малиновый щербет

      Впервые я встретился с ним осенью 1969 года; мне только исполнилось двадцать лет, а ему вот-вот должно было исполниться восемнадцать. Неподалёку от университета была крохотная кофейня, где собиралась вся наша компания. Заведеньице так себе, но с гарантированным хард-роком - и на редкость паршивым кофе.       Он сидел всегда на одном и том же месте, уперев локти в стол, по уши в своих книгах. В очках, похожих на ортопедический прибор, с костлявыми запястьями - он вызывал во мне странное ощущение близости. Вместо кофе он пил горячий шоколад с мятным сиропом, который вечно застывал и был холоден, как и кончики его тонких пальцев; а пепельницы неизменно были полны окурков, как от его сигарет, так и от чужих. Единственное, что менялось, это названия книг. Сегодня это мог быть Микки Спиллейн, завтра Кэндзабуро Оэ, а послезавтра - Аллен Гинзберг. В общем, было бы чтиво, а какое - не важно. Перетекавшая туда-сюда через кофейню студенческая братия то и дело оставляла ему что-нибудь почитать, и он трескал книги, точно жареную кукурузу, - от корки до корки, одну за другой. То были времена, когда люди запросто одалживали книги друг другу, и, думаю, ему ни разу не пришлось кого-то этим стеснить.       Дни прожигались за дешёвым виски, не особо удачным сексом, ничего не менявшими спорами и книжками напрокат. Никто не помнил его имени. Я же забыл, как оно звучало.       Я мог бы, конечно, раскопать ту газетную хронику, вот только то, как его звали - я знал. И мне было это совершенно не важно, потому что я помнил, как моё имя звучало из его уст. "Давным-давно жил-был Мальчик, Который Спал С Кем Ни Попадя..."       Так все говорили.       Конечно, если всерьёз разобраться, то спал он вовсе не с кем попало. Для этого у него были какие-то свои, никому не ведомые критерии. Даже я этого не знал.       Только однажды, из чистого любопытства, я спросил у него об этих критериях. - Ну-у, как тебе сказать... - ответил он и задумался на секунд тридцать. - Конечно, не всё равно, с кем. Бывает тошнит при одной мысли... Но знаешь - мне просто, наверное, хочется успеть узнать как можно больше разных людей. Может, так оно и приходит ко мне - понимание мира. - Ну и... Ну и как, стало тебе понятнее? - Чуть-чуть, - сказал он, впервые подарив мне свою улыбку.       С зимы 69-го до лета 70-го я почти не виделся с ним. Университет то и дело закрывали по разным причинам, да и меня самого порядком закрутило в водовороте личных неприятностей.       Когда же осенью 70-го я заглянул наконец в кофейню, то не обнаружил среди посетителей ни одного знакомого лица. Ни единого - кроме него. Как и прежде, играл хард-рок, но неуловимое напряжение, наполнявшее воздух когда-то, испарилось бесследно. Только паршивый кофе, который так и не изменился за год, и его горячий-холодный шоколад с мятным сиропом.       Я сидел перед ним на стуле, и мы болтали о старых приятелях. Многие уже бросили университет, один покончил с собой, ещё один канул без вести... - Ну а сам-то - как ты жил этот год? - спокойно спросил он. - По-разному, - ответил я. - Стал мудрее? -Чуть-чуть. В эту ночь я спал с ним впервые.       Я ничего не знал о нём толком, кроме тех слухов, что когда-то услышал - то ли от кого-то из общих знакомых, то ли от него самого в постели между делом. Ещё старшеклассником он вдрызг разругался с отцом и сбежал из дому (и, понятно, из школы). Но где жил и чем перебивался - не знал никто.       Казалось, все дни напролёт он просиживал на стульчике в рок-кафе, поглощая горячий шоколад чашку за чашкой, выкуривая одну сигарету за другой и перелистывая страницу за страницей очередной книги в ожидании момента, когда наконец появится какой-нибудь собеседник.       Однажды меня, в буквальном смысле, затащили в какой-то клуб. Прокуренное помещение, громкая музыка и куча столиков, словно рассадник грибниц перед сценой. Моему удивлению не было предела, когда под ликования искушённой толпы и громкие крики, на сцену выплыл он. В его танце не было ни грамма пошлости, лишь голое откровение и все чувства нараспашку.       Наверное в тот вечер он и перестал быть для меня тем "Мальчишкой Который Спал Со Всеми Подряд".       Помимо выступлений в этом клубе, он подрабатывал в небольшом театре, играя маленькие роли и готовясь к большой сцене. Да, он хотел стать актёром и шёл к этому так яро, как никто из всех моих ранее знакомых не пытался добиться хоть чего-нибудь.       Так и сложилось: с той самой осени и до прошлого лета раз в неделю, по вторникам, он приходил ко мне в квартирку на окраине Токио. Ел мою нехитрую стряпню, забивал окурками пепельницы и под хард-рок по "Радио FEN" на полную катушку занимался со мной любовью. Утром в среду, проснувшись, мы гуляли с ним в маленькой роще, постепенно добредали до студенческого городка и обедали в местной столовой. Уже после обеда пили жиденький кофе на открытой площадке под тентами и, если погода была хорошей, валялись в траве на лужайке, разглядывая небеса.       "Пикник среди недели", - называл это он. - Каждый раз, когда мы сюда приходим, я чувствую себя, будто на пикнике. - На пикнике? - Ну да. Куда ни глянь - трава. У людей вокруг счастливые лица...       Стоя в траве на коленях, он испортил несколько спичек, прежде чем наконец прикурил. - Солнце поднимается, потом садится; люди приходят и уходят... Время течёт, как воздух, - всё как на настоящем пикнике, ведь правда?       Я доживал свой двадцать первый год, через две-три недели мне исполнялось двадцать два. Ни надежды в ближайшее время закончить университет, ни причины бросать его на полдороге. На распутье сомнений и разочарований уже несколько месяцев к ряду я не решался сделать ни шага в жизни.       Мир вокруг продолжал вертеться, и вместе с этим, казалось, у меня начали открываться глаза на человека, что весь год провёл со мной бок о бок.       Необратимо и совершенно неожиданно, я начал понимать, что с Сыченом что-то не так. Его поведение стало меняться, и я бы не сказал, что в худшую сторону, но и не в лучшую тоже. Казалось, в нём поселился маленький ребёнок, который то и дело капризничал, ругался, то ненавидел, а то и любил всех и каждого. Да, его реакции на реальность были неадекватны. И я продолжал оставаться с ним. Был рядом, потакая его внутреннему ребёнку, который со временем начал затихать, уступая место тому юноше, которого, как мне казалось, я знал.       В то время, мне кажется, я во многом подходил ему. Пуст нелепо и болезненно, но был нужен ему именно таким, каким был. Его нотки безумия, вероятно, были заразны. И я не удивлюсь, если кто-то из наших, тогда, знакомых-друзей, сказал бы о нашем неадекватном поведении. Одном на двоих. Но как бы там ни было, вовсе не жажда ласки-нежности притягивала меня к нему. И сейчас ещё, стоит вспомнить его, возвращается ко мне то странное, неописуемое ощущение. Одиночества и печали - словно от прикосновения чьей-то руки, вдруг протянутой сквозь невидимую в воздухе стену. Тот странный вечер 25 ноября 1970 я помню отчётливо и сегодня. Сбитые ливнем листья гинко в нашей роще выкрасили жёлтым узенькую тропинку, вышедшую из берегов, как река в паводок. Сунув руки в карманы курток, мы бродили по останкам тропы туда и обратно. В мире не было ничего, кроме шороха двух пар обуви по палым листьям, да резких выкриков птиц. - Слушай, что с тобой происходит? - спросил он внезапно. - Так... Ничего особенного, - ответил я.       Пройдя немного вперёд, он сел на обочину и закурил. Я присел рядом. - Тебе снятся плохие сны? - Постоянно. Просто кошмарные. Особенно - про автомат с сигаретами, который сдачу не отдаёт...       Рассмеявшись, он положил ладонь на моё колено. - Не хочешь говорить, да? Ни словечка? - Как-то не говорится... Ни словечка.       Он бросил недокуренную сигарету на землю и благовоспитанно притоптал кроссовкой. Некоторое время мы молча следили за двумя птицами, что вскоре исчезли в темноте небосвода. Затем, подобрав сухую ветку, он принялся вычерчивать на земле какой-то неясный узор. - Когда я сплю с тобой... мне бывает ужасно грустно. - Это я виноват... Я знаю. - Дело тут не в тебе... И даже не в том, что ты вечно думаешь о другой, - я изогнул бровь от удивления, - когда обнимаешь меня. Это - пускай, как угодно. Я... - Оборвав внезапное откровение, он провёл на своём узоре три долгие линии. - Не знаю.       Я не знал, что сказать, ведь уже продолжительное время все мои мысли - только о нём. О хрупком юноше девятнадцати лет, с мягкими каштановыми волосами, острым ушком, которое многие наши знакомые называли эльфийским, и красивыми, глубокими глазами. О своей тоске я больше не задумывался. Она - мой спутник по жизни. И всё. Но как бы я хотел, чтобы этим спутником остался Сычен... - Так хотелось бы научиться понимать всё вокруг - беспристрастно, как можно спокойнее. Чтобы и в облаках не витать, и на лишнее время не тратить... Но всё это требует времени. - Сколько времени?       Я покачал головой. - Откуда я знаю? Может, год, а может, и десять.       Он отбросил прутик и, поднявшись с земли, стряхнул приставшие к куртке травинки. - Послушай... А тебе не кажется, что десять лет - это очень похоже на вечность?       Этот вопрос до сих пор звучит у меня в голове его голосом. С нотками наивности, небольшого восхищения и искры. Той самой, что всегда горела только в нём. - Да, наверное, - ответил я, не в силах сдержать улыбку. Выбравшись из рощи, мы дошли до студенческого городка, уселись, как обычно, под тентами в летнем кафе. Ровно в два часа пополудни на экране телевизора вдруг с ненормальной частотой замельтешили то лицо, то фигура одного известного писателя. С громкостью было что-то неладно, и мы не могли разобрать в чём дело, - да и, по большему счёту, нам было до лампочки. Мы выпили по кофе. Какой-то студентик, взгромоздившись на стул, долго вертел ручкой громкости, пытаясь наладить звук, но потом отчаялся, слез со стула и куда-то исчез. - Я тебя хочу, - сказал я.       Он лишь улыбнулся.       Мы сунули руки поглубже в карманы и побрели ко мне.       Проснувшись вдруг, я увидел, что он беззвучно плачет. Только худенькие плечи-крылышки чуть заметно вздрагивают под одеялом. Я разжёг огонь в камине и взглянул на часы. Два часа ночи. Луна зияла в небе мертвенно-бледной дырой.       Я дождался, пока он выплачется, вскипятил воды, разболтал в двух чашках пакетики, и мы стали пить чай. Я раскурил сразу две сигареты и передал одну ему. Глубоко затянувшись, он тут же закашлялся; это повторилось трижды и привело его в страшное возбуждение. - Послушай, тебе никогда не хотелось меня убить? - Тебя?.. - Да. - Зачем ты спрашиваешь?       Не вынимая изо рта сигареты, он закрыл глаза и кончиками пальцев потёр веки. - Так... Низачем. - Ну и незачем! - сказал я. - Правда? - Правда. За каким чёртом мне тебя убивать? - Да, действительно... - кивнул он с усилием. - Просто я вдруг подумал... Может, было бы вовсе не плохо, если бы кто-то меня убил. Так вот - во сне... "Кого угодно убью за тебя. Но только не тебя!" - хотелось заорать ему в лицо, но произнёс лишь: - Кто угодно, только не я. Я не смог бы убить человека. - В самом деле? - Ну, насколько я себя знаю.       Ложь.       Рассмеявшись, он вдавил окурок в пепельницу. В тот момент мне казалось, что он знает все мои мысли, каждую ложь, и это его веселит. А может, он и правда всё знал?       Он допил оставшийся чай одним глотком и закурил новую сигарету. - Поживу до двадцати пяти, - сказал он. - А там и умру. Умер он в двадцать семь в июле 79-го.