Некоторым и ночь не нужна — они сами излучают мрак. Ежи Лец
Джин одной рукой придерживает капюшон плаща, чтобы тот случайно его лицо не обнажил, а второй ладонь Намджуна крепко-крепко сжимает, будто навсегда скрепить хочет, пальцы сплести так, что не распутать — вечность альфу за руку держать. Толпа пред ними не расступается — приходится пробираться вперёд, расталкивая собравшихся людей. Каждый шаг даётся тяжело, потому что ноги точно гвоздями к земле прибиты и отцепить их невероятно сложно: только с мясом и кровью. Сокджин пытается, за братом идёт по оставленным им следам ступает, точно упасть и не встать больше боясь. Намджун резко останавливается, отчего омега ему в спину врезается, утыкается носом в дорожный плащ, вдыхая приятный запах, в котором сейчас заместо старинных книг больше дыма и гари чувствуется — это единственное, что Джина на плаву сейчас держит, единственное, что в сознание его возвращает. Альфа зол и обеспокоен, и Сокджин это чувствует: успокаивающе его ладонь в своей гладит, хотя у самого эмоций не меньше. Они словно ураган, словно дикие звери, что из заточения вырваться пытаются и лишь воля омеги их с трудом на месте удерживает — отдавать себя в их власть сейчас нельзя, но Джин бы отдал все, чтобы эмоций этих в данный момент не чувствовать, потому что они изнутри разрывают, на грудную клетку давят и заставляют задыхаться. Сокджин выглядывает из-за спины брата, становится с ним рядом и поднимает голову. Он видит родителей, на колени опущенных, и сердце тут же в пятки уходит и на куски рвется. У короля взгляд стеклянный, застывший, но омега в этом море безэмоциональном частичку страха находит и прикрывает глаза, позже обращая их на мать, что, в отличие от отца, головы не склоняет и горделиво смотрит только вперёд — свою скорую смерть принимать отказывается. Холодок пробегается по коже, сам Джин словно бы ледяной корочкой покрывается. Он родителей такими видеть не должен: те должны восседать на троне с коронами на головах, блистать в свете солнечных лучей, а не валяться безвольными куклами в ногах того, кто заставил великую Империю Драконов пасть ниц. Они должны этой Империей править, ее на плаву держать, а затем отдать ту в надёжные руки Намджуна. Омега переводит обеспокоенный взор на брата, стараясь посмотреть ему в глаза, но все внимание альфы обращено лишь на родителей и палача, сжимающего в руках длинный увесистый меч — тот самый, благодаря которому голова с плеч слетела и у Чон Хосока. Сокджин замечает, как Намджун скользит взглядом по всей территории главной площади, будто кого-то ища, и проделывает то же самое, останавливаясь на знакомой фигуре, приближающейся к эшафоту. Омега этого человека узнает мгновенно, невольно сжимая руки в кулаки и ещё раз прикрывая веки для того, чтобы хотя бы секунду не видеть, успокоиться хоть на миг. Вчерашний закат был самым кровавым из всех, которые Джин за свою жизнь видел, и вовсе не из-за того, что солнце алело ярче обычного: из-за трупов на улицах столицы, из-за обилия крови, по ним льющейся, из-за тысячами падающих воинов, издающих последние вздохи. Армия Жнеца простых обывателей города не трогала, по крайней мере, старалась, а омеге от этого становилось смешно, потому что свою жестокость тот и так показал, развесив по улицам «гирлянды» из ушей погибших, воевавших на стороне короля и королевы. Сокджин на Чонгука смотрит и внутренне вскипает. Тот величественной походкой преодолевает путь до эшафота, а омеге впервые так сильно хочется кого-то убить, потому что даже злость на Минён такой не была. Джин внутренне содрогается. Первый раз — когда палач заносит меч и рубит голову матери, второй — когда он проделывает тоже самое с отцом. Кровь пропитывает деревянные доски, кажется, насквозь, и красит их в черный. Омега родителей особо не любил, но уважал очень сильно, а потому видеть их смерть невыносимо, будто ему самому голову рубят, жизнь отнимают. Сокджин вновь кидает взгляд на брата, читая на его лице те же эмоции, и поджимает губы, когда с них срывается сдавленный вздох. — Утри слезы и заставь отца гордиться тобой, — тихо произносит Джин. — Я не плачу, — недоуменно смотрит на него альфа, подтверждая свои слова и поворачиваясь к брату лицом. — Плачет твоя гордость, — возражает омега. — Плачет твое сердце и твоя душа. Намджун усмехается, а затем обводит взглядом всю площадь, цепляясь за те самые «гирлянды», которые даже здесь есть, пробегаясь им по толпе и останавливаясь на головах родителей. — Я оставил их всех умирать. Сокджин чувствует, что тот винит себя во всем, слышит в его голосе разочарование, знает, что альфа всю тяжесть на свои плечи взваливает и ему от этого больно, потому что вовсе не Намджун виноват в том, что случилось. — Если бы мы остались, то погибли бы вместе с ними, — Джин кивает взглядом на родителей. — Тогда некому было бы мстить, тогда некому было бы вершить правосудие. Все Кимы окончательно пали бы… — Тэхёна здесь нет, — прерывает его альфа. — Мы не смогли спасти даже его. Омега вновь обречённо вздыхает. Воспоминания о младшем брате вереницей проносятся в голове. — Он сильный, он справится, — отвечает Сокджин, в своих словах уверенный. — Если его здесь нет, значит, он сумел укрыться. Джин в Тэхёна верит, знает, что тот не пропадет и все перетерпит даже если будет сложно. Они с Намджуном и младшего брата с собой забрали бы, однако в суматохе, царившей в замке, найти его не удалось, а время не резиновое — растянуть его было невозможно, пришлось бежать так. Омега цепляет брата за рукав и тихо шепчет что-то про то, что им пора. Он знает, что их будут искать — уже ищут. Весь город вверх дном перевернут, каждую улицу осмотрят, за каждый угол заглянут, чтобы Кимов к ногам «нового короля» бросить. Но и Сокджин не глуп: зная, что такое может произойти, он подготовил все заранее. Джин с Намджуном пробираются ближе к порту, встречаясь с верным человеком, услуги которого уже оплачены, и прячутся в ящиках с грузами. Сердце омеги буквально останавливается, когда один из стражников требует открыть ящики и показать товар. Слабые лучи света, пробивающиеся сквозь щели деревянной коробки, скользят по небольшому кинжалу, который Сокджин сжимает в одной из рук — на всякий случай. К счастью, перевозчику удается заболтать проверяющего, а Кимам проникнуть на корабль незамеченными. — Это было опасно, — проговаривает омега, опускаясь на мягкую перину в небольшой каюте. Намджун смотрит на него внимательно, так, словно в глазах напротив увидеть что-то пытается, а затем садится рядом, максимально близко. — Я видел, как ты сжимал тот кинжал, — альфа нежно касается ладони Джина, ведет по ней пальцами, оглаживает каждый миллиметр кожи, а затем сталкивается с тем пронзительным взглядом, что всегда до дрожи пробивает. — Твои руки не должны держать оружие. Позволь мне тебя защищать, — он с трепетом запястье омеги целует, а у Сокджина где-то в грудной клетке нестерпимо щемит, там тепло разливается, с кровью смешиваясь и по венам пробегаясь. Джин кивает, сцепляя руки за спиной альфы, прижимаясь ближе к крепкой груди и глубоко вдыхая родной запах. Время хочется остановить здесь и сейчас, чтобы вечно так сидеть, чтобы всегда Намджуна так близко чувствовать, чтобы постоянно рядом быть. Ким Сокджина без Ким Намджуна просто не существует. — Знаешь, иногда я жалею, что я тот, кем являюсь, — внезапно признается альфа. — Быть может, все было бы по-другому, родись мы в обычной семье. Я бы не был связан долгом и официально отдавал бы всю свою любовь тебе. Мы бы жили в небольшом домике где-нибудь у моря, наслаждаясь друг другом, а рядом по песчаному пляжу бегали бы наши дети, а их глаза искрились бы от счастья. Голос Намджуна чарующий, до невозможности мягкий. Перед Джином он предстает не бесстрашным будущим королем, а обычным человеком со своими мечтами, любимым альфой. Его мечты — мечты самого омеги. Они вместе им предаются, вместе в них забываются. Сокджин думает о том, что было бы замечательно будь оно так, с братом целиком и полностью соглашается, но осознает, что этого не случится: не в этой жизни, потому что Ким Намджун — наследник престола, потому что его долг тот у вероломного бунтовщика отобрать, потому что он человек со знаменами драконов и должен вести за собой армию. — Я не могу дать тебе того, о чем мечтаю, — грустно улыбается альфа, а в его глазах океан боли из-за несбыточных надежд разливается. — Но я могу дать тебе кое-что другое. Намджун аккуратно, точно самую хрупкую вещь на свете, укладывает омегу на кровать и нависает сверху, всматриваясь в его глаза, их океаны перемешивая, боль на двоих за грезы, на осколки разлетевшиеся, деля. Он целует с особым трепетом — так, как никогда раньше, делится своей нежностью, всего Сокджина в нее погружая. Джин такого альфу лишь несколько раз за жизнь свою видел: его душа сейчас пред ним нараспашку — ходи где хочешь, исследуй все, что можешь, даже карта не потребуется; разрушай или строй; раны залечивай или новые наноси — Намджун омеге всецело доверяет, себя всего отдает, а тот принимает — давно уже принял. Джин освобождает своего альфу от доспехов, проводит гладкой ладонью по его груди и замирает, когда уже сам Намджун стаскивает с него рубаху. Они друг друга любят до сладких поцелуев, до хрупких стонов и плавных толчков навстречу. Омега от каждого прикосновения тает, по простыням растекается, он звёзды видит и все они в глазах напротив сверкают, мир освещая даже в самой непроглядной тьме. Сокджин вспоминает, как однажды альфа пообещал ему самую яркую звезду с небосклона достать и подарить — он тогда не поверил, а сейчас понимает, что уже обладателем ее является: Намджун ему всего себя подарил. Джин чувствует тяжелое дыхание, опаляющее шею, и тянется за поцелуем, но резкая боль его останавливает, к месту приковывает. Альфа вонзает клыки, прокусывая мягкую кожу, и оставляет свою метку, что теперь навеки их скрепляет. Он слизывает выступающие капельки крови, по нескольку раз губами касается этого места, всю боль забирая. Омега смотрит неверяще, дыхание задерживает, а в уголках его глаз слезы скапливаются, вот только в них не боль, не досада, в них радость и счастье заключено. В них надежда на лучшее и невероятно сильная любовь к одному человеку. — Ты моя жизнь, Ким Сокджин, — наконец произносит Намджун. — И я за тебя вечность бороться буду.***
Чонгук, сидя на троне, пальцами касается подлокотника, ведёт по гладкой поверхности, словно изучает. Он задумчиво смотрит на пустующий зал, хмурится, когда открываются двери, а в зале появляется одна-единственная фигура — бывший советник короля. Седой старец, много на своем веку повидавший, но в то же время тот, кто может многое рассказать о секретах предыдущей королевской семьи — потому Чон его в живых и оставил, потому второй шанс и подарил. Под пытками этого советника не расспросишь — сразу откинется, тогда Чонгук хитростью возьмёт, но всю правду все равно узнает. Альфа в него вглядывается, все эмоции того видит, считывает по лицу все мысли и про себя усмехается — боится, остерегается. — Все приглашенные вами лорды прибыли, мой король, — советник чуть склоняет голову, а Чонгук делает жест рукой, показывая, что тот может быть свободен. Зал медленно начинает заполняться теми, кто приглашение нового короля принял, а приняли все, потому что отказаться значило обречь себя на вражду с Чонгуком, а, следовательно, на смерть. Впрочем, обречены они были ещё тогда, когда встали не на ту сторону. Перед альфой собираются десятки лордов — те, кто встали на сторону Кимов в прошедшей войне и проиграли. Чонгук каждого по имени знает, герб каждого дома помнит, а на корке подсознания у него выгравировано кто и сколько людей против него послал. Они все ему кланяются, встают на колени и клянутся в верности, но альфа не верит — любой из этих лордов готов воткнуть нож в спину при первой возможности, в лобовую они не идут — их останавливает страх. За свою жизнь в первую очередь. Все люди, что здесь находятся — враги, а их Чонгук не жалеет. — Клянусь верно служить вам, мой король, — проговаривает последние слова клятвы один из лордов. Но Чон им смертный приговор уже подписал, свою роспись на бумаге поставил и мысленно себя к кровавому пиру подготовил. Альфа потягивает красное вино из кубка, щелкает пальцами и с удовольствием наблюдает за тем, как его люди разбираются с зазнавшимися лордами, обагряя клинки и пачкая полы густой кровью. Их крики эхом отражаются от замковых стен, разносясь по всему дворцу и пугая его обитателей. На Чонгука смотрят неверяще, в последние взгляды все проклятия мира вкладывают, вот только все они в Аду сотканы, а тому, кто сам оттуда пришел, никакие проклятия не страшны — они только силу дают. — Ваши методы слишком жестоки, — обращается к Чонгуку советник, рискуя стать бывшим. Чон на него смотрит исподлобья, взглядом черных глаз буравит, несколько дырок проделывая, а затем отвечает, на удивление вполне себе спокойно: — Они выбрали свою сторону и проиграли — пусть за свой выбор ответят, — он щурится, окидывая взглядом последнего павшего лорда. — Если бы проиграл я, то все эти господа с радостью самолично отсекли бы мне голову. Почему я должен их жалеть? Советник ничего не отвечает, только качает головой как бы в отрицание, затем все же решается: — Вы уже нажили себе слишком много врагов. Те знатные дома, чьих предводителей вы сегодня убили… — Те знатные дома, чьих предводителей я сегодня убил, теперь против меня не пойдут, по крайней мере, в открытую, — усмехается Чонгук. — Люди ценят силу, люди ее боятся, а потому подчиняются, когда осознают, что могут быть раздавленными в одно мгновение, — высказывает свои мысли альфа. — А ты, — он вновь обращается к советнику, — если не хочешь стать следующим, давай дельные советы. Чон может в любой момент отдать приказ все эти дома вырезать, а земли их отдать своим подчинённым, но он этого не делает, потому что те, кто принимал решения, уже мертвы, остальные — лишь пешки, в партию с которыми и альфа сыграть при надобности может. — Прикажи слугам прибраться здесь, — обращается к старцу Чонгук. — Головы насадить на пики и выставить вдоль городских стен — пусть все знают, что будет с теми, кто пойдет против меня.***
Спрятаться в замке — идея безумная, но, пожалуй, лучшая из всех возможных, потому что здесь Ким Тэхёна никто не ищет и даже такой мысли себе не позволяет, а вот весь остальной Хэим, как, впрочем, и сама Империя Дракона, в зоне риска: там на каждом углу верный воин нового короля, на каждой стене портреты Кимов, а рядом круглые числа, от которых глаза на лоб лезут, а рот непроизвольно приоткрывается. За деньги люди готовы продать своих родных, что уж говорить о бывшей королевской семье. Омеге сбежать из дворца вместе с Сынён труда бы не составило, даже несмотря на опасность в виде всех воинов, сражающихся на территории замка, но куда — вопрос, особенно когда за тобой погоня, а за твою голову огромная награда. Юноша соврет, если скажет, что не думает о том, чтобы уйти, когда все поутихнет. Он может найти братьев, которым сбежать удалось, а может свое войско собрать и его за собой на замок, из Хрустального в одно мгновенье превратившийся в Черный, повести. А еще Тэхён думает о том, что здесь, во дворце, у него возможностей, вероятно, больше. Например, можно незаметно ночью пробраться в покои ненавистного Чон Чонгука и во сне перерезать тому горло, можно купить сильнодействующий яд и добавить тот в еду или вино, можно в самом замке смуту посеять и всех против альфы настроить, устроив тем самым переворот. Мыслей слишком много, а омега один, с ним рядом только верная Сынён, остальные молчат до поры до времени, пока язык не развяжется, а Чонгук их развязывать умеет — уж в этом Тэхён уверен как ни в чем другом. Юноша принимает решение о том, что до тех пор, пока точный план действий в голове не созреет, он затаится, заляжет на дно и смешается с прислугой, очень надеясь на то, что та болтать не будет. О том, что будет дальше, омега не думает. Все кажется обречённым с самого начала. Тэхён осознает это в тот момент, когда всю прислугу ведут в тронный зал и заставляют встать на колени. Омега не опускается, он свою гордость ломать не хочет, боится, что та звонко осколками разлетится точно разбитое зеркало. Тэхён перед ним на коленях стоять не будет. У омеги Чон Чонгука ненавидеть тысяча и одна причина, и он каждую вспоминает, ею сознание режет, в память впечатывая и специально резаные раны там оставляя, чтобы помнить. Сынён настойчиво дёргает за рукав, шепотом просит образумиться и говорит что-то про то, что так до своей мести он не доживёт. Юноша уши руками закрывает и не слушает — стоять остаётся. Потому что перед Чон Чонгуком не опустится. На Тэхёна смотрят как на сумасшедшего, готового сигануть с самой высокой башни Хрустального замка, но в тоже время с толикой уважения за проявленную смелость — отчасти все здесь чувствуют тоже самое, что юноша. Сынён не прекращает попыток омегу вразумить, но тот остаётся непоколебим до того момента, пока парадные двери не распахиваются настежь, а в зал неспешно проходит Чонгук. Юноша на себе ледяной, насквозь прошивающий взгляд чувствует сразу, он даже успевает бросить ответный и на секунду с чонгуковым пересечься. Холодные выразительные глаза цвета ясного неба встречаются с другими сумрачными неприветливыми цвета неба во время грозы. Тэхёну кажется, у него весь мир под ногами крошится, трещит и ломается. Он рушится и самого омегу под собой погребает, кости с громким неприятным звуком в пыль крошит, тело увечит, оставляет на нем незаживающие отметины. Чонгук одним взглядом темным внутренности вынимает и кидает их на пол, он в самые глубины сознания пробирается и сажает там росток страха, что с каждым вздохом все больше разрастается. Их зрительный контакт длится всего несколько секунд, омеге кажется вечность. Юноша признавать не хочет, но спасает его только то, что Сынён, опомнившись, больно ударяет его под коленкой, вынуждая опуститься вниз. Тэхён шипит, зло на служанку смотрит, но головы больше не поднимает — сам себя от этого отговаривает, глядя лишь на белый мраморный пол. В голове мелькают воспоминания о том, как его самого на этот пол бросили, как кровь здесь растекалась, как мертвые тела падали, они железным обручем вокруг головы оборачиваются и давят с непомерной силой, как бы говоря: «Помни». И омега помнит, ни на секунду не забывает. Руки непроизвольно сжимаются в кулаки, ногти оставляют на ладонях красные полумесяцы, и это становится единственным, что отвлекает от заполняющих голову мыслей. Уже позже, когда Тэхён со служанкой остаются наедине, покидая «опасную» зону, юноша высказывает свое негодование и недовольно на Сынён поглядывает, поджимая губы. — Я не должен был пред ним на колени становится. Не должен был смиренно опускать голову. Не должен был… Служанка перебивает его покачиванием головы и громким вздохом. — Если вы хотите быть в состоянии что-то сделать, то вам не стоит вести себя так, молодой господин, — произносит она. — Ваша месть сложна, но она осуществима, и для того, чтобы все получилось, вам следует на время спрятать свою гордость. Тэхён губу закусывает почти до крови, в слова вслушивается, задумчиво водя рукой по простыням. Готов ли он ради мести положить свою гордость на алтарь? После этого случая омега из бараков не показывается неделю. Сынён тайком таскает ему еду и прикрывает как может, а Тэхён обдумывает все произошедшее и сходится на том, что лучше бы Чон Чонгука убрать как можно быстрее. Юноша неохотно разлепляет веки, когда слышит как Сынён собирается на очередной рабочий день раньше обычного. — Почему так рано? — вопрошает омега, с интересом глядя на служанку. — Сегодня я накрываю завтрак, — пожимает плечами она. — Извините, что разбуди… — Можно я помогу тебе? — выпаливает Тэхён. — Вы уверены, молодой господин? — недоверчиво интересуется Сынён. Юноша все «за» и «против» взвешивает заранее. Ему в четырех стенах сидеть осточертело, целыми днями ничего не делать надоело до невозможности, а единственный способ выбраться отсюда — надеть маску слуги, что омега сделать и собирается. В конце концов, пачкать руки он не боится, а так ещё и Сынён поможет. Потому Тэхён кивает, не раздумывая, и вместе со служанкой отправляется на кухню для того, чтобы взять все необходимое. — У нас новый управляющий, назначенный королем, — последнее слово она произносит с нескрываемым отвращением. — Так что лучше не косячить. Ким понятливо кивает, уже начиная чувствовать себя болванчиком, и плетется вслед за Сынён, неся в руках пустые тарелки. Он непроизвольно вглядывается в большое окно, цепляясь за солнце, что восходит из-за горизонта, и чуть не врезается в спину служанки, когда та застывает у дверей, однако, успевает вовремя остановиться. Они расставляют посуду на столе, а юноша про себя удивляется тому, сколько же блюд надо на одного человека, и мысленно желает Чон Чонгуку всем этим подавиться, желательно, насмерть, может тогда и руки марать не придется. Тэхён задумывается и не сразу замечает, как одна из тарелок выскальзывает из рук, с оглушительным «звонь» разлетаясь на осколки. — Молодой господин! — тут же вскрикивает Сынён, сразу же оказываясь рядом и приседая, чтобы собрать то, что от посудины осталось. Омега садится тоже, но внезапно чувствует, как его будто молнией насквозь прошивает, к земле приковывая. В воздухе витает грозовой запах, в лёгкие забивается и там ещё несколькими разрядами проходится — иначе Тэхён себе объяснить, почему дышать не получается, не может. Юноша медленно поворачивает голову и замирает. Он этот колючий взгляд из тысячи, даже если видеть не сможет, узнает. Снова глаза в глаза, и вновь мир из-под ног уходит, а твердая опора теряется. От Чонгука мрак источается, в воздухе витает, и Тэхён его прекрасно всем своим естеством чувствует. Кровавыми буквами в голове слово «опасность» мелькает, и Киму хочется убежать куда подальше, в угол забиться лишь бы этот альфа так на него не смотрел, лишь бы ядовитыми шипами и так покалеченную душу не травил, лишь бы то древо страха, совсем недавно посаженное, не разрасталось так быстро сейчас, его всего не обвивало. — Кто ты такой? — Чон угрожающе глаза сужает и омегу с ног до головы, не стесняясь, рассматривает. Альфа голову набок склоняет и юношей перед собой откровенно любуется. Вглядывается в тонкие черты лица, которые ни один художник мира на своем полотне изобразить бы не смог, отмечает про себя неестественно черный цвет волос — явно не натуральный и смотрит на то, как омега поспешно на ноги поднимается, а в глазах его страх отчего-то ненавистью вытесняется — и то не до конца. Чон этот холодный взгляд припоминает, через себя пропускает, позволяя воспоминаниям недельной давности картинкой в голове выстроиться. Этот омега на прислугу не похож, даже несмотря на то, что в ее одежду одет. Слишком высоко голову держит, взор, полный гордой непокорности, не прячет и спину держит прямо, будто та тетивой натянута. В Чонгуке зверь, до это спящий, заинтересованно веки приподнимает, да так в одном положении и застывает, красотой незнакомца завороженный. Альфа прекрасных омег видел множество самых разных со всех краев света, с каждого уголка Империи, но в этом помимо красоты словно нечто большее сокрыто, от чужих очей в глубине спрятано. Чонгук подходит ближе, изящно цепляет подбородок незнакомца, заставляя смотреть в глаза, не позволяя голову опускать. — Кто ты такой? — альфа повторяет вопрос, чуть вдавливая пальцы в мягкую кожу, что только с бархатом сравнима. Он чувствует, как в воздухе страх витает, чувствует, как тот омегу опутывает со всех сторон, цепкими руками за сердце того хватая. Чувствует, но не видит, потому что в лице напротив только безмятежное спокойствие и незримая уверенность вырисовывается, а в глазах лишь ненависть плещется: черная, словно смола, жгучая и ядовитая, готовая Чона в себе потопить и в крови искупать. А Тэхёну и правда страшно: до сбитого дыхания, дрожащих коленей и желания оказаться как можно дальше от человека напротив. Если, конечно, того, кого Жнецом прозвали, вообще можно назвать человеком как таковым. Омега все равно себя в руках держит, под напором не ломается и даже тогда, когда Чонгук в третий раз свой вопрос повторяет прямо над ухом, носом задевая шею и внюхиваясь, Тэхён держится — виду, что страшно, не подаёт. Он цепляется лишь за ненависть, что его переполняет: ее он выплеснуть в любую секунду прямо альфе в лицо готов. — Не хочешь говорить? — Чон приподнимает бровь, но ответа так и не получает. — Хорошо. Голос его Кима без ножа режет, воздух хлыстом рассекает и неприятный холодок по спине пускает, заставляя вздрогнуть и еще сильнее щеку изнутри прикусить. Он омегу обходит, попутно доставая из ножен меч, который с собой даже во дворце носит, всегда под рукой держит как раз на такие случаи. Чонгук двигается прямо на служанку, что почему-то этого омегу как «молодого господина» окликнула, и чеканит каждый шаг. — Стой! Омега оказывается шустрым: коршуном вперёд Чона метается, перед ним встаёт, собой загораживая служанку и преграждая путь. Альфе его обойти труда не составит, сдвинуть с места тоже проще простого окажется, но он медлит, потому что омега этот интригует, он необычным кажется, и Чонгук почему-то уверен, что с ним скучно не будет. — Мое терпение на исходе, — предупреждает Чон, возвращая клинок обратно в ножны, а взор обращая в глаза напротив. Тэхён теряется. Если скажет — окажется на эшафоте в ту же секунду, за своими родителями последует, а ему жить хочется, воздух вдыхать, место под солнцем иметь и месть свою всё-таки осуществить. Не скажет — под пытками узнают, а юноша и их бы выдержал, если бы Сынён рядом не было, если бы ее вместе с ним в сырой грязный подвал не посадили. — Молодой господин, не стоит! — просит служанка. Тэхён не слушает. Он не хочет, чтобы ее крики по барабанным перепонкам проходились, не хочет, чтобы ее страдания в памяти перед смертью отпечатались и тяжелым грузом на плечи упали, не хочет, чтобы ее голова на пику была насажена, а безжизненные глаза с укором на этот мир взирали. Омега терять последнего близкого человека, что рядом сейчас, не хочет. Потеряет — сам изнутри умрет раньше, его горечь, внутренности разъедающая, погубит в муках, шепча о том, что защитить не смог. — Ким Тэхён, — разлепляет губы юноша, сиплым голосом наконец отвечая на поставленный вопрос. У Чонгука на глубине глаз океаны черные колышатся, в движение приходят, а омеге от этого только хуже. Он торжествующий взгляд кожей чувствует, как враг пир закатить готов созерцает, и глядеть на это перед смертью не хочет вовсе. Потому Тэхён молниеносно вынимает из ножен альфы первое, что попадается, — кинжал с инкрустированными в нем красным драгоценным камнем и намеревается воткнуть его куда-нибудь альфе в горло, чтобы наверняка. Получается только поднять руку и замахнуться. Запястье оказывается в оковах чужой ладони — не выбраться, рукой не двинуть. Чонгук сжимает так сильно, что, кажется, кость сломает, кожу разорвет. Омега уверен: синяк останется в любом случае. Ему бы оружие отпустить, но пальцев юноша не разжимает, держит крепко и не прекращает попыток освободиться, за последний шанс цепляется. Альфа надавливает сильнее, пальцы размыкаются сами собой, а кинжал оказывается на полу. Тэхён ощущает, как грозовой запах сгущается, черной тучей над Чоном нависая, и интуитивно догадывается: злится. Юноша думает, что это конец: сейчас его отведут в темницу, а завтра казнят, лишив Империю Дракона одной из последних надежд на возмездие. По крайней мере, в свои последние часы жизни он хотя бы успел своего врага из себя вывести. Вероятно, это можно считать каким-никаким достижением. — Ненавижу, — четко, по слогам произносит омега, слова буквально выплёвывает, все свои чувства в них вкладывая, надеясь, что Чонгук от их переизбытка задохнётся, но тот лишь усмехается. От Ким Тэхёна ненавистью за версту пахнет, она мешается с приятным ароматом цветущей сакуры, что только на Востоке растет, и легким запахом ландышей, забивается в легкие этой сумасшедшей смесью, разливается там и оседает. — Проводите принца Кима до его покоев, — обращается Чонгук к страже с неизменной усмешкой на устах. Юноша беспомощно смотрит на Сынён и позволяет себя увести. Он надеется только на то, что со служанкой все будет в порядке, убеждает себя, что раз ведут его не вниз — значит еще не конец, он еще за жизнь поборется, со смертью поторгуется и ставки сделает. Этот омега своевольный, непокорный, дикий. Таких Чонгук на своем пути множество видел, во время прошедшей войны в особенности. Таких Чонгук ломать любит. И Ким Тэхёна сломает.