***
Больно было даже когда я проснулся ближе к обеду. Больно было, когда я час пялился в стену. Когда сходил пожрать. Когда закидывался новой дозой. Всё это время было больно. Хотелось приехать к Азирафелю, забыть это все, поверить ему и действительно попробовать все сначала. Но была одна проблема. Меня убрали с моего места работы. Я проверил это. Так что нет, ничего бы не смогло быть как раньше. Всё было вывернуто, разворошено и переделано. Мне не оставили выбора. Меня загнали в угол. было больно, но если я останусь — будет ещё больнее. А я знал, что ещё не выдержу. До вечера я доделывал все свои дела, которые не успел окончить. Кучу дерьма надо было переоформлять, все переделывать. Гавриил помог мне удалить и убрать все упоминания обо мне, меня сейчас не было даже в актах регистрации, но кое-что нужно было доделывать самому. Меня всё клонило в очередную истерику, но чем больше времени проходило, тем спокойнее мне было. Вечером я ещё должен был принять транквилизатор, и хер его знает, что из этого выйдет. Но хуже уже не будет. Я знал, что хуже только в стороне Азирафеля. Так что куда бы я не пошел — всё будет нормально. Теперь будет нормально. Темнело. На какое-то время я завис, бездумно пялясь в окно на падающий снег. Я думал о том, что, наверное, Азирафель даже купил мне подарок на рождество. Оно завтра. Я думал о том, как бы все было, если бы он не придумал этот тупой план с этим тупым Альфредом. Если бы он не захотел меня перешить и переделать — желая сделать то ли добрее, то ли ещё хер знает каким. Тогда мы бы, возможно, отпраздновали рождество вместе. Милый ужин, теплые разговоры, никаких больше ссор, потому что я крепко стою на ногах. Секс на чистом постельном белье, никакого отвращения от касаний ниже плеч. Но теперь это рождество станет для нас обоих самым настоящим кошмаром. В любом случае, этой ночью для нас все будет кончено. Окончательно. Я был уверен, что в этот раз не будет никакого чуда, которое бы спасло меня от всего этого ужаса. Я знал. И мне уже было абсолютно все равно. Я смотрел в окно. Пора. Давно было пора. Возможно, без Рафаэля я бы на это так и не решился. Здесь слишком много любви. Любви, которой быть во мне не должно. Теперь я никого не должен любить, никто мне не нужен. Я всегда должен был быть таким. Без жалости и сострадания к кому-то ни было — таким меня делал мой отец. Таким он хотел, чтобы я был. А я просто, блять, превратился в это. Даже ожидания моего ебанутого папаши не смог оправдать. Но все. Теперь все кончится. Впереди нет дорог. Ни боли, ни страха. Всё кончится. Туда, куда я уйду — там меня не достанет ни Босс, ни Азирафель. Стану окончательным трупом. Хватит с меня воскрешений. Отныне никаких чувств, никакой любви и жалости. Все кончилось. стань своей собственной тенью. Я выдохнул и перевел взгляд на ноутбук. Через час, перед самым выходом, я все-таки решил проверить сим-карту. Последняя боль за этот вечер нырнула в корпус телефона и я включил экран. Сообщения от Босса, Азирафеля, Анафемы и даже Лигура. Лигур писал: пиздец, ходят слухи, что якобы тебя убрали. блять, ну нахуй, я не верю, скажи, что это не так. он не мог тебя убрать блять ну нахуя срань гсоподня я не верю. это тупо. КАК мать твою ТЕБЯ могли убрать. Я усмехнулся, прикрыл рот ладонью и тихо засмеялся. Наверное, все они на ушах стоят. Бояться теперь Босса, потому что все думали, что если уберут меня — то сразу пойдет грандиозная чистка. Мол, убрали кого-то настолько важного, как меня, то до остальных дотянуться уже ничего не стоит. Я открыл окно сообщений с Азирафелем. Я знал, что я свечусь онлайн, и в этом и была фишка. Предсмертная записка в виде того, что я был онлайн пару часов назад. А после не буду никогда. В этом вся суть. кроули где ты? умоляю, ответь ты мне нужен. я люблю тебя. больше жизни люблю. мне жаль за эту тупую ссору, я понял, что был не прав. я просто на эмоциях. я месяц сижу на таблетках поэтому несу бред, дай мне шанс. Я промотал сообщения вниз, игнорируя режущую боль в груди. Последние сообщения были о том, что он не спал всю ночь, несмотря на таблетки, что меня нет дома, что он не знает, что ему делать, что он боится за меня. Что он любит меня. Я усмехнулся, на тот раз не обращая внимания ещё и на то, что текст плывет из-за влаги в глазах. Босс писал по поводу того, что это было осознанное решение и все такое. А дальше, представьте себе, он написал вот что: «если тебе настолько из-за этого плохо, то мы можем все обсудить». Нет, нечего обсуждать. Поздно обсуждать. Надо было думать, прежде чем делать. Надо было с самого начала спрашивать мое мнение, а не думать, что вы одни тут, блять, самые умные. Нет, не самые. Хотя бы потому, что вы в своем уме, а я — нет. В этом я выиграл всех вас. Просто обыграл. Анафема писала о том, что волнуется и мне надо хотя бы, блять, выпить таблетки. Я пролистал весь диалог, хмыкнул и заблокировал телефон. Часа два до меня можно будет дозвониться, а потом… А потом будет так грустно. Эта мысль заставила меня улыбнуться. Не истерично. Я ощутил настоящую радость от подобной мысли. Что, наконец, им всем будет больно так же, как всегда было больно мне. Они почувствуют то, что чувствовал я всю свою жизнь. Конечно, я сам виноват и все такое. Мне надо было преодолеть травму. Но давайте, расскажите мне, как я должен был преодолеть пятнадцать лет моей жизни, м, блять? Расскажите мне об этом? Насколько сильным я должен был быть, чтобы забыть это? Может, предложите мне амнезию или лоботомию для этого? Я не перерос эти травмы, пусть так, но у меня не было другого пути. Я вышел из номера и застегнул пальто на все пуговицы. Под вечер было действительно холодно.***
Я мог бы словить своего Босса, президента, инопланетное существо, но только один человек вводил меня в ужас только одним своим видом. Мой отец. Это было страшно, да, чертовски страшно. Во мне был транквилизатор, были наркотики, и меня должно было начать плющить или типа того. Но внешне я был спокоен, руки не дрожали, но этот страх был намного глубже. Он был не в нервных окончаниях, не в памяти, не в моем теле или сознании. Он был в воздухе, которым я дышал. Тряпка, смоченная в растворе хлороформа, всего лишь прием из фильмов. Её надо прижимать пять минут. Долго, скажите Вы? Не тогда, когда у Вас есть пистолет. Это было два ночи и свет везде был выключен. Я спокойно залез в чужой дом и даже пахло тут совсем по-другому, не так, как в моих воспоминаниях. Свет был везде выключен, но света фонарей вполне хватало. Да и из-за снега, казалось, ночи были куда светлее. Мой отец жил в частном секторе, и теперь, с каждым моим шагом, я ощущал, как меня парализует страх. Меня не трясло, транквилизаторы делали свое дело, но мне было так страшно, черт возьми. Какова возможность того, что сейчас он выпрыгнет из-за угла с пистолетом? Не то чтобы у меня не было пистолета, но, все-таки… Я нашел спальную с третьей попытки, и что-то во мне замерло, когда я увидел его на кровати. Он спал. Повернувшись на бок, он спал. Вот так просто. Я аккуратно прошел внутрь, не закрывая дверь. Мышцы работали как надо, колени не подгибались. Но я дышал этим гребаным воздухом и что-то во мне боялось. Этот чертов ребенок, которого насиловали, избивали, который подсел на обезболивающее — он боялся во мне. Его не заткнули ни наркотики, ни таблетки. Ничего бы не заставило его успокоиться. Отец поерзал и снова затих. А я стоял и пялился на его спину. Было намного темнее из-за занавешенных штор, но глаза привыкли. Я видел его очерки. Я на момент задумался: а как он жил все это время? Где брал деньги, чтобы убивать всех моих близких и нанимать довольно хороших людей? Дом, в принципе, был неплохо обставлен, да и двухэтажный с крепкой хорошей винтовой лестницей. Я подошел к нему ещё ближе. Я мог бы просто застрелить его уйти, но нет. Когда я говорил, что все кончится, я имел ввиду, что все на самом деле кончится. Я засек время, поднося смоченную заранее тряпку. Я думал, что он проснется, потому что первую минуту он ерзал, пыхтел и сопел, а потом стал успокаиваться. Хватило трех минут. Я тыкнул его в плечо, но — ничего. Теперь надо было действовать быстрее и усадить его куда-нибудь, пока язык не стал заваливаться во всякие неприличные места. В себя его приводил сначала ударами по лицу, потом нашел нашатырь. За всё время приготовительных действий я уже успокоился, включил свет и просто делал свою работу. Он изменился. Поседел сильно, иссох, выглядел уже не так устрашающе. Именно своего отца — так, как я его помнил — я уже не видел. Был просто какой-то старик, который должен был ответить за все проступки моего отца. Так я к этому относился, и это работало. Когда он стал приходить в себя, в комнате уже все пропахло керосином и нашатырем. Я убрал от него руки, а он, кажется, пытался понять все минуту. Он пялился по сторонам, дергал руками. А я стоял рядом с самым невозмутимым лицом, потому что на этот момент мне действительно стало все равно. Когда мы встретились взглядами, я даже не увидел в нем испуга. Да неудивительно, я б на его месте тоже со дня на день ждал своей смерти, так что вряд ли он расстроился и испугался. — Привет, пап. Он не ответил. Просто смотрел на меня и, может, все-таки немного напрягся. Не знаю. Я невольно вспомнил все те моменты. Вот я изнасилованный десятью мужиками едва дышу, и вот он — на коленях извиняется. Вот я — с ногой в гипсе и едва не захлебнувшийся недавно в своей крови, и вот он — рыдающий и обещающий, что все пройдет и больше этого не повторится. Он делал это каждый раз. Как истинный психопат — разорвать в клочья и извиниться. Этим я и занимался рядом с Азирафелем. Ну, я и вправду пытался измениться ради него, но моя психопатичность все равно была впереди меня. Но я и вправду любил его. Своей тупой, никому не нужной психопатичной любовью. Но ему было этого мало. Поэтому я был вынужден разорвать его сердце в клочья. А потом я обязательно извинюсь. Этому меня учил мой отец. — Долго, да? Я должен был сделать это раньше и все такое. Прости, задержался. Одно время у меня не было необходимости, а теперь… теперь вообще ничего нет. Я развел руками, обходя комнату по периметру, а после встав напротив него, в двух метрах, смотря ему в глаза. — Так они в него попали? — Кого? — Азирафель, — он даже не запнулся, когда назвал его имя. Он знал его. Черт возьми, это действительно все это время был он. Он знал меня так хорошо. Сейчас это уже даже не пугало, если быть честным. — Нет. Он жив. И слава Дьяволу. Иначе бы я так и не пришел сюда. — Под чем ты? У тебя глаза… — Как у тебя. Заткнись. Он действительно был готов умереть. Он хотел этого. Дьявол, ему же семьдесят, наверное, при его образе жизни, он вообще не думал, что доживет до этого. Возможно, он думал, что я найду его раньше, но почему-то я не приходил. Потому что во мне была любовь, и она не давала мне самому покончить с этим всем. Я любил, черт возьми, правда любил, но никому это не нужно было. Мы просто уставились друг на друга. На самом деле, я думал, что я что-нибудь ему скажу, выскажусь, но говорить не хотелось. Внутри была выжженная всеми веществами пустота и эта пустота хотела отдохнуть. Хотела дать мне отдохнуть. — Тебе повезло, — сказал я, потерев лицо руками. — Когда из меня ещё не сделали то, что сделали, два месяца назад я думал, что найду этого человека— то есть тебя — заставлю его что-нибудь сожрать, что сделает из него овоща, или просто сделаю инвалидом. А потом отправлю в тюрьму, приписав статью педофилии. Я думал сделать так изначально. Я не хотел быть милостив к этому. Но, как видишь, меня превратили в вот это все, поэтому тебе повезло. Ни инвалидности, ни тюрьмы, не насилия в ней же. Все кончится быстро. Скажи же, повезло? Я милостив к тебе, пап. Он поджал губы, вздернув бровь и кивнул. Он смотрел на меня с разочарованием. — Так где, блять, ебаная благодарность? Ты просто, блять, сидишь, и даже не боишься! Я не чувствую ни отмщения, ни спокойствия, ни удовольствия! Скажи мне, блять, гребаное спасибо! — Отмщение? Ты должен мстить себе, а не мне. Это ты виноват. Мой отец все ещё был самим собой. Независимо от возраста, взгляда, проседи и потерявший эластичность кожи, он был моим отцом. Тем, кого я помнил. Тот, кто сделал из меня это. Мой отец был им. Моим мучителем, моим страхом и ужасом. Ничего не изменилось. — Тебе уже слишком много лет, чтобы жаловаться на то, что это из-за меня. Ты давно должен был это перерасти или прийти ко мне раньше. Но ты, видимо, боялся, лелея этот страх, вырос в вот это вот и теперь решил обвинить всех. Нет, это ты виноват. Только ты виноват в том, кто ты теперь. В голове снова щелкнуло. Так же, как и недавно, когда я пришел за тем, кто стрелял в Азирафеля. Перед глазами на секунду все помутнело, злоба задушила меня, и я даже не заметил, как врезал кулаком ему по челюсти. Потом ещё раз. Ещё раз. В один из ударов стул упал вместе с привязанным им и я зарядил ногой по животу. — Я, блять, виноват, так это я был виноват?! Я был виноват, что ты конченный ублюдок, что ты сделал из меня игрушку для битья и секса?! Я, блять, был виноват, когда ты и твои дружки меня насиловали?! Я бил и бил. Бил по лицу, по груди, по плечам, по животу и груди. Бил ногами, не обращая внимание на чавкающие звуки, на кровь. Из меня только рвались слова. — Я виноват в том, что ты разрушил мне психику?! Что ты вынудил меня подсесть на наркотики?! Что ты, блять, разрушил мне жизнь?! В конце концов я остановился, когда стал задыхаться собственным потоком слов, стал говорить на одном дыхании и мне просто стало трудно дышать. Я отошел на два или три шага назад и глубоко вдохнул. Пульс бился висках и я, наконец, смог начать видеть — до этого была только смазанность и шум. Мой отец валялся весь крови и без сознания на полу. Меня по-прежнему мелко трясло. Я снова поставил стул, снова привел его в сознание. Я вывернул ему челюсти, переломал зубы и просто выбил глаз. Его не было. — Пошел ты. Это ты, блять, виноват, если бы не ты и твои методы, я бы жил нормальной жизнью. Он не видел меня. Наверняка, даже не понимал, где он и что он. Мне пришлось снова привести его в сознание, чтобы он хотя бы понял, что я тут, это я, блять, пришел за ним. Наконец, он пришел в себя настолько, насколько это было возможно. Я ощущал, что этого было мало. Я хотел отрезать ему язык, выбить второй глаз, вырвать каждый зуб, отрезать ему ноги, начиная с пальцев, сломать ему позвоночник. Но нет, нельзя затягивать. У меня оставалось десять или пятнадцать минут. Он откашлялся кровью и осколками зубов, а я грустно огляделся. Потом выдохнул и достал коробок спичек. — Я слышал, что боль хорошо горит. Проверим? Я кинул горящую спичку к двери и вспыхнул огонек. Так быстро и так сладко. Медленно стал пробираться по стенам, к картинам — дешевым копиям и репродукциям — ползя по полу и потолку. Мой отец повернул голову в сторону очага пламени, но вряд ли он полностью осознавал все происходящее. Возможно, до него начнет все доходить, когда пламя перекинется на него. Он посмотрел на меня. Пламя трещало. С трудом, между хрипами и бульканьем, я услышал что-то похожее на «почему ты здесь?». Я улыбнулся и покачал головой. — Мы с трудом уживались в Великобритании вдвоем. Но теперь я понял, что даже одного монстра слишком много на это все. Пора закончить с этим всем. И он улыбнулся мне. Окровавленным ртом, показывая осколки зубов, он улыбнулся мне. Я всё сделал правильно. Под треск пламени и наше молчания я достал телефон. Десять пропущенных от Азирафеля. Несколько от Босса. Я открыл диалог с Азирафелем, где появилось пара новых сообщений, в основном с просьбами не делать глупостей и дать ему шанс. Я написал: я люблю тебя. прости меня. Боссу я отправил короткое: «не знаю, как вы оказались здесь замешанным, но спасибо за все. вы были хорошим отцом. может я даже вас любил. простите меня». Заблокировав телефон и снова уставился на пылающий огонь. Становилось все жарче и жарче. От дыма скоро начнет болеть голова и плыть перед глазами. Тошнить и все такое. Можно обрубиться ещё до того, как огонь начнет сжирать тебя. Так было с Гретой. Я закрыл глаза под треск огня и улыбнулся. Так делают истинные психопаты. Разрывают твое сердце в клочья, а потом пишут «прости». По крайней мере, этой ночью я перестану ощущать страх, боль, сожаление, любовь. Всё должно кончиться сегодня. Вдали послышался шум сирен, а пламя уже плясало у ног моего отца. Мне показалось, я услышал, как кто-то заплакал. Ангелы плачут, наверное, все дерьмо. Или это плач Азирафеля. Секундами погодя я осознал, что это плакал я.Сама приму свой тяжкий крест И пусть мне не видать небес! Скажи хранитель мой… Ты есть?