The wooing art

Люди называют весну порой любви, но для Дазая — даже несмотря на то, что сейчас конец июля, и растительность уже, возможно, не в цвету — деревья никогда не выглядели такими густолистыми, цветы — такими яркими, солнце — таким сияющим, а ветерок никогда не ощущался таким приятным. Откровенно говоря, по мнению Дазая, людям невысокого уровня интеллекта следует удержаться от дальнейшего комментирования этого, потому что пора любви будет длиться столько времени, сколько Чуя пожелает ходить с ним на свидания. Не то чтобы они были официально вместе или что-то такое, но все-таки. В настоящий момент, Дазай время от времени встречался с ним в общей сложности четыре месяца — самые везучие, самые необыкновенные четыре месяца его жизни. И, тем не менее, хотя прошла уже сотня дней этих неофициальных отношений, у Осаму все еще нет понятия, как он умудрился залезть Чуе в штаны. Дазай не может припомнить, расположения какого древнего бога он, должно быть, добился, чтобы оказаться принимающей стороной крышесносного, неземного секса, но он точно не собирается жаловаться. И все-таки, тем, что заставляет Осаму мечтать о цвете вишни посреди лета, удивительным образом, является не невероятный, божественный, сладострастный секс — это Чуя, остающийся у Дазая в некоторые ночи прямо после него или просто случайно решающий заявиться к Дазаю просто так. Это проведенные вместе обеденные перерывы, когда Осаму не может перестать позориться; это то, как они оба делятся секретами ночью, обретая уверенность, завоёвывая доверие. Это страстное желание побыть вместе хоть самое краткое мгновение в сумасшедшие дни. Это открытие друг друга. Осаму допускает, что его мечты наполнены лепестками, обозначающими страстное увлечение, потому что он, возможно, уже безнадежно влюблен к этому времени. И то, что он так легко воспринимает эту возможность, — огромный шаг для него, из-за которого мужчина почти гордится собой. — Снова по-дурацки улыбаетесь, Дазай-сан? — окликает его сидящий за своим столом Ацуши, вытягивая Осаму из его транса и посмеиваясь над выражением лица наставника. Дазай изумлённо вздыхает. — Попался снова, ясно… — Ваши чувства так очевидны, даже для меня, — добродушно улыбается Ацуши. — Ну, как я могу не улыбаться, если сегодня я встречаюсь с Чуей за ужином! — произносит Осаму, выразительно рисуя в своем воображении еще один захватывающий вечер и, в то же время, веселя Ацуши. На его телефоне, лежащем на столе, высвечивается новое текстовое сообщение. Дазай хмурится. — …а, может, и нет, — выдавливает он, читая его. — Дазай-сан? Всё в порядке? — спрашивает Ацуши, подходя к наставнику. — «Перенесем? Последняя запись затянулась. Не хочу, чтобы ты ждал нашего ужина так поздно», — читает Осаму вслух. — Ох. Ацуши хмурится в ответ на разочарование, отчетливо прозвучавшее в голосе Дазая. — Простите, я знаю, с каким нетерпением Вы ожидали встречи с ним. Дазай дарит Ацуши слабую улыбку. — Всё нормально, Суши. Кроме того, он только что сказал, что компенсирует мне это, так что… — Да, но… — размышляет вслух Ацуши, садясь возле Осаму. — Почему Вы, несмотря на это, не пойдёте увидеться с ним? Дазай поднимает бровь. — Что? — Да! Он сказал, что вынужден отменить встречу, потому что не хочет, чтобы Вы так долго ждали, верно? — поначалу неуверенно говорит Ацуши. — А это значит, что он хочет Вас увидеть, но переживает, что Вам, возможно, придется поздно идти ужинать. — Но Чуя… — Я уверен, что Накахара-сан будет только рад Вас увидеть, а если Вы, к тому же, еще и захватите еду на вынос, то получите бонусные очки, верно? — усмехается Ацуши. — Он, должно быть, голоден. Глаза Дазая расширяются: все сомнения, что он мастерски скрывал, внезапно обрушиваются на него, и он не находит слов. Мужчина прочищает горло. — Но что, если Чуя, на самом деле, не хочет меня видеть? — С чего бы ему? — спрашивает Суши, наклоняя голову набок. — Я всегда хочу видеть Аку, и неважно, насколько поздно. Дазай сдвигается на своем сидении, колеблется и добавляет: — Но у нас не такие отношения. Осаму избегает слова на букву «п»* в своей реплике, поскольку это обозначение настолько чуждое для его рта, что мужчина боится услышать его, произнесенного вслух своим собственным голосом. Он не хочет повидаться с Чуей, если это значит перешагнуть их границы. В конце концов, тот просто попросил Дазая отменить встречу, и последнее, что детектив хотел бы сделать — это показаться тем, кто не уважает его потребности в личном пространстве. Хотя, с другой стороны, если Чую волнует лишь то, что Осаму придется ждать… к чёрту ужин, если взамен он сможет его увидеть. — Просто идите, Дазай-сан, — говорит Ацуши, и это подбадривание — всё, что ему нужно, чтобы захватить свои вещи и уйти. = Дазай, возможно, и обладает огромным талантом скрывания собственных чувств за внешним фасадом, но если судить по тому, как он ходит шагами взад-вперед перед тату-салоном, нервозность, которую он ощущает, весьма очевидна. Он не пасующий перед трудностями слабак в большинстве случаев, говорит он себе, сжимая в руке пакет с едой на вынос и пристально всматриваясь в табличку «закрыто», висящую на двери; так что либо он сейчас зайдет внутрь, прежде чем еда остынет, либо сбежит отсюда, как трус. Колокольчик над дверью звенит, когда та открывается, поэтому Дазай спешит сказать «привет», даже несмотря на то, что на ресепшэне никого нет: просто, чтобы Накахара знал, что никто не вламывается внутрь. Хотя Осаму и не слышит ответа, мужчина замечает лучик света, что виден под дверью студии. Он удостоверяется, что не слышно шума работающей машинки, после чего стучит дважды. — Входите, — раздаётся приглушенный голос Чуи из комнаты. Дазай обнаруживает его сгорбившимся над своим рабочим столом, с зажатым между губами проколотым языком и чисто сосредоточенно нахмуренными бровями, рисующим, без сомнения, очередной свой шедевр. — Привет, — повторяет Осаму, теперь уже немного затаив дыхание, поскольку Накахара поднял голову, чтобы на него посмотреть. — Привет, — говорит в ответ Чуя, и по его глазам отчётливо заметно, что он удивлен — хотя, кажется, не неприятно. Дазай обнаруживает, что сам облегченно вздыхает. — Что ты здесь делаешь? Не то чтобы я был против твоего визита, конечно. — Я подумал… — Осаму издает взволнованный смешок, чтобы скрыть тот факт, что он не знает, как объяснить мужчине, что он сгорал от желания увидеть его снова. — Что же, я подумал, что ты, наверное, уже закончишь к этому времени, и предположил, что мы могли бы пойти ко мне домой и поужинать… но я вижу, что ты еще не закончил, — Дазай проходит дальше внутрь кабинета. — Мы можем поесть здесь, — предлагает он и, сразу же вспомнив о принципах Накахары насчет его рабочей зоны и профессионального поведения, спешит всё исправить. — То есть, если ты не возражаешь. Чуя пялится на него, обдумывая предложение, поэтому Осаму дует губы, чтобы поспособствовать убеждению мужчины. Постучав по столу пальцами дважды, татуировщик уступает. — Только из-за того, что это ты, — произносит Чуя, тепло улыбаясь ему и приглашая кивком головы сесть на диван. — Дай мне минутку, и я присоединюсь к тебе. Дазай лучезарно улыбается в ответ, легкими шагами приближаясь к дивану и отставляя пакет на журнальный столик напротив себя, после чего практически запрыгивает на прохладную кожу, зарабатывая от мастера тихий сдавленный смех в процессе. — Никакой забавной херни, пока я работаю, понял? — утверждает Накахара, прежде чем углубиться в свой эскиз снова. — Я бы и не помечтал об этом, — бормочет Осаму в ответ, сканируя взглядом окружающее его пространство, чтобы отвлечься. У него уходит позорно мало времени на это, прежде чем его глаза снова останавливаются на Чуе, правда. Мужчина отвёл назад спадающие чёлкой пряди, крепко сжав их пальцами, и когда он пытается удержать волосы от попадания ему в глаза, на его руке заметно проступают вены. Дазай провожает взглядом изгиб его тела, опуская его на сильные ноги Накахары, обтянутые, как обычно ему свойственно, слишком облегающими кожаными штанами, и еле сдерживает оценивающий стон, что почти вырвался из его губ. И все же, истинной погибелью Осаму является то, как умелый язык Чуи скользит по его нижней губе, делая её блестящей и такой желанной, и останавливается над проколотой кожей; между полных губ татуировщика виден металлический шарик. Дазай явно зациклился, что тут такого? Накахара прикусывает одно из колец, которыми проколота его губа, и Осаму окончательно теряет контроль. — Твою мать, — вздыхает он, хоть и тихо. — То, как ты пялишься на меня вот так, немного нервирует, — дразнит его Чуя в ответ, не утруждаясь тем, чтобы перестать рисовать. — Прости, я что-то загляделся на твой язык, — постыдно признает Дазай. Накахара приглушает смешок. — Мой язык? Почему? — Просто представлял, как он делает со мной грязные вещи. После этого Чуя действительно прекращает чертить карандашом и бросает взгляд на распластанного на его диване Осаму. Прямо-таки соблазнительное зрелище. — Разве я не сказал тебе только что: никакой забавной херни, пока я работаю? Дазай ухмыляется, широко и чрезвычайно подозрительно. — Но это и не забавная херня, — жалуется он. — Я просто делюсь своими мыслями. Накахара слишком долго пялится на жалостливую улыбку Осаму, и это выглядит, словно он мог бы предпринять что-то насчет этого, но, тем не менее, все равно возвращается к своей татуировке, к сильному разочарованию детектива. — Да, я, блять, могу увидеть, что ты делаешь. При всем том, каким заманчивым выглядит флирт в ответ, Дазай действительно хочет, чтобы Чуя прижал его к себе поскорее, поэтому оставляет его работать. Это происходит на удивление быстро, как для перфекциониста вроде него: у татуировщика уходит немного времени на это, прежде чем он, с извиняющейся улыбкой на губах, присоединяется к Осаму на диване. — Прости, что так долго. Предложение поужинать всё ещё в силе? — спрашивает Накахара. Дазай с энтузиазмом кивает, пододвигаясь прямо вплотную к нему, и тянется за коробочкой китайской еды, которую принес с собой. Увлеченные легкой беседой, они делятся лапшой и рисом, хотя Чуя и ворует всё мясо Осаму, как обычно, оставляя ему его любимого краба взамен. Дазай довольно грызет их последний кусочек китайского хлеба, прижимаясь спиной к груди Накахары и наслаждаясь тёплыми объятиями. Ему хочется закрыть глаза, что он и делает. — Впрочем, мы все еще можем пойти, — говорит Чуя прямо у его виска. — Если бы ты хотел. Осаму снова открывает глаза. — А? Пойти куда? — К тебе домой, ко мне… — добавляет Накахара, положив свою ладонь поверх груди Дазая и создавая красивый контраст покрытой татуировками кожи и рубашки мужчины. — Если ты все еще хочешь этого. Осаму ухмыляется и переплетает его пальцы со своими, не разрисованными чернилами. — О! Так Чуя предлагает показать мне свое вычурное местечко? — смеется он, не видя, но практически чувствуя, как закатывает глаза Накахара позади него. — Я это и сказал, разве нет? — резко отвечает Чуя и подталкивает Дазая встать. — Давай, пошли домой. = Чуя живет в квартире-студии открытой планировки, что очаровывает Осаму так же быстро, как когда-то её обладатель. Она, возможно, слишком велика как на лишь одного человека, обставлена вся минималистической мебелью, и это могло бы выглядеть слишком уж безлико, если бы не разбросанные вокруг эксцентричные, панковатого вида вещи, что так и кричат о принадлежности Накахаре и добавляют пространству знакомой индивидуальности. Дазай пока еще не может увидеть спальню — одна из двух комнат скрыта за дверью — но уверен в том, что это будет то место, что больше всего расскажет о Чуе и его интересах. Осаму, следуя примеру Накахары, оставляет свою обувь у двери, после чего идет за ним к дивану. Чуя поспешно убирает со своих стола и дивана большинство скопившихся в беспорядке эскизов, складывая их в кучу. — Извини за бардак, — говорит мужчина, хотя его дом находится в безукоризненной чистоте, за исключением случайно оставленных то тут, то там холстов и эскизов. — Просто… вдохновение приходит в самые неудобные моменты, знаешь? Дазай посмеивается. — Каким-то образом, я могу представить Чую, рисующего в три часа ночи на стенах, просто потому, что у него закончилась бумага. — Это было бы не в первый раз, — улыбается Накахара, наконец-то смотря на него. Осаму ёрзает, у него чешутся пальцы. — Итак… как ты узнаешь, что вдохновлен? — спрашивает он, откидываясь на подушки сзади. — Ну, я чувствую этот внезапный порыв рисовать, независимо от того, где нахожусь. Это может быть что-то, что я видел или слышал, но как только идея появляется у меня в голове, она не выходит из неё до тех пор, пока я не переведу её на бумагу. Прямо как… — Чуя обрывает себя на полуслове и сам выглядит удивленным своим следующим словам. У него на щеках появляется легкий румянец, и это настолько необычно, что Дазай продолжает допытываться. — Прямо как? Накахара колеблется. — Прямо как в те моменты, когда я с тобой. Слова повторяются эхом в голове у Осаму, пока тот пытается преодолеть свой полнейший шок и смириться с тем фактом, что он, Дазай Осаму, вдохновляет одну из самых талантливых личностей, которых он когда-либо встречал. Это что-то, во что сложно поверить, потому что как это может быть, когда он такой ничем не примечательный в сравнении, такой обычный. То, что Чуя смотрит на него и думает об искусстве… Осаму краснеет, и густой насыщенно-алый румянец проступает на его бледной коже; его кровь кажется внезапно такой теплой, а сердце громко бьется в груди. — Я… я вдохновляю тебя? — спрашивает Дазай, возможно, робко. — Должно быть, это твоя вгоняющая в смущение личность, — ухмыляется Накахара. Осаму смеется вместе с ним, после чего тянется за завалявшейся на столе ручкой, которую вручает Чуе, уставившемуся на него в ответ в замешательстве, вскинув бровь. — Что же, — Дазай пытается изобразить некую самоуверенность, которую на самом деле не чувствует. — Зататуируй меня, радость моя. — Что? — спрашивает Чуя, и Осаму демонстрирует ему одни из немногочисленных частей своего тела, что не покрыты бинтами: свои ладони. — Покрой меня чернилами, — подмигивает Дазай. Уходит мгновение, за которое выражение лица Накахары меняется от полного непонимания до осознания, что Осаму предлагает ему рисовать на своей коже. Чуя сперва колеблется, и Дазай не знает: это из-за того, что мужчина считает эту просьбу очередной его ерундой, или же потому что тот слишком привык обладать полным согласием другого человека до того, как коснуться его кожи вообще. В любом случае, Осаму пытается показать отсутствие малейшей неуверенности, что явно срабатывает, так как мастер наконец-то снимает колпачок с ручки. Накахара берёт его правую ладонь так деликатно, что Дазай почти дрожит. Он начинает с какого-то этнического орнамента, а после решает окружить первый эскиз, достигающий вершин костяшек Осаму, узором из цветов. Дазай больше ощущает, чем видит, как Чуя прорисовывает стебли вокруг его пальцев, при том благоговении, с каким он пялится на расслабленное лицо татуировщика: кончик языка между его губ, светлую кожу, покрытый веснушками нос, несправедливо длинные ресницы, опустившиеся на его щеки… У Осаму дух захватывает при виде такой красоты, с которой не соперничать даже богам изящества и вожделения. Дазай так зачарован прекрасными чертами Накахары, что удивляется, когда тот устремляется за второй его рукой, и не подавляет ободряющего хмыка. Чуя, кажется, теряется в своём новом эскизе — замысловатом рисунке, что покрывает левую ладонь Осаму до запястья и обрывается лишь тогда, когда заканчивается кожа, на которой можно рисовать.  — Больше нет места, — говорит Накахара, наконец-то, пристально смотря на него в ответ. Дазай замечает, как меняется выражение лица Чуи, как только тот бросает на него взгляд; возможно, из-за чего-то, увиденного на его лице — нежной улыбки, например. Осаму тянется к пуговицам своей рубашки, поочередно расстегивая их под очень внимательным, очень недоумевающим взором татуировщика. Но даже если Накахара явно думает, что Дазай сошел с ума, мужчина ошеломлённо открывает рот лишь тогда, когда этот предмет одежды застревает на локтях детектива, который затем приступает к снятию бинтов. Сперва Осаму разматывает те, что покрывают его руки, и его тело выглядит как смесь марли, ткани и выставленной на обозрение, покрытой шрамами кожи, после чего пытается освободить от бинтов свой торс. Как обычно, при виде многочисленных отметин, Чуя осторожно рассматривает их, хотя и не комментирует никогда, оставляя обсуждение этой темы целиком на усмотрение Дазая — хотел бы он делать это вообще и каким образом. Протягивая свои красиво разрисованные руки к татуировщику снова, Осаму, как всегда, удивляется его нежности. Накахара поднимает последний мимолётный взгляд на его глаза, из-за чего у Дазая кружится голова от одной лишь чистой насыщенности цвета его радужек, а после — переключается на его кожу. Он ведет вверх по руке Осаму кончиками пальцев, словно чтобы привыкнуть к сверхчувствительной коже, и начинает рисовать снова только тогда, когда Осаму достаточно взбудоражен полученным вниманием (или таков, он думает, план Чуи: добиться того, чтобы Осаму нравилось его прикосновение настолько сильно, чтобы он томился желанием и жаждал его всё проведенное порознь время). Накахара рисует на его плечах и смелеет настолько, что оставляет небольшой эскиз на задней части шеи Дазая; тем не менее, когда он приступает к его груди, то начинает вести себя несколько иначе. Сидя перед Осаму, Чуя сперва кладёт свои ладони поверх его сердца, не сразу начиная новый орнамент. Подушечки его пальцев всё ближе подбираются к сердцу — где мастер, кажется, планирует разместить следующую татуировку, — и Дазай льнет к прикосновению почти бессознательно. Вот только шариковый кончик ручки так никогда и не оказывается в месте назначения. Вместо этого Чуя продолжает водить своими пальцами, отклоняясь от первоначального намерения и уделяя внимание ключицам Осаму. Он слегка притрагивается к гладкой коже, обтянувшей кости, и выглядит таким сосредоточенным, что Дазай размышляет о том, не подразнить ли его насчет этого вслух. Но когда губы Чуи касаются его шеи без предупреждения, все способности здравомыслия Осаму покидают его разум. Он обречен. Дазай наклоняет голову вбок, давая татуировщику всё пространство, которого бы тот ни захотел, — что не слишком способствует его попытке молчать, чтобы не выставить себя дураком, как обычно. Чуя жадно принимает этот жест, передвигаясь таким образом, чтобы сесть на ногу Осаму в стремлении расположиться покомфортнее. Детектив крепко сжимает рыжие кудри, плохо сдерживая стон между губами, когда Накахара кусает его за шею.  — Чуя, — вырывается у него, слишком слабо, и после этого неземные глаза Чуи находят его. Накахара пристально смотрит на Дазая: его отличительная ярко-голубая радужка глаз затуманена вожделением, а зрачки расширены; Дазай не может не воспользоваться тем, что его ладонь все еще путается в чужих волосах, чтобы окончательно столкнуть их рты вместе. Хваткой своих рук Накахара прижимает их тела друг к другу, и Осаму позволяет ему вести, закрыв глаза, опьяненный ощущением его теплых губ на своих собственных. Жёсткое трение серёжек Чуи об его рот такое возбуждающее, что во всплеске храбрости Дазай лижет их, проводя языком по всей нижней губе, прежде чем снова устремиться за металлическим стержнем в языке Чуи. Это действие возбуждает татуировщика так же сильно потому, что в следующее мгновение их положения меняются, и Осаму оказывается усаженным ему на колени, а ловкие пальцы Накахары тянутся к его смятой рубашке и бинтам, насколько могут. Чуя крепко хватает Дазая за плечи, а пальцы детектива снова устремляются вверх, к рыжеватым локонам, таким мягким по ощущениям, что он вздыхает в поцелуй от удовольствия. Накахара позволяет Осаму делать всё умышленно медленно, с несвойственной ему ленцой покусывая его нижнюю губу, просто чтобы их рты оставались соединенными вместе. Ресницы Дазая поднимаются, и когда он видит, как в ответ смотрит на него Чуя — прикрыв глаза, разомкнув блестящие от поцелуя губы, — то вообще забывает, как ему предполагается пережить присутствие одного такого Накахары Чуи. Осаму собирается обвинить татуировщика в попытке убить его одним лишь своим видом, когда этот преступник решает отвести назад свои кудрявые пряди, чтобы открыть лицо, и Осаму замечает не только то, насколько сексуальный мужчина, которого ему повезло целовать, но также и покрытые чернилами пальцы Чуи. Скосив взгляд в сторону, на свои плечо и руку, Дазай заливается смехом.  — Что? — спрашивает Накахара.  — Посмотри, что ты сделал со своим собственным творением, Чуя, — хихикает Осаму, указывая и на размазанные татуировки на своей коже, и на чужие ладони. Изумительная змея на его руке сейчас больше похожа на обезображенного червяка. Накахара невозмутимо всматривается в свои запятнанные пальцы, не оплакивая уничтожение своего искусства; Дазая настораживает не так первоначальное отсутствие реакции, как последующая за этим ухмылка. Ухмылка от Чуи не может значить ничего хорошего для его влюбленного сердечка.  — Ничего страшного, мы можем потом принять душ… вместе, — говорит Накахара. Осаму понимает, что то, чего хочет Чуя, — это его бесценная реакция; возможно, до него это доходит слишком поздно, поскольку он уже устраивает целое представление — давится собственной слюной, открыв рот настолько широко, что Чуя с удовольствием поднимает палец, чтобы помочь его закрыть. И уже во время стона из-за того, что татуировщик подмигнул ему, Дазай понимает, что значит счастье. Осознание обрушивается на него, как прилив тепла изнутри, волна появляющихся на коже мурашек из-за того душевного спокойствия, которое он ощущает, находясь рядом с Накахарой. Возможно, его грудь напряжена, а движения нетерпеливые, но всегда присутствует радостное настроение: в тех забавных моментах, которые они делят на двоих; во всех тех случаях, когда Чуя проникает к нему в голову мимолётной мыслью и успокаивает; в том, как Чуя даёт ему почувствовать себя достойным, понимает, что ему нужно, слушает его… Осаму наконец вспоминает это ощущение счастья, которое на долгое время забыл. Теперь то, чего он действительно желает, — это шанс отплатить Чуе, шанс подарить ему счастье в ответ. Поэтому Дазай надеется, что он не является лишь временным увлечением — а это то, о чем его мозг не устает ему напоминать даже при том, что всё, что он узнал о Накахаре, говорит, что он не такой тип мужчины; потому что ему, правда, хочется получить возможность дать Чуе почувствовать ту же эйфорию, что ощущает и он сам. Чего Осаму не осознает — так это тот факт, что он размышляет слишком долго, и приходит в себя лишь когда левая рука татуировщика путается в его волосах, а его пальцы в то же время слегка касаются его щек и носа. В своем отражении, которое детектив увидел в глазах Чуи, Дазай обнаруживает, что он так же хмурился всё это время. Как всегда, когда Осаму понимает, что углубился в свои мысли, Накахара со спокойным и расслабленным выражением лица ждёт, не требуя чего-то от него и не вмешиваясь, таким образом позволяя ему решить то, чем он поглощен, в тишине. Чуя никогда не выпытывает, ему нужна лишь та информация, которой Дазай хочет поделиться. Даже если его мозг — это путаница самокритичных мыслей, Осаму точно умрет, если не выяснит, что Накахара ощущает к нему, не является ли случайно это чувство взаимным. Ему необходимо знать. Поэтому как только Дазай собирает достаточно смелости, он, наконец-то, неуверенно бормочет кое-какие слова.  — Ты думаешь обо мне? — говорит мужчина, сразу же ругая себя, потому что хотел сказать не это. Чуя выглядит озадаченным поначалу, поэтому Осаму пытается исправить свою оплошность. — Я имею в виду, что когда мы порознь, я не могу перестать задаваться вопросом, когда в следующий раз тебя увижу, а иногда я без конца думаю о тебе, твоих волосах, теле, глазах… Боже, давай я не буду начинать о твоих глазах. Дазай много и сбивчиво говорит, явно не исправляя ничего из своих слов — лишь углубляя бездну своего позора. — Поэтому я также не могу перестать спрашивать себя, так ли это и для тебя: позволяешь ли ты каким-либо образом своим мыслям устремляться ко мне, к тому, чем бы я мог быть занят, или… Чёрт, я просто несу чушь, — Осаму издает смешок, чтобы скрыть свою нервозность. Тот факт, что Дазай все еще сидит на Накахаре, сжимая его бёдрами, а татуировщик лишь молча смотрит в ответ, только ухудшает ситуацию.  — Я веду к тому, — Дазай вздыхает слишком отчаянно, как для того, кто считается гением, — что я думаю о тебе так много, что это даже постыдно, поэтому я надеюсь, что это взаимно. Иначе всё это — полный отстой. Осаму ни о чём не думает, и он с удовольствием расслабил бы и тело, чтобы насладиться ощущением снятого с плеч веса, но, тем не менее, все еще сидит на Чуе — и устраиваться поудобнее на ком-то, кто все еще не сказал ни слова в связи с его признанием, не совсем благоразумно. Дазай не знает, чего вообще ожидать; это его поражает, но такое случается уже не впервые, когда он рядом с Накахарой. Накахарой, который пялится на него, словно Осаму отрастил еще одну голову.  — Дазай, — начинает Чуя. Детектив перебивает его из чистой паники, в попытке исправить ситуацию во второй раз.  — Во всяком случае, не переживай обо мне, я могу справиться с отказом действительно хорошо. Я просто буду продолжать восхищаться тобой со стороны, я думаю… Это не срабатывает. Честно говоря, у Дазая нет понятия, как надлежащим образом справиться с тем, что его отвергнут, так как всегда это он был тем, кто инициировал разрыв. Но, зная, какой он испорченный и как делает большую проблему из ничего, это стопроцентно будет катастрофой. Хуже всего то, что он сделал всё между ними сложным, и Чуя, наверное, выгонит его. Почему Осаму всегда нужно портить всё хорошее? Накахара медленно моргает, невозмутимо, как всегда, и это причиняет некую боль, но его ладони опускаются и нежно обхватывают талию Дазая, а затем слышится:  — Ты как бы милый, знаешь? — произносит Чуя. — Такой сладкий. Осаму в десять раз перепуганнее, чем это нужно, чтобы заметить намёк; его глаза смотрят куда угодно, только не на Накахару, хотя он и ощущает, как пальцы на его талии сжимаются в попытке привлечь всё его внимание.  — Дазай, — снова говорит Чуя, и детектив, во всем своем смущении, снова пристально смотрит на него и его красивое лицо, в которое он слишком сильно влюблен. Не то чтобы Осаму мог так долго продержаться без взглядов на него, как ни крути. Накахара обнимает его сильнее.  — Конечно, я думаю о тебе, даже когда не следует. Ты сам по себе можешь быть очень отвлекающим, — Чуя улыбается, и этого достаточно, чтобы развеять беспокойство Дазая. Тем не менее, Накахара серьёзен и продолжает говорить: — Иногда это мельчайшие детали, что напоминают мне о тебе, или же я внезапно вспоминаю что-то, что ты сказал или сделал. В других случаях, я решаю подумать о том, как ты позоришь себя передо мной, чтобы поднять себе настроение. Осаму стонет и пытается спрятать лицо у Чуи на плече, но этому препятствует сам татуировщик. У Дазая не остается выбора, он может лишь наблюдать за тем, как Накахара улыбается и говорит:  — Боже, твоя жажда была настолько очевидной.  — Она никуда не делась, — добавляет Дазай.  — Да, это заметно, — громко смеется Чуя. Очевидно, беспомощность Осаму, как и неопытность пребывания в романтических ситуациях чётко отображаются на его лице, потому что Накахара льнет ближе к нему, скользя пальцами по шее, чтобы Дазай не мог смотреть ни на что, кроме него. Вторая ладонь татуировщика обхватывает его бедро.  — Осаму, — говорит Чуя так сладко, как нравится детективу. Дазай сглатывает. — О чем ты всегда говорил, когда я делал тебе татуировки? Осаму изучает лицо Накахары, такого уверенного в своих словах и действиях, что он почти чувствует стыд за то, что находится в таком раздрае. Когда-то он был известным ловеласом, чёрт побери.  — О вещах… вещах, которые тебе нужно было знать, если ты собирался быть моим новым парнем. Чуя удовлетворенно хмыкает.  — Для меня это звучит, как предсказание, — произнося эти слова, он сжимает бедро Дазая. — И что ты там еще говорил, насчет своих предсказаний? Осаму наконец-то осознает, что пытается сказать Накахара. Его сердце бьется быстро-быстро, а в горле пересыхает, когда он отвечает:  — … что они всегда сбываются, — бормочет Дазай. Каким бы трусом он ни был, когда дело касается Чуи, Осаму благодарен за то, что не оторвал глаз от великолепия реакции Чуи: того, как проколотые губы растягиваются в широкой улыбке, которая отображается и в его глазах, в том, как в их уголках появляются морщинки; того, как его брови взмывают вверх в пародии на удивление — но вообще в веселье, в чистом удовольствии.  — О! — восклицает Накахара, в притворном осознании.  — …о. Чуя тихо смеется: от того, как слегка приоткрыт рот Осаму, как плохо скрыто неверие в выражении лица мужчины, как спадают все его маски, как Дазай осознаёт то, что их чувства взаимны, даже если в это трудно поверить. Детектив внимательно наблюдает за тем, как Накахара вплетается покрытыми татуировками пальцами в его волосы в проявлении ласки, заправляет некоторые пряди за его ухо, а после снова откидывается назад, прилегая на диван, и пристально смотрит на него, словно Осаму — настоящий шедевр. Дазай знает, что это не так, даже если забота Чуи всегда пытается заставить его думать иначе.  — Если ты переживаешь, что не нравишься мне так же сильно, как я тебе, — мягко говорит Накахара, — то не стоит. Потому что нравишься. Удивительным образом. Как-то…  — Я понял. Недовольную гримасу Дазая легко стирает одна из искренних улыбок Чуи. Он дважды хлопает Осаму по бедру, чтобы тот поднялся, и детектив соскальзывает с его колен.  — А сейчас давай смоем эту мешанину в душе, и потом ты можешь остаться ночевать. Если хочешь. Накахара встает и манит Дазая следовать за ним, но в голове у мужчины все еще зависло впечатление, что чего-то не хватает. Возможно, ему нужно подтверждение, чтобы поверить, что это всё взаправду. Осаму хватает Чую за руки и тянет к себе, пока тот не оказывается в положении, когда упирается одним коленом между бёдер детектива, а пальцами держится за плечи Осаму в поисках равновесия. В глазах Накахары отчетливо видно замешательство, и у него на языке уже точно вертится вопрос, но Дазай не дает ему шанса заговорить.  — Давай сперва скрепим это поцелуем. Удивление Чуи перерастает во что-то мягче, нежнее. Он не скрывает озарившей его губы улыбки.  — Такой требовательный. Его тон голоса такой сладкий, что уверенность Осаму возрастает до появления ухмылки.  — Обдумываешь всё во второй раз? Чуя едва даёт ему закончить предложение, прижимаясь своими губами к его собственным в напористом поцелуе, что дает слишком много ощущений начала чего-то нового.  — А теперь двигайся, — шепчет Накахара у рта Дазая, и тот может лишь повиноваться, следуя за мужчиной в душ. Чуя избавляет его от оставшейся одежды, разворачивая чувства Осаму вместе с бинтами, прикасаясь к его коже невероятно легко, чтобы смыть чернила, с вниманием относясь ко всем нуждам Осаму еще до того, как тот осознаёт их существование. Накахара обращается с ним слишком нежно, как на его брутальный вид, а его пальцы слишком мягкие, как для того, на чьем теле видно намного больше чернил, чем непокрытой кожи. Дазай надеется, что в ответ на это он может выразить такое же пылкое обожание, когда обводит пальцами — некоторые и больше, чем раз, — все татуировки Чуи, уделяя внимание его волосам, моя рыжие кудри так деликатно, как они заслуживают, потирая пёстро разукрашенную спину до чистоты голыми руками. Накахара подаёт ему полотенце, которое он туго завязывает вокруг своих бёдер, и ведёт Осаму обратно, к своей кровати, приказывая подождать, пока он принесёт ему подходящую его росту одежду. Детектив приятно удивляется, когда Чуя входит обратно в свою комнату одетым в одну из дазаевых рубашек. Его сердце пропускает удар, а тело наполняет чувство собственничества.  — Выглядит знакомо, — улыбается Осаму, пялясь на Накахару, который стоит лишь в его рубашке и боксёрах. — Мне было интересно, куда она подевалась.  — Я украл её в прошлый раз, когда ночевал у тебя, — Чуя сияет улыбкой в ответ. — Моя собственная рубашка была… ну, испорчена.  — Вор, — обвиняет его Дазай во всплеске самоуверенности. — Я хочу её обратно. Накахара качает головой.  — Возьми её. Осаму капризно протягивает руки к Чуе, который подчиняется и подходит достаточно близко для того, чтобы он начал расстёгивать рубашку. Накахара льнет ближе, и все же Дазай не прекращает это дело даже тогда, когда вынужден податься назад, ложась, и даже когда его спина касается матраца. Он стягивает рубашку, но ткань застревает на локтях Чуи, потому что его руки расположены по обе стороны от головы Осаму. Дазай подумывает о том, чтобы пожаловаться на несправедливость, но одна ладонь мужчины уже обвивает его талию, подтягивая выше к изголовью кровати, чтобы теперь уже они оба могли лежать на простынях; это проявление силы, от которого у детектива всегда перехватывает дыхание. Полотенце Осаму не соскальзывает волшебным образом, и самая озабоченная, самая ослеплённая страстью часть его мозга надеется на то, что Чуя сорвёт его и…  — Господи, ты самый сексуальный человек на Земле. То, что ты все еще один, просто, блять, чудо. Очевидно, самая озабоченная и самая ослеплённая страстью его сторона также не знает, как заткнуться. Накахара сгибается пополам от смеха — совершенно точно самого любимого звука Дазая.  — Ох, разве? Один?  — Больше нет, — говорит Осаму, и возможность не освоиться в отношениях даже после того, как они излили друг другу все свои чувства, не совсем хорошо ворошится внутри него, поэтому он настойчиво целует Чую в губы. Поцелуй становится более мягким, и Дазай раскрывает рот, чтобы освободить путь для чужого языка. Ладони Осаму крепко сжимают твердые бицепсы Чуи, после чего перемещаются вверх по чужой спине в поисках татуировок, которые ему уже известны наизусть. Подушечки его пальцев останавливаются на цветочном рисунке на шее Накахары, проводят по контурам, хотя у него и закрыты глаза. Эта татуировка не совсем похожа на ту, что у Дазая на бёдрах, но они странным образом подходят друг другу; эта татуировка Чуи — любимая для Осаму. Накахара, должно быть, замечает намеренное внимание к его татуировкам, потому что он замирает, почти кусая губу Дазая; Чуя прекращает двигаться, но все еще прижимается к его губам собственными. Мужчина одобряюще хмыкает тому, как Осаму изучает его кожу, наслаждается — прикрыв глаза — прикосновениями кончиков пальцев Дазая, когда он оглаживает тигра на его спине; вжимается в него поцелуем и оставляет засос, когда Осаму в ослепительном удовольствии царапает его ногтями. Дазай чувствует, как ладонь Накахары двигается от места у его головы к рёбрам, ища ту первую татуировку кулона, после чего смело перемещается ниже, чтобы дотронуться к чернилам на бёдрах детектива. Он удовлетворённо выдыхает в рот Осаму, и ответным действием из губ мужчины вырывается стон. Дазай наблюдает за тем, как выразительные голубые глаза Чуи открываются, и в них светится мягкость.  — Привет, — шепчет Осаму. — Я хотел бы записаться на приём. Накахара улыбается, и его проколотые губы так близко, что Дазаю приходится сопротивляться порыву поцеловать застывшую на них усмешку. Чуя хмыкает.  — Что это будет в этот раз? Когда Осаму не отвечает ему сразу же, руки Накахары начинают блуждать по его телу, а взгляд не отрывается от лица Осаму в ожидании его одобрения. Чуя скользит пальцами вверх к животу Дазая, переходит на правую сторону торса и груди, после чего останавливается на его ключицах. Детектив кивает в знак согласия. Накахара широко улыбается, одновременно и радостно, и удивленно.  — И что же было у тебя на уме? — спрашивает Чуя, и Дазай не может сопротивляться этому, правда.  — Ты. Этот ответ вызывает у Чуи чистосердечный смех — и все же, это правда. Накахара всегда является тем, кто овладевает мыслями Осаму, занимает всё место в его голове. Дазай улыбается, находясь в непосредственной близости от своего — теперь уже — партнёра, открывая для себя, какое по ощущениям чистое, неподдельное счастье. В этой жизни существует мало того, что Осаму Дазай не может предугадать, но его гордость не ущемляет признание того факта, что такой бог, как Накахара Чуя, всегда будет ошеломлять его. Что эти чувства, мгновенное притяжение и последующее за этим счастье, — это что-то, что он никогда бы не смог предсказать наперёд. И на этот раз Дазай не возражает, что Купидон перехитрил его. Ему никогда не была известна романтика или влюбленность – и всё же, одна вещь, в которой Осаму уверен, это то, что когда он слышит, как Чуя вот так смеётся… Дазай рад, что, в конце концов, он не потерял своё очарование.