Есть вещи, которые человеку не дано прощать, а стало быть, есть обиды, которые нельзя забыть. Лев Шестов
Хосок глаза открывает, но перед собой лишь тьму беспросветную видит, как будто зрение у него отняли. Он слышит свое размеренное дыхание и громкое биение сердца, в темноте оглушающее, чувствует, как неприятно ноют свежие ссадины, которые синяками, порезами и царапинами по телу распускаются, ощущает спиной холодную поверхность стены, а руками — стальные кандалы, которые на запястья давят, жмут, в кровь их стирают. Издалека слышится звонкое «кап-кап», и альфа напрягает слух — оно повторяется. Хосок понять не может: он то ли действительно зрение потерял, то ли в этом помещении настолько темно, что ни зги не видно. Альфа руки к лицу подносит, рассмотреть пытается, но сделать этого не удается. Последнее, что Хосок помнит — пепелище вокруг себя, знамёна Кимов и то, как он пал на поле боя. Собственная неудача веревкой вокруг шеи обматывается, а под ноги табуретку ставит, она неподъемным грузом на плечи ложится, со всей тяжестью мира равняясь, непосильным бременем и сердце, и душу вниз тянет, заставляя их свинцом налиться. Поражение альфу на колени становиться вынуждает, голову вниз склонять и глотать свою гордость, что комом в горле встаёт. Не на такой исход битвы он рассчитывал. Не таким он свое будущее видел. У Хосока внутри первобытный гнев зарождается: на самого себя, на всё семейство Кимов и даже на сира Бао, которого он поддержал в первую очередь для того, чтобы насолить брату и показать, что тот противопоставить ничего не сможет. Пламя вновь внутренности лижет, но не обжигает, а силой наделяет. Оно из клетки вырывается, ту сотрясая, железные прутья вырывая и плавя их. Альфе кажется, что костер сейчас ярко разгорится в этой темноте, осветит ее, подобно луне ночью, вот только этого не происходит: ладони не мерцают, пламя с характерным треском не горит, в заточении остаётся. Хосок хмурится, пальцами кандалы, сковывающие руки, ощупывает и обречённо выдыхает, когда касается запечатывающего камня — эти оковы созданы специально для магов. Альфа горько чертыхается и все вокруг проклинает. Все это кажется одной огромной ошибкой, одним нестираемым красным крестом на будущем, небольшой занозой, которая в гигантское дерево, разрастающееся и корни глубоко пускающее, обернулось. У Хосока перед глазами воспоминания чередой мелькают, точно страницы книги перелистываются, а книгу эту писал он сам, чернилами кляксу на последней странице ставя. Альфа видит свое детство, его по крупинкам собирает в единую картину: вот он впервые седлает коня, его папа ярко улыбается, а отец гордо в ладоши хлопает; вот учится драться на мечах, повторяет по старой книге названия древних родов, их гербы и девизы; вот первый раз оказывается на поле битвы. Сейчас это прошлое воспламеняется, с характерным треском горит и Хосока задыхаться заставляет, медленную и мучительную смерть предвещая. У альфы часов нет, а минуты считать — занятие бесполезное, так что он не может точно сказать, сколько времени проводит в этой темноте. Наконец, она рассеивается, когда слышится скрип отворяемой решетки, чей-то негромкий шаг, а совсем близко видится сияющий фонарь, из-за света которого Хосок жмурится. Человеком, пришедшим его навестить, оказывается, по-видимому, тюремщик, который с недовольным видом протягивает Чону фляжку с водой и ждёт пока тот выпьет. Они не говорят друг другу ни слова, но убирая флягу обратно за пазуху, стражник презрительно морщится и брезгливо отряхивает руки, будто только что до грязи дотронулся. Хосок этот поступок не комментирует, но мысленно добавляет в список «дел, которые стоит совершить, если я не умру» пунктик о том, что этого мерзкого тюремщика стоило бы искупать в грязи взаправду. По крайней мере, теперь альфа точно уверен в том, что не ослеп. Живот неприятно урчит, и Хосок понимает, что он ужасно голоден. Вот только никакой еды поблизости нет и не предвидится — вряд ли кормить будут того, чья голова вскоре окажется нанизана на пику. Внезапно раздается громкий хлопок и яркая вспышка на секунду альфу ослепляет. Он глаза открывает, в темноту вглядывается, но ничего необычного не видит. И, когда ему в голову приходит мысль о том, что, наверное, показалось, загорается яркий огонек пламени — факел в руке у кого-то. Слышатся лёгкие неспешные шаги. Хосок видит перед собой двух людей: один — крупного телосложения альфа с заметной щетиной, осунувшимся лицом и абсолютно пустым стеклянным взглядом. От него неприятно пахнет табаком, отчего Хосок слегка морщит нос и переводит взгляд на второго незнакомца — полную его противоположность. Им оказывается невысокого роста омега с невероятно красивыми, насколько можно судить в полутьме, чертами лица: его нос будто из гранита выгравирован, в светлых глазах россыпью звёзды разбросаны, пухлые губы малинового цвета слегка приоткрыты. Блики света играют на лице омеги, отражаются от каштановых волос, делая того ещё красивее, загадочнее и отчего-то недостижимее. Но поражает Хосока даже не чарующая красота незнакомца, а его запах, который дразняще ноздри щекочет, в лёгкие забивается и так там и оседает. Он пахнет лавандой. — Чон Хосок? — голос незнакомого омеги мелодичный, он будто медом пропитан и альфе совсем не хочется, чтобы он затихал. — Кто вы? Чон этим омегой очарован, в самое сердце ранен и стрела эта там застряла — попробуй вытащи. В нем внутренняя борьба: зверь против разума сражается и она неравная абсолютно. Незнакомец открепляет со своего плаща золотую брошь и демонстративно показывает ее альфе. В свете огня Хосок угадывает знак уробороса. — Мы пришли, чтобы тебе помочь.***
Тэхён осматривается вокруг внимательно, по собравшейся толпе взглядом проходится, тем не менее ни лица не цепляя. У него в голове все мысли перемешаны, перепутаны, словно клубок — не распутать, нужную нить не найти. Он переводит взор на Чон Хосока, который, горько усмехаясь, сейчас в оковах сидит на коленях перед королевской четой лицом к народу. Его волосы во всей этой серости кажутся ярко-красными, они, треплемые ветром, точно языки пламени в воздухе развеваются. Омега обводит взглядом силуэт пленника и думает, что в какой-то степени ему альфу, наверное, немного жаль. Тэхён нервно теребит края атласной рубашки, поглядывая то на братьев, то на родителей, то вообще на палача, сжимающего в руках массивный двуручный меч. Намджун с Джином перекидываются нечитаемыми взглядами, мать, гордо подняв голову, смотрит только вперёд, отец, хмуря брови, отчего кажется ещё суровее, обращает свое внимание лишь на Чон Хосока, будто дырку в нем прожигая и наверняка мечтая собственноручно занести меч. Омеге на всем этом представлении присутствовать не хочется: это показательная казнь прежде всего для народа и для тех, кто когда-нибудь решит пойти на род Ким войной — так будет со всеми, кто осмелится. Тэхёна эта мысль совсем немного пугает, но он тут же себя одергивает, понимая, что это залог выживания. — Сегодня, — начинает говорить король, — мы казним бунтовщика, решившего посягнуть на власть… Юноша особо не вслушивается, продолжая непрерывно смотреть перед собой. Ему хочется убежать, зажмурить глаза и спрятаться, потому что смотреть на обезглавливание человека — занятие не из приятных. Но вместо этого Тэхён устремляет взор прямо на Чон Хосока. Отец делает жест рукой, и палач заносит клинок над головой. Омега успевает заметить на устах пленника мимолетную улыбку, а через несколько мгновений его голова слетает с плеч. Деревянные доски мгновенно очерняются, алая струйка крови катится по эшафоту, а палач сжимает в руках голову Чон Хосока, представляя ту на обозрение толпе. Тэхён знает, что совсем скоро она будет нанизана на пику и останется там ещё минимум на неделю — чтоб неповадно было. Он знает, что тело альфы не будет отослано его родственникам и похоронено в семейной крипте Чонов. А ещё он знает, что это далеко не последняя кровь, которая прольётся, и омега всем известным Богам молится, чтобы следующая Кимам не принадлежала. Никто из королевской четы не говорит друг другу ни слова: один за другим они сходят с помоста, каждый думая о своем. Город собирается праздновать сокрушительную победу над армией врага: наряжают улицы, устраивают шествия. Во дворце жизнь тоже кипит — слуги снуют туда сюда, готовя пышный ужин. Отец с Намджуном, седлая коней, выдвигаются куда-то за пределы замка, за ними — целая процессия, в руках сжимающая знамёна с изображением дракона. — Они точно принцы на белых конях, — вставляет свой комментарий Сынён, личная служанка Тэхёна, которая за ним всегда и везде хвостиком следует. Омега хмыкает, глядя на удаляющиеся силуэты родственников и уверенно заявляет: — Принцев на белых конях не существует, — видя то, как Сынён изумлённо приподнимает брови, Тэхён поясняет: — Кони всегда в движении: под их ногами клубится пыль, пачкая белоснежную шерсть, на войне лошади обагряются кровью, весь белый окрас теряется, обращаясь серым в красную крапинку. Если конь действительно белый, то это значит только одно: то, что его всадник — вовсе не настоящий принц, а тот, кто перекладывает свои обязательства на других, предпочитая оставлять руки чистыми, а доспехи блестящими. Служанка на этот монолог охает, просит омегу больше таких вещей не говорить и пытается его мысли в другое русло перенаправить. Например, на подготовку к грядущему ужину. У Тэхёна, когда он видит то, как благоустраивают дворец, внутри отчего-то скребут кошки: они острыми когтями царапают, больно кусают и пытаются о чем-то напомнить. Омега прекрасно понимает о чем, все в памяти держит то, что это только первая победа. Что будет дальше он не знает, надеется на то, что все кончено, но прекрасно осознает, что это начало. Закат в этот день кажется особенно кровавым: он словно кровью Хосока весь пропитывается, ещё ярче становясь — это только укрепляет в сознании юноши мысли о неизбежном, потому что выиграть сражение не значит победить в войне. Ты можешь грамотно расставить все фигурки на шахматной доске, разбить армию противника и даже обойтись без потерь, но это не исключает того, что в конце концов все равно останется шанс твоего сокрушительного падения. Тэхён сидит по правую руку от матери, без особого аппетита нанизывая на вилку мясо жареного ягненка и отпивая из кубка совсем немного красного вина. На званом ужине собрались практически все важные лица: рыцари, выступающие на стороне короля, лорды и их военачальники и приближенные, сыновья и дочери различных высокопоставленных личностей — банкетная зала пестрит самыми разнообразными нарядами и каждый пытается казаться ярче остальных. Омега про себя называет такие вечера «маскарадами лжецов», ибо именно на них плетутся интриги, заключаются договоры, берутся обещания. Конечно, сегодня все немного иначе, однако все собравшиеся люди несмотря ни на что остаются актерами. В зал спешно заходит гонец, уверенно направляясь к королевскому столу. — Ваше величество, — он спешно кланяется, — вести с Запада. Король чуть хмурится, но в целом сохраняет невозмутимое выражение лица, принимая письмо и жестом руки показывая, что гонец может быть свободен. По мере прочтения морщины на лице альфы разглаживаются, брови удивлённо приподнимаются, а губы трогает лёгкая улыбка. Все смотрят на короля с интересом, но спрашивать никто не решается. Тэхён у себя в голове строит догадки: какие такие добрые вести могли прийти со стороны владения Чонов и присягнувшим им лордам, что настроение отца мгновенно улучшилось. — Лорд Чон тяжело переживает потерю сына, — наконец решает пояснить альфа — впрочем, слышит его лишь королевская свита, — кажется, ему сильно нездоровится. Королева одобрительно кивает, у Джина реакция неоднозначная, а вот Намджун почему-то радоваться не спешит — лицо его мрачнеет и преобладает угрюмое выражение. — Все же нам стоит держать ухо в остро, — комментирует брат, а омега губы поджимает и отчего-то мысленно с ним соглашается. — Наш главный враг одной ногой в могиле, лорд Мин и отпрыск Чона слишком юны, у них недостаточно опыта для ведения войны, они оба — щенки, — хмыкает король, глядя точно на Намджуна. — Нам больше нечего бояться. — Но отец… — Хватит, — сквозь зубы цедит он. — Я не стану омрачать этот вечер разговорами об изменниках. На этом они действительно ставят точку: данная тема более не поднимается, на ее место становятся светские разговоры, в которых Тэхён никакого участия не принимает. Он, ссылаясь на плохое самочувствие, удаляется из банкетной залы и бредёт прямо в свои покои. Убранство комнаты представлено в основном в нежно-голубых тонах. Омеге этот цвет нравится безумно, потому что для него это цвет неба, цвет свободы — лёгкой и безграничной, по венам струящейся и дающей прекрасные белые крылья. Тэхён оглаживает ладонью покрывало на кровати, пальцы приятно утопают в мягкой ткани. Взгляд его утыкается прямо в большой платяной шкаф. Омега несколько секунд на него смотрит, а затем словно бы в нерешительности подходит и открывает двери. Он открывает двойное дно и извлекает оттуда клинок, на котором завораживающе отблескивает пламя свечей. Это не массивный меч, главная задача которого рубить, это аккуратная рапира, позволяющая колоть противника в самые болезненные точки. Клинок тонкий, Тэхёну кажется почти хрупким. Он намного легче обычного меча, который омега с трудом поднимает, и даёт больше маневренности. Рапира красивая, изящная, но в тоже время острая и смертельно опасная. Омега дотрагивается до острия пальцем, чуть нажимает. — Молодой господин! — окликает его Сынён сзади. Она говорит что-то про то, что оружие — не игрушка, что оно для омег не предназначено, а Тэхён лишь продолжает зачарованно глядеть на капельку крови на пальце. И мир его готов окраситься в красный.***
Чонгук вместе с войском, всеми, кого он успел увести с той битвы, в которой пал его брат, размещаются вокруг Ксара — города, являющегося сердцем всей западной части Империи, названной западной столицей. Сильно поредевшая армия живым кольцом вокруг стен располагается — альфа не спешит распускать людей, хотя и прошло уже достаточное количество времени с их проигрыша. Чон еще издалека замечает скачущего прямо к нему гонца и напрягается. — Милорд, — слуга склоняет голову, отдает сверток прямо альфе в руки, а когда видит, что тот дочитал, тихо добавляет: — Ваш отец, он… Чонгук понимает без слов, в спешке седлает коня, в голове прокручивает слова из послания и на всех порах срывается в замок. Он несется в сторону городских ворот, оставляя за собой клубы пыли. Альфа пришпоривает лошадь, заставляя ее нестись галопом и боится, что опоздает. Ворота открывают без вопросов, только завидев вдали всадника. Два стражника, дежурящих возле покоев отца, лишь кивают и понуро опускают голову. Чонгук входит в комнату, тут же ощущая безумно давящую атмосферу, которая на плечи камнем ложится и чуть ли не к полу придавливает. Он смотрит на неподвижно лежащего на постели отца, грудь которого тяжело вздымается. Альфе на эту картину смотреть больно. У него будто землю из-под ног выбивают и швыряют вниз, заставляя лететь в бездонную темную яму, где каждый метр — новое препятствие, очередной меч, насквозь протыкающий, еще одна стена, которую Чон своим телом ломает, а кости его трескаются и сам он по швам стремительно расходится. Чонгук смотрит и поверить не может, он своего отца видел либо в седле, либо за письменным столом в его кабинете и всегда тот казался невозмутимым, мудрым и, пожалуй, даже сильным, а сейчас на его лице гримаса отчаянья отпечатана. Альфа подходит к кровати и садится возле, когда видит, как отец с трудом открывает глаза и, разлепляя пересохшие губы, тихо проговаривает: — Возьми его. Чонгук теряется, не понимает, чего от него хотят, оглядывается и только сейчас замечает нужный предмет на небольшом столике. Он сжимает в ладонях богато украшенные ножны, невесомо проводит по ним кончиками пальцев, ощущая под ними дорогой материал, а затем вынимает меч. Слышится тихий лязг, и дыхание его перехватывает, потому что клинок невероятно красивый: он отлит из лучшей стали, в ней Чонгук свое отражение видит, его рукоять красиво украшена, а навершием ее является гордый тигр с длинными клыками — герб дома. — Это фамильный меч, — поясняет лорд Чон, когда альфа вновь возвращается на свое место. — Его имя Верум, пусть он станет твоей истиной. Чонгук крепче сдавливает ножны, стараясь унять подступающую дрожь. Он кладет ладонь на руку отца, чуть сжимая, словно пытаясь почувствовать утекающую жизнь, задерживая ту, ставя невидимый барьер. Альфе впервые так безудержно сильно хочется отпугнуть смерть, заставить ее уйти, прогнать, отвести ее косу от человека, которого она забрать хочет. Он готов с ней сразиться, пусть эта битва и есть самое настоящее самоубийство. Обычно Чонгук со смертью на «ты», он несёт ее сам, он ее верный помощник и сородич, но сейчас она для него злейший враг и поделать с этим ничего нельзя. Она стоит в этой комнате — альфа ее чувствует, мысленно себе представляет, как та косу заносит и безжалостно рубит, зачеркивая очередное имя в длинном списке. — Ты станешь отличным королем, сын мой, — шепчет отец. Рука лорда Чона ослабевает, медленно разжимается и холодеет. Чонгук буквально слышит скрип пера о бумагу. Смерть отца на руки поднимает и уносит, не оглядываясь, а когда косу свою опускает, не только отца забирает, но и глубокий шрам на самом Чонгуке оставляет, и его не зашить, не вылечить — навеки как напоминание останется. Альфа не плачет, горечь свою, льющуюся через край, сдерживает, в черную ненависть ее обращая. Чаша переполнена: из нее льется со всех сторон, и Чонгук с собой всех потопить готов, окунуть их в это ядовитое море, что сейчас его заполняет и заставить задыхаться, судорожно воздух хватать. Его злоба темная, беспросветная и пугающая, но альфа отныне ее контролировать может: он из нее построит черный замок и соберёт армию, он ее на Кимов направит огромным пугающим войском, он в ней клинок заточит и в пляс пустит. Всех врагов из кубка, смертельной отравой наполненного, выпить заставит до дна и ужас в их глазах увидит. У Чона отняли все и сделали его самым одиноким человеком на этом свете, но он на колени вставать не готов: он сам всех опуститься заставит, обиды не простит, месть свою не забудет, кровавую вендетту в жизнь воплотит. И пусть весь мир от него отвернется, пусть Боги проклятье нашлют — альфа руки не опустит, к Дьяволу за помощью обратится, его посланником на земле станет. Чонгук ладонь отца отпускает и укладывает ее поверх одеяла, а сам выходит из комнаты. Его взгляд нечитаемый, из-под отросшей челки две темных зияющих дыры, точно осколки обсидиана, выглядывают, из которых тьма сочится, всех вокруг опутывает, едким дымом вокруг замка расплывается, пеленой солнце затуманивает. Само солнце боится: в закат клонится, за горизонтом прячется, теряется там, кровью обливаясь, по небу волочится, алые разводы оставляя. Альфа выходит во двор, где собираются большинство слуг и воинов, и тут же натыкается на сира Бао, что бесстрашно его останавливает. — Милорд, с вороном пришло очередное письмо из столицы с предложением о перемирии, — объявляет он во всеуслышание. — Нам следует принять их условия. Чон его взглядом ледяным прошивает, кости им обугливает поочередно каждую. На дне его зрачков море темное плещется, там ураган с громом и молниями, которые альфа в человека напротив пускает, будто громовержец. — Принять? — сквозь зубы проговаривает Чонгук, немного приподнимая одну бровь, но беспристрастное лицо не меняя. От него опасность незримая, но вполне ощутимая, аура черная, на пути все сметающая и разрушающая, альфа сира Бао в землю заживо закопать готов, перед этим всем пыткам мира подвергнув, потому что именно этот неудавшейся рыцарь послужил причиной того, что все вокруг, подобно песчаному замку, рассыпалось, под собой и Хосока, и лорда Чона погребая. Чонгук понимает, что этот неудавшийся рыцарь лишь звено в веренице событий, приведшей к смерти родных, но не будь этого звена — не было бы и цепи. В альфе гнев вскипает, он глаза слепит яркими вспышками, руки в кулаки сжимает, но контролю, однако, поддается, вот только Чон смысла в этом не видит. Меч с лязгающим звоном одним мимолетным отточенным движением извлекается из ножен, рукоять приятно ложится в ладонь, а уже в следующее мгновение во все стороны брызгает кровь, а голова сира Бао катится в сторону. Чонгук остается совершенно спокойным и даже не морщится, утирая запачканный меч рукавом рубахи. Жалости он не испытывает: этот человек заслужил и худшей смерти, его командование не принесло ничего кроме поражения, а его советы являлись не помощью — ядовитым цветком, пускающим корни и расползающимся внутри войска — такое лучше сразу рубить. В рыцари посвящают пожизненно, и путь им в могилу только через смерть от меча, альфа сиру Бао такую кончину подарил. Отныне его Верум — кровь. Чон одаряет тяжелым взглядом толпу собравшихся зевак, большая часть которых — его же войско, и убирает клинок, подаренный отцом, обратно. Он замечает, что смотрят на него преимущественно с уважением и может предположить почему — этот военачальник вряд ли пользовался популярностью. — Такое случится с каждым, кто пойдет против нашей победы, — голос его раскатами грома разносится по двору, по всему замку, эхом отражаясь от стен и оттого становясь еще громче. Эта фраза словно кровь во всех будоражит, решимость и убежденность в победе внушает, потому что один из воинов, что стоит прямо в центре и смотрит на Чонгука в упор о чем-то задумывается, точно самый важный выбор в жизни делая, а затем внезапно становится на колено, склоняя голову и опуская свой меч наземь. — Мой король. За ним следуют и остальные, и глас их в единый сливается, обещая закат империи Ким и поднятие над Хрустальным замком новых знамен.