Здесь пахнет цветами и маем

Грудная клетка вздымается и опадает, когда он делает глубокий вдох – здесь дышится легко до головокружения и приятной дрожи, лениво стекающей вдоль позвоночника. А может, дрожь эта вызвана тем, что рука идущего чуть впереди Тяня все еще крепко сжимает его руку. Шань не особенно хочет об этом задуматься. И не задумывается. Вместо этого он оглядывается вокруг себя, пытаясь понять, что такого особенно в этом месте. Почему Тяню вдруг понадобилось его сюда привести. Стоит признать, здесь красиво. Здесь света столько, что он льется в глотку живительно. Здесь почему-то все полыхает весной даже сейчас, поздней осенью, когда зима уже дышит морозно в спину. В любой другой раз Шань решил бы, что Тянь привел его сюда, потому что опять включил одного из своих внутренних долбоебов. Того, которого называет романтиком. В любой другой раз – да, решил бы. Но не сегодня. Сегодня Тянь непривычный, почти незнакомый. Только почти, потому что Шань уже видел его таким – так редко и так ценно, но видел. Взбудораженный. Уязвимый. До странного молчаливый. Ломающий очередную свою бетонную стену и приглашающий Шаня за нее заглянуть. Такой Тянь не мог привести его сюда просто потому, что здесь, чтоб его, красиво. Такой Тянь ничего не делает просто так, ради самой идеи. Шань все еще помнит, так ясно, отчетливо помнит тот единственный раз, когда Тянь признал, что поднимался на эту гору. Им тогда было лет по пятнадцать. Они тогда жили на нервном окончании, существовали смесью из горечи и наносимой друг другу боли, из ненависти и только зарождающейся привязанности, из тепла, которое едва-едва начинали друг другу дарить. Тем утром, проснувшись в семейном доме Тяня, Шань обнаружил тахту, придвинутую к его дивану – совсем несложно было догадаться, кто на ней спал. И если он тогда почувствовал разочарование, осознав, что подушка все еще теплая, что, может, проснись он всего несколькими минутами раньше… То никто об этом все равно не узнает. Прикрыв глаза, Шань делает очередной глубокий вдох, заполняя легкие пряной свежестью до отказа. Он становится таким сентиментальным придурком. Но сейчас это как-то не стыдно. Сейчас, когда Тянь ведет его туда, на гору, в место, которое, кажется, что-то важное для него значит. Стоит только об этом подумать – и Шань чувствует, как сердце глыбой срывается вниз, чтобы тут же подскочить куда-то в глотку и судорожно забиться на месте кадыка. Волнение Тяня передается ему, резонирует внутри настороженностью и мягкой, удивительно правильной тишиной. Вместо того чтобы привычно ворчать-огрызаться, Шань тоже продолжает помалкивать и только мимолетно проводит большим пальцем по загрубевшим костяшкам Тяня, заметив, как в ответ на это рассеянно дергается уголок его губ. В конце концов, они наконец останавливаются. В конце концов, Тянь сжимает его руку так сильно, что удивительно, как не слышится хруст костей. В конце концов, Шань все-таки осознает, зачем они сюда пришли, почему это было важно. И оказывается не готов к этому осознанию. Оно падает на него осколками гребаного хрустально-лазурного неба над их головами. Господи. – Я вернулся, мама, – произносит Тянь хриплым, непослушным голосом, глядя на надгробье перед собой и продолжая сжимать руку Шаня. – Помнишь, я обещал тебя кое с кем познакомить? Взгляд Тяня – грусть и вековая боль, острые обломки и шрамы, вновь открытые, кровоточащие. Шань рушится под действием этого взгляда. господиблядьбоже Он делает это прежде, чем успевает подумать. Скорее инстинктивно, чем осознанно. Раз. Мягко высвободить руку из хватки Тяня. Два. Сделать несколько широких шагов до надгробья. Три. Наклониться. Опустить голову. Сглотнуть смесь горечи, тоски, сочувствия, нежности, благодарности… Вы-дох-нуть. – Здравствуйте, госпожа Хэ. Спасибо вам за вашего сына. Я позабочусь о нем. Из-за спины доносится болезненный, сломленный звук, и это заставляет Шаня резко выпрямиться и обернуться. Тянь стоит на расстоянии нескольких ярдов, там, где он его оставил. Серые глаза странно, незнакомо блестят, тлеют тихим и мягким огнем – и в этот раз Шань действительно не может прочитать их, хотя бы отдаленно понять, в чем дело. Беспокойство начинает вибрировать в солнышке, подкатывает тошнотой к глотке. Но в следующую секунду беспокойство сменяется паникой, а земля уходит из-под ног; он проваливается под магму, к самому ядру. И это – блядь. Блядь. Они знакомы столько лет, но Шань ни разу не видел Тяня плачущим. Это же Хэ Тянь. Холод и монолит. Сила и сталь. Шань ни разу не видел Тяня плачущим. …до сегодняшнего гребаного дня. Паника ввинчивается в глотку сверлом, заходится под ребрами воем. Шань не знает, что делать с плачущими людьми. Шань не знает, что делать с плачущим Тянем. Мысли лихорадочно мечутся в голове, конвульсивно сменяют одна другую, в калейдоскопе от виноватого – какого черта я сделал не так? – и до испуганного – какого черта мне делать теперь?! Было бы так просто сбежать, и он бы сбежал, наверное, от любых других слез, но... Но Тянь, конечно, никогда не плакал перед ним. Зато Шаню случалось плакать перед Тянем, пусть он этого и не хотел, пусть он за слабость себя и ненавидел. Зато Шань помнит ласковые прикосновения. И тихое дыхание. И мягкое «я здесь». Ноги уже делают шаг вперед. И еще один. Руки уже обхватывают знакомое лицо, большой палец бережно вытирает влажную дорожку с острой скулы. Паника в груди тает, сменяется знакомым желанием оберегать, теплым трепетом и почти благоговением. Я позабочусь о нем. Шань разводит руки в стороны, давая выбор. Лицо Тяня озаряется улыбкой, все еще грустной, но вмещающей в себе столько света, что никакое солнце с этим не сравнится. Хочется прикрыть глаза, но Шань оставляет их широко распахнутыми, и когда Тянь зарывается ему лицом в шею и сжимает так крепко, что скулят ребра – в ответ только притягивает чужое тело еще ближе к себе. Футболка в районе ключицы, выглядывающая из-за ворота распахнутой куртки, быстро становится влажной, плечи под руками ощутимо дрожат, и хотя во всем этом чувствуется надрыв, и горечь, и столько тщательно маскируемой, не находящей выхода боли, которая годами травила Тяня изнутри – с каждой секундой все отчетливее ощущается облегчение. Тянь никогда не плакал перед ним. Впервые Шань задумывается – когда Тянь вообще в последний раз плакал? Одна только мысль оседает пеплом на изнанке коже, и Шань прижимает его к себе теснее, сам зарывается носом в шею Тяня. Солнце медленно падает за горизонт, окрашивая его нежными оттенками алого, и ветер мягко перебирает их волосы так же, как перебирает листву. Когда Тянь наконец разжимает хватку и отстраняется, все еще не убирая рук, серые глаза выглядят сухими – только легкое покраснение и влага на футболке напоминают о том, что происходило несколько минут, а может и несколько вечностей назад. Он внимательно и сосредоточенно всматривается в лицо Шаня – от этого взгляда, от стали в нем, расплавленной в мягкое серебро, тремор стекает по коже к кончикам пальцев. Так проходит секунда. Еще одна. Наконец, Тянь аккуратно, как-то болезненно бережно обхватывает лицо Шаня ладонями и начинает говорить: – Его зовут Мо Гуань Шань, мама, – голос сорванный и тихий, кажущийся надтреснутым, и когда Тянь опять улыбается, в этой улыбке больше нет грусти или боли, только счастье, чистое, концентрированное; Шань под ее воздействием сам – счастье, концентрированное и чистое. – И он – весь мой мир.