Хрустальный дворец, хрустальный гроб

Днями он прятался в кабинете, как прячется в раковине улитка, поняв, что снаружи ненастье. Разбирал письма, принимал просителей, проверял со стюартом счета. Ночами тер воспаленные глаза и ворочался с боку на бок в душной спальне. Он всегда был одинок. За мальчишек-друзей имел литтэна, за первую любовь — литто. Желал сблизиться с сестрами, но до того неловко, что отталкивал их лишь сильнее. Матушка... временами Ричарду казалось, что она — такая же улитка, как он; поранила тонкую кожицу в прошлом и теперь носа не высовывает из раковины. Он мог поговорить с ней о видах на урожай или о налогах, но не пожаловаться, не попросить тепла. Проявлять любовь Мирабелла Окделл не умела. «Каменное сердце», — буркнула Старая Нэн, когда маленький Ричард рыдал в три ручья над разбитой коленкой, а матушка его отчитывала. Он запомнил: «Каменное, каменное сердце», повторял в уме, но лишь после смерти отца разглядел второй смысл этих слов. Камень не обнимет тебя, не расцелует, не осыплет тысячей похвал, но в студеную зиму станет стеной между тобой и вьюгой. В шторм вырастет скалой-волнорезом, чтобы защитить рыбацкие лачуги. Подарит островок тверди среди трясины. Такова и его матушка — неласковая и непреклонная, но на нее можно положиться. Менторы учили Ричарда точным и естественным наукам. Видавшие жизнь наемники тренировали биться на шпагах, хотя навряд ли ему, суверенному герцогу, доведется с кем-то скрестить клинки. Вокруг от рассвета до заката хлопотали слуги. И все-таки Ричард ощущал себя диким ясенцом, что чудом пророс на бесплодной скале. Где поймает скупой луч северного солнца, где напьется капель ледяного дождя, где прильнет к камню, спасаясь от секущего града, — так он и взрослел. Без любви и оранжерейного тепла. Что изменилось с приездом Алвы? Да ничего! Но рядом будто разожгли костер, и Ричард — нет, глупый ясенец — вычерпал закрома, чтобы протянуться побегами в укромный грот, поближе к огню. Решил, что тепло — дар ему, ради него здесь и возникло. Разве случалось в мире глупого ясенца по-другому? Нет, в мире глупого ясенца и солнце вставало только ради него. А переночевавший у костра путник уже набирал в котелок воды, чтобы залить уголья. Минута — и Ричард останется в темноте и холоде. Один. Самому себя жалко стало, закатные твари. Ричард хмыкнул и поднял взгляд от бумаг. Из его окна хорошо просматривались луга севернее замка. Внизу, словно трудяги-муравьи, дети таскали хворост, на пригорке, чуть поодаль от шатров с гадалками и трюкачами, складывали вязанки в кучу. Рядом женщины устанавливали на козлы длинный стол, двое мужиков в расплющенных шляпах катили бочку то ли эля, то ли сидра. С заходом солнца жители Вайтбоуна и двух прилегавших к нему деревень соберутся вокруг огромного костра, чтобы порадоваться первому урожаю. Дневные часы пролетели незаметно. — Позволите к вам присоединиться? — спросил Алва за спиной. Ричард вздрогнул. Не сильно, но матушка верхом на линарце Жемчуге, которого он держал под уздцы, заметила. Они с Алвой не разговаривали пять дней. Когда совсем не спалось, Ричард украдкой пробирался в сад, к недоделанной кагетской розе, и час-другой с пустой головой шлифовал малахитовые ветви. Вчера кончики трех стеблей расцвели топазовыми бутонами, а сегодня на рассвете он нашел у корней розы раскрытую тетрадь. На сырой от росы бумаге кто-то до мельчайших прожилок, до тончайших разрезов по краю зарисовал зеленый листок. Ниже аккуратно приписали: «Знал бы ваши пристрастия, привез бы из Равиата засушенную веточку». Ричард перевернул страницу, снова, снова, и кагетская роза сменилась гранатами в цвету, виноградом с черными, как ночь, ягодами, фиолетовыми метелками тамариска, сизой маслиной... Алва преподнес ему дар, — наверное, один из немногих по-настоящему ценных даров. А теперь решил, что можно и показаться на глаза. — Разумеется, герцог, — бросил Ричард через плечо. — Разве могу я запереть дорогого гостя в четырех стенах? Ответа он не услышал: Седрик затрубил в рожок, заиграли на свирелях Джок и Мэттис. Толпа поселян с другой стороны рва зашумела. Ричард растянул губы в улыбке и пошел по подъемному мосту, ведя матушкиного Жемчуга — сливочно-белого, с гривой серебристой, как лунный свет, и упряжью, в которой позвякивали колокольчики. Следом капитан Рут вел Изабеллу с Дейдри, за ним стюарт Корни — Сладкоежку с Эдит. Где пристроился Алва, Ричард не видел — оборачиваться было не с руки. Люди расступились. Седрик, Джок и Мэттис наигрывали пастушеский мотив, звенели бесчисленные бубенцы в лошадиных гривах, цокали копыта. Вперед Ричарда скользнули две гончие. Он шел без спешки, но шагал широко, и собаки (а вернее, Литти и Литта в собачьем облике) стлались над самой землей — крупные, сильные, с мощными лапами и клыками белыми, как колотый сахар. Вот кто сегодня вкусит от праздника столько, сколько влезет в рот. День первого урожая — особенный день. После него начинаются свадьбы и ярмарки, тепло идет на убыль, и желтеет в лесу листва, травы сохнут, семена падают в теплую почву, где пролежат до весны. А сегодня земля, зрелая дама в расцвете лет, угощает своими плодами. Никто на холме не прикоснется к мясу. На столы выставят пироги с черникой, крыжовником, смородиной, яблоком и сливой — всего и не сосчитать; по чашам разольют ржаной эль и ревеневую брагу; руки потянутся к корзинам, полным орехов — молодых, с зеленой кожурой, от сока которой чернеют пальцы. Люди станут благодарить кормилицу, как умеют: песней и танцем, состязанием на силу и ловкость, шуткой и байкой, и любовью, конечно же плотской любовью, этой монетой, что отыщется в кошеле даже у последнего бедняка. На супружеской лежанке и в душистом стогу, под крышей и под куполом звездного неба в лице своих возлюбленных пахари и жнецы вознесут хвалу плодородной земле. На пригорке у огня процессия остановилась. Ричард поднял руку, на пальце сверкнул фамильный перстень, и толпа стихла, отступила, чтобы дать им воздуха. Он помог матушке спешиться, рядом, как два пламенных язычка, возникли Дейдри и Эдит в платьях из желтого шелка. — В этом году Создатель даровал нам добрый урожай, пусть следующий год окажется не хуже! — произнес Ричард положенную фразу. Старые привычки тяжело искоренять, потому-то в Надоре продолжали верить в Создателя, пусть и каждый — на свой лад. Люди разразились одобрительными криками, и из толпы вышла Аманда Стаглинг, хозяйка овечьей фермы у самого леса. Изможденная женщина с покрасневшими руками, почти без зубов, мать четырнадцати детей — больше не было ни у кого в округе! Ее право вручить герцогине Окделл, своей госпоже и матери герцога, хлеб из новой муки не оспаривалось. Аманда Стаглинг поклонилась и протянула скон размером с тележное колесо, крахмальные оборки на ее чепце дрогнули. — Примите, сударыня, за вашу мудрость, щедрость и доброту! Ричард заметил на ее поясе заточенный серп, какие сегодня подвязали к юбкам многие поселянки. Матушка склонила голову, принимая дар, разломила хлеб на ломти и раздала детям. После чего сняла с шеи ожерелье из сотни золотых стоунборов, которое Ричард вручил ей утром, и перекинула через голову Аманды. — Благодарю тебя, добрая женщина, и всех вас за то, что вы верны моему сыну! Пусть Создатель дарует обильный урожай вашим полям и большой приплод скоту! Пожелание встретили радостными возгласами. Ричард облегченно выдохнул. Когда он женится на дочери Хайнриха-Варвара, и жена родит ему первенца, принимать хлеб будет уже она, но пока эту роль исполняла матушка — герцогиня, доказавшая свою плодовитость. Ричард недоумевал, как матушка, набожная и строгая, из года в год соглашается участвовать в языческом обряде, и с тяжелым сердцем ждал бури. Поминаемый там и тут «Создатель» не обманул бы даже ребенка — от эсператистской веры, да и от олларианской ереси праздник первого урожая был так же далек, как солнце от луны. Неужели она делает это ради него? Люди расходились, чтобы угоститься, поглазеть на жонглера или послушать певца. Ричард жевал свой ломоть хлеба. Матушка требовательно взглянула на Джока, и тот опустился на колени, подставил сложенные руки, чтобы она взобралась в седло. — Дейдри. Эдит. — Пожалуйста, можно нам еще посмотреть? — взмолились девочки в один голос. — Вон акробат из Дриксен! А вон фокусник с ученым котом! Матушка, ну пожалуйста! — Нет. Этот праздник не для вас, а для простого люда. Вы лишь ненадолго почтили его своим присутствием. Если останетесь, только всех стесните. — Ну пожа... — К тому же, — продолжала матушка непреклонно, — здесь случится много такого, на что не подобает глядеть юным девицам. Может пролиться кровь, или бедняки захмелеют до потери человеческого облика. Немедленно в замок! Дейдри понурилась, Эдит пустила слезу, но, по счастью, не ударилась в рев. Обе сели верхом. Матушка поправила на плечах багряную до черноты шаль с вышитыми шелком колосьями, повернулась к Ричарду. — Я задержусь, — сказал он, проглотив кусок. — Как пожелаете, — на освещенном костром лице матушки читалось неодобрение. — Надеюсь, вы понимаете, что творите. Ричард молча поклонился. Матушка пустила Жемчуга к дороге, за ним двинулись Изабелла и Сладкоежка, замыкали процессию гвардейцы, которые, проводив герцогинь до замка, потихоньку вернутся к костру. Алва будто сквозь землю провалился. Ричард побрел куда глаза глядят. Волосы шевелил ветер, от ристалища, где боролись молотобоец Видж и замковый конюх силач Робин, долетал свист. Ричард заметил себя самого рядом с румяной дочкой овчара Брауна, — похоже, Литти или Литта уже развлекались. Скольким девушкам они вскружат головы в эту ночь? Со скольких нив соберут жатву? Неважно. Литтэны бастардов не наплодят. Ричард позволял им притворяться собой: в конце концов, если на пригорке танцуют сразу два поддельных герцога, кто заметит, что настоящий сбежал? Под сапогами сминались травы, хрустнул раздавленный кузнечик, но добрая тысяча его сородичей стрекотала вокруг на все лады. Звезды сияли как алмазная пыль на черном сукне в ювелирной мастерской, запах сена сгустился, оседая на коже душистым паром. Алва — тоже повелитель, и он ни в чем себе не отказывает, так почему же Ричард один?.. «Несчастный человек», — издевательски зашипело в ушах. Ричард с досады пнул попавшийся под ногу булыжник. Никто в целом свете не смеет его жалеть! Тем более чужак. Кэналлиец. Вдобавок — нахал! Поскорее бы он убрался под бок к своему тюфяку Оллару. Избавил от глупых насмешек, мистификаций и шадди. Решено: завтра он прямо скажет Алве, что тот загостился, даст провожатых до границы, а дальше... Первый маршал он или не Первый маршал? Доберется до лагеря талигойских артиллеристов, не пропадет. А ведь сам говорил, что не окажется дураком под стать Оллару и не отпустит Алву с миром. Выходит, прихвастнул? Почему он вдруг взъелся? От зависти? Неужели он, Ричард, и впрямь завидует Алве, который затащил покувыркаться в стогу какую-нибудь чумазую девчонку с руками по локоть в навозе? Ну не болван ли? Из горла Ричарда вырвался беззвучный смешок. А Алва — еще больший болван, если рискует собой ради прихоти. Впрочем, рискует ли? Ему почти сорок, и вряд ли он прожил все эти годы в целомудрии. Хотя обет безбрачия, похоже, дал. Любопытно, почему у него до сих пор нет бастардов? Не убивает же он младенцев в колыбели, как безумец Ронцо Парда, заморивший всех своих сыновей, чтобы обрести бессмертие. Но как он спасается? Разве о таком спросишь? В ответ Алва наплетет сорок коробов небылиц и обсмеет впридачу. Из раздумий Ричарда вырвал крик совы. Он огляделся, чтобы понять, куда занесли его ноги. Праздничный костер полыхал за левым плечом, а впереди луна освещала круг валунов и остов дерева. Белые ветви и голый ствол, с которого давным давно облезла кора. Сова опять закричала, сквозь стрекот кузнечиков пробивалось журчание ручейка. Холм с вепрями. Раньше Повелители Скал проводили здесь ночь шестнадцатилетия, привязанные к скале, в полночь выслушивали ритуальные вопросы отцов и отвечали как подобает. Но все это предки Ричарда давно потеряли. Без всего этого он обошелся, когда обретал свою власть. Ричард перепрыгнул через ручей, огляделся. Тень под валуном с кабаньими мордами казалась особенно соблазнительной, и он ступил туда, споткнулся о чьи-то ноги и непременно расшиб бы голову, если бы его не поймали. — Закатные твари! Кто еще здесь?! — теперь Ричард различал в темноте светлый овал лица. — Простите, что не предупредил вас, — разумеется, это был Алва. Кто же еще? — Боюсь, что я... задремал. Ричард фыркнул. — Напросились пойти с нами, чтобы поспать на камнях? — Хотел развеяться, — сообщил Алва доверительным тоном. Он немного растягивал слова, будто и правда только проснулся. — Но шумные сборища я действительно не люблю, на что не устает сетовать мой государь. Ваш праздник... он мил, в своем роде, но я сегодня не в настроении скакать по лугам. «Да-да. Совсем недавно вы расспрашивали меня о местных развлечениях, как раз потому что не выносите людских сборищ». Прорезавшаяся ирония приободрила Ричарда. Он во всеоружии. Алва не застанет его врасплох. Не обманет. Ричард расслабленно оперся о валун, правый бок и плечо согревало чужое тепло, лицо овевала прохлада, а внизу, в тысячах бье под землей, едва слышно скрипели, перемалываясь, песчинки, осколки породы терлись друг о друга под безумным давлением, срастались в монолит и дробились в невидимую глазу пыль. — А почему вы один? Юноши в вашем возрасте еще не пресыщены увеселениями. — Я храню себя в чистоте до брака, — неужели он спрашивает всерьез? — Принцесса Гаунау, я помню. Как мило, — судя по голосу, Алва улыбался. — Но не сказал бы, что это мудро. Вдруг жена испугается вашей неумелости? — При всем уважении, не находите, что вас это не касается? — понятно, что добра Алва ему не желал, но действовать настолько прямолинейно? Это уже отдает дерзостью. — Будь по-вашему, — отозвался Алва. — Вы все еще дуетесь на меня за ту шутку? Не обессудьте, герцог, но иногда вас очень хочется встряхнуть. Вытащить из доспеха, который вы носите, не снимая. — Я не ношу никаки... — начал было Ричард, но Алва схватил его за руку. Как только разглядел впотьмах? Смолкли кузнечики, будто ночной хормейстер подал им знак, и слуха Ричарда коснулись далекая музыка флейты и девичий голос. Пастушка пела о встрече Джинны и Джонни, которым зима построила мост через горный поток. Алва опустил ладонь Ричарда себе на плечо и прижал: держи, мол, крепко. Заинтригованный Ричард подчинился. Он не ждал подвоха, потому что жил слишком просто и не знал, что нужно чего-то ждать. Вбирал летнюю ночь всеми пятью чувствами. Рубашка Алвы была мягкой, сквозь шелк проникал жар тела, и Ричард безотчетно провел пальцами вдоль кости, надавил подушечками на твердые мышцы, то ли наслаждаясь гладкостью ткани, то ли лаская человека. Теперь они сидели друг к другу лицом, слишком близко, волнующе близко, и подбородка касались сбивчивые выдохи, но Ричард не успел решить, хочется ли ему отстраняться — губы Алвы накрыли его губы. Миг или два оторопь была столь сильна, что Ричард оцепенел. Потом отдернулся. Вскочил на колени и саданул мерзавцу кулаками в грудь. Под зажмуренными веками стало бело от ярости. Опять... он смеет издеваться... опять! Перед глазами воскрес образ - прикрытое ладонями лицо, плечи, которые вздрагивают от смеха... Ну нет, довольно! — Вы завтра же уберетесь из моего замка! Навсегда! Иначе я вас убью! Клянусь... клянусь своей кровью! Алва что-то ответил, но Ричард в исступлении не различал слов, только спокойный ритм голоса, грустную интонацию, и захотелось ударить его снова — бить, бить, бить, пока ребра не превратятся в костяное крошево, пока на губах не запузырится кровь. Как он смел? Как он смел?! Земля под ногами низко-низко задрожала, и Ричард, не помня себя, ничего не видя перед собой, понесся прочь.