Хрустальный дворец, хрустальный гроб

В Надоре морисского ореха не держали, но на вайтбоунском рынке нашелся шатер, где смуглокожий торговец отсыпал Джоку из личных запасов. — У меня дома шадди варят по-багряноземельски, — Алва вместе с подушкой сполз на ковер, откинул голову на подлокотник кресла и вытянул ноги. — Да, собственно, из Багряных земель его к нам и привезли. В деревушках, где живут изгнанники с Межевых островов, осенью празднуют день Уродившего Шадди. Местные поклоняются ему как идолу: поют песни, пляшут вокруг кустов. Хотя в Кэналлоа морисский орех растет плохо и плодов созревает — кот наплакал. Но они все равно благодарят небеса. Алва приподнялся, помешал стеклянной лопаткой в сковороде, установленной на жаровню. То-то изумилась стряпуха Лин, когда они вдвоем заявились на кухню, чтобы перевернуть вверх дном всю утварь и отобрать, какая сгодится для «Великого Шаддийного Искушения». Так с мальчишеской усмешкой обозвал Алва затею приобщить Ричарда к традициям своей родины. — Не зря севернее Рафиана нас считают дикарями, — продолжал Алва, будто не нуждался в собеседнике. — Кто молится гранатовой веточке, кто кропит петушиной кровью виноградные лозы, кто просит, чтобы на удачу девственница помочилась в трюме его корабля... Лопатка в его руке опять описала круг по часовой и против часовой стрелки. Зерна, шурша, сыпанули в стороны, но натолкнулись на раскаленные бортики и отскочили с сердитым треском. Когда Ричард уходил за рухлядью, которую не жаль пустить на посуду, зерна только-только рыжели, а теперь стали карамельно-коричневыми и глянцевыми. Как жуки! От аромата — густо-орехового, теплого, с еле уловимой сливочной ноткой — забурчало в животе. На подоконнике чихнул в усы Уголек — толстый, желтоглазый котяра Старой Нэн. Поднял лапу и шумно почесался за ухом. Ричард повертел в руках тусклый от патины канделябр. Его купила жена Джеральда Окделла Алиенора Придд, а ее невестка Маргарита Пуэн сочла слишком компрометирующим и велела убрать с глаз подальше. Семь рожков, семь бронзовых зверей, лапы каждого смыкаются свечной розеткой, образуя знаки эсператистских орденов. Матушка точно назвала бы Ричарда святотатцем. Он в деталях представил маленькую мельницу для шадди, о которой толковал Алва, и приказал бронзе воплотить образ. — Не думаю, что вы оцените прожарку дочерна, — говорил Алва, не прекращая помешивать, — напиток из таких зерен сильно горчит, а вы, как мне представляется, больше любите сладкое. Он покосился на Ричарда с полувопросом-полуулыбкой в глазах. От жара щеки разрумянились, лоб заблестел от пота. Дымок над жаровней добавлял чертам что-то колдовское, будто на подушке восседал не живой человек, а пустынник-джинн из-за Померанцевого моря. Абсолютно черный джинн — если не считать лица и узких кистей. Может быть, поэтому Ричард не огрызнулся, хотя резкий ответ вертелся на языке. Он показал бронзовую мельницу и спросил: — Все верно? — Уменьшите зазор между жерновами, — Алва отложил лопатку, зажмурился, втянул носом дурманящий запах. — Да, пожалуй, достаточно. Ричард решил, что отвечают ему, но Алва встал с подушки, пересыпал зерна в металлическое сито и принялся встряхивать, чтобы быстрее остыли. Ричард раздраженно отставил мельницу. Если не понравится, Алва сам скажет, он не мальчик — дергать за рукав и выспрашивать. — Еще немного уменьшите зазор, — Алва поставил на жаровню нагреваться емкость с песком, приблизился, от зерен, которые он не прекращал встряхивать, шел сухой жар. Жаром веяло и от черной сорочки, от него всего. — Вы не увлекаетесь механикой? — Нет, — Ричард удивился смене темы. — Жаль, — Алва склонил голову набок, его взгляд стал мечтательным. — Многие натурфилософы упираются в то, что повторять опыты затратно и тяжело. Нет подходящих инструментов, нельзя достать образцы веществ. А единственное, что ограничивает вас, — собственная фантазия. Что, ни разу не экспериментировали? — Не вижу в этом смысла, — осторожно ответил Ричард. Он не мог отделаться от чувства, что его заманивают в ловушку. — В мире столько непознанного, — с сожалением произнес Алва. — Не желаете внести вклад в науку и пролить свет на какую-нибудь тайну? Быть может, изобрести что-то полезное? Ричард пожал плечами. — Боюсь, моя наука будет понятна только мне. Где вы видели, чтобы холодный металл гнулся или был податливым, как глина? — А как же ртуть? — Алва отставил сито на стол и перенес туда же мельницу. Зерна застучали, ссыпаясь в бронзовый резервуар, но за спиной Алвы Ричард почти ничего не различал. — Я говорю не о ней. Руда и камень знают, чего я хочу, и всякий затеянный мной эксперимент закончится с наиболее желательным для меня результатом. Я не могу исследовать законы природы, потому что природа будет грубейшим образом поддаваться. — Тогда помогите другим, — Алва принялся вращать ручку, зерна захрустели между жерновов. Почему бы и впрямь не пригласить в Надор сьентификов из стран, где сильно влияние Святого Престола? Пообещать им полную свободу от церкви, достойное содержание, помощь в опытах. Надор разбогател бы не только за счет шахт и каменоломен, а благодаря новым сплавам, оружию и всему тому, что Ричард пока не способен вообразить, но до чего обязательно дойдут другие. Нужно сегодня же разослать письма эмиссарам при эсператистских дворах. В Агарисе набирает силу орден Истины — благо не Чистоты, те житья бы инакодумцам совсем не дали. — Я помогаю, — сказал Ричард. — Разве вы не заметили, какие ровные дороги в моем герцогстве? — Заметил, — Алва, не оборачиваясь, фыркнул, и Ричарду стало неловко за хвастовство. — И каменные мосты, и дамбы, и акведуки, и спущенные под землю сточные канавы в городах. Вашим подданным живется неплохо. Как вы только боретесь с искушением осчастливить целый мир? Вы не тщеславны, это весьма похвально, но завоевать соседа ради блага людей — разве это не достойная цель? Ричард не ответил. Засмотрелся на Алву — черную прорезь в солнечном золоте, льющемся из окна. Мускулистые ноги наездника, узкую, перетянутую кушаком талию, широкие плечи — правое то поднимается, то опускается, пока рука вертит жернов. Густые, вьющиеся от природы волосы перехвачены черной лентой. В нем есть что-то, чего ни у кого нет. Или наоборот. Нет того, чего у всех вокруг — в избытке. Страха перед Ричардом. Пальцы сами потянулись к кувшинчику из горного хрусталя. Надавили, и бока, которым подобало бы лопнуть, разлететься осколками, послушно вогнулись. Сердце вдруг забилось гулко-гулко, в руки проникла слабость, но Ричард смотрел, не отрываясь, смотрел и лепил по живому лекалу песочные часы — верхняя колба шире, чтобы засыпать коричневый порошок, нижняя колба длиннее и уже. Его вел не расчет — какие к тварям расчеты, если он даже не глядел, что получалось! — наитие, вдохновение управляло его даром. Божественная десница надела Ричарда, как перчатку, и он ликовал всем своим существом. Закончив, Ричард уронил голову. Никогда прежде он не уставал, обращаясь к руде и камню. Напротив, иногда радость от того, как здорово воплотился замысел, бодрила, но сейчас... Сейчас перчатка без руки ощутила себя пустой. «Неужели все? Моя власть исчерпалась?» Ричард похолодел. Мысленно обратился к приграничным скалам — как делал сотни, тысячи раз. Что будет, если?.. Они откликнулись. Шадди у Алвы получился просто омерзительным. Сколько бы он ни твердил о мифическом «сладком послевкусии» и «карамельном шлейфе», у Ричарда от горечи навернулись слезы. Он осилил чашечку, лишь разбавив черную жижу равным количеством сливок и сунув за щеку кусок сахара. Алва страдальчески вздохнул, прикрыл глаза ладонью, чтобы не наблюдать за кощунством, и Ричард прыснул от смеха — до того забавно это выглядело. Великое Шаддийное Искушение провалилось, но Алва, отпихнув Уголька, тянувшегося к кувшинчику сливок, пообещал, что не оставит попыток привить хороший вкус своему пленителю. К разговорам о войнах ради блага людей они больше не возвращались. Скатерть разделила шеренга чеканных блюд. На одном розовело малиновое желе с застывшими внутри ягодами. На другом расплылся пудинг с корицей и гвоздикой, кремовую поверхность усеивали золотистые лодочки из половинок абрикосов с мятными парусами и орехом на каждой мачте. Третье заполнил пирог со сладким сыром, украшенный фигурками охотников, — не съедобных, из дерева, но по цвету не отличить от запеченного теста. Курился пар над чашками шоколада, текла прозрачная капля по боку кувшина с холодным лимонадом. Лакей наполнил кубок Алвы вином. В надорских погребах нашелся маленький бочонок «Слезы», который распорядился купить еще отец, но так и не откупорил. Теперь «Слезу» подавали его убийце. — Учитывая мое положение, хотел бы предупредить вас, что намерен отправить письмо государю, — сообщил Алва. Ричард замер с занесенной ложкой, но тут же подобрал кусочек желе и отправил в рот. Чем угрожало Надору это послание? И угрожало ли вообще? — Желаете прочесть? — Алва настороженно зачерпнул варенья из сосновых шишек, которое стояло в ближайшей к нему вазочке, и попробовал так, словно искал в сиропе толченое стекло. Пальцы матушки сжали ножку кубка, Дейдри и Эдит притворились, что увлечены пудингом. Против воли Ричард покраснел. Совать нос в чужую корреспонденцию — низко. Он не тюремщик, который ждет только случая воспользоваться своей властью, а Человек Чести! Но вдруг Алва как раз на этом и играет? Провоцирует поступить порядочно? Да и твари с ним. — Нет. — Вдруг я выдам ваши секреты? — поддразнил Алва. — У меня нет секретов, — ответил Ричард с холодком. — С кем вы собираетесь отправить письмо? — Пусть едут все мои люди. На дорогах в Талиге нынче неспокойно. Не хотелось бы, чтобы его величество волновался из-за пропавшего гонца. Алва говорил с кривоватой усмешкой, словно ему и дела не было, поверят выдумке или нет. Ричард нахмурился. Миг назад он хотел предложить гонцам шпинелевую бирку — пропуск через границу, чтоб они смогли вернуться, — но если Алва забывается, нечего и ему любезничать. — Как угодно, — ответил Ричард. — На кухне их снабдят припасами, на конюшне вернут лошадей. Пусть отправляются на все четыре стороны. Алва кивнул, будто получил как раз то, чего ожидал. — Собираетесь пожаловаться Фердинанду Оллару на свое бедственное положение? — спросила матушка. Ричард затаил дыхание — она впервые обращалась к Алве напрямую. — Отнюдь, сударыня, — тот приторно улыбнулся. — Хочу успокоить его страхи. Рассказать, что меня приняли в Надоре с радушием. Поселили в Гостевой башне, усадили за герцогский стол, развлекают по-королевски. Матушка поджала губы, ожгла Алву взглядом. Нахальный ответ пришелся ей не по вкусу. Верно, она хотела, чтобы чужак страдал, как страдала, овдовев, она. Но Алва посмел наслаждаться их гостеприимством, и вина за это лежала на Ричарде. Он не услышал, но почувствовал упрек и ссутулился. — Ваша ложь сюзерену останется на вашей совести, — матушка медленно отодвинула кубок и поднялась. Ричард тоже вскочил, но она заставила его сесть, придавив взглядом. — Приятного аппетита, господа. Дейдри, Эдит, через четверть часа у вас урок музыки, не забудьте переодеться. Девочки хором пробубнили: «Да, матушка», и она с достоинством удалилась. Следом, будто верная собака, прохромала старуха Агнесс. — Прошу прощения, если сказал лишнее, — самодовольный вид Алвы противоречил его словам. Умеют же некоторые люди быть неприятными. — О нет, вы были отменно вежливы, — вздохнул Ричард. — Как изволите развлечься этим вечером? Может быть, карточная партия или визит в театр? Не желаете ли послушать арии? Алва искренне улыбнулся, лицо, стянутое маской насмешника, просияло. Посветлело. И внутри Ричарда ослабело то, что весь обед бугрилось узлом. — Вы очаровательно иронизируете, — сказал Алва. — Вместо арий предлагаю послушать соловьев на закате. Водятся у вас соловьи? — Да, — только и проговорил Ричард, из последних сил сдерживаясь, чтобы не улыбнуться в ответ. Дейдри и Эдит настороженно переглянулись. На их глазах вершилось невиданное — чудовище-брат не схарчил наглеца, а продолжил мирный разговор. Когда солнце подожгло пух облаков, а небо окрасилось цветами от сиреневого до ярко оранжевого, Ричард с Алвой уже сидели на поваленной ольхе в Беличьей роще. Листвяная зелень потемнела, веточки стали черными — что трещины на цветном стекле. Едва ощутимо сгустился воздух, готовясь опасть на травы вечерней росой. А вокруг заливались соловьи и стрекотали кузнечики. Не хотелось ничего говорить. Ричарду было беспокойно, неправильно, после упрека за обеденным столом на сердце лежал камень. Окружающие считают, что он обращается с Алвой слишком мягко? Да ведь Ричард чуть не убил его в первый день, а потом только приглядывал. Или со стороны кажется иначе? Если подумать, с кем еще он проводил столько же времени — только с литтэнами, которых простые люди едва замечают. Но к чужаку его тянет! Влечет. Разве это преступление? Они общаются, сравнивают взгляды на мир. Что в том плохого? Это ничем не повредит Надору. Заикнись Алва, что Ричарду следует присягнуть Талигу, он первый же рассмеется ему в лицо. Зря матушка обижается... конечно, она не знает, что отец, покидая замок в последний раз, уже был обречен. Ричарду следовало бы признаться. Давно следовало, но он боялся, что эта капля переполнит чашу, и отвращение к мерзости, проклятой самим Эсперадором, в конце концов возобладает над материнской любовью. Она упрекнула, и Ричарду было нечего возразить. Лето, напоенное ароматом цветов и скошенной травы, нанизывало день за днем на золотую нить, которая уже стреножила его, а скоро, видно, и вовсе спеленает коконом. Каждый день он проводил с Алвой. Слушал истории, спорил, рассказывал о себе и с болезненной пристальностью наблюдал, как Алва воспримет его слова. Вечерами, когда они расходились по спальням, Ричарда душили накопленные годами слезы, но он не умел дать им волю. Осознание, как одинок он был, резало сотней ножей. Как ему не хватало равного (смешно вспомнить, при встрече Ричард гневно отверг мысль, что они с Алвой равны). Не хватало того, кто смотрел бы без затаенной опаски, и кто был бы... человеком, а не угодливым литтэном. Если Алву выкупят, выменяют на все сокровища мира, Ричард останется совершенно один. А ведь он только распробовал, каково это — жить иначе. Затрещали ветки. Ричард насторожился, но убегать было уже поздно. Через молодой ольшаник проламывался кто-то большой, не боявшийся ни зверя, ни человека. Медведь? Тур? Алва подался вперед. Ричард и сам уставился на кусты во все глаза. На полянку выбежала кабаниха, за ней семенили четверо подсвинков. Ричард поймал Алву за руку, чтобы не смел дергаться, и тот послушно застыл. Сердце сорвалось вскачь. Нападет или не нападет? Ричард понимал, что уцелеет, да и Алва тоже, но страху этого не объяснишь. Зверь с герба Окделлов. Когда отец уезжал на войну, дорогу ему перебежала кабаниха с детенышами. Что предвещает ее появление теперь? Кабаниха заметила, что поваленное дерево, под которым она наверняка рассчитывала поживиться слизнями, заняли люди. Остановилась, захрюкала. Угрозу визгливо подхватили поросята. Совсем еще крохи, с детскими полосками. Нужно было встать, уцепиться за ветку над головой, закинуть колено, а потом и самому лечь — она толста, крепка, выдержала бы Ричарда, а может, и их двоих, — но он оторопел. А под пальцами, стиснувшими запястье Алвы, заходился пульс. Солнце бросило на темную спину оранжевый отсвет, и кабаниха медленно двинулась вперед. Когда Алва стер со лба пот, сердито хрюкнула на него, но пошла дальше. Поросята отстали, один ткнулся рыльцем под корень, принялся копать. Братья и сестры, повизгивая, забегали вокруг, только захрустели под копытами травы. Их мать подобралась к Ричарду и Алве — протяни руку и коснешься. Обнюхала, оглядела по очереди маленькими черными глазками. И прошла мимо, потерлась боком о шершавую кору. А после с быстротой, невероятной для зверя с виду неуклюжего, шмыгнула в заросли и хрюканьем позвала детей. Полянка опустела. Только примялись ольховые ветки, обнажилась белая древесина на месте сломов, смолкли вдруг соловьи. А еще руки Ричарда и Алвы сцепились намертво и словно бы не желали расцепляться.