Война — это волк, и он может прийти и к вашей двери. Бернард Шоу
Чужой пугающий голос оказывается на удивление знакомым — Чимин даже не сразу осознает, что этого человека он уже встречал. Вместо этого омега обводит взглядом местность. Тело Ёна всё ещё пригвождено к дверце кареты, а трупа Джу отсюда не видно: только алые струйки крови, по снегу стекающие. Спасать Чимина некому. — С-сокол? — омега хрипит, обернуться не может и только ртом воздух хватает. Горечь предательства растекается по венам, словно яд, делает больно, сотни ножей в спину втыкает, тысячами стрел пронзает тело. В Чимине таится жуткая обида, а ещё желание пронзить предателя клинком насквозь. Вот только у омеги в руках лишь небольшой кинжал, а у противника — меч, к горлу его приставленный. И шансы на то, что победителем из этой смертельной схватки выйдет Чимин, равны нулю. — Ты убил их! В Чимине злость кипит, остывать не собираясь. Она жгучая, практически всем телом ощутимая, изнутри разрывающая. Руки сжимаются в кулаки, а ногти впиваются в ладони, оставляя на тех красные отпечатки. Пальцы до побеления сжимают кинжал. — Тише-тише, — успокаивает его голос позади. — Ты пойдешь со мной. Сокол одним резким движением срывает с шеи омеги драгоценное ожерелье, которое тому не посчастливилось нацепить, и сует то себе за пазуху, чуть ослабляя хватку на клинке. Чимин предполагает, что будет дальше: сейчас этот гнусный предатель либо его полностью обворует и убьет, либо продаст в какой-нибудь бордель, а то и вовсе в рабство, откуда омеге в жизнь не выбраться. Ни одна из этих ситуаций совсем не устраивает. Он не может проиграть. Умереть — тем более. На хрупких плечах Чимина — семья, которой без него не выжить, концы с концами не свести. И омега решается. Он лучше будет бороться до конца, даже если тот победным не окажется, чем просто возьмёт и опустит вниз руки, упустив, возможно, единственный шанс. Чимин, ловя то самое мгновение, когда Сокол чуть отвлекается, молниеносным движением поднимает руку с кинжалом и втыкает тот противнику куда-то в бок. Оружие омега не вынимает — просто не успевает сделать этого. Он только отбегает в сторону на дрожащих ногах, бросая взгляд на грязно ругающегося Сокола, который, держась за рану, тем не менее идёт по направлению к Чимину, сжимая меч. Омегу будто волной страха накрывает, он вынырнуть пытается — не получается. Страх забивается в подсознание, заставляет задыхаться, терять над собой контроль. Смерть дышит в затылок, своим холодным дыханием опаляет чувствительную кожу. У нее над головой уже занесена коса, блестящая при дневном свете, готовая в любой момент Чимину голову снести и последний вздох забрать. Но омега не позволит. Он встаёт на негнущихся ногах, чуть пошатываясь, снова оглядывает приближающегося Сокола и бросается бежать. Ноги по колено в снегу. Он забивается в сапоги, охлаждая кожу, хрустит громко, оглушительно в звенящей тишине. Чимин слышит звуки погони, чувствует чужое присутствие за спиной, но за ним идёт не только Сокол, за ним следует сама Смерть, пытаясь когтистыми пальцами пронзить плоть. Она царапает кожу, уродливые рваные шрамы оставляя, она мчится прямо позади — вот-вот догонит. Омега бежит, не оглядывается. Теряет кожаную перчатку — не поднимает, вместо этого голую ладонь в снегу обжигая. Он несётся в лес, ибо здесь, в степи, спасения нет. Он спрячется, переждет бурю. В лесу опасно: там дикие звери, можно легко заблудиться или случайно съесть что-нибудь ядовитое и умереть по глупости. Но здесь, в чистом заснеженном поле, опаснее в десять раз: здесь за ним гонится самый страшный зверь — человек, который ради собственной выгоды жизнь Чимина напополам переломать может, который не просто глотку перегрызет — мучить будет. У омеги надежда оторваться маленькая, призрачная, он ее в руках держит, к сердцу прижимает, согреть пытаясь. Она хрупкая, неживая почти, блеклая — светит еле-еле. Но надежда есть, и пока она не разобьётся, пока Чимин ее с громким «звонь» в снег не уронит, он сдаваться не намерен. Впереди виднеются все приближающиеся стволы деревьев, и омега, набирая в раскаленные лёгкие побольше воздуха, чуть ускоряется из последних сил. Ему бы только добежать. — Лучше остановись, — кричат ему вдогонку, — там тебя заживо сожрут волки. Чимин не слушает, дрожащими руками отодвигая еловые ветви и пробираясь вглубь. Сокол может думать что хочет, но в этой игре ему не выиграть — омега отлично играет в прятки, а здесь столько места, что победа у него в кармане. Чимин оглядывается, позади видя силуэт альфы, и не без удовольствия замечает, что тот все также держится за кровоточащий бок. Омега ударил не сильно, клинок прошел неглубоко, далеко не смертельно, едва пробил броню, но пострадать Соколу определенно придется. Омега уже готовится праздновать свой триумф, мысленно на стол накрывает и ставит туда дорогую посуду, но слишком поздно вспоминает о том, что кое-что всё-таки упустил. Воспоминания о пригвожденной к карете голове Ёна врезается в сознание, сшибая все двери. В тот же миг плечо пронзает острой болью, и Чимин вскрикивает, тут же до крови закусывая губу, чтобы не сделать этого ещё раз. Во рту чувствуется металлический привкус — омега сплевывает и тут же об этом жалеет: на снегу вырисовывается бордовое пятно. Юноша продолжает бежать, уже не разбирая пути. Все его сознание — затуманенное нечто, которое сейчас чувствует только боль повсюду. Чимин не шевелит плечом — боится, что станет только хуже, что он упадет и встать не сможет. Больно так, что искры перед глазами. Омеге кажется, что он сойдёт с ума. Он терпит, губу терзает, не издавая ни звука, и слышит только собственные шаги и невероятно громкое сердцебиение. Впереди видится замерзшая река. Чимин на пробу ступает на лёд, боясь, что тот окажется недостаточно крепким, однако здесь можно вполне себе спокойно идти, что юноша и проделывает. Он аккуратно продвигается прямо по обледенелой воде — так легче сбить Сокола с верного пути, ведь следов не останется, а человек — не собака, чтобы по запаху добычу находить. Лёд скользкий, и передвигаться по нему, чтобы случайно не упасть, сложно. Особенно учитывая то, что движется омега очень медленно, стараясь резких движений не делать и не тревожить раненую руку. Чимин не знает, сколько проходит времени и как много шагов он делает, но совсем скоро он перешагивает на другой берег, облегченно вздыхая. Альфы сзади не видно, вероятно, он прекратил преследование как только попал стрелой прямо в цель. Не в сердце и не в голову — всего-навсего в плечо, но Сокол наверняка полагает, что этого хватит для того, чтобы Пак Чимин отправился на тот свет. Возможно, в его словах есть доля правды. Без первой помощи омега коньки откинет уже через день-два. Он будет умирать медленно, мучительно доживая каждую минуту, безнадежно ловя ртом воздух и пытаясь схватиться за тоненькую ниточку жизни. Но Чимин эту ниточку вокруг запястья обматывает и узел завязывает. Ему умирать нельзя — только не сейчас. Рана то и дело напоминает о себе: сотней выстрелов пронзает плечо будто насквозь, пачкая кровью одежды. Если омега вытащит стрелу — будет плохо: кровотечение может усилиться, а он умрет от потери крови. Оставит — тоже нехорошо: может возникнуть какое-либо заражение. Чимин выбирает меньшее из двух зол. Для начала, он находит подходящее место для вынужденной остановки — небольшой уступ, под которым вполне себе можно спрятаться на время. Затем омега с трудом собирает охапку еловых веток, кидая те прямо на снег, и с помощью огнива, без которого любой путешественник, отправляющийся в дальний путь, вовсе не может считаться таковым, разводит костер. Чимин зубы стискивает намертво, чтобы ни один звук изо рта не вырвался, он терпит, пытается выдержать боль, рвущуюся наружу. Омега садится около костра, смотря на ярко разгорающееся пламя. Разжигать его — рискованно: это может привлечь нежданных гостей. Не только зверей — они к огню и шага не сделают, а если и попробуют, то быстро потеряют интерес. Это может привлечь людей. С одной стороны это, конечно, здорово: Чимин бы мог попросить помощи, вот только вероятность того, что эти самые люди окажутся добрыми и благородными практически равна нулю. Костер приятно согревает, делясь своим теплом. Юноша с несколько минут сидит неподвижно, о чем-то размышляя, а затем, решаясь, тяжело вздыхает, продвигаясь поближе к огню. Чимин ломает все свои сомнения и страхи, силой воли разрушая так, что не отстроить. Он решил, а отступать нельзя — поздно. Омега аккуратно снимает плащ, разрывая ткань в том месте, где вошла стрела. Теплые одежды только мешают: будет сложнее вытаскивать, но он их снять не может — во-первых, замерзнет, во-вторых, самостоятельно сделать этого все равно не получится. Чимин несколько секунд медлит, глаза прикрывает, а потом пальцами цепляет древко стрелы, резко таща ту в сторону, откуда она и прилетела. Он искренне надеется на то, что эта стрела самая обычная: без зазубрин и других ухищрений, потому что иначе смерть, вероятно, неминуема. Внутренности сворачивает, перед глазами темнеет вновь, а вся Вселенная превращается в небольшой сгусток зверской неистовой боли. Омега задыхается от нахлынувших чувств и не сразу чувствует на своих руках липкую кровь. Он оглядывается, пытается голову повернуть так, чтобы увидеть рану. Извлеченная стрела зажата у него в трясущейся ладони, но Чимин едва-едва видит ее, потому что перед глазами все странно-расплывчато, и когда омега, кидая стрелу на землю, касается щёк, он чувствует влагу. Юноша оголяет раненое плечо. Кроме воды промыть его нечем — у него под рукой нет ни спирта, ни какой-либо настойки, ни уж тем более магического дара. Будь хоть что-то из этого, омега обработал бы рану и перетянул ремнем, чтобы кровь не сочилась, но сейчас… Крови столько, что у него сердце вниз камнем падает, всякое дно пробивая, она стекает вниз, окрашивая снег в алый, будто сквозь него проходя и в землю впитываясь. В голове проносятся мысли о том, что никакой жгут здесь не спасет — лишь чуть приостановит кровотечение, но юноша все равно коньки отбросит еще до того, как доберется до нужного места. Чимин дрожащими пальцами берет в руку кинжал, доставая тот из сапога, костяшки пальцев белеют, а омеге кажется, что оружие к его ладони намертво приклеивается. Он подносит то прямо к пылающему костру. Сталь постепенно нагревается, приобретая красноватый отлив. Раскаленный металл соприкасается с кожей, оставляя на ней ярко-алые отметины, которые позже превратятся в уродливые рубцы, но вместе с тем останавливает кровь и обеззараживает рану, выжигая оттуда всю заразу. С губ Чимина срывается крик: отчаянный, душераздирающий, впечатывающийся в память и вырисовывающий там незримый след — он нечеловеческий, будто раненый зверь воет. Этот крик горло разрывает, а боль с предыдущей не сравнить — она омегу словно до краев наполняет, в каждую клеточку тела впитывается, ту надвое разделяя и страдания двукратно умножая. Солёные дорожки слез непрерывно катятся по щекам, и слезы эти — лава самая настоящая. Она кожу испепеляет, каналы себе на вырубает, чтобы вечно течь могла. Кинжал с громким «хрусть» опадает на подтаявший снег, но омега на этом не останавливается. Ему хочется потерять сознание и уйти в небытие, чтобы эту режущую на части боль не чувствовать, но вместо этого Чимин пепел кострища собирает, на оборванный кусок плаща кладет и к ране прикладывает, узлом затягивая. Юноша сидит так до самого утра — несколько часов, топит снег, набирая во флягу воду, а затем, туша костер, поднимается, придерживаясь рукой за все, что попадается. Он идет, вернее — ползет прямо по направлению на Север. Чимин пробирается по сугробам по колено в снегу, шатается из стороны в сторону, но все равно продолжает двигаться вперед. У него перед глазами плывет, тело мерзнет, рана ноет. Есть хочется неимоверно, пить — тоже, потому что вода во фляге уже превратилась в ледяное месиво. Мрак сгущается перед глазами: он манит, руками машет, к себе в гости приглашая, просит взять его ладонь в свою и за ним же последовать в темноту, в блаженный сон. Омега внутри себя пытается лучики света отыскать, чтобы воспротивиться, тусклые огоньки в глазах своих же разжигает, за солнечный свет цепляется. По меркам юноши, проходит целая вечность, когда впереди деревья начинают постепенно расходиться, а вдали, за ветками, виднеются едва различимые каменные стены северной столицы. Вот только чернильная темнота Чимина за плечи обнимает, всю боль с раны забирая, она его в губы целует, жизненно необходимый кислород отнимая, на колени к себе укладывает. Вязкая, густая, бездонная — темнота омегу со всех сторон облепляет, но сейчас она почему-то уютной кажется. И когда Чимина черная рука касается, по голове гладит, волосы перебирая, он сдается, на растерзание отдаваясь, топя свой страх перед неизвестностью в туманной темноте.***
Джин стоит на небольшом балкончике в своей комнате. Холодный ветер облизывает обнаженные части тела, заставляя чуть ежиться, но омега не уходит. Вместо этого он продолжает рассматривать мир с высоты. С такой высоты видно треть столицы — не меньше. Джин видит, как туда-сюда снуют внизу люди. Самые разные: альфы, омеги и беты — кто-то куда-то торопится, кто-то неспеша гуляет по городу, другие работают на благо Империи, третьи занимаются торговлей. Столичная жизнь кипит несмотря на то, что солнце медленно, но верно катится в закат, и зарево его алое, как и все в последнее время. Омега любит наблюдать, а потому он подмечает детали. Он пока не знает, что значит то, что солнце, которое каждый день склоняет голову, теперь ярко-красное, будто кровь по небу разбрызгивая перед тем, как исчезнуть. Но одно Джин знает точно: ничего хорошего это точно не предвещает. Юный принц уже собирается уходить, когда на перила садится ворон, черными глазами на него смотрящий. К лапке птицы привязана записка. Омега хмурится, губы кривит и недоумевает, кому понадобилось ему писать. Джин осторожно отвязывает клочок бумаги, зажимая тот в руках и все же удаляясь к себе в комнату. Сердце пропускает удар, когда омега видит на сургуте изображение рельефного саблезубого тигра — печать дома Чон. Он вскрывает письмо, стараясь не поддаваться панике, ведь сейчас она совсем ни к чему. «Я объявляю войну, которую тебе никогда не выиграть.JK».
Джин знает, чьи это слова, знает, кто выводил пером эти буквы на бумаге. Он даже не сомневается ни секунды. Без сомнения, это Чон Чонгук. Омега прекрасно помнит, как черные глаза буквально насквозь его прожгли на похоронах Хёрим. Джин тогда и мускулом на лице не пошевелил, ни одной эмоции не выдал, но все равно содрогнулся внутренне. Этот взгляд был страшным. Будто Чонгук Джина мысленно выпотрошил, расчленил и все органы вынул, болезненно в каждой ране ковыряя. Омега ещё в тот момент понял: младший Чон обо всем догадался. Джин даже не подозревает как, ведь его маска не треснула — он уверен. Чонгук просто глянул и всё увидел, будто насквозь просматривая. Однако Джин увидел тоже. Он увидел жажду мести и жажду власти в глазах напротив, он увидел в них войско, готовящееся к битве. Потому омега знает, чего ожидать. Но это письмо в разряд «ожиданий» не входит ни коим образом. Омега не думал, что отпрыск лорда Чона настолько бесстрашный и безрассудный. Джин вздыхает, приводит мысли в порядок и, оправляя складки одежд, выходит из своих покоев, направляясь к брату. Намджун омеге сейчас необходим. Путь к альфе лежит через множество коридоров и дверей, одна из которых — кабинет отца. И Джин, слыша до боли знакомый голос возле той самой двери останавливается, идти дальше не решаясь. Подслушивать — плохо. Этому омега с самого детства выучен, вот только иногда любопытство над разумом берет верх, иногда услышанные обрывки слов становятся точкой невозврата, потому что оказываются слишком невероятными. — Дом Чон созывает знамена. Голос отца хриплый, уставший, будто он не спал уже много времени. Джин уже в своем воображении вырисовывает, как тот устало потирает глаза и хмурит брови, измученно на своего собеседника глядя. — Так, значит, грядет война? У омеги сердце в пятки уходит, он еще сильнее ухо к двери прижимает, когда до его сознания доходит, кому конкретно второй голос принадлежит. Намджун говорит задумчиво, словно размышляя. Из его уст ни одной нотки неуверенности или страха не слышится, и казаться начинает, что ничто в этом мире его не волнует. Альфа перед отцом слабины не даст — Джин в этом на все сто убежден. Омега от двери отшатывается, руки в кулаки сжимает и губу закусывает. Эта война — только его вина. Это он отравил Хёрим, это он захотел сделать Намджуна только своим. Теперь из-за него грозит опасность не только любимому альфе — всей семье, всей Империи. Джин смотрит на свои руки и невидимую кровь на них видит. Она почти до локтей доходит, окрашивая ладони в алый. Но омега, чтобы защитить то, что ему дорого, готов хоть с головой искупаться, весь мир в красный окрасить и себя тоже, если то потребуется, чтобы в первую очередь Намджуна обезопасить. Уже уверенней ступая по дворцу, Сокджин заходит в покои альфы, с целью подождать его там. Намджун скоро уйдет на войну вместе с отцом, он сидеть сложа руки не будет, пока остальные рискуют. Омеге даже думать не надо, чтобы осознать: так и произойдет. Но до тех пор, пока этот момент не наступит, Джин будет рядом: каждую свободную минуту своему альфе подарит, каждый его вздох с губ словит, встретит с ним каждый рассвет и закат. Омега своим же мыслям улыбается, двери в покои брата приоткрывая и оглядывая всю комнату разом. Он по каждой детальке интерьера пробегается, каждую мелочь замечает, запоминает и в сознании четкую картинку зарисовывает. В этой комнате каждая вещь Намджуном пропитана: здесь Джин себя будто в его объятиях чувствует. Он на секунду дыхание задерживает, а потом вдыхает резко, глубоко, ощущая, как приятный запах его легкие заполняет, как оседает там — теперь его никак не выветрить, не стереть. Намджун пахнет старыми книгами и кострами, и из-за этого создается странное ощущение, словно книги эти в огне горят, тлеют, в пепел обращаются. Джин и сам при виде альфы пеплом становится: осыпается на мраморный пол, как только взгляд его на себе видит, а Намджун его потом по кусочкам собирает, новую жизнь дарит. Омега вздрагивает, когда позади себя слышит хлопок двери, а легкие обжигает снова — уже во второй раз, но сильнее. Он оборачивается неспешно и видит, как в глазах напротив мелькает удивление, которое спустя несколько секунд сменяется пониманием всего происходящего. Альфа подходит ближе, Сокджина к груди прижимает и целует в макушку, лицом в его волосы зарываясь. — Не хочу тебя отпускать, — омега это тихо-тихо проговаривает, еле губами шевеля, но Намджун все равно слышит: смотрит на него прямо и ясно, ничего не говорит, но дает понять, что из этого ничего не выйдет. Это его честь. Это его долг. — Ты самый сильный человек, которого я знаю, Ким Сокджин, — также негромко произносит альфа, — ты справишься. Джин кивает, взгляд на секунду отводит, а затем приподнимается на носочки и губ Намджуна своими касается, все свои страхи и сомнения в этот поцелуй вкладывая. Альфа же своими губами все это крошит, в пыль превращает, вселяя вместо этого уверенность. Омега Намджуна за плечи обхватывает, тот в ответ обнимает, максимально близко к себе притягивает. Между ними слои одежды, но Сокджин готов поспорить, что даже через нее каждый мускул альфы всем своим телом чувствует. Между ними воздух искрится: щелкни пальцами и все взлетит, взорвется, на миллионы атомов распадётся, сгорая в пламени. Между ними стены каменные: первая — родство, вторая — родители, третья — мнения окружающих, но и Джин, и Намджун готовы их ко всем чертям разбить и уничтожить собственноручно, подобно искусным мастерам, парадные двери вырезать и через них же вперёд пройти. Намджун омегу на постель валит, целует безудержно долго, будто насытиться не может. Он вдыхает восхитительный запах жасмина, что чуть с ванилью мешается, создавая необычное сочетание, и чувствует, как тот одурманивет. Весь Ким Сокджин для альфы — самый настоящий дурман, мысли в голове путающий, вызывающий привыкание и дикое желание им обладать. Губы его — живительный источник, который хочется до дна испить так, чтобы в нем ни единой капельки не осталось, вот только вода там словно из ниоткуда появляется снова и снова — от него не убежать и никуда не деться. Джин сам с себя рубашку стягивает, бросая ту куда-то на пол, под горячие поцелуи подставляется и также страстно отвечает. Намджун руками силуэт его тела вырисовывает, на алебастровой коже ожоги оставляет там, где прикасается. Он склоняется к шее омеги и горячим дыханием опаляет то место, где должна красоваться метка принадлежности. Сокджин вздрагивает, замирает на секунду, а потом слышит отчётливый шепот на ухо, от которого по телу мурашки пробегаются. — Как только я взойду на престол, первым делом оставлю здесь метку, — голос альфы уверенный: в нем ни капельки сомнений нет, и Джин верит непроизвольно, как данность сказанное принимая. Весь омега отпечатками Намджуна покрыт с головы до пят. Альфа каждый сантиметр его тела исследует: пальцами, губами, языком. У Намджуна зверь на цепи сидит, а ее конец — у него же в руках. Он сдерживает его от того, чтобы отметин оставить, чтобы нежную кожу хоть раз прикусить, потому что нельзя — никто не должен знать. Джин альфе от себя отстраняться не позволяет: по его рельефному торсу ладонями проводит, подтянутое тело очерчивает и, прикрывая веки, пальцами в плечи вцепляется, когда Намджун языком ореол соска обводит, облизывая, смакуя. Сокджин под альфой абсолютно нагой лежит, но прикрываться даже не пытается — смело в глаза напротив смотрит, видит, какое безумие из них сочится и знает, что тому причина — он сам. Намджун омегу своим телом к кровати придавливает, к себе прижимает, чуть отстраняется — любуется, в сознании образ нерушимый сохраняя. Намджун в него пальцами толкается — растягивает аккуратно, подготавливает, а вместе с тем целует: глубоко, мокро, будто самый жадный человек на свете. Он его ноги разводит, вызывая у Джина довольный полустон, и сразу входит до основания, чувствуя, что омега уже готов. Сокджин пытается на крики не срываться, их внутри сдерживая, щеку изнутри в кровь кусая и в подушки зарываясь. Альфа из его лёгких словно весь кислород выкачивает и собой заменяет. Он по крови лаву раскалённую пускает, с самым дорогим вином мешая и создавая невообразимую безумную смесь. Они мешают немыслимые вкусы, запахи вокруг и себя друг с другом, на несколько мгновений одним целым становясь. Весь Джин — оголенный нерв: куда не прикоснись — везде табун мурашек пробегается. Омега под прикосновениями Намджуна в воск расплавленный превращается: альфа его под себя настраивает, причудливые фигуры лепя, нужные формы искусно выделывая. Намджун трахает его будто в последний раз, членом по всем чувствительным точкам проезжаясь, губами стоны ловит, этой ночью омегу словно до дна испивает, как дорогое вино смакует. Джин альфу заставляет себя одержимым чувствовать: Намджун смотрит, не отрываясь, за тем, как тот дразняще губы облизывает, в улыбке расплываясь, и не понимает, как вообще человек на человека так действовать способен. Он двигается быстрее, стон за стоном из Сокджина выбивая, и тут же ловит себя на мысли, что за таким омегой хоть вечность наблюдать готов. Джин сам на член насаживается, назад подаётся, ещё ближе быть пытается, льнет под ласки и комкает в руках простыни. Все вокруг смешивается, ходуном ходит и расплывается. Перед глазами сверкают звёзды и самая яркая из них — Ким Намджун. По комнате разносятся звуки шлепков разгоряченных тел, здесь пахнет сексом, похотью и развратом, здесь запах старинных книг мешается с ароматом жасмина, странно-восхитительный коктейль создавая, здесь чувства и эмоции в едином начале сходятся, в щепки друг об друга разбиваются. Альфа небольшой член омеги изящными пальцами обхватывает, вниз-вверх водит, под свой же ритм подстраиваясь, вынуждая Джина невнятно мычать, просить больше, глубже, быстрее. Намджун доводит его до пика, заставляя излиться себе на живот, и сам кончает следом, пачкая простыни, которые так или иначе придется менять. Они просто лежат, смотрят глаза в глаза несколько минут, будто мысли читая, а затем Сокджин поднимается с кровати, роется в своих вещах, по полу разбросанных, и вынимает откуда-то клочок бумаги. Омега подходит к камину, где языки пламени между собой переплетаются, наблюдает за ними зачарованно — так же, как и Намджун сейчас за ним — и, комкая послание, что недавно пришло с вороном, кидает его в огонь. Тот бумагу пожирает, в пепел обращает. Черные буквы в небытие растворяются, пропадают, словно их и не было вовсе. Ким Сокджин дому Чон победить не позволит. Свою жизнь на кон поставит, сердце на алтарь для жертвоприношений положит, но своему альфе погибнуть не даст.