все точно так же, что ты делал и до этого.       — Ты что, не видишь, к чему я пришел? Я все делал неправильно, и…       — Ты уверен, что это твой выбор? Как говорится: «напролом, как обычно, но без неразлучных». Если понимаешь, о чем я, — он усмехнулся и пнул меня в плечо. — До встречи, дружок. Надеюсь, я услышу о тебе хорошие новости.       Он ушел, а я остался стоять, пялясь на разбросанные пластины таблеток, ощущая противное давление у себя в висках. Голова раскалывалась.       Это не может быть правдой. О чем он говорил? И зачем им это? Я тяжело выдохнул, покачал головой и запихнул таблетки обратно. Чем бы это ни было, я разберусь с этим позже.       В моей палате моих вещей не было. Только мобильник. И записка сверху: «я подожду тебя в регистратуре».       Я подумал, что у меня есть ещё шанс. Можно прямо сейчас побежать на верх и спрыгнуть. Мне было стыдно смотреть на Азирафеля, и я не хотел, чтобы он смотрел на меня. Не хотел говорить, не хотел, чтобы он говорил со мной.       Я выдохнул. Нет, спрыгнуть с крыши я сейчас точно не смогу. Тогда — да, сейчас — нет. Это не сила идти дальше, это таблетки — напоминал я сам себе, чтобы не зазнаваться. Эти чертовски странные таблетки. Откуда они? Для чего?       На мне снова была его рубашка, но другая. Ту он забрал. Она даже немного пахла ещё его парфюмом.       Мне надо было выйти. Но я так не хотел.       Выдохнув, скомкав бумажку и засунув её вместе с рукой в карман, я вышел из палаты, захватив пакетик с таблетками, посмотрев через плечо на постель. Тут было так спокойно. Больно, конечно, панических атак куча была, кошмары были, но спокойно. Именно в своем одиночестве и возможности молчать.       Я не стал пользоваться лифтом. Медленно спускаясь по лестнице, я шел чуть дыша, ощущая спиной как удары чужие взгляды. Будто бы все они видели то, что у меня под одеждой. Хотя рубашка была застегнута, манжеты на рукавах — тоже. Только бледный шрам на скуле. Никто ничего не видел, но я будто бы был уверен, что все они — до единого — видели те записи.       Знали, что я не человек. Я кусок мяса.       Когда я спустился, ещё издали увидел Азирафеля, сидящего в телефоне. Я осознал, что перестал дышать вообще. Моя осанка была настолько прямой, что даже поясница начала болеть Делай шаг. Сделай. Всё в порядке. Он не злится, он не считает тебя мусором, ему не противно. Он любит тебя.       Так?       Я не знал.       Я сделал ещё один шаг вперед, и словил на себя взгляд какой-то медсестры. Она улыбнулась мне. И я увидел на ней только полное отвращение и жалость. Будто бы она тоже видела. Нет, не просто видела, будто бы она там тоже была.       — Кроули!       Я повернул оловянную шею, заметив улыбающееся лицо Азирафеля. Он выпрямился и спешно подошел ко мне.       — Ты как? Хорошо себя чувствуешь?       Я кивнул и пошел вперед, уперевшись взглядом в пол. Ноги держали меня с трудом, и пол плыл. Азирафель заметил то, что я, наверное, шел не очень устойчиво или просто шатался, и он взял меня под локоть.       — Я взял твою машину, ты не против? Хочешь сам повести? Это бентли, я отвез её в ремонт и забрал. Как новенькая! Поведешь?       Я отрицательно покачал головой, всё пялясь в пол. У самого выхода я заметил себя в отражении дверей. Эти ушедшие почти десять килограммов действительно очень сильно на мне отразились. Ещё худее, ещё острее. Я как кинжал. Как лезвие. Так почему Азирафель мог меня трогать?       Только несколько секунду погодя заметил, что я просто застыл у этого отражения с истинным ужасом пялясь на это. Я ни разу не видел себя в полный рост за всё это время.       Азирафель сказал мне:       — Не знаю, что там видишь ты, но я вижу только одного красивого, высокого, очень сильного мужчину.       Вранье. Неправда.       Нет красоты, нет силы. Только кости и немое бессилие. Отвращение и мерзость. Я отвернулся и быстрым шагом пошел вперед, ощущая, что сердце забилось сильнее. Ну, нет, не хватало ещё и паническую атаку здесь словить при всех.       Азирафель пошел со мной. Молча мы вышли на стоянку. Точнее, он что-то говорил, но из-за шума в ушах я не мог разобрать.       Он открыл перед мной дверь, и бентли действительно выглядела как новенькая. Будто я не угробил её более месяца назад.       В салоне пахло все тем же. Немного чистящими средством, но свои нотки я узнал. Это меня почему-то успокоило. Будто бы не было этих ужасных недель, будто бы вообще ничего не было. Всё было хорошо, я был в себе, и все было как раньше.       Азирафель сел на водительское и сказал мне:       — Пристегнись, дорогой, за рулем сегодня я, так что и правила мои, — он улыбнулся, а я послушался его без всяких перипетий. Мне показалось, что он даже грустно выдохнул. Обычно я его не слушаюсь и не застегиваю ремень. Хотя и не часто такое было, что бы он был у руля, а не я. — Анафема настояла на том, чтобы тебя выписали.       Я кивнул. Да, она правильно сделала: внешний мир ведь не изменился. Всё было как прежде. Всё как раньше. Она хотела, чтобы я увидел, что всё продолжает жить. Люди улыбаются, дети смеются. Всё было нормально.       Даже то, что Азирафель…       — Ты всё ещё любишь меня? — тихо спросил я, и он сначала подскочил от удивления, а потом показался мне обиженным. Он завел машину, нахмурившись.       — В смысле «все ещё»? Я всегда тебя любил. И сейчас тебя люблю. Завтра тоже буду любить. Возможно, даже ещё сильнее.       — Даже вот таким?       — Каким «вот таким»? Я вижу перед собой Кроули, который просто устал и просит нас не идти в Ритц, а посидеть дома с вином. А что, разве это не так?       …по-прежнему любил меня.       Наверное, он следовал совету Анафемы.       Покажи ему, что всё по-прежнему живо. Всё идет таким же чередом, что и раньше. Никто и ничего не умерло. Всё продолжает жить, и в мире ничего не поменялось.       Выйдя оттуда, я смог увидеть, что, в общем-то, мир не разрушен.       — Можно взять тебя за руку?       Я повременил с ответом. Уставился на дорогу, а потом медленно кивнул. Он аккуратно убрал одну руку с руля, на ощупь найдя мою и переплетая наши пальцы. Лично мои меня не очень слушались. Точнее отдельных два индивида, но, в общем-то, я впервые подумал о том, что я не испугался касания, мне не стало страшно или мерзко.       Мир продолжал быть таким, каким он был всегда.       ломался только я.

***

      Первой недели будто не было. Дома, кстати, у него не было ни ножей, ни лезвий. Не знаю, куда он это всё попрятал, но я даже не особо искал.       Большую часть времени я спал, или делал вид, что сплю, и только ближе к вечеру Азирафель буквально вытаскивал меня прогуляться, чтобы мой мозг не покрылся плесенью. Первые пять дней мы ходили молча, только Азирафель что-то рассказывал.       На шестой я спросил, как дела у Гавриила. Что-то надорвалось у меня в грудной клетке от этого вопроса, но радостное лицо Азирафеля в миг всё исправило. За сутки до этого Азирафелю звонила Анафема. Как я понял, она уточнила, в каком я состоянии и решила, что я могу пока побыть без сеансов. Азирафель контролировал, чтобы я пил все таблетки. Первую неделю, из-за усталости и сонливости я забил на них, решив, что это просто паранойя и вообще мне все привиделось. Я был сонный, у меня не было сил, и я просто пил это и пил. А в один момент все-таки загуглил. Да, это были транквилизаторы убойного действия. Хотите сделать из человека овоща — самое то. Я не придал этому какое-то большое значение, но пить их перестал. Азирафель совал мне утром, а я прятал их за щеку. В отличие от медсестры он не лез в мой рот. Потом смывал их в унитаз. Буквально на утро следующего дня я проснулся без головной боли, которая обычно всегда меня сопровождала. И чувство усталости было чуть меньше. Я опять не придал этому значения — видимо, мой мозг ещё долго будет отходить от всего, чем меня накачали. Мне нужно время. И совсем немного отдохнуть.       На девятый Азирафель полдня ходил нервным, и я даже спросил, всё ли нормально.       Он посмотрел на меня, и я понял, что он хотел мне что-то сказать. Я поставил на паузу фильм, который смотрел, хотя, на самом деле, я не особо вникал в сюжет. Нет, я слушал и даже слышал, чтобы отвлечься от всех мыслей, но все как-то ускользало от меня.       Он сел рядом со мной, посмотрел мне в глаза и сказал:       — Ты винишь меня, да? По-прежнему? Я знаю, знаю, что…       — Нет, не виню, — пожал я плечами. Я и вправду не винил. — Люблю. Не виню.       Лицо Азирафеля показалось мне ещё более отчаянным. Он посмотрел с каким-то истинным ужасом на меня после моих слов, а потом уставился на свои руки.       — Надо ещё немного времени, да, я слишком рано начал.       — Не надо никакого времени, — я покачал головой. Мне и вправду надоело это мистическое время, которого всё выжидал Азирафель. — Говори со мной. Может, я сейчас не самый хороший собеседник, но что есть.       — Я не хочу налегать.       — Я хочу.       Я хмыкнул и полез в открытую пачку чипсов, закидывая в рот несколько штук. В последнее время это единственное, что я делал: жрал чипсы и втыкал в телевизор. Даже в шутеры особо не игралось, потому что я все время выпадал из реальности, а в итоге обнаруживал, что моего героя давно или затоптали, или сожрали зомби, или застрелили, или ещё что-то вроде того.       — Я знаю, что тебе снятся кошмары, и чаще всего я пытаюсь тебя успокоить. Пару раз ты все равно просыпался, но три или четыре раза ты успокаивался.       Он сказал это с какой-то глупой улыбкой, будто гордостью за себя. Я подметил, что действительно просыпался всего два раза. Остальные как-то сглаживались, пропадали. Были какие-то моменты, но они всё равно исчезали. Я не думал, что Азирафель всё это время сидел и пытался меня успокоить. В смысле, после пробуждения — да. Он просил разрешения, чтобы обнять меня. А я всегда отказывал. Сразу после пробуждения комната все ещё была слишком темной, а моё сознание все никак не хотело видеть Азирафеля. Только Альфреда или моего отца. Потом я уходил, мыл лицо холодной водой и потом уже сам лез к Азирафелю, потому что я, наконец, смог его увидеть.       — Сегодня ты… всю ночь звал меня. Это… это было так там? Ты хотел, чтобы я пришел, а я… и в итоге, ты думал, что я тебя оставил, да? Бросил?       Я тяжело выдохнул и покачал головой. Выключил телевизор. Потом посидел несколько секунд и включил обратно. Выбрал рандомный канал с какими-то сериалами, чтобы был фоновой шум.       — Азирафель, там я хотел, чтобы меня нашел кто угодно. Ты, Босс, Анафема, Юсуф, да хоть Иисус. Я просто хотел, чтобы это кончилось. Я уже не мог никого винить. Азирафель, после такого ты никого не винишь. Из посторонних, по крайней мере. В первые дни у меня обострилась моя паранойя, и в голову всякое лезло, но я думал о том, что даже если бы это всё устроил ты, — краем глаза я заметил, что он снова испуганно на меня уставился, — то я бы все равно пришел к тебе и обнял. И всё.       Азирафель очень остро всё это переживал. Старался не трогать меня, пытался начать разговаривать очень осторожно, не трогал лишний раз и даже толком не шумел. Я видел, что он волновался, и я даже говорил, что чувствую себя нормально, но вряд ли он верил, учитывая, что я потерял ещё два килограмма, и он видел, что меня два раза накрыла паническая атака, и что каждую ночь мне снятся кошмары. Я пытался говорить, но желания не было. По крайней мере, я хотя бы мог, и если он смог вызвать у меня интерес, то я подключался к диалогу.       — Прости.       — Не за что извиняться. Это я должен извиняться. У тебя и так работа, а я тут лежу и херней страдаю.       — Нет, не говори так. Я рад, что ты рядом со мной, и мне всё равно, какой ты. В болезни и здравии, — он улыбнулся мне, а потом добавил: — у тебя был День Рождения, если ты не забыл.       — Правда? Я запутался в датах. Не слежу за ними.       — Я… я купил кое-что для тебя. Подожди секунду.       Он спешно встал и так же в суматохе куда-то ушел. А потом вернулся, что-то пряча за спиной. Он сел и улыбнулся, глядя на меня.       — Я думал об этом с первого дня. Просто, ну, ты знаешь, у нас не особо что изменилось в отношениях, только то, что мы делим одну постель, я и подумал, что нам и так по сорок, тянуть нечего. Но я не жду сейчас ответа, ты не в том состоянии, — он протянул руку, которую прятал за спиной. Коробочка. Красная бархатная коробочка. Я удивленно вскинул брови. — Но нет, не говори ничего сейчас. Тебе плохо. Когда ты будешь чувствовать себя нормально, тогда и…       — Когда я чувствовал себя нормально, я купил тебе кольцо ещё до того, как мы поделили нашу постель.       Я усмехнулся. Впервые за такое долгое время я смог усмехнулся. Почти улыбка.       Азирафель удивленно вскинул бровь.       — Ты что, тоже думал?       — Даже представлял, — я улыбнулся. Я смог это сделать. Мои лицевые мышцы смогли показать улыбку, и я сам ощутил, что это было, внезапно, так правильно и легко. Улыбаться Азирафелю. Улыбаться для Азирафеля.       — Полагаю, мы согласны, — он рассмеялся и открыл коробку. — Позволите вашу руку?       — И, кстати, я почти нормально двигаю этим пальцем.       — Смотри, — он показал мне обратную сторону кольца. Там было выиграно символическое крыло ангела.       — Как мило. Придется на том змею бить.       — Не, ещё одна не нужна.       — Ну, спасибо.       Он обнял меня. Впервые, не спрашивая разрешения, он обнял меня. И я даже не вздрогнул, не испугался, не заорал, не кинулся в паническую атаку. Он обнял меня, и я впервые не ощутил никакого отторжения. Кажется, всё в действительности становилось нормальным. Я оживал.       Кольцо было как раз.

***

      Вопрос с принятием собственного тела вообще отметался. Я с трудом в душ ходил, и то глаза закрывал, чтобы не дай дьявол себя в зеркале не увидеть.       Я только один раз увидел надпись на груди, а потом старался избегать подобного.       Если раньше я спокойно спал в одном белье, то теперь вопрос того, чтобы я лег без майки даже не обсуждался. Так же, как и вопрос секса. Я к поцелуям шел, наверное, недели две, от любого касания к коже ниже шеи меня пробирало так, что едва не тошнило.       Азирафелю, в принципе, всегда хватало просто объятий, так что я не ощущал никакого давления и не чувствовал вины ещё и за это. А ещё, все же, от мысли, что Азирафель может увидеть меня таким без одежды, меня снова начинало штормить. Как бы долго я ни мылся, как бы не оттирал свою кожу, я все ещё ощущал себя куском грязи.       Я помню, как справлялся с этим после отца и приюта. Пять лет. Мой первый секс по взаимному согласию был в двадцать. И то, я был упитый до того, что даже если бы меня опять изнасиловали — я бы вряд ли был против. Да и, плюс ко всему, теперь не было никаких членов. Я и девушка подо мной. Девушка, которая не собирались меня избивать.       А сейчас прошло так мало, и всё снова было как прежде. Снова тошнота от подобной мысли, снова панические атаки от близкого контакта. Снова. Всё снова и снова. Снова и снова.       На самом деле, вопрос секса и меня, и Азирафеля волновал меньше всего. Меня больше волновало то, что я даже подрочить нормально не мог — а хотя бы раз в месяц было физиологической необходимостью.       Об этом я тоже старался не думать. По крайней мере, благодаря Анафеме и Азирафелю я стал медленно приходить в себя. В нормального себя. Я даже как-то неосознанно снова стал отпускать резкие шуточки. Такое правда, пару раз было, но было же!       Параллельно с сеансами с Анафемой я стал забивать свою грудную клетку. Сначала было жутко стыдно хоть перед кем-то снимать одежду, но Азирафель порекомендовал мне кого-то из своих знакомых, который, по его словам, и «не такое видел». Мне очень были интересны примеры «не такого», но, кажется, это было профессиональной тайной.       Да и вообще тату-мастером оказалась молодая темнокожая девчонка, которая, казалось, едва ли вообще что-то видела, но было поздно. Зато она предложила мне неплохую идею: змея начиналась на правой руке (где было больше шрамов), ползя, перекрывая их, обматывала плечо и заползала на грудную клетку.       Эта идея мне понравилась.       Били её долго, больше полторы недели по несколько часов. Я вообще мог сидеть там сутками. Сначала мне перекрыли грудную клетку, как я и просил, и я очень ей гордился. Мне нравилось, как это выглядело.       И в тот же вечер, когда на груди она была закончена, я впервые смог снять перед Азирафелем рубашку. Гордый и счастливый.       — Круто выглядит, — согласился Азирафель, пытаясь следить за плитой, чтоб там ничего не подгорело. — Кстати, шрамы на руках смотрятся тоже круто. Вторую руку тоже забивать будешь?       Я нахмурился, застёгивая нижние пуговицы.       — Честно говоря, отвращение вызывает только спина и грудная клетка. На ногах не особо много. Левую руку, наверное, забивать не буду. Тебе они правда нравятся?       — Ага. Но главное, чтобы нравились тебе. Я не хочу, чтобы ты дальше ходил, боясь посмотреть на себя в зеркало. Мне и сейчас всё нравится. Ты красивый.       Я поморщился.       — Не надо… говорить это слово. Давай что-то другое.       Он удивленно вскинул брови, но лишних вопросов задавать не стал. Он кивнул, пробуя салат на соль, а потом нахмурился.       Я улыбнулся, пойдя к нему и поцеловал в висок. В последнее время мне не особо давалось всё это, но я хотя бы восстанавливался. Чаще всего это было не желание это сделать, а понимание, что я должен был это сделать.       И я делал.       Проблемы всё ещё были. Иногда были панические атаки, иногда снились кошмары, иногда меня тошнило от своего вида, иногда я подпрыгивал на месте, когда Азирафель обнимал меня или целовал. Иногда я снова втыкал в стену по полчаса. Иногда хотел умереть. В общем, что-то отсталость неизменным. Как шрамы. Но мне надо было с этим жить.       Я не должен был умирать. Ведь мир действительно совсем не изменился. Всё было как прежде.       И я тоже должен был быть прежним.       Спустя несколько дней, сразу после сеанса у тату-мастера, мне позвонил мой Босс. Я давно его не слышал, и, как я догадывался, он всё узнавал через Анафему или Азирафеля. Когда я увидел его номер на экране телефона, я на какую-то секунду растерялся. Он ведь тоже себя винил. Как и Азирафель. Только если Азирафелю я всё давно объяснил, и мы пришли к тому, что никто не виноват (конечно же я так не думал, Дьявол упаси, самокопание было моим талисманном, и я продолжал это делать), то ему — нет.       Как сын.       Он попросил меня заехать к нашей базе, если я сейчас не занят. Я не был занят. В последние дни я вообще от скуки умирал. Даже словил себя на мысли, что ловить панические атаки или пялиться в стену и то интереснее было бы.       Почему-то я испугался мысли о том, что он решил отправить меня на пенсию или типа того. Заберет все мои пушки, обрубит все мои связи. Я выдохнул. Не-нет, не думай. Он же нормальный. Мудло немного, но нормальный.       Когда я шел в сторону его кабинета, то встретил Вельзевул. Она подошла ко мне, и я испугался, что она что-то знала. Но она лишь спросила:       — Где ты так долго был?       Я остановился, уставившийся на неё во все глаза.       — Что у тебя на щеке? Шрам? Какое-то супер-крутое задание? — она недовольно нахмурилась. Она не любила, когда какие-то задания или миссии были от неё сокрыты, потому что ей нужно было убедиться, что всё под контролем. Этого её качества во мне не хватало.       — Босс не говорил?       — Ооо, — она махнула рукой и тяжело выдохнула. — Хастур спросил о тебе как-то на совещании. Это, кажется, два месяца назад было. Он сказал, что если кто-то ещё хоть раз назовет твое имя, то вырвет пассатижами язык.       Я встал как вкопанный, пялясь на неё во все глаза.       Два месяца назад меня забирали из того ада и я больше недели лежал в отключке, изредка просыпаясь, чтобы словить паническую атаку.       — Эээ. Просто отпуск. Отдыхал. Знаешь же историю про Юсуфа?       — Лигур что-то говорил, ага, но подробностей никто не знал, опять же. О тебе всякие слухи ходили, но я уверена, что ничего из этого правдивого не было.       — И что за слухи?       — Ничего интересного, — она пожала плечами. — То, что тебя убили, то, что ты нас кинул, то ещё бред всякий. Ничего из этого не было бы похоже на тебя. Ты мне не нравишься, конечно, но все равно. Так что Юсуф?       — Ну, меня там заказали, разбирался сначала с ними, а потом на отдых ушел.       — Опять нервы сдали?       — Ага.       — В прошлый раз ты обошелся без отдыха.       — Ну…       Я прервался, когда кто-то положил мне руку на плечо и повел вперед.       — Добрый день.       Я посмотрел во все глаза на Босса, а потом глянул через плечо на растерянную Вельзевул.       — Ага, добрый.       — Как чувствуешь себя?       — Да вы наверняка все сами давно узнали, — я удивленно посмотрел на него, когда мы подошли к лифту и он нажал кнопку вызова. — Я думал, мы…       — Ага, узнал. Но всё же? Тату набил?       — Мг, на груди уже есть, сегодня на предплечье начали бить.       — Больно, наверное, на груди-то, — он поморщился, и когда мы зашли в лифт, убрал руку.       — Не больнее, чем было раньше, — я пожал плечами. — Вы хотели поговорить по поводу… работы?       — А? Да нет, — он пожал плечами. — Когда захочешь, тогда и возвращайся.       — И вы не собираетесь меня… убирать?       — Я тебя удивлю, но некоторые подольше на жопе сидят, чем ты после этого всего пытался в себя прийти. Я же сказал: не к спеху. Всё идет своим чередом, когда захочешь, тогда и приходи. Но, ты уж извини, но я тебе сразу ничего серьезного давать не буду. Да и одного пускать не буду. Ты вроде ещё…       — Ага, ещё не. Но уже нормально. Кажется, что даже лучше, чем за день со всей этой херней. Легче думается. Некоторые вещи, конечно, даются с трудом, но они не особо мне мешают. Так, а что вы хотели?       — Я же говорил, что у нас на твое День Рождения сюрприз. Я не звонил раньше, знал, что ты ещё никакой ходишь, — двери лифта открылись в паркинге и я огляделся. Непроизвольно напрягся. Паранойя ещё полностью не улеглась (один раз я даже не узнал Азирафеля), но я, вроде, держал себя в руках. — Идем, — он поманил меня рукой и сам пошел вперед.       Я брел так осторожно и настороженно, будто на меня вот-вот должны были выпрыгнуть. Трудно начать полностью доверять людям, когда ты чуть не умер. Пятнадцать раз.       — О нет… — я пораженно моргнул. — Нет-нет, я не могу, это стоило…       — Да, это стоило, — согласно кивнул он, с гордостью глядя вперед. — Я помню, ты когда пьяный был, рассказывал, что хотел её, но тебе сумма не позволяла, мол, дорого слишком.       — Слишком! — я едва не взвизгнул, пялясь на машину.       — А для меня не слишком, — он хмыкнул. Боковым зрением я видел, как он смотрел на меня с легким прищуром и улыбкой.       — Да в ней… в ней только новую часть форсажа снимать!       — Ага, только не убейся. Похоже, конечно, на машину формулы один, но это просто суперкар. Мощность 650 лошадиных сил.       Я стоял и хлопал глазами.       — Это слишком дорого, — пробормотал я, покачав головой. Я не думал её покупать даже в примерном далеком будущем, настолько цена была неприличной. В смысле, возможно, я и мог её себе позволить, но тогда мне явно надо было бы что-нибудь продать. Например себя в сексуальное рабство.       — Не дороже твоей жизни, знаешь. Я жутко перепугался, когда ты там лежал и в себя не приходил. Так что вообще не жалею. Ты живой, ну и хрен со всем этим. Может хотя бы посмотришь, как салон? — он усмехнулся и вложил в мою оловянную руку связку ключей.       Я просто стоял и пялился на неё. Не знаю, сколько времени прошло, но пришел я в себя только тогда, когда Босс толкнул меня ладонью в спину. Я сделал первый шаг и сглотнул. Нажал на кнопку и двери поднялись вверх.       Я смотрел на неё и не сразу заметил белый конверт. Потрепанный какой-то, и, когда я пригляделся, то понял, не такой он уже и белый. Бумага будто валялась где-то с десяток лет.       — Что там?       — Не знаю. Это нужно было отдать тебе в твои сорок. Это от твоего отца.       Я снова замер. Время, казалось, остановилось. От отца? Настоящего отца? Он что, знал, что не доживет до моих сорока? Я снова потерял себя, потерял реальность. Это не было панической атакой, я просто будто замер.       — Тони?       Вынырнув из какой-то дремы, я уставился сначала на Босса, а потом медленно перевел взгляд снова на конверт. Сглотнув, я взял его и, на всякий случай, сел, чтобы не упасть.       В салоне приятно пахло кожей. Руки невольно побледнели и мелко тряслись. Босс стоял поодаль, и всё смотрел на меня. Я поднял взгляд на него и на какие-то пару секунд действительно увидел в нем отца. Не биологического.       В таком освещении я видел, какое у него было уставшее лицо, видел синяки под глазами и морщины. Проседь в волосах, взгляд потухший давно. И этот человек относительно недавно не отходил от меня, пока врачи не сказали ему, что Кроули — живучий ублюдок. Этот человек запомнил мои слова про эту неебически дорогую машину, этот человек купил мне её.       Этот человек винил себя в произошедшем.       И, в конце концов, этот человек сейчас стоял и смотрел на меня этим своим взглядом, которым уставшие до смерти отцы смотрят на своих сыновей. У нас такая маленькая разница в возрасте, но сейчас я ощутил какую-то пропасть между нами. В опыте, в мозгах, в чувствах.       Он всегда это делал: заботился обо мне. Он даже не выкинул этот дряной фикус, который я ему притащил!       Ночи не спал, ища информацию и дожидаясь, когда меня живого — только благодаря ему — привезут, и он удостоверится, что я живой.       Почему, черт возьми, люди вокруг меня делают это?       Что они во мне нашли?       что-то же видно нашли.       Я ощутил, что сейчас разрыдаюсь, когда он улыбнулся мне, кивнув в сторону конверта, и я спешно опустил голову, едва не разрывая бумагу. Я достал сложенный в четверть лист а4. Письмо. Это было письмо.       Я уткнулся в него взглядом, хотя глаза слезились и читалось плохо, но я тогда ещё не знал, что пытаться держать себя в руках было бесполезно. Под таблетками вообще я эмоции плохо контролирую, а тут ещё все эти обстоятельства и такая ситуация. Трогательная, черт её дери.       В письме было о том, что они действительно брали меня из-за просьбы его хорошего знакомого (не будем тыкать пальцем), о том, что он не думал, что на самом деле полюбит меня (было указано, что моя мать, в отличии от него, сразу полюбила меня, и очень долго восторгалась тем, что Люцифер попросил именно о таком ребенке; дело ещё, скорее всего, было в том, что сама она давно хотела ребенка, а вот мой отец не очень). В конце концов, он пришел к мысли о том, что боялся того, во что меня втянул. И следом за этим он осознал, что действительно полюбил меня. Как сына. Он писал о том, что не был уверен, что доживет до моих сорока, но он в любом случае верит, что я смогу. Он писал о том, что к ним один раз приходила моя биологическая мать, хотели восстановить меня, но, конечно, им ничего не отдали. Решили даже все как-то без юристов.       Он писал, о моем наследстве, о счетах, о том, что всегда верил в меня. О том, что ему так сильно жаль, что он втянул меня во всё это.       Он писал, что «мне жаль, что твой жизнеопределяющий выбор я сделал за тебя. Мне жаль, что я не дал тебе его. Его отняли у меня, затем я — у тебя. Я хочу верить, что ты смог избавиться от этой ноши, что ты смог найти счастье. Знаешь, в чем оно? Чтобы не слушать других. Слушай только себя, даже если тебе кажется, что голос в твоей голове — никогда не был твоим. Послушай его. Послушай себя. Прислушайся. Если ты так и не смог определиться, чего хочешь на самом деле, если ты обманывал себя, потому что другие люди решали за тебя, то, пожалуйста, дай моему трупу обещание, что ты подумаешь над этим. Что ты сделаешь этот выбор. И станешь счастлив.       Я люблю тебя.       не позволяй кому бы то ни было решать за тебя.       послушай себя. хоть один раз — послушай.       я верю, что ты сможешь понять, что тебе нужно».       Некоторые слова размылись из-за влаги, пока я всеми силами пытался сморгнуть слезы. А потом осознал, что это было бесполезно — я полноценно всхлипывал, пока бумага в моих руках едва не рвалась от того, как тряслись мои руки.       На мое плечо легла рука Люцифера и он похлопал меня по плечу.       — В любом случае, думаю, он бы тобой гордился.       Я покачал головой и попытался утереть лицо рукавом пиджака. Говорить пока не решался — голос бы звучал ужасно.       Я отложил письмо, чтобы не намочить его ещё сильнее и потер глаза. Приходил в себя быстро. Под лекарствами (нормальными, которые я купил сам, а не то, что мне всунули) быстро накрывало, но так же быстро отпускало. В общем-то, они просто снижали возможность эффекта накопленного стресса и не давали мне снова дойти до нервного срыва или простой истерики.       — О, кольцо? Поздравляю.       Я уставился на свою руку. На кольцо.       На том я так и не выгравировал змею, потому что Азирафель сказал, что не хочет ждать, но я пригрозил ему, что ночью украду и сам нарисую там змею.       — Спасибо.       — Неважно, что ты думаешь. Ты ведь находишь в себе силы для того, чтобы жить нормальной жизнью, так что, думаю, ты заслуживаешь того, чтобы тобой гордились.       — Со мной не случилось ничего такого, чтобы хвалить за это, — я покачал головой.       — Если шесть дней без еды, воды и с постоянным насилием для тебя — ничего такого, то, ну, не знаю, возможно ты живешь немного в другом мире. Он бы гордился. Он всегда это делал, Тони. Я знаю. Мы были хорошими друзьями.       Я кивнул. На какое-то время затянулась пауза, пока я окончательно не успокоился. Я положил письмо обратно в конверт, сложил его и положил во внутренний карман пиджака.       — Ну, а машина как? Нравится?       — Конечно, — я кивнул, шморгнув носом. — Я о ней даже и не мечтал.       — Так это тоже работает. Перестаешь чего-то хотеть, как тут же это получаешь. Не всегда, конечно, но есть такая закономерность, — я кивнул его словам и потер ещё раз глаза, убедившись, что они высохли, поднял голову. — Кстати про хотеть. Ты будешь сам что-нибудь с ними делать? Мы не нашли организатора, но…       — Зато я нашел. Я знаю, кто это. Давно догадался. Надо ещё убедиться в этом. Я хочу сам с этим разобраться.       — Возьми с собой Лигура, может. Одного я тебя не пущу.       — Ага. Для него я возьму не только Лигура.       Босс усмехнулся. В своей привычной манере — немного ядовито. Смешок гиены, почуявший запах крови. И это гиена есть в каждом из нас. Во мне в том числе. Эта та самая тварь, которая останется даже в том случае, если мою личность просто удалят. Это останется всегда.       Я могу окончательно перестать любить, чувствовать или хотеть.       Мой выбор? Мой выбор — ненавидеть.       Поэтому жажда к мести и чужой боли есть всегда.       Базовый инстинкт.       Я снова посмотрел на кольцо.       Но сегодня я должен успеть на ужин.