***
And now I'm longing for your kiss, bet you could read it on my lips Aaahhh… Waterfalls I'm jumping down I know you're leaving baby, the birds are flying south and there's nothing to say I need you here I need your love inside of mine like I could dieSigarettes After Sex. Firefighter.©
***
Фингон простонал в шею Исмангиль, каменные мышцы расслабились под её ладонями. Она убрала с лица прилипшие тёмные пряди и поцеловала влажные веки. Довольная улыбка и счастье в светлеющих глазах — её счастье. Счастье, к которому она приручила себя за многие годы. Но сердце её, что дикое животное, кажется уже ручное, а поманит знакомый прежде запах из леса — и бежит оно, словно и не ласкали его здесь и не знало оно счастья. Вчера вечером, покуда Фингон с Маэдросом тешились в купальнях, Исмангиль хорошенько рассмотрела половину жемчужины на новых ножнах. Та самая, что когда-то она вложила в ладонь Феанариона. Ты не можешь не знать, что сделал, лорд Маэдрос. Но почему сейчас? — Прости. Я кажется сделал больно? — прошептал Фингон, осторожно вытирая её шёлковой простынёй. Исмангиль терпит нежные поцелуи, но останавливает, иначе слёзы прорвутся, нет сил держать аванирэ. Сердце разрывается надвое: с одной стороны — Огненное дерево, вдруг выпустившее цвет, с другой — Чёрный единорог*, связанный с ней Обещанием. Он должен заснуть крепко. Теперь точно должен, всё сделано для этого… Я хочу видеть твои глаза, Лорд Маэдрос. Добей, наконец, раз уж занёс клинок. Но шутить над чувствами Исмангиль я не позволю. — Мелиссэ, тебе не хорошо было сейчас? Я утомил тебя, да? — повторил вопрос Фингон, заглядывая в глаза. — Сегодня ты…диво, как прекрасна… Разве нашёлся бы на моём месте нолдо, обладающий достаточной стойкостью, чтобы спокойно уснуть рядом с тобой? — Ну что ты, мелиндо. Я лишь утомилась немного. Давай спать. — Лебедь моя жемчужная, великая радость - обнимать тебя прохладной весенней ночью. — прошептал Фингон, устраиваясь на её груди. — И знойной летней, и промозглой осенней, и в любую ночь, в любой день — ты — свет мой… Исмангиль… — пропел ее имя мелодичный голос, отдаваясь в саднящей груди. Золотые ленты, одна за другой выскальзывают из гладких прядей. Если бы Фингон был котом, то мурчал бы сейчас, но она чувствует себя пташкой, тяготясь крепостью объятий. Душно и неудобно, а ведь бывало и хорошо… Ещё каких-то пару ночей назад в сердце крепла надежда, что оно исцелилось лаской и заботой Фингона навсегда, и ее труды не напрасны. — Не прячься в следующий раз. Не поднимай аванирэ. Если ты сама не желаешь, не нужно ради меня… Исмэ… Я чувствую, ты не вполне счастлива. Прости… Я думал только о себе. Не достоин я твоего терпения и покорной ласки; мне совестно. — Исмангиль продолжала молча расплетать косы супруга, избегая нежного взгляда. Ах, Фингон не трави сердце ещё больше. — Родная, я тебе обещаю, очень скоро, здесь… — она ощутила теплоту его ладони на животе, а потом и поцелуй там же— Здесь скоро будет наш малыш. Да, сегодня дитя могло бы прийти; сегодня было по-другому. Но эти слова говорил Фингон и десять и двадцать, и сто лет назад, и каждый раз Исмангиль надеялась, но малыша так и не было, Фингону больше хотелось самого процесса, к тому же, он находил особенное удовольствие, в том чтобы она проглатывала его семя. Это Исмангиль давно поняла и не могла винить мужа, ведь брак существует не только для рождения детей. И что с того, если удовольствием это было только для Фингона, а для самой — труд, хоть и приятный? С нее не убывало от ласк, подаренных нежному другу… Покуда спало Огненное Дерево. Исмангиль дождалась глубокого ровного дыхания Фингона и выпросталась из объятий, потерявших силу. Он не вздохнул, бархат чёрных ресниц замер, словно нарисованный углём. Она покинула тепло постели, надела сорочку, лежащую на полу, плащ Мелиан, приготовленный заранее, и только на полпути заметила, как холоден мрамор под босыми стопами. Остановилась. Вернись, ещё не поздно. Скоро Фингон насытится твоим телом и подарит тебе дитя, и родной малыш вытеснит собой Майтимо и не оставит ему места. Ещё скорее Маэдрос уедет… Разве ты не можешь сделать вид, что просто не заметила? Это всего лишь песчинка, от которой моллюск хотел защитить себя, окутав её перламутром. Почему я не могу превратить тебя в жемчужину в моём сердце, чтобы ты перестал причинять боль, Маэдрос Высокий? Исмангиль сползла по стене на гладкий холодный пол, и горечь сердца, что сдерживала она эти два дня, подобралась к самому горлу и вырвалась слезами. И на вкус они не солоны, но горьки. Как можно вернуться, когда жемчужина на его поясе? Если это насмешка, Маэдрос заплатит за неё дорого. А если нет…если нет…? Никто не повстречался на пути, словно сама судьба развернула под ногами зачарованную тропу. Что тогда? Вы — сыны Финвэ — погибель моего народа и моя. Я была глупа, надеясь увидеть жизнь, связав судьбу с Фингоном; ведь если сердце живого существа разорвать надвое, оно не сможет жить. Исмангиль вытерла слёзы и потянулась к медной ручке. Замерла. Слишком свежа в ладони память о косах Фингона. И живы воспоминая; о том, как они вышивали вдвоем, незадолго до приезда Маэдроса, и чем это закончилось, там же, на, неудобной для любовных утех, скамье; как Фингон разбудил её поутру ароматом сливочного десерта с облепиховым мусом, приготовленного самим; таких моментов не счесть в их супружеской жизни, и все они восстали против Исмангиль, заставив отступить на три шага. Но она, преодолевая почти физическую муку, вернулась, прижалась спиной к холодному пилястру. Вдруг раздался тихий щелчок, дверь открылась. Перед Исмангиль появились широкие плечи Маэдроса; отсветы придверных светильников играют золотыми и красными искрами в тяжёлых локонах, сбегающих до высоты ладони от узкой талии. Он посмотрел по сторонам. Всё ещё не поздно вернуться, он не видит. Но он вышел, значит почувствовал ее присутствие. И наверняка услышав неистово бьющееся сердце, Маэдрос обернулся. Повёл носом, прислушался — близко подошёл, рука его едва не коснулась плеча, он смотрит прямо в глаза, как будто плащ Мелиан не мешает его взору. Исмангиль пригнулась и юркнула в покои. Маэдрос, немного помедлив, вошёл следом, закрыл дверь. Тогда она, получше вытерев слёзы, сбросила плащ, явив себя. — Госпожа?... Что в этот поздний час привело вас ко мне, да ещё столь замысловатым способом? Холоден тон его голоса, но Исмангиль, бросив на запретное лицо мимолётный взгляд, подметила лёгкую патину испарины на лбу и широкий зрачок, окаймлённый тонким адамантовым кольцом радужки. — Вижу, я не потревожила твой сон. На Маэдросе до сих пор была нарядная котта. И пояс. С жемчужиной. Впрочем, неудивительно, ведь сон Арталато глубок, благодаря верному сонному зелью и очарованию Туилиндэ. Исмангиль прошла в опочивальню. На огромной, больше чем их с Фингоном, постели, лежал меч в ножнах. Початый сосуд и бокал с вином на самом дне, рядом. Множество подушек, примятых у изголовья указывали, на то, что Маэдрос сидел, опершись на них и занимался своим оружием, точно, как в те древние времена, когда Итиль и Анор ещё не встали на свои пути в Ильмене, когда безумный Феанаро сжёг суда народа Исмангиль, а потом в пламени Майтимо сгорело и ее девичество. Тихие шаги смолкли за спиной на расстоянии вытянутой руки. — Госпожа, если я могу вам быть полезным … — Прошу, оставь официальный тон. — перебила Исмангиль. Она допила глоток терпкого вина из бокала и взяла ножны. Меч, которым когда-то она ранила Майтимо, поприветствовал как старый друг и сердце радовалось ему, соединившему кровью странный короткий союз двух эльдар с искалеченными фэар. — Верно, только срочное официальное дело могло привести в мою спальню супругу моего кузена. — И часто к тебе в спальню по ночам ходят босые жёны в исподнем по деловым вопросам? — хмыкнула она, ловя зеркалом лезвия отражение Маэдроса. — Осторожно. Он очень острый. — Когда-то я уже слышала это, Нэльяфинвэ Майтимо. — она обернулась и окинула взглядом статную фигуру от пояса до лица. За сотню лет, стремясь быть достойной супругой, Исмангиль не давала волю ни памяти, ни глазам, когда Маэдрос дважды приезжал по делам. Всё такое же прозрачное лицо, в россыпи золотой пыльцы, свойственное лишь обладателям редкой червонной масти. Родное… Не могла она теперь запретить глазам услаждаться им, как последним тёплым днём осени. Но чем больше смотрела, тем больше ей казалось, что и не зима стоит за спиной его, а непроглядная тьма без надежды. Исмангиль вернула меч в ножны, приблизилась, осторожно провела пальцами по холодным острым граням самоцветов, остановившись на жемчужине. Солёный влажный воздух наполнил лёгкие; ощущение мокрого платья, липнущего к телу, и сияющее в звёздных сумерках лицо Майтимо, ещё полное света, и смущённый взгляд, говорящий больше, чем прилично сказать словами, вернули её на несколько сотен лет назад. С тех пор многое изменилось для Арды, но не для Хисильмэ, не для Исмангиль. На что бы не надеялась ты, отдав себя Фингону, одно останется неизменным: Маэдрос всегда будет в твоём сердце, желаем ли мы того все трое, или нет. — Госпожа, если нечем мне послужить принцессе Дор Ломина, не стоит продолжать эту встречу. — Послужить? — усмехнулась она горько, лаская пояс, как будто он живой, и иногда, нарочно, задевая талию Маэдроса, по сравнению с камнями, тёплую и упругую. Исмангиль медленно расстегнула ремень. Маэдрос стоял, как скульптура дозорного, не дрогнув ни одним мускулом. — Красивая работа. Правда, манера необычная для нолдор, вы ведь не используете жемчуг. — самоцветы искусно подогнаны к жемчужине, и друг к другу, в то же время пояс удивительно пластичный, словно змея. — А эта жемчужина мне знакома. Её особенность не только в размере, лорд Маэдрос, хотя из похожих сделан пояс Улмо. Не сыскать другой такой во всей Арде. — Маэдрос держал голову высоко и прямо, что невозможно проникнуть в его взгляд. — Однажды я подарила её молодому нолдо, который потревожил моё сердце. Кажется, он был рад ласкать меня в своих объятиях. Но, утолив свой интерес решил, что я ему не нужна и уступил другу, в благодарность за спасение… Я так думала… Никто не воспевает мудрость тэлери, а только красоту, легконогость и голос. Я не могу винить тебя в моей глупости… К тому же, и сама я останусь благодарна Фингону, даже когда мир изменится. — Исмангиль… — обратил он взгляд назидательный, с каким обычно поучают нашкодивших детей. Зря это… Он ведь прекрасно знает, что нет лучшего средства разбудить в ней гнев. — Ты дерзнул украсить жемчужиной ножны для друга и родича, хотя не ему она была подарена! — перебила Исмангиль. — Поскольку Фингон — мой супруг, я могу допустить справедливость этого твоего поступка. Но почему Дар любви Хисильмэ сияет на твоей талии, лорд Маэдрос Высокий? Разве ты, сын Мудрого народа, не знаешь обычаев Лебяжьей гавани?... Ты лгал. Ты никогда не любил Финтуиму… Ты поступил подло, сын Феанора, защищая свою клятву от меня, но сам продолжая терзать нас обоих… Что же мне делать теперь, скажи?! С Фингоном я сроднилась за столетия… И надеялась, ты иссох и истлел в моём сердце, но, когда увидела это — подняла она на пояс, — поняла, что корни твои живы, сильны и глубоки, как твоя любовь. Тебя из сердца не выкорчевать, не разрушив его до основания… — Тише. — взял он руку Исмангиль, ту что держала пояс, прижал к своей тёплой, беспокойной груди. Сердце его билось не меньше чем её собственное. — Исмангиль… — он облизнул сухие губы и наконец она увидела настоящий взгляд Маэдроса — смятенный, усталый, вожделеющий её… — Кривить душой значит отрицать, что в нашей жизни было время счастья… Память о нём нельзя вырвать с корнем, да и незачем вырывать что-то хорошее... — замешкался он. — Но… ты превратно поняла… Эта жемчужина…всегда нравилась мне, потому что я умею ценить прекрасное, а она действительно такова. Знаешь… наугрим, те и вовсе ценят жемчуг превыше всех сокровищ… Однажды она едва не потерялась, и тогда я решил, что хорошо бы её куда-то… Исмангиль положила пальцы на его сухие губы. — Молчи. — Более глупого оправдания не слышала она от нолдор, но и оно обличало истинные чувства Майтимо. Да что там, она ведь знает от чего эта заря на щеках, и особое дыхание, и свечение в лице и голодный рыщущий взгляд… — Молчи… Ты выдал себя. Нарочно ли, случайно, но выдал… Майтимо… Заклинанием, паролем, молитвой…и тяжким приговором звучало его имя. Исмангиль привстала на цыпочки и потянулась к нему, как стебель к солнцу и, ей не показалось, Маэдрос сам склонился, и жарок поцелуй, голова кружится от его хмельных горячих губ; пол под ногами, что море. Руки его на талии и под коленями. Одежда не поддаётся, трещит. Исмангиль ослепла, оглохла, кубарем скатываясь в воронку бури. Придержи прыть. Ты же опять всё пропустишь. Она глубоко вдохнула и нашла себя вытянутой вдоль большого родного тела, маленькой и защищённой, как ящерка на прогретом солнцем камне. Маэдрос распустил ее косы, и намотав волосы на руку, успокаивающе ласкал спину и плечи; он подтянулся повыше на подушках вместе с ней. Исмангиль уткнулась лицом в упругую грудь, сгребла осенние волосы, вдыхая запах похожий на каштановый мёд и липовый цвет, сладкий, терпкий, дурманный… — Фингон может хватиться тебя в любую… — она не дала договорить, впившись в желанный рот, и Маэдрос сдался, отвечая пылко и лаская рукой уже не плечи и спину, а ниже. Исмангиль оседлала его талию, заставив вздрогнуть, чувствуя сзади прикосновение оглавия фаллоса к ягодицам. — Фингон проспит до утра. Взгляд Маэдроса вспыхнул тёмным. — Ты только что опять отдавалась ему? — проговорил он вслух, насмешливо, понизив голос до бархата, щекочущего глубоко внутри. — Второй раз подряд? А со мной ты не была так щедра… Роа помнило его руки другими, более мягкими, но и одной, натруженной за столетия постоянным тяжёлым трудом, удалось бесстыдно быстро подчинить её тело себе; быстрее, чем позволяла гордость Исмангиль, но и та не могла противиться долго. Тёмные глаза жадно следили, любое её движение или всхлип отражались в их живой мерцающей глубине. Исмангиль перекинула волосы на одну сторону, открыв грудь, сразу обласканную скользкими пальцами; и чуть сдвинулась назад, на корточки, вздрогнув в унисон шумному выдоху Маэдроса — бёдра её плавно вращались, слегка касаясь и скользя по мраморно-твёрдому естеству. Мучительное вожделение расписало лицо Маэдроса выражением, какое редко дано видеть глазам эльдалиэ. Исмангиль желала бы запечатлеть каждую его черту, но в глазах плыло. — Должно быть, неуёмность ниже пояса в роду у сынов Финвэ. — прошептала она, запоздало отвечая на насмешку. — Под стать дочерям Альквалондэ…- со стоном выдохнул Маэдрос. — Не могла же я опоить Фингона сонным зельем, как Арталато, чтобы прийти к тебе. Маэдрос со своим могучим телосложением всегда удивлял её неожиданной гибкостью, и сейчас в одну секунду его лицо, переменившееся так же быстро, то ли с усмешкой, то ли с безумной тоской, возвысилось над ней. — Исмэ, мы совершаем ошибку… — он поднял ее подбородок, глубокий властный поцелуй никак не соответствовал сказанным словам, хотя в них не было сожаления или грусти, словно последний выбор Маэдрос оставил ей. От того холоднее и острее проснувшееся благоразумие и Обещание. К глазам подступили слёзы. — Верни мой дар. — сказала она, насилу разорвав поцелуй. И самой слова эти горше полыни, слова рассудка. Дыхание Маэдроса замерло на миг, и чуткие губы рассыпались бабочками по лицу, когда она обернулась, ища за спиной пояс среди брошенных одежд. — Верни. Она должна принадлежать одному лишь Фингону! Маэдрос побледнел. И та тьма, что померещилась за его плечами при первом взгляде, заставила Исмангиль ощутить беззащитность своей наготы. Она зябко повела плечами, попыталась встать, но была захвачена крепкими тисками рук и тесно прижата к горячему стану. Что творится в этой душе? — Мне больно. — Маэдрос чуть ослабил объятия, но не полностью, и она оставалась как в коконе, зарывшись лицом в волосы, вытирая о них слёзы, пытаясь надышаться в последний раз дурманным мёдом и липовым цветом. — Твой Дар любви… — наконец вымолвил Маэдрос и позволил Исмангиль взглянуть ему в лицо. Лицо ли это Майтимо, которого полюбила Исмангиль? И да, и нет... — Сыны Феанора не отдают своего. Твой дар останется со мной, пока тело моё не поглотит земля. Исмангиль, вспыхнув, ударила Маэдроса по щеке. И не знала, что больше возмутило ее: двойственная дерзость или смертельное отчаянье. С таким же успехом можно ударить каменную стену или дубовую дверь. Он не шелохнулся, а ладонь горела и пульсировала. — Нолдо, вот твоё истинное лицо передо мной сейчас! — прошипела Исмангиль, взмокнув от ярости. Ты… — Никогда не скрывал его от тебя. — продолжил за неё Маэдрос. — Ты изменился... Ярость сменилась страхом. Любимое лицо темнеет; свет покидает его, как будто эти два слова сняли с Маэдроса чары; даже волосы потеряли яркость красок тёплой осени. Страшно… Как чёрные остовы догорающих кораблей, как безобразная смерть на лицах родных и друзей... Исмангиль пришла в покои под восьмиконечной звездой, понуждаемая болью, но как далека и блёкла её боль теперь. Маэдрос падает, ломается, теряя данное ему Создателем. Должна ли она отойти и позволить ему довершить своё падение? Она бы так и сделала. Просто встать, одеться, забрать пояс и уйти. Если бы не знало сердце любви к нему, если бы не знало его таким, каким задумал его Единый. Оба затихли, стоя на тонком льду. Маэдрос далеко. Его, одно за другим, оплетает омерзительное вервие щупалец мрака, утягивая всё дальше, в самую густую черноту, неведомую прежде глазам. Исмангиль, поскальзываясь, идёт к нему, лёд расходится белыми кольцами и лучами при каждом шаге, угрожающе хрустит. Последний шаг, и она рвёт на Маэдросе эти мерзкие тенёта, впивающиеся крючьями, жалящие до крови её ладони. Они появляются вновь и вновь из тьмы, но Исмангиль не перестаёт, пот льётся по лицу и по шее, силы на исходе, и вот-вот лёд под ногами провалится. Только не шевелись, замри… Одного, робко украденного Маэдросом, поцелуя, оказалось достаточно, чтобы сорваться в бездну обоим… Исмангиль всё меньше понимает, что творят его губы и пальцы, но доверяется как челн волне, как чайка ветру. Томительный жар внутри заставляет покориться, пропустить Маэдроса туда, где он должен быть от сотворения Арды. Как прилив и отлив, то наполняет он её собой, то отступает, снова и снова; медные волны колышутся наверху. Делить с ним себя, и его с собой, словно вернуть Эа равновесие. Время замкнулось в круг. И длится вечность. Но вдруг последняя незримая преграда рушится, и Маэдрос проливается в самое сердце… Горячо, больно и неизъяснимо блаженно. Хватая воздух, Исмангиль падает во тьму. Но лишь на миг страх овладел ею. Дивная музыка пробивается и сюда, рассеивая пугающий мрак и смрад; и застарелые шрамы пыток, и кровавые знаки сочтённых Мандосом жизней, размываются золотым светом.