***
Понедельник и вторник Гермиона (все еще Грейнджер-Уизли) делала вид, что не ведет себя как девочка-подросток, которая боится посмотреть в глаза понравившемуся мальчику после поцелуя. Уходя из мэнора (убегая?), она промямлила, что в ближайшие пару дней не сможет работать с портретами, что выложилась, что ей нужно время на восстановление, значит, не давать о себе знать вполне допустимо. Она действительно планировала выкинуть Малфоя из мыслей до четверга, во всяком случае, договаривалась с собой об этом, но Малфой и поведанная им история прочно обосновались в голове. Шок прошел, и Гермиона раз за разом разбирала рассказанное по деталям. Она пыталась понять мотивы каждого, ставила себя то на место Драко, то на место Астории, то на место Люциуса, кривилась от отвращения и начинала анализировать снова. Воспоминания о завершении разговора тоже не отпускали. Гермиону окатывало жаром и бросало в дрожь, стоило лишь воскресить в памяти теплые губы, скользящие по ее губам – обнимающие, обволакивающие, оглаживающие; расфокусированный взгляд светлых глаз; руки, вцепившиеся в ее плечи, словно в последний оплот стабильности на Земле; и снова губы, несмелые, ласковые, дегустирующие, искренние до умиления. Гермиона никогда не считала себя кинестетиком, а вот же… Сколько времени они целовались? – И как, вспомнил? – спросила она Малфоя (нормально ли и после такого называть человека мысленно по фамилии через раз?) маленькую вечность поцелуев спустя. – Все еще не уверен, – растянул он в усмешке чуть подпухшие губы и подался вперед, или она подалась, или вместе. Вот отстранилась точно она, и сколько ни уговаривай себя, что не сбежала, а проявила здравомыслие, правду не скроешь. Гермиона испугалась. Испугалась того, что пробуждалось внутри в ответ на действия еще недавно совершенно чужого мужчины. Поцелуи Малфоя совсем не были похожи на поцелуи Рона, которые уже много лет можно было разделить на две категории: приветственное чмоканье и требовательный поцелуй – прелюдия к сексу. Малфой… Драко же не пытался перейти к серьезным действиям, бережно придерживая за плечи через чертов пиджак. Она желала ощутить его губы на шее, возле уха, да чизпурфла вам в палочку, везде, и кляла себя за то, что надела гольф с высоким воротником и плотный брючный костюм. Раньше с Гермионой Грейнджер не происходило ничего подобного. При всем разнообразии ее жизненного опыта опыта отношений с мужчинами у нее почти не было. Не рассматривать же с высоты тридцати с хвостиком, а если быть честной, то без пяти минут сорока, целомудренные зажимания с Крамом в этом качестве. Рон стал ее первым и до сих пор оставался единственным. Их общие «впервые» были завязаны на адреналине и сильных переживаниях: первый поцелуй во время битвы за Хогвартс, первый секс – после похорон Фреда. На том фейерверки и закончились. Строить жизнь с Роном было естественно. В основе их любви лежала дружба, они пролистнули конфетно-букетный период и сразу перешли к серьезным отношениям. Поэтому ей не на что было опираться, выбирая стратегию поведения. Она понятия не имела, как реагировать, что все это значит, и значит ли что-нибудь для Малфоя. И, как назло, работа не подбрасывала интересных задач – рутина рутиной, Гермиона задерживалась, оформляя бумаги, сводя статистику и… собирая крохи информации про бракоразводные процессы среди чистокровных. После озвученного она поняла, что решение не может быть простым – будь оно простым, Люциус нашел бы его, когда открылась правда о… некоторых аспектах родословной Астории. Значит, пока она восстанавливает магическую силу и по капле собирает решимость продолжить работать с Малфоем как ни в чем не бывало, нужно формировать теоретическую базу. Идею обратиться к болеющему коллеге, чьей направленностью была родовая магия, она отбросила как несостоятельную. Ситуация усложнилась спонтанно принятым решением сходить с Драко к Слагхорнам. Грей не идиот и сможет сложить между собой интерес к магическим брачным контрактам и появление оформившей накануне развод (уж эту новость Скитер не пропустит!) Грейнджер на приеме в обществе одного из представителей двадцати восьми (или четырнадцати?). Правда, прием планировался камерным, Грея там может не быть, но рисковать не стоило – она обещала, даже клялась Драко, что не выдаст его тайн. Если не Грей, то кто? Была у Гермионы одна идея... Имя этого человека возникало в мыслях с тех самых пор, как она взялась за нерешаемую задачу, но она даже не знала, жив ли он. После двух суток почти болезненного нервного возбуждения закономерно наступила апатия. К среде обдумывать и мысленно проживать заново выходные стало невмоготу, и Грейнджер обратила внимание на другое: ее накрыло осознание необратимости перемен в жизни. Она не жалела о принятом решении – нет, другого выхода и не было, но опустевший дом угнетал. Даже слишком любопытные родственники визитов не наносили, впрочем, и не смогли бы – она перекрыла им доступ. Гермиона не хотела никого видеть, но одиночество разъедало, окружало, выглядывало из каждого затененного угла. Она не знала, связано ли это с тем, что Рон забрал остаток своих вещей, или с тем, что после его неожиданной аппарации из кухни в этой самой кухне ничего не готовили, а без запаха еды дом стал нежилым. Грейнджер засиживалась на работе, наседала на книги, но тоска не отступала. И еще она с трепетом ждала сову из Хогвартса. В каких бы растрепанных чувствах Гермиона ни вернулась из мэнора, первое, что она сделала дома, – написала долго откладываемое письмо детям. Не вдаваясь в подробности, поставила перед фактом о принятом ею и Роном решении. В четверг утром возникло желание завизжать, чтобы хоть как-то разрушить тишину пустого дома. Раньше в традиционную утреннюю суету врывалась сова, приносящая номер «Пророка», сова, доводящая Гермиону до белого каления тем, что покрывала идеально чистые кухонные поверхности перьями, грязью и пухом, теперь же и почтовые птицы не вторгались в личное пространство Грейнджер-Уизли – то ли сами почуяли переезд подписчика, то ли Рональд переоформил абонемент на другой адрес. Мерлин и Моргана, да Гермиона многое отдала бы за сову с весточкой! Грейнджер пообещала себе связаться вечером хотя бы с Драко. Она изучила родовое древо его семьи, прочитала пару интересных заметок о Малфоях и имела теперь несколько собственных идей насчет того, кого из его предков стоит вызвать на разговор. Даже сожалела, что не сделала этого раньше, возможно, они бы сэкономили сеанс. Как в соломинку вцепившись в свое отвлечение, она аппарировала на работу, где целый день провела между правками статьи о магической нестабильности в местах, где когда-то обитали друиды, и многотомником «Выдающиеся волшебники Британских островов. От Артура до Дамблдора». В каждом из просмотренных томов обнаружилась интересная информация о магах с фамилиями Гринграсс и Селвин. Ее невысказанная просьба о весточке была услышана мирозданием. В стерильный запах дома вклинилось амбре свежего совиного помета. На каминной полочке сидели две совы. Роскошный малфоевский филин испепелял взглядом Сычика, а Сычик выказывал свое презрение незнакомой высокомерной птице по-простому – с голубиной непосредственностью украшал чистый Гермионин пол экскрементами. Третья сова, которая изо всех сил дистанцировалась от двух остальных, была школьной сипухой, именно к ней бросилась Гермиона в первую очередь. Ответ, естественно, писала Роза. Округлым почерком дочери было выведено несколько коротких предложений: «Привет, ма! Мы уже знаем, папа написал раньше. Мы тебя любим! PS: Тебе нужна поддержка? Твои Роза и Хьюго» В этом была она вся – ее милая взрослая Роза, иногда казалось, что она родилась уже большой серьезной девочкой. Отправив с хогвартской совой такое же лаконичное: «Спасибо, я в порядке. Увидимся на каникулах. Люблю. Мама», игнорируя свое любопытство и тренируя волю, она потянулась к записке мужа (почти бывшего). Птица Рона, впавшая в детство сразу же после того, как не выросла, удивительно легко и без истерик отдала послание. Видимо, благодарить за это следовало презрительно взирающего на мелкое недоразумение питомца Драко. Рукой мужа было нацарапано: «Как ты? Может, поговорим перед процедурой?» Гермиона прислушалась к себе и поняла, что не хочет. Довольно неожиданно после полутора суток терзаний от одиночества, но она действительно не хотела видеть Рона сейчас. Сейчас она хотела только вскрыть послание, зажатое в лапе черного филина.***
Такой путаницы в мыслях и такого смерча эмоций, как после поспешного бегства Грейнджер в воскресенье, у Драко Малфоя не было никогда: ни измена Астории, ни смерть отца, ни все те сложные решения, которые пришлось принимать после того, как открылась правда о беременности жены и ее родственниках, ни многие другие пережитые им неприятности, не порождали подобного, а может, порождали, но время вытерло это из памяти. В его голове произошел взрыв, когда он коснулся губ Грейнджер. Рассказ о Гринграссах и сыне выжал все соки, но не убил преследующие Драко мысли о ее губах, и он – почти сорокалетний мужчина – во время обычного поцелуя испытал эмоции, о существовании которых не подозревал. Это было так… так… он не находил правильных слов, чтобы описать пережитое во время... близости. Близости… Ее драклов пиджак играл роль меча, который лежал между Тристаном и Изольдой, пояса, мантикора его разорви, верности. Драко хотелось попробовать ее шею на вкус, вдохнуть умопомрачительный аромат и раствориться в нем, но нет, грейджеровская экипировка не позволила перейти черту – дьяволица будто знала! Он не позволил себе насладиться ее ртом, как хотелось, ласкал губы, смакуя, как изысканный десерт, но не углублял поцелуй, чувствовал, что тогда произойдет все и сразу. Даже Мерлин не знает, чего ему это стоило! Когда она ушла (позорно сбежала!), Драко позволил себе избавиться от напряжения той самой рукой, которая недавно целомудренно придерживала плечо Грейнджер (правильно ли называть по фамилии женщину, которую целуешь? А которую хочешь так, что встает от воспоминаний о поцелуе?). Желания тела можно подчинить разуму, пугали не они, пугало то, что его тянуло к Гермионе не только на уровне физиологии. Он наслаждался ее обществом, восхищался теми чертами характера, которые еще недавно совершенно искренне называл гриффиндористой дуростью. Имп плешивый, он начал скучать, как только развеялся зеленый сполох после ее ухода (бегства! Это было бегство!). Стоило вспомнить внимательные теплые глаза и улыбку, как сердце заходилось от... от чего-то заходилось. Еще неделю назад они были чужими друг другу – бывшими однокурсниками, просто знакомыми, иногда пересекающимися из-за тесноты сообщества, в котором живут, кем угодно, но не… страшно давать определение творящемуся безумию. Ведь то, как она отвечала ему, должно означать, что Драко сходит с ума не в одиночку. Ему хотелось верить в это. У камина Гермиона сказала, что ей нужны несколько дней на восстановление магического потенциала, Малфою тоже нужны были эти несколько дней. Только восстановить надлежало душевное равновесие. Смешно, но жизнь не баловала Драко страстями, он пару раз увлекался в ранней юности – курсе на пятом, на шестом некоторое время испытывал что-то к Панси, а затем стало совсем не до влюбленностей. Имела место физическая реакция на самую страшную женщину из всех, кого Драко доводилось знать, но это была чистой воды физиология. На эмоциональном уровне тетка Беллатрикс пробуждала в нем ужас и омерзение. Союз с Гринграсс он рассматривал совершенно отвлеченно – невеста, не хуже и не лучше остальных барышень, возможно, Драко и пошел бы на конфронтацию с отцом, будь он влюблен в другую, но тогда ему было все равно. А потом он привязался. Постепенно, день за днем, месяц за месяцем, год за годом, живя в тесном контакте, привязался к Асти. Он стал находить общество супруги сначала приятным, затем нужным. НЕ нужным оказался он сам. После стольких лет ровной привязанности было нелепо испытывать страсть к женщине, о существовании которой вспоминал, только когда сталкивался с ней в Министерстве или на больших приемах. Не будь Драко так уверен в порядочности Грейнджер, заподозрил бы, что она подлила ему Амортенцию. Сутки он метался по мэнору загнанным зверем, не зная, чего хочет на самом деле – убежать от внезапных чувств, поддаться им или притвориться, что ничего необычного не испытывает. Последнее, впрочем, даже звучало не особо правдоподобно. К вечеру понедельника Драко наконец признался себе, что увяз и что лучше попробовать, чем жалеть о несбывшемся – и без того добрая треть жизни мимо прошла. А потом вспомнил, что первым о Грейнджер в качестве... части семьи заговорил отец. Он почти направился в галерею, выяснить, какого соплохвоста Люциус знал о том, что между сыном и его бывшей однокурсницей что-то происходит, раньше, чем что-то начало происходить, но успел себя остановить. Затем Драко пустился в воспоминания о нескольких встречах, которые возымели такие странные последствия. Как-то так сложилось, что он все время был ведомым, позволял Грейнджер демонстрировать ум и способности, а сам довольствовался ролью восхищенного зрителя или помощника, ну… кроме первого дня, когда с удовольствием окунул ее головой в правду о ее муже и своей жене. Для того чтобы произвести впечатление на даму, нужно было что-то менять в этом раскладе. Весь вторник Драко провел в библиотеке, возненавидел своих предков с новой силой, но так ничего и не нашел. Вечером за ужином на него накатило, он подумал о том, что мечты о будущем с Гермионой могут остаться мечтами, а его судьбой стать пустой мэнор. В среду хандра усилилась, он даже не спускался в библиотеку, провел большую часть дня в кабинете наедине с бутылкой огневиски, оправдывая себя тем, что занимается давно требующими внимания бумагами, но не разобрался ни с одной. В четверг утром Драко готов был обсуждать с эльфами новости квиддича. Он тоскливо размышлял, сколько же времени понадобится Грейнджер, чтобы восстановиться, а потом решил: к черту! Малфой он или нет? Неужели так сложно найти в огромном книгохранилище что-то достойное обсуждения? Вечером отправит к ней филина. В конце концов, есть вероятность, что она ждет от него шага. К обеду он действительно нашел кое-что интересное. «Кое-что интересное» было написано частично на старофранцузском, и это он разобрал, частично на гэльском, и это он разобрал на одну десятую, но подпись касалась вставленной в альбом костяной таблички, испещренной рунами, насколько смог определить на глаз, либо скандинавскими, либо мэнскими, но специалист разберется лучше, и одного подходящего специалиста он знал, то есть одну... У Драко тряслись руки, когда он призывал филина, и тряслись они не от перспективы увидеть Грейнджер – кажется, он таки нашел зацепку. Возможно, это ставило крест на намечающихся отношениях, возможно, нет, возможно, он все не так понял. Загадывать наперед не следовало. Конфуций еще не успел вылететь в окно, а ноги понесли Драко к камину. Только отправив сову, он вспомнил, что между мэнором и коттеджем «Агат» открыта связь. Малфой застыл изваянием у каминной решетки и принялся ждать – если он немножко успел изучить Грейнджер, она не будет тратить время на совиную почту.***
Рон Уизли был бесхитростным прямолинейным человеком. Когда его раздражали – раздражался, когда злили – злился, когда любили – любил в ответ. Он был честен в своих потребностях, но склонен к импульсивным поступкам. Роман с Тори, например, был следствием целой цепочки импульсивных поступков, их теперешнее сосуществование – тоже. Из собственной кухни он аппарировал, умирая от тревоги за Асторию, поэтому, когда увидел ее, живую и здоровую, вышедшую на хлопок аппарации из спальни, смел ее волной облегчения и ураганом чувств. Из сбивчивого рассказа любимой вычленил главное: гнида-муж практически выставил ее из дома. Значит, так тому и быть! Рон не сбежит от ответственности за Тори. Первые несколько дней он купался в свалившемся счастье. Уходить на работу из объятий желанной женщины и возвращаться в них же было чертовски великолепно. Пусть эти дни омрачались неуверенностью, что он сможет соответствовать ожиданиям Астории, периодически набегающим чувством вины перед Гермионой, стыдом за то, что не может смотреть ей в глаза и тихонько, как вор, переносит вещи в свой новый дом, пока та на работе, и пониманием, что не готов к разговору с родственниками. Эйфория длилась ровно четыре дня, а потом реальность происходящего ударила в темечко. Первое, что Рон сделал, когда осознал, что жизнь совершила крутой вираж, и как было, больше не будет никогда, написал письмо детям, моля Мерлина и основателей, чтобы Гермиона не опередила его. В письме честно повинился: встретил другую и они с мамой разводятся. Затем стал мысленно готовиться к разговору со старшим поколением родственников. Он не был дураком и понимал, что должен объясниться, не называя имен. Представить Тори семье можно будет только после того, как Гермиона найдет решение малфоевской проблемы. Мать заявилась к нему на работу не вовремя – и поэтому Рон сделал то, что умел лучше всего: агрессивно спровадил ее и перенаправил все вопросы на Гермиону, не то чтобы совсем не испытывая угрызений совести. Пока Рон собирался с духом и искал правильную тактику боя с родными, Астория побывала в мэноре и принесла новости. В малфоевском доме она встретила Гермиону, и та сообщила, что Джинни и мать все знают. Но не это поразило Рона, он был шокирован тем, что его Гермиона проводит воскресенье в обществе хорька! А затем вспомнил, какими намерениями та руководствуется, и его опять поглотило чувство вины – он, как последняя скотина, оставил супругу расхлебывать дерьмо, а сам наслаждается обществом любимой в их маленьком ванильном мирке. В понедельник Рон был намерен поговорить с семьей, вот только дел на работе оказалось невпроворот – разговор планировался нелегкий, требующий особого настроя, не хотелось вести его уставшим. Он пообещал себе, что свяжется с Гермионой, как только разберется с матерью, Гарри и Джинни. Во вторник он решился. Мама устроила форменный разнос, и разговор с другом и сестрой Рон отложил еще ненадолго. А потом, неожиданно для себя самого, задумался, каково сейчас Гермионе одной в пустом доме. Негативные эмоции поистерлись, а вина и стыд остались, и Рон уговорил себя, что должен извиниться, увидеться с женой до того, как они отправятся к Кингсли подписывать бумаги о разводе. Им нужно выяснить отношения, в конце концов они были друзьями, пока быт не убил все хорошее. Всю среду он чувствовал необходимость связаться с Гермионой, но не мог заставить себя написать ей. Катализатором его решимости неожиданно стала Тори. Не то чтобы она планировала именно это. Между прочим, она сказала, как довольна, что и эльфа получила, и идти с Драко к Слагхорнам не нужно, потому что Гермиона любезно согласилась сопровождать ее мужа. После этих слов Рон вскочил как ошпаренный. Ревность, испытанная в воскресенье, не шла ни в какое сравнение с тем, что он испытал в этот момент. Разговор с супругой стал первейшей необходимостью, он отложил все остальное, набросал короткую записку и отправил с Сычиком. Через несколько часов птица вернулась с отказом. Рон Уизли был импульсивным человеком. Скомкав и швырнув под ноги записку, он аппарировал в свой старый дом.***
Астория Малфой (в девичестве Гринграсс) никогда не была свободной – сначала ее действия определяли родители, затем… семья супруга, поэтому чувство свободы, которое она испытала после того, как обида на выгнавшего ее Драко отступила, практически окрылило ее. Она впервые стала хозяйкой своей жизни. По правде, ей и не нужно было официального развода, Асторию вполне устраивал номинальный, но она понимала мужа, для которого развод мог стать шансом на вторую попытку. Да и где-то в глубине сознания зудела неприятная мыслишка, что если они не разойдутся официально, и Драко в какой-то момент переклинит, он может потребовать ее назад, в конце концов в его руках была ее репутация. В целом же Тори наслаждалась жизнью в маленьком домике, ей было уютно здесь после холодного огромного Малфой-мэнора. Но через несколько дней эйфории от того, что сбылось несбыточное, Астория начала замечать, что Рону не так хорошо, как ей самой, что его что-то угнетает. Возможно, причиной его состояния стало принудительное отшельничество, все-таки он привык жить в клане. Кроме того, она знала о его неуверенности, Рон полагал, что не дотягивает даже до Гермионы Грейнджер, а ее, Асторию Малфой, считал еще более тонко организованным существом. Рон впервые заговорил о том, каково Тори после дворцов с кучей домовиков вести хозяйство в крошечном коттедже, в тот день, когда заметил эльфа. Тори заверила, что все замечательно и она радуется каждому часу, просто Трис – неотъемлемая часть ее жизни последние пятнадцать лет, но червячок сомнения продолжал точить Рона, она видела. А еще его снедала вина перед женой. Рону не нужно было это озвучивать, Астория знала. По себе знала. В воскресенье, вернувшись из мэнора, она рассказала ему, кого встретила там, не просто так. Сама Тори почувствовала облегчение, когда увидела, что Драко не предается унынию в одиночестве, а наслаждается жизнью в обществе Гермионы Грейнджер. Нет-нет, мысль о том, что у Грейнджер что-то наклевывается с Малфоем, не имела оттенка зависти, ревности или горечи. Астория искренне порадовалась за супруга. Хорошо, не столько за супруга, сколько за себя – Малфой выглядел почти счастливым, и с ее души упал камень. И Тори надеялась, что Рон отреагирует на новость точно так же, как она сама, но вместо облегчения увидела в его глазах вспышку ревности. И это ей не понравилось. Очень не понравилось. Следовало убедиться, что она не приняла за ревность что-то иное. И набравшись за пару дней храбрости, Асти аккуратно сообщила Рону о планах его Гермионы и своего Драко на вечер-презентацию Ульрики Бьорн-Слагхорн. Реакция оказалась гораздо сильнее ее наихудших опасений. Снедаемая беспокойством Тори наблюдала, как Рон отправляет сову, как нервно ждет ответа и, получив его несколько часов спустя, мнет записку и аппарирует в неизвестном направлении. Астория подошла к комку измятой бумаги и расправила. С одной стороны было начеркано кривым почерком Рона: «Как ты? Может, поговорим перед процедурой?», с другой выведено каллиграфическим: «Нет необходимости. Встретимся завтра в Министерстве». Астория испепелила клочок мощным Инсендио и стала размышлять, как избавиться от соперницы. Рон вернулся через несколько минут. – Ее, черт побери, нет! – взревел он раненым гризли. – Скорее всего она у твоего… – он проглотил ругательство и виновато посмотрел на Асторию. – Мы можем проверить, – Тори с задумчивым выражением лица взяла Рона за руку и повела к камину.