малиновый щербет

О его смерти мне сообщил по телефону старый приятель, наткнувшийся на случайные строчки в газете. Единственный абзац скупой заметки он членораздельно зачитал прямо в трубку. Заурядная газетная хроника. Молоденький журналист, едва закончив университет, получил задание и опробовал перо.       Тогда-то и там-то такой-то, находясь в за рулём грузовика, сбил такого-то. Вероятность нарушения служебных обязанностей, повлёкших смерть, выясняется...       Как рекламный стишок на задней обложке журнала. - Где будут похороны? - спросил я. - Да откуда я знаю? - удивился он. - У него вообще была семья? Разумеется, семья у него была.       Я позвонил в полицию, спросил его адрес и номер телефона семьи, затем позвонил семье и узнал дату и время похорон.       Семья его жила в "старом городе", Ситамати. Я развернул карту Токио, отыскал адрес и обвёл его дом тонким красным фломастером. То был действительно очень старый район на самом краю столицы. Ветвистая паутина линий метро, электричек, автобусов, давно утратила какую-либо вразумительную четкость и, вплетённая в сети узких улочек и сточных каналов, напоминала морщины на корке дыни.       В назначенный день, пригородной электричкой от станции Васэда я отправился на похороны. Не доезжая до конечной, вышел, развернул карту токийских пригородов и обнаружил, что с таким же успехом мог держать в руках карту мира. Добраться до его дома мне стоило нескольких пачек сигарет, которые пришлось покупать одну за другой, каждый раз спрашивая дорогу.       Дом его оказался стареньким деревянным строением за частоколом из бурых досок. Нагнувшись, я через низенькие ворота пробрался во двор. Тесный садик по левую руку, похоже, был разбит без особой цели, "на всякий случай". Земля в саду почернела и блестела от сырости давно прошедших дождей.       Он убежал из дома в шестнадцать; видно, ещё и поэтому похороны прошли очень скромно, словно украдкой, в тесном домашнем кругу. Семья состояла из одних стариков, и то ли родной, то ли сводный брат, мужчина еле за тридцать, заправлял церемонией.       Отец, низкорослый, лет пятидесяти с небольшим, в чёрном костюме с траурной лентой на груди, стоял, подпирая дверной косяк, и не подавал ни малейших признаков жизни.       Уходя, я отвесил безмолвный поклон, и он так же молча поклонился в ответ.       Закатное солнце отливает апельсиновым светом, освещая малую часть улицы. Казалось, будто солнечный диск превратился в огромный апельсин; дотянись, сожми рукой и на улицы брызнет дождь из апельсинового сока.       Он не любил апельсины, хотя я часто ощущал цитрусовый аромат на его подушке. Ему нравилась малина. Часами он мог сидеть и отрывать от ягодки по кусочку, разбирая её на маленькие, розовые шарики. А я часами мог наблюдать за ним, увлечённым столь бессмысленным действием.       Новость о его смерти была и не была, одновременно, шокирующей. Я помнил о его планах, но никогда не придавал значения, хоть и знал, где-то в подсознании, что он может. И сделает. Тринадцать переломов.       Я не смотрел на него посмертно. Хотелось запомнить того юного, но уже мудрого Сычена, которого я знал.       Бар заполнялся так же неспешно, как я отпивал алкоголь из своего стакана. Тихий звон недотаявшего льда слегка отвлёк, и в голове как будто что-то щёлкнуло.       Я не мог выбросить из головы мысли о том, как он умирал. Насколько ему было больно, насколько он пытался или нет, цепляться за ниточку жизни. А может он знал, что умрёт в этот день, как и знал многие другие вещи, которые не знали другие люди, и сам выпорхнул под колёса?       Перед глазами - его тонкая фигура. Он стоит в позиции, линии плеч прямые и тонкие, а носки острые, вот-вот и прорежут тёмный асфальт. Пируэт за пируэтом, но он не остаётся на месте, а в танце, с улыбкой на лице, в плавном желании выплывает на дорогу.       Он прожил на два года больше, чем планировал.       Я же умер в тот день вместе с ним.