Доверие

— Деревья сакуры скоро будут у нас! Не взрослые, конечно, но к весне я попытаюсь их вырастить! — довольно хлопнул в ладоши Шодай. Папки, рассыпанные им в хаотичном порядке, спрятали послание от Мадары, и очень вовремя, потому что новости, описанные там, напрочь смели бы его по-детски очаровательную радость. Тобирама, сидевший на другом конце стола, медленно поднял на брата утомлённые вишнёвые глаза. Но это утомление было приятным, рутинным, не сравнимым с тем, что накрыло его неделю назад, когда вся деревня и кланы были под его ответственностью, а брат — почти под крышкой гроба. Он провёл тогда такую проверку среди своих приближённых, что сейчас впору было ждать и своего отравления: ещё чуть-чуть и неокрепшая деревня не выдержала бы такого давления изнутри. Подумать только, так писал ему Мадара! Тобирама чисто из вредности рвал его послания и даже не вспоминал о нём всё это время. Убеждая себя, что со старшим братом теперь всё замечательно и такого больше не повторится, альбинос позволил себе наконец внутренне расслабиться, ослабить поводок на горле, концы которого старейшины так старательно затягивали, и даже проигнорировать всю ту чушь, что не исторгал бы из себя старший брат. Это одна из причин, почему Сакура Харуно живёт в деревне на правах подруги семьи и обещания по поводу каких-то там вишнёвых деревьев — на фоне, вообще-то, приближающейся войны — оперативно выполняются. А кто это всё выполнит? Конечно же Тобирама. Хаширама ведь — вдохновитель, энергобатарейка, фонтанирующее идеями нечто, но сам он мало что может сделать, вот прям не просто красиво распланировать, а взять в свои руки и сделать: ему не хватает банальной усидчивости, что ли, и чуть-чуть памяти. Тобирама понимает это, поэтому молча принимает свою участь: он его и правая, и левая рука, и мозг. — Вау! — это могло бы прозвучать натурально, если бы не каменное лицо и искривлённые в усмешке тонкие губы. — Ты ещё не распорядился, чтобы в восточной стороне оставили место для сквера с этими самыми деревьями, и ещё не вырастил их, и не факт, что у тебя получится, — Тобирама не грубый, он просто подустал: на лице Хаширамы нет и следа похмелья, оттого и слишком много мыслей на языке — не дай ками заскучает, задумается и выдаст очередную порцию. Старший Сенджу уже открыл рот, но вместо ожидаемой тирады лишь показал младшему язык. Вероятно, это имело посыл: «Как можно быть настолько безучастным к столь важному событию, брат? Наша деревня не только разрастается вширь и принимает кланы, она ещё и становится красивой! Я своё обещание, между прочим, сдерживаю!» Тобирама полностью проигнорировал выпад, сделал себе в голове пометку «распорядиться за территорию под эту несчастную аллею» и продолжил педантично раскладывать подписанные документы в папки — его половина стола была чистой даже от пыли. Шодай, ненарочно протерев рукавом серого свитера кофейный след, вздохнул (ну, мокро и мокро) и положил подбородок на согнутую в локте руку: — Кстати, отото, ты не знаешь, что там с Сакурой-чан? Мито сказала как-то вскользь, что ночью кое-что произошло, но я всё ещё не могу понять: к этому причастен тот мальчишка, которого ты час назад..? — Домогался по пьяни, — перебил альбинос, как будто произошедшее ни капли его не тронуло и не интересовало; смешно, ведь это было не так, иначе тот и палец о палец бы не ударил. — Она в порядке. Я на стройку, приходи как разберёшься. Кстати, ты забыл вчера рассказать ей про свой сюрприз. — Ой, точно! Можешь сделать это сейчас, отото, а то я тут… надолго. Ах, эти грустные карие глаза — когда-то они могли разжалобить даже маленького Мадару. Но мужчина в ответ лишь передёрнул плечом, без труда делая бесконечно безразличное выражение лица, и молча покинул кабинет. Почти сразу, как за ним захлопнулась дверь, Шодай задорно покачал головой и закусил губу, чтобы не улыбнуться. Какой у него брат джентльмен: и до дома даму проводит, и её обидчика тонким слоем размажет, и весть благую принесёт... Эмоциональные качели, на которых сейчас так увлечённо катался его отото, вызваны тем, что, вероятно, через броню его доверия Сакура Харуно наконец-то пробилась — и это пугало его. Слишком уж много событий произошло за маленький отрезок времени, он не мог всё — и всех — отследить. Даже если Сакура недоговаривала о своём прошлом, то хотя бы не врала о намерениях: целительная помощь была искренняя и бескорыстная, а жить в Конохе она, кстати, решила не сама, а после тяжёлой беседы с Мито. А ещё она ему банально понравилась. Тобирама прислушивался к Токе, охранявшей медика, наблюдал за её работой и делал в уме пометки. Хаширама как никто другой знал подход своего отото: тот складывал своё мнение и мнение чужих людей, разбирал их, как конструктор, по составляющим: внешность-способности-характер-цели-планы, и анализировал. И никому итог не сообщал — всё понималось по его поведению. Тоби любил сложности и сам был человеком не простым. С женщинами мудрил особенно. Понравилась ему как-то одна вспыльчивая девчонка: ещё лет в пять, когда Итама и Каварама привели её в дом поиграть. Тобирама сказал, что у неё блаженная улыбка (тогда ему казалось, что это комплимент), а та в ответ выбила ему молочный клык. Это была любовь! Только где сейчас эта маленькая женщина… Погибла восьмилеткой, вместе с Каварамой. С тех пор, спустя несколько одноразовых мадам на одну ночь, безвкусных и глупых, цитируя альбиноса: «посредственностей», единственной женщиной в близком окружении осталась Тока. Они иногда могли переспать, но не от страсти или большой любви — это дружба, под каким углом не крути, потому что Сенджу не цепляла той «блаженной улыбкой» или чем-то ещё. Тобираме почти тридцать, но он ещё не вполне понимал, что такое любовь. Хаширама сумасшедший, но он вдруг подумал, что (не)случайная девушка-медик может помочь ему в этом. — Почему нет..? — шёпотом, задумчиво. — Вполне, вполне… Тобираме нужна не-Сенджу. Нужна загадка. Чтоб он сидел и на досуге ломал над ней свою гениальную голову. Чтобы смотрела прямо, не пряча глаз, как его бесит (и как ему нравится), и спорила о чём-то заумном до хрипоты. Сакура Харуно подходит под это описание? Да. Если останется в Конохе, если не объявится её возможный покровитель из прошлого. Если ей не придётся вернуться домой, не надоест в чужих стенах. Если она будет работать в больнице как главный врач и возьмёт тренировать детей. Тогда да. Шодай тяжело вздохнул и, встав с кресла, уставился в вымытое окно, за которым открывался чудный вид: свежие здания с крышами, общающиеся шиноби из разных кланов, дети, играющие в догонялки в удобных хакама и рубашонках. Прыгают, как солнечные зайчики, туда-сюда. Пепельная макушка младшего брата идёт мимо них, останавливается на мгновение, чтобы не столкнуться с девочкой в платье и убегающей от неё кошкой, и топает дальше. Даже издалека Тоби всё такой же невозмутимый: его тяжело вывести на эмоции, спровоцировать или заставить играть по чужим правилам. Поэтому в деревне его не любят — любят его мозги и смекалку, а вот когда он открывает рот, нарочито вежливый и прохладный, зачастую оттуда летят занудствования или претензии, благовидно прозванные «наставлениями». Сложный человек. Тяжёлый, но им любимый. Чуть позже Первый Хокаге обнаружил среди завалов позабытое послание от Мадары: за то время, пока он был отравлен, его друг продолжал общение с главами деревень и изучал настроения в каждой из них — это была его первая миссия. Результаты оказались неутешительными: помимо того, что Учиха подтвердил общую теорию, что отравителями действительно были Акасуна (пропитали мирный контракт и чернила ядом! немыслимо!), так он ещё успел прирезать их главу, прежде чем направиться домой, мотивируя это тем, что тот «ублюдок ещё похуже Тобирамы, такого надо ликвидировать сразу!» — и тем, что каге смертельно недовольны наличием у Конохи трёх хвостатых. Да, у них действительно были двухвостый, восьмихвостый и девятихвостый, только первые двое запечатаны в потерянном сокровище Облака — Красной Тыкве, но, тем не менее, Коноха-то не собирались организовывать очередную войну! Мито не ради этого заключала демона в себе!

«…Они открыли охоту на остальных хвостатых, и если поймают их, не будут сидеть на месте. Мы им как кость в горле.

А я тебе говорил! Даже твой тупой брат понимал меня и соглашался с моими словами! Их самих надо истребить!»

«…И не строчи им письма: старичьё всё равно слушает лишь тараканов в своих головах.»

Шатен остервенело потёр закрытые веки, царапал кожу ногтями, еле сдерживался от крика. В конце концов просто зажал рот, издавая громкое мычание. Почему всё так сложно? Почему эти люди не хотят разговаривать по-человечески?! Просто немыслимо... Он мог бы продолжить уговоры остановить отлов, но уже понимал, что это пустая трата слов. Песчаный зачинщик — Акасуна — мёртв, провокаторы в шоке. Мадару «мягко» послали домой. Надо его всё-таки послушать: он в человеческой ненависти понимает больше: механизм уже заведён. Давно. С первого собрания.

«…Надо их опередить!»

— размашистая приписка в самом конце.

«Ой! Додумался, блять! Хорошо, что Мадара не Хокаге, — мелькнула крамольная мысль, и шатен, сделав глубокие два-три вздоха и отняв руку от рта, тут же поспешил себя поправить, — он не оставил бы нам времени окрепнуть и сразу поддержал конфликт. Ками, прости! Неужели это единственный выход? Сколько у нас осталось времени? Полгода, год? Три? Их мало найти — их надо поймать, запечатать. Фуин-мастера не из клана Узумаки очень малочисленны, если вообще существуют; нужно поддерживать влияние в Стране Водоворота…»

***

После произошедшего ночью Сакура и младший Сенджу молча шли в поместье хотя каждого так и подмывало спросить: «Что ты тут делаешь?» Да и в целом — прояснить ситуацию. Улица безлюдная, ветер холодный — лез под одежду, облизывал разнеженную от домашнего тепла кожу. На Тобираме одна тонкая водолазка, штаны да открытые сандалии; по мощной шее неуловимо бегали мурашки, да и в целом состояние смешанное: не сразу, но он заметил, что вышел из дома без единого куная, даже без хаппури. Вышел — непонятно зачем. Вероятно, поостерёгся доверять ушедшей в ночи куноичи, знающей, что охрана уже распущена Хаширамой. Так странно, но Сакура раздражала его именно тем, что не раздражала. Она жила рядом незаметно, не мозолила глаза, даже её водно-земельная чакра ощущалась сенсорными рецепторами фоном. Его раздражало её язвительно-вежливое общение, то, как она закрывалась под его взглядом, но как бесновато-упрямо смотрела в ответ. Как бродила там, где ей хочется, не ставя никого в известность. Как делала всё сама, не прося помощи. Во что бы вылилось произошедшее только что, не будь его поблизости? Учиха, даже пьяные, вёрткие как змеи. Их не пугает грубая сила — они сами любят поиграться, поддаться, а потом захлопнуть капкан иллюзией. Они привыкли играть бесчестно. Что действительно приятно поразило, так это то, что розоволосая медик пред опасностью изнасилования даже не вздрогнула. Она была зла и некрасиво груба (как ещё этот маленький язык не отсох от ругательств), но не испугана. — Зачем вы ушли так далеко от поместья? — спросил Тобирама уже на подходе к кварталу Сенджу: он был самый «упакованный» из всех, ограждённый высокими заборами, с крашенными крышами. Освещение давали полная жёлтая луна да редкий свет в окнах. Было на удивление уютно — в тишине мелких шагов, в холоде голой, уже родной земли, в шуршании ещё зелёных деревьев и бесконечной болтовне сверчков. На пути им ожидаемо не встретился ни один человек. Сакура прижала руки к груди, пытаясь согреться в своём тонком кимоно, и чуть хрипловато, из-за долгого молчания, ответила: — Ни за чем, просто задумалась. Я люблю ночные прогулки. Но к таким наглым поползновениям всегда надо быть... готовой. — Подобное уже случалось? — он и сам это понял: красивых и одиноких обычно используют, не спрашивая дозволения, потому что их некому защитить. Но рядом с ними, так или иначе, всегда кто-то вертится: друг ли, брат ли. А она — одна. Если всё действительно так, как она говорит. Что-то в нём всё же отзывается из-за этой мысли. — Не раз. Но не думайте, что это способно выбить меня из колеи: я хоть и моложе вас, но успела многое пережить. — Неужто и воевали? Непохожа. Ни на Току, ни на любую другую куноичи из Сенджу и Учиха — непохожа. Добровольцев среди женщин в этом деле мало, они чаще берутся за медицину, а не за оружие. Но если и так, кто же её всему учил? И кто позволил сейчас остаться одной? — Воевала, — Сакура даже кивнула. Уголок губ её истерично дёрнулся, но мужчина не мог этого заметить. «С вами — на одной стороне!» Будущий Второй оказался очень похож на Учиха. В нём было достаточно снобизма, чтобы выражать своё мнение грубо и прямо, и надменности, чтобы… рассмеяться.Тихо-тихо, всего секунду, и опалить женское тело, абсолютно чистое и без шрамов, снисходительным взглядом. Медик резко повернулась к нему лицом, и он замолчал. Саске смеялся так, когда Сакура сказала, что разлюбила. Будто его мир — привычный, где она его собачка на поводке — рухнул. Тогда Харуно сломала ему нос и два ребра, а потом пошла с Наруто есть рамен, потому что у того оказался бесплатный купон и им было по пути. «Расскажете?» — спросил альбинос мысленно, с интересом склонив голову к плечу, как будто не смеялся только что и не видел, как её это задело. Кажется, это вовсе был план: вынудить её посмотреть ему в глаза, чтобы суметь прочитать правду. Они замерли неприлично близко друг к другу в коридоре, где снимают обувь, и альбинос даже забыл закрыть за собой дверь, и ветер жёг его спину ночным холодом. Сакуре было тепло — мужчина полностью её прикрыл, а она ещё не успела разуться и встать на холодный пол. «Вам — ни за что. Как я могла подумать о том, что вам нравлюсь? Какая же дура!» — она отвернулась, снимая гэта.

***

Сакура выслушала извинения с болезненно приятным смятением в душе. На парне места живого не было, и он оказался моложе, чем чудилось ночью из-за хрипоты голоса. Вечно молодой, вечно пьяный, да… Было неловко понимать, что у этого всего действа были свидетели — охрана снаружи, привет, как дела. — Я прощаю тебя, мне не надо так глубоко кланяться, — розоволосая чуть не за шиворот заставила брюнета выпрямиться. Осмотрев бегло лицо, красивое, но заплывшее и в кровоподтёках, устало вздохнула и приложила пальцы к его лбу. Зелёное сияние заставило шиноби болезненно зажмуриться, по-кошачьи отфыркиваясь от прикосновения, а после пришибленно заморгать здоровыми глазами: вот так легко можно сбить с толку любого Учиха. — Умойся дома и наложи на глаза повязку с любой травяной мазью. Синяки на теле обмотай бинтом с вот этим вот средством. Иди. И пить завязывай, иначе точно кто-нибудь зашибëт. Чего уж тут, она слишком добра к смазливым несчастным мордашкам. Принцесса Сенджу-Узумаки бы не оценила, поэтому и рассказывать ей о произошедшем медик не стала: переоделась в кремовое рабочее кимоно, заплела пучок волос и побежала работать. Её нагружать физически, несмотря на показанные ранее возможности, не стали, зато вручили банку с краской и указали на оконные рамы, фундамент… Работа в компании уже знакомых юных помощниц из известных кланов пошла легко и быстро. К обеду пришёл господин Тобирама, как назло пахнущий одними одеколоном и чернилами — запах кабинетного начальника и сноба. Сакура привалилась бедром к столу, за которым тот чертил какой-то макет, и с облегчённым выдохом распустила тугой пучок. Тактичное покашливание со спины было дополнено хриплым: — Вы загораживаете мне свет. Кроме розоволосой загораживать этот самый свет было некому: к работающему мужчине никто без нужды не подходил, все ушли на обед, но частенько косились, мол, начальство бдит или можно пока постоять-поболтать. — Полдень, господин Тобирама, — Сакура повернулась к альбиносу корпусом и сложила ладонь козырьком, — Вам должно быть наоборот комфортней в моей маленькой, но тени. Белый ватман с планировкой помещений и пожарных выходов, узловатые пальцы, испачканные карандашным грифелем. Тонкий на вид свитер, облепивший горло и торс, как доспехи. Высокий Сенджу был безукоризненно красив при том, что слишком давил взглядом: это была его привычка, почти потребность, это его главный инструмент влияния и устрашения. Гранатовые глаза и тёмная одежда выгодно оттеняли его мраморную кожу, а рыжеватые полосы на щеках и подбородке делали скулы визуально острее, чем та толстая бумага. Это было просто наблюдение, констатация факта. Она не раз разглядывала будущего Второго, но всегда подмечала какие-то новые детали: например, переносица у того чуть искривлённая из-за многократных переломов, пальцы шершавые даже на вид, вены на кистях прозрачно-голубые, как озёрная вода, а глаза, в которых не видно зрачка, часто прищуриваются. Очевидно, как и у всех альбиносов, у него высокая чувствительность к свету и сниженная острота зрения, но его успехов в работе и боях это не умаляет. Поэтому он, вероятно, и использует технику перемещения: ему проще реагировать на размытую картинку, полагаться на слух, атаковать стратегично, не в упор. Всякий гений обращает свои недостатки в достоинства. Мужчина делал спокойные мелкие росчерки карандашом, нарочито не обращая на розоволосую внимания, а потом как будто что-то вспомнил и резко посмотрел вверх. У него неожиданно длинные прямые ресницы, и узкие глаза с ракурса Сакуры стали выглядеть большими. — Мой брат вчера забыл рассказать вам про сюрприз. Так вот: бросайте пить и тогда сможете руководить этой, — стук кончиком карандаша по ватману, — больницей. Сакура, забывшись, раззявила рот от удивления. Промолчала, качая головой, как мать, когда ребёнок прыгнул в лужу и разревелся, что ему мокро. Чисто из вредности хотелось брякнуть, что будущий Второй по характеру как трёхлетний ребёнок: он не может не выводить на эмоции, и зачастую делает это ненарочно, а просто потому, что вот он такой, и небо ему светит «так», а не «вот так». Но новость поразительная: уж слишком быстро она оказалась допущена к такому важному объекту, хотя никто ещё не признал её как куноичи Конохи. — Вы, прошу заметить, тоже пили, господин, — предприняла слабую попытку парировать: медик знала этого пугающего мужчину слишком мало, чтобы дерзить в своём привычном тоне. — Но я, прошу заметить, не блевал. Сакуре вдруг стало смешно: — Это отвратительное слово, вы же дипломат, неужели не могли подобрать другое? — Вы шиноби, как и я, почему я должен подбирать слова? — ночной разговор и женскую обиду он не признал, но всё же решил смягчить углы. Не задобрить (на такое он не способен), но отвлечь.» — Скажите честно, господин Тобирама: вам нравится меня нервировать, — осенило Харуно, и по пути к осознанию догадки она где-то потеряла вопросительную интонацию. Часто вздымающаяся грудь, нервный переброс чёлки за ухо, зелёные до кислотного глаза. И беззаботность. Она его уважала, сознавая свои птичьи права, но при этом они словно были наравне. И когда медик нервничала, была увлечена работой или разговаривала с ним, она была настоящей. Мужчина поджал губы, выглядя абсолютно не игриво для того тона, в котором разговаривал, чтобы никто вокруг их не услышал: — Пожалуй. Вы не бесите меня, как могли бы — вероятно потому, что у вас хватает ума, чтобы не выводить меня из себя своим блеянием. — Вам не нужна благодарность за сюрприз? — выпалила она зачем-то и тут же закусила язык. Самая отвратительная подводка к новой теме. Это прозвучало двояко: так, будто она некультурная тварь, которую нужно заставить проявить элементарную вежливость и так, будто она хотела ему что-то эдакое предложить — судя по всему, альбинос так и подумал, раз смерил медика странным, подозрительным взглядом, откидываясь на спинке стула и не нарочно выпуская карандаш из пальцев. Решение на то принял Хаширама, а Тобирама его с трудом, но одобрил. Ему её «спасибо» не поможет договориться на этот счёт со старейшинами, поэтому он просто медленно покачал головой, разглядывая заалевшие девичьи уши и щёки. — Я сказала глупость необдуманно, простите. Давайте забудем. Спасибо, — Сакура, оглушённая сама собой, отвернулась и немного неровной походкой засеменила куда-то за забор, подальше от людей. И от него. «Что в твоей голове, женщина?» — шиноби не смотрел ей вслед, лишь зажмурился и потёр переносицу: от солнца уже пятна цветные плясали, да и вообще, может, от солнечного удара померещилось... К сказанному он решил не придираться, хотя язвительная часть души намотала эту фразу себе на ус и обещала как-то её припомнить. Сакуре же было дико неловко. Накатило осознание произошедшего, сказанного, грядущего. Как можно так легко принять такую подачку? Сколько пота и слёз она пролила, пока не заслужила одобрения Цунаде-шишо, пока не стала главным джонином-медиком, пока не поучаствовала в нескольких миссиях в качестве члена Анбу… Она маленькими, семимильными шажками протаптывала себе дорогу, а сейчас — сейчас ей не нужно заслуживать чьё-то уважение своим упорством, ведь вот она, умница-бесклановая-гений, всё хранит в голове и вызывает тем у здешних лекарей-«профи» зависть. «— …Я, наверное, никогда не дождусь благодарности? — как-то спросила у неё мать. Воскресенье — единственный выходной за месяц, когда розоволосой полагалось откисать в ванне и дрыхнуть до полудня, но Мебуки так не считала, и в сладкий летний денёк устроила генеральную уборку. Полы, посуда, пыль, одежда — драить, мыть, протереть, погладить. Когда генин обнаружила себя наливающей чай в кружку дрожащей от усталости рукой, она вдруг поняла, что кунай и скальпель чакры ей гораздо ближе, чем утюг и швабра. Она не росла в клане, где от неё по умолчанию требовали быть лучшей, но её воспитали так, что от домохозяйки в ней аж целое ничего. — За что? — младшая Харуно некультурно хлюпнула кипятком и судорожно замахала ладошкой перед губами. Жажда всё-таки оказалась сильнее, чем боль, поэтому она почти тут же сделала новый глоток кислого каркаде. Мать бодро возила мокрой тряпкой по кухонному столу, убирая за уши короткие волоски, завившиеся от пота, и с чувством выполненного долга обмякла на стуле: — Ты стала ученицей Цунаде-сама, она так надеется на тебя! Не вылезаешь из этих книжек по медицине, так стараешься! Я горжусь тобой, дочь, — сердце четырнадцатилетней Сакуры застучало сильнее — мать редко, читай: никогда — не расщедривалась на комплименты. — Но стала бы ты такой, если бы я не отправила тебя в академию? — спросила мать и уставилась так настойчиво, как будто требовала ответа, как будто Сакура сейчас скажет, что пошла бы в торговки рыбой или вообще в проститутки, ками прости. Ей стало так обидно от этой обыкновенной материнской заботы, за которую, оказывается, надо платить…» Как это чувство неуюта, сопровождающее её и по сей день, назвали бы психологи? Когда она заслужила что-то, но теперь не может избавиться от мысли, что кому-то что-то должна? Воспоминание о матери, именно это, вызвало в ней внезапную волну не терпкой ностальгии, но горького гнева: Сакура порадовалась тому, что успела скрыться от людей, и нервно захрустела кулаками. Хотелось выплеснуть пар.