Альквалондис.

Пустота нависла смутной тенью над негой сладкого, после любови, сна. Фингон протянул руку, ища теплоту обнажённого тела, но нашёл лишь холод гладких простыней и подушку Исмангиль. Спину обдало жаром. Фингон вскинулся, надевая пеньюар, не сразу попадая в рукава. Как дитя, в самом деле… Вышивает моя лебедь, верно… Что же ещё ей делать в предрассветный час? — Мелиссе? — позвал он рядом с дверью в будуар и вошёл зачем-то, зная, что её здесь нет. Тяжёлые гардины задёрнуты Исмангиль ещё несколько дней назад. Фингон поднял станок с пяльцами, до сих пор лежащий перед скамьёй. И тот будто смотрит насмешливо, «я был опрокинут вашими любовными забавами, но теперь оставлен и ты» Сердце затаилось, как бывает в минуты опасности, все чувства обострились. Позвякивание хрустальных подвесок светилен, качаемых сквозняком в коридоре; писк мышат в кубле под винтовой лестницей. Говорили фонтаны, говорили стены и статуи в своих нишах, она проходила здесь. Но зачем? Где она теперь? Что делает? — молчали, потупившись. В швейной Исмангиль нет, ведало внутренне чутьё, но Фингону от чего-то захотелось задержаться здесь. Зажжённые светильники расцветили рулоны тканей на большом столе, знавшем больше, чем все прочие столы в крепости. Фингон провёл пальцами по гладкой столешнице, нащупав тонкие царапины, оставленные трением хрусталя её платья. Но нет свежих следов повседневных занятий Исмангиль. Как будто за те два дня, что Маэдрос гостит в Дор-ломине, в полотне семейного обычая образовалась брешь. Если не считать жарких мгновений в кладовой и на брачном ложе. Фингон опустился в кресло, откинув голову, потягивая набравшее тяжесть, тело; нежится бы сейчас в объятиях Исмангиль до полудня после таких любовных подвигов. Где же ты, любимая? Пустота, что разбудила его, повисла и здесь, накинув на все предметы нездешнюю тень. Как будто Исиангиль не просто вышла из супружеских покоев. Её не слышно как прежде, словно нить, связавшая их со времён Миртима,… если не оборвалась, то истончилась, как в тот, полный забот и тревог сердца, период большого строительства, когда Исмангиль была далеко и телом и духом. Но почему сейчас? Он взял из вазочки со сластями засахаренный розовый лепесток. Это лишь твой позорный страх. Отец говорил, боится тот, чьи руки нечисты и меч не праведен. Он намекал на Феанаро с сыновьями, но чем Фингон лучше? Подвиги не спасают от совершённого зла. Поедая одно за другим любимое лакомство жены, (ему так нравилось, когда Исмангиль сравнивала его запах с, засахаренными в сливочной карамели, лепестками роз) Фингон устроил хрустальную вазу на коленях, и обратил внимание на маленький сундук, на котором та стояла; открыл крышку. Крошечные одёжки. Бархатные, шёлковые, шитые сияющим бисером и серебром; и простые хлопковые, украшенные изящной вышивкой животных, птиц и цветов. Малышу уже есть во что одеться даже на праздники. Все ждут только тебя. Ждут... Она не может исчезнуть, нашив сотню вещей для вашего ещё не родившегося ребёнка. Она желает его от тебя. Фингон тяжко выдохнул, размышления эти едва ли утешали. Маленькая сорочка со стаей летящих лебедей уместилась на ладонях. Ему пригрезился запах младенца, сладко-сливочный, и мягкие колечки детских волос, перламутровые, как у Исмангиль. Но вдруг, лебеди жалобно закричали, хлопая крыльями. Они кружили над кипучей битвой Альквалондэ, где в закалённой стали нолдорских доспехов и длинных мечей, отражаясь, вспыхивали и меркли жизни телерийских моряков и менестрелей. В пронзительно-голубых глазах лунноволосого лучника, обернувшегося в последний миг своей жизни, осуждение и презрение застывали, въедаясь в вечность несмываемым укором, как и его кровь, капающая с меча Фингона. Все детские вещи сложены в прежнем порядке и крышка закрыта, как закрыты когда-то пронзительно-голубые глаза лунноволосого лучника. Фингон тяжело сглотнул. Этого ты боишься… Посмотреть в глаза сыну, когда он спросит тебя об убитой тобой родне его матери… Осмелишься ли просить её скрыть от малыша правду, Фингон Отважный? Найти её сейчас до крайности необходимо. Как бывает, стоит появиться Пронзительно-голубому взгляду, он будет язвить собой, мелькая в каждом лице статуи, гобелена и даже эльдар. То было тайной для Исмангиль, но только она могла исцелить нарывы воспоминаний. Просто идти по воле слабого, но все ещё ощутимого Притяжения. Он прикрыл глаза, ноги сами ведут к ней… Дубовая дверь, инкрустированная медной восьмиконечной звездой, сделанная его собственными руками, предстала перед Фингоном неожиданно и даже дерзко. Почему я здесь? — растерялся он. Можно конечно зайти. Что тут странного? Маэдрос редко спит по ночам. Мы ведь так и намеревались, провести эту ночь вместе. Вчера за этой самой дверью и в это же время, мы наслаждались вином и игрой на арфе в две руки, болтая о всяких мелочах, о Нарготронде, и о Гондолине. Но почему во рту так горько и сухо? Я должен пойти в оранжерею, я ведь ищу Исмангиль. Если и там её нет, посмотреть на кухнях, верно она решила поставить тесто пораньше. Фингон вытер пот со лба, щекочущий под бровями. Почему я здесь? Рука осторожно потянулась к ручке, как будто та раскалена до бела, и повернула её, хотя Фингон сейчас больше всего желал бы пойти в оранжерею, подвал, на кухни, в конюшню, да куда угодно… Дверь заперта. Странно. Маэдрос всегда оставлял дверь открытой, даже когда спал, при том, не признавая никаких ночных сорочек, о чём ходило немало шуток среди родни… Что же ты скрываешь, друг мой, и от кого? Никто в Дор-ломине не осмелился бы войти в покои Медной звёзды. В крепости все замки были устроены самим Фингоном таким хитрым способом, что он мог открыть и запереть любой, без ключа. Тяжёлая дубовая дверь поддалась... Звуки, вырвавшиеся из-за неё едва не сбили Фингона с ног. Он торопливо заперся изнутри и врос лбом в дверь, чувствуя как до кончиков ушей раскаляется лицо; грохот сердца на некоторое время оглушил его. Никогда прежде не слышал Фингон таких томных, таких непристойных стонов Маэдроса. О, зачем пришёл?! Не пристало вторгаться в личную жизнь другого существа. А в то же время в голове мелькали лица тех, с кем это мог услаждаться кузен: Лалитиэль? Может, Финтуима приехала тайно? Арталато? Сам? Нет, это уж совсем непотребство… С чего ты взял, что можно вот так просто…? Фингон замер, весь обернувшись слухом. Сдвоенный стон… Померещилось…? Нет. Череда последующих мелодичных всхлипов и частых шумных выдохов сами назвали её имя. Не может быть… Фингон, не чувствуя тела, пробрался к приоткрытой двери в опочивальню. Глаза вперились в прихотливый узор, а уши продолжали слышать любовные стенания любимейшего кузена и возлюбленной супруги. Это видение… Дурное… Неизбывный страх, что Исмангиль всё ещё любит Майтимо, воплотился в морок. Наяву это происходить не может. Маэдрос никогда бы не поступил так. Сколько намудрил, чтобы разорвать с ней всякую связь. Да Исмангиль, не могла же она после…? Сам всего пару часов назад вот так же… Он сглотнул сухим горлом и, приоткрыв дверь, заглянул в спальню. Кисея полога была небрежно заткнута за столбик кровати... Красота, мощная как удар волны и жаркая как дыхание домны, вышибла воздух из лёгких. Его Исмангиль упиралась руками позади себя, сидя на самом краю высокого ложа, обнимая ногами талию Маэдроса, а тот стоял на полу, утопая коленями в подушках. Тугие мышцы его спины, ягодиц и бёдер играли под лоснящейся кожей. Неровный темп и ритм толчков подобно дирижёру руководил сплетающимися вздохами и стонами. Фингону припомнилось, как однажды, во времена Древ, он приехал к горному карьеру, где трудились кузены, и ещё не примеченный никем, застал Майтимо за добычей самоцветов, тот только что добрался до жилы, и в его лице и полуобнажённом теле, покрытом испариной, было что-то схожее с тем, что Фингон видел сейчас. Тогда Майтимо не замечал его долго, упоённый моментом, высекая искры киркой. Точно и теперь, Фингон мог бы, наверное, сеть рядом и остаться незамеченным, так двое были увлечены, познавая друг друга и отдавая себя. Исмангиль тянулась к лицу Маэдроса, но разница в росте не позволяла ей достать до его губ, Маэдрос приостановился, и они целовались, оплетая друг друга руками, наполняя спальню влажными звуками и шумными вздохами, оставаясь соединёнными. Гибкость и красота, достойная быть запечатлённой в скульптуре и мраморе. Но Фингон усомнился, возможно ли передать абсолютную суть их слаженных движений, владея, пусть даже и всем, мастерством. Он забыл о страхе, о ревности, о том, что его могут заметить. Да и какая разница, не отвести глаз от зрелища столь прекрасного и завораживающего. Карниль и Танколь, если бы звёзды могли заниматься любовью. Обвыкнув и сбросив первое оцепенение, Фингон чуть сдвинулся в сторону, чтобы лучше разглядеть… как им хорошо… Исмангиль впустила тонкие пальцы в медные локоны, собрала вместе за его спиной, открыв блестящее и пылающее лицо Маэдроса. Нежности и страсти ей досталось всё же больше, чем алмазной жиле. Разве не столько же дарил ей Фингон? Нет, не упрекнуть её в холодности. Чем только не удивляла Исмангиль, соблазняла так, что Фингон забывал, влекомый страстью, и собственное имя. Но оказывается...он никогда не знал её истинного наслаждения, и никогда не обладал ею во всей полноте. Маэдрос владел ею, словно опытный мастер владеет веществом Арды. Он имел власть над желаниями Исмангиль, в то время как Исмангиль имела власть над желаниями Фингона, но не наоборот. Маэдрос умел что-то такое, что Фингону было недоступно. Впервые в жизни Фингон испытал горечь зависти; она смешивалась с подступающей тоской, напоминающей, что он здесь — лишний. Но глаза приросли к двум прекрасным телам. Он смотрел...смотрел... Они поменялись местами, Исмангиль насаживалась на, великих размеров, миндон* Маэдроса, теперь легко доставая до его губ. Фингон облизнулся и едва не простонал в голос, закусив до боли губу. Всего было слишком много: их стонов, влажных звуков, фаллоса так жадно принимаемого ее сочной плотью. Фингону показалось, что сейчас или разорвётся сердце или он изольётся раньше кузена. Маэдрос опрокинул Исмангиль на спину, приминая собой, тонкую лилию, вбирая губами припухшие соски. Медные волосы текут сквозь ее пальцы, он снова встал на колени и движения его теперь куда более порывистые. Исмангиль выгибается, грудки ее дрожат от неистовых толчков. Отдельные мало разборчивые слова тонут в её стонах. Майтимо, Майлемо*, Мэльдо. Фингон выдохнул раскалённый воздух и опрометью бросился вон. Ты всегда будешь лишним, третьим, другом, нежеланным мужем. Даже обладая двумя руками и идеально подходящим ростом ты не смог сделать её счастливой. Фингон долго блуждал коридорами; бесконечными, тоскливыми, чужими казались они, как будто не в его эскизах родились, не его стамеска извлекала форму из камня, и не он радовался первым струям фонтанов. Что, если это лишь минутная слабость? Маэдрос сплоховал и наверняка рассвет застанет его в терзаниях и муках. И Исмангиль вернётся в супружеские покои... Если бы было возможно… продолжить так, как будто не было этих стонов и красоты Карниля и Танколь... Фингон сделает вид, что ничего не знает; просто спал. И утром приготовит ей десерт из взбитых яиц с каштановым мёдом из Гаваней, и попросит её отдохнуть, а сам отправиться на охоту с Маэдросом и ему тоже ничем не намекнёт и даже успокоит, как сможет. А потом они поедут в Барад Эйтель, Исмангиль останется в Дор Ломине, и когда Фингон вернётся, она будет ласкова, как всегда, и он наконец сделает это. Да… Они лягут на ложе, устланное розовыми пионами, и зачнут дитя… И он больше не побоится предстать обесславленным преступной ошибкой в невинных глазах своего ребёнка. Исмангиль могла уже вернуться. Фингон вбежал в опочивальню, но покои молчаливы и постель пуста; лишь ветер поднимает занавесь под самый свод потолка. Он поёжился, закрыл окно, вступив босой стопой в колючую кучку снега на полу. Снежинки попавшие на лицо быстро превратились в капли. Весна Дор-ломина. В мастерской Фингон измаялся от скуки и ожидания. И сколько ни касался струн, арфа отвечала нехотя и уныло... Исмангиль придёт. Вернётся... Но будь честен с собой. Видели твои глаза, где её счастье и сердце. Если бы в Митриме ты слушал своё… Оно то знало, что не к добру делить неделимое. Ты и сам не выдержал бы на месте Маэдроса ещё раньше. Но мы — вожди нолдор; кто если не мы должны поступать мудро, признавая свои ошибки и поражения. Отпусти. Маэдрос её супруг по сути. А совершенный брак расторгнуть невозможно ни времени ни чьему бы то ни было желанию. Хорошо… Хорошо… Только не прямо сейчас. Ещё хотя бы раз… Фингон вернулся в спальню, сел по правую сторону ложа, и взял тончайший волос, белевший на светло-голубом шёлке; упал лицом в подушку, вдыхая тонкий аромат, который давно ему нужнее воздуха. Не хватит. Ни раза, ни двух. Из тайника в стене Фингон вынул шкатулку, убрал в неё волос и достал круглую шёлковую игольницу с двумя лебедями, чуть поблёкшую от времени; но золотые клювы сияют так же, как 267 лет назад. Ты говорил, я смогу и, более того, должен, спасти Хисильмэ. Финдарато… Теперь я знаю, и мудрые ошибаются. Ты думал обо мне лучше, чем я есть. А лебедь всегда стремится к своей единственной паре. Впрочем, должно быть, не ведал ты какой близостью соединена твоя родственница с Майтимо. Дверь в покои отворилась. Фингон затаил дыхание. Исмангиль, не заглянула в спальню. Пошла в будуар. Закрылась в купальне. Тогда он спрятал свои самые дорогие сокровища, снял пеньюар и лёг, как если бы никуда не уходил. И не меньше часа слушал плеск воды. Исмангиль пришла неслышно и легла рядом, отвернувшись от Фингона. Лунные косы, светятся словно сами по себе, в молочных сумерках, петляя извилистыми ручьями по постели. Фингон хотел коснуться их, но лишь провёл рукой поверх. Волосы впитали в себя запах Маэдроса. Я благодарен тебе, родная, за всё то счастье, что ты подарила мне. Но, видно, я исчерпал этот источник слишком быстро, из-за своей неумеренности, или вовсе потому, что он принадлежит другому. Молодость моя закончена, едва начавшись; ты — моя молодость, страсть моего сердца, вожделение моего тела. Всё это — память прошлого. Сердце ещё может напитываться твоей красотой, ещё могут ладони ощутить нежность твоего тела, но это - роса под восходящими лучами Анора. Не напиться ею впрок. И впредь уже не утолить жажду Фингону Отважному.