Альквалондис.

***

— Пожалуй, это самое странное знакомство за всё время от моего рождения. Сам понимаешь в каком мороке мы все тогда пребывали. Словно вторя сонному наваждению, с лестницы упало нечто светлое, распростёршись на полу. Маленькие жемчужины катились врассыпную. Тонкие руки, локти в ссадинах, только их и было видно из-под разметавшихся светлых волос и белых одежд; точно дитя из моего сна, ставшее случайной находкой нолдорской стрелы. Впервые ступив на корабль, с первого скрипа под ногой, я ощущал чьё-то присутствие, но думал, чувства обманывают из-за непривычных звуков, запахов, шёпота волн. Сколько раз она ускользала, пряталась в тенях, сливалась с белыми резными стенами. Заметь я Хисильмэ раньше… Но её нашёл Тьелко после пожара, успел поймать, когда она едва не махнула с корабля. Тьелкормо чуть не лопался от гордости перед отцом, обличая виновницу пожара; ярость брата быстро перекинулась на многих. При ближайшем рассмотрении, выяснилось, что дева — не дитя, как показалось сразу. Рана на голове была поверхностной, но не удивительно, почему её фэа покинула роа, и как-будто не собиралась возвращаться. Куда ей было возвращаться, зачем? Одна, обезумевшая от отчаянья, зажатая в кольце врагов, которые доказывают право насилием. Мне снова захотелось отмыться от такого нашего мужества. Когда я взял её на руки, все расслабились, потому что если старший сын Феанаро что-то выбрал для себя, то никто не рискнёт притронуться. У меня не было цели получить её прощение, нет, я хотел хоть немного Майтимо оставить себе. Ради памяти о матери, нарекшей меня этим именем. Я начал лечить, как мог, нашёл лекарственные травы, припомнил беседы Финдарато о медицине. — И Хисильмэ не боялась? Вот так позволила себя…лечить? — Маэдрос встретился с внимательным взглядом Фингона. — Поначалу дичилась, как зверёк, переживший разорение гнезда, который готов вцепиться тебе в горло, а потом удавиться на ближайшем суку. За каждый её взгляд, за каждое слово, сказанное с презрением или с издёвкой, я готов был из себя выпрыгнуть. Тоска в её глазах представляла опасность куда большую, чем ушибы и ссадины, которые быстро зажили. Не скрою, легче было бы камень сделать мягким, чем найти расположение Альквалондской девы. Маэдрос медленно поднял глаза. По коленям Финдекано, в мягких фалдах широкого подола раскинулись прекрасные цветы, деревья; бежали олени, спугнувшие стайку перепелов; особый почерк, мелкие тщательные стежки, соотношение келвар и олвар; цвета, напоённые сиянием Итиля; всё это вышито её проворными пальцами. Та одежда, что Исмангиль сделала для Майтимо после плена, давно протёрлась и теперь лежит на дне сундука, Арталато уже не спрашивает — зачем. Да, легче сделать камень мягким… Но они оба завладели любовью той, что должна была ненавидеть. Финдекано заметил его внимание. — Мне тоже очень нравиться. Её подарок. Майтимо кивнул. — Однажды Хисильмэ сказала, что я отличаюсь от отца и братьев. Я никогда не испытывал восторга, слыша подобное раньше, … но в ее устах это означало, что Майтимо Нельяфинвэ для Хисильмэ чуть меньшее зло, чем нолдор, туго сплетённые с лихом. Она уже не смотрела затравленным кроликом, шутила понемногу, а в волосах снова мерцали жемчужины. Представь, случилось нам наесться очень вкусной рыбы с чешуёй, что малахитовые пластины и огромным радужным хвостом, а потом все схватились за животы. Хисильмэ могла бы с радостью смотреть на мучения своих врагов, но вместо этого заставила съесть водоросль премерзкого вида и запаха, от которой меня чуть на изнанку не вывернуло, но это оказалось противоядием. С тех пор взгляды всей команды, даже Тьелко, заметно потеплели в сторону Хисильмэ. А мне и без того дружба её была дорога, как прекрасный хрупкий минерал, который прежде никто не находил, не знает его названия и свойств. — Неужели и Феанаро одарил Хисильмэ благосклонностью? — резонно спросил Фингон, ведь известно, с какой пристальностью отец относился к любому, кто претендовал на дружбу его старшего сына. — Мы никогда не говорили о Хисильмэ. Отец держался так, словно она — моя временная забава, не стоящая внимания; быть может хотел показать свою лояльность ко мне. Он знал, что бойня в Альквалондэ, хотя не оставила шрамов на моём теле, изрядно истрепала душу. Только однажды, когда в самый первый раз мы разделили ложе с Хисильмэ, отец спросил, не зашёл ли я слишком далеко, а я ответил: все мы зашли очень далеко и назад пути нет, ибо корабли сожжены. И больше мы об этом не говорили. Я не просил его благословения, а он не судил меня за нарушение обычаев. — Но, Майтимо, как случилось, что из заботы о беззащитном существе выросла любовь? Ты не упоминаешь о красоте Хисильмэ, о том, что был очарован ею, в твоем рассказе я вижу сострадание и милосердие, достойные восхищения, но не любовь к деве. — Тебе ведом мой опыт в поисках доверия юных особ. Сначала я думал, а потом долго убеждал себя, что испытываю обычную привязанность, как бывает с любыми воспитанниками или даже с животными. Но прошлогодняя трава недолго скрывает живую поросль. Предлоги, чтобы прийти к Хисильмэ, заканчивались слишком быстро, а любое нечаянное прикосновение надолго заставляло роа вести себя так, словно я взбежал на вершину Таникветиль. Тоска овладевала мной всё больше, потому что Хисэ освоилась среди нашей команды, сдружилась с Амбарусса и даже спасла однажды Тьелко; моя помощь ей теперь была без надобности. Я мог лишь наблюдать за тем, как что-то диковинное происходит во мне помимо воли; это было втройне мучительно от вынужденного безделья. Будь я на суше — пошёл бы в кузню Махтана, чтобы подчинить неверное биение сердца оглушающим размеренным ударам молотов о наковальни; я бы побежал наперегонки с Нахаром, и может тогда смог бы избавиться от новых чувств и желаний, понимая что они обречены остаться неразделёнными. Я видел тысячу и ещё вдвое больше причин, почему не смогу назвать Хисильмэ моей супругой. Но от этого, новые желания, со временем разгоравшиеся как Лаурелин в своём расцвете, не переставали изводить похлеще снов об Альквалондэ. Прежде, желания были иными, я не ведал, что они могут иметь такую силу и неистовостью. — Мне бы хотелось знать, как Хисльмэ спасла Тьелко, но ещё больше, как же, друг мой, не имея даже надежды, ты снискал её любовь и девственность? — Про Тьелко позволь, в другой раз, а то мы до утра не закончим. Что же касается второго твоего вопроса, это и мне до сих пор сложно уразуметь. Но случай, о котором я сейчас скажу, был тому одной из причин. Хисильмэ любила нырять и надолго исчезала в морских глубинах. А я присматривал за ней, задержав дыхание, чтобы понять, насколько хватило бы воздуха ей. Как же я изводился, когда грудь требовала вдоха, а Хисильмэ оставалась под водой; это было невыносимо; море внушало тревогу, непредсказуемое, таящее ядовитых рыб и водоросли-убийцы. Но потом привык, телери, несмотря на свою хрупкость, могут очень долго находиться под водой, а знания морского мира уберегают от опасностей; и потом я заметил, что море как-будто относилось к Хисильмэ благосклонно. — Маэ, ты очень нервничаешь. Выпей ещё. — Фингон налил вино уже из нового сосуда. — Тьелко часто вился рядом. В тот раз он прыгнул следом за Хисильмэ. Пришлось оставить рыболовные снасти — моё обычное прикрытие и один из поводов находится рядом с ней. Конечно, Хисильмэ обладала преимуществом в своей стихии, но… у Тьелко шило в одном месте, сам знаешь. Фингон откинулся на спинку кресла — Ты тоже прыгнул? — Нет. Я остался ждать. — Маэ! Ты ведь хорошо плаваешь! — выпрямился он, как отпущенная струна — Финно, не подумай, что меня могла остановить ненависть Уинен. Я не боялся запутаться в водорослях, Телко, однажды. Но тогда я ещё не привык контролировать роа в проявлениях…новых для меня. Если бы Хисильмэ увидела мою реакцию на неё, облепленную прозрачным мокрым шёлком, нисколько не скрывающим её… Прости… — одёрнул он себя вовремя, всё-таки говорит о жене Фингона. — Она могла бы испугаться и перестать доверять мне… — Испугаться могла бы. Понимаю. — отозвался кузен, и тень усмешки мелькнула на его лице. — Я правда очень хорошо тебя понимаю, эта…реакция — действительно создаёт много проблем, хотя у меня и не такие выдающиеся… Извини. А Тьелко это не мешало… И постой, постой, моя Хисильмэ спасала его…каким образом? — Финно… — Маэдрос, прикрыв глаза и верхнюю часть лица рукой. Опять они сворачивали на скользкую дорожку странных отношений его брата и Хисэ. Маэдрос сам от ревности задыхался, а Финдекано придёт в ярость если узнает как — Ну хорошо. Продолжай. Но однажды ты расскажешь. — Ничего плохого не случилось, кроме обычного вызывающего поведения Тьелко. Он-то реакции своего тела нисколько не смущался, но был сейчас же изгнан. И тогда случилось то чего я не ожидал: Хисильмэ взяла мою ладонь и вложила ту самую жемчужину. Финдарато показывал мне жемчуг и крупнее; но то, что она сделала это, дала мне своё, и не просто дала, как-будто в сердце вложила. Я сразу почувствовал, что не хочу отдавать жемчужину, но из приличия отдал. И велико было моё удивление и радость, когда Хисильмэ сказала, что я могу оставить её себе. Не помню, когда прежде был так же рад, наверное, ещё в Форменосе, когда получилось придать золоту новые свойства, не сплавляя его ни с каким другим металлом (тогда даже отец удивился и сказал, что я унаследовал дар Махтана). Но и в самых дерзких грёзах не подумал бы, что Хисильмэ питает ко мне интерес такого же рода, что и я к ней. Маэдрос быстро осушил бокал. Терпкость вина с его плотным цветочно-ягодным букетом не могла перебить свежий солоноватый, искристый аромат морского ветра и белых цветов, качающихся на волнах сияющим покровом; аромат первого, такого непреодолимого, щекочущего под кожей, пьянящего влечения, аромат Исмангиль. Он завладел обонянием, поднявшись из глубин ушедших столетий, но и три ночи назад, наяву Маэдрос упивался им и тем же влечением, не притупившимся от времени, как клинок, хранимый в хороших ножнах. Но сам Маэдрос изменился и не мог отрицать: в том, что раньше казалось исцеляющим светом, теперь он находил пользу практическую: приятность более волнующую и расслабление, более сильные, чем от вина. — Затерялся этот обычай в памяти.Матушка рассказывала. И звала с собой в гости на побережье, намекая, что какая-нибудь морская принцесса могла бы принести мне такой дар. А я, дурак, говорил, что мне не нужна никакая морская принцесса. — Кажется, только я не знал. — А если бы знал, Майтимо? Принял бы Дар Хисильмэ? — Сейчас трудно ответить на этот вопрос. И не представляю, о чём она думала, отдавая мне жемчужину, как представляла нашу совместную жизнь? — Может она и не думала вовсе, поддалась велению сердца. — Это вообще в ее манере. В этом вы с Исмангиль похожи как брат и сестра. Только у меня подобной роскоши не было. Я уже сделал самый главный выбор в своей жизни. По прибытии в Эндорэ, едва мы встали лагерем на берегу, я задал отцу вопрос… Встреча с тобой представлялась и утешением и новым испытанием, но, поверь, Финно, даже жгучий стыд не удержал бы меня. Я представлял, как попрошу прощения и ты простишь, конечно; как расскажу о моей неразделенной любви и мы оплачем её вместе, и вместе продолжим наш путь. Маэдрос сделал вдох, чтобы продолжить, но дыхание перехватило от улыбки Финдекано и опущенных ресниц, означавших, что под ними прячется вихрь чувств, который Финно старается усмирить. — Ты никогда раньше не говорил — поднял Фингон глаза. Глоток утешения перед самой трудной частью повествования. — Продолжай. Я слушаю тебя, Майтимо Руссандол. У меня окончательно созрел план, как отправить Хисильмэ домой, лебеди оставались поблизости, я слышал их курлыканье иногда. Они ждали Хисильмэ. Ответ Феанаро был для меня неожиданным ударом. И я впервые воспротивился приказу отца. Как по мне, за корабли была заплачена слишком высокая цена, и не одним Первым домом, чтобы вот так бездарно распорядиться ими в Лосгаре. К тому же за время нашего путешествия я проникся красотой этих удивительных творений. Пусть море чуждо мне, я никогда не смогу понять всю его красоту, воспеваемую морским народом, но, как мастер, восхищаюсь творением рук телери; не признать их совершенство означало бы признаться в зависти и невежестве… Но мне ничего не оставалось, как молча отступить в сторону. Фингон облизнул губы, грудь его часто вздымалась, а глаза блестели, как летнее ночное небо. — Когда огненное зарево осветило восток, я подумал, что случилось какое-то несчастье, или бунт или ещё что, и все мои помыслы были только об одном, о твоей безопасности. Маэдрос поставил бокал, и накрыл ладонью горячие нервные пальцы Фингона. — Надеюсь когда-нибудь я стану достоин твоей дружбы. Не успел он моргнуть как слева по лицу прилетела увесистая оплеуха. — Я ведь предупреждал, что ударю, если ещё раз скажешь это. — Маэдрос почувствовал себя пришпиленным грозным взглядом под приподнятыми словно расправленные крылья, бровями. Финдекано стряхнул ладонь и смягчился. Перепады в эмоциях кузена всегда завораживали и восхищали Маэдроса. — Вообще-то я ждал этого как только ты открыл дверь. Мне так больше нравится. Хочешь ещё? -сказал он потирая гудевшую скулу. — Что делала Хисильмэ? Я даже представить не могу, какое горе она пережила. — спросил Фингон, проигнорировав вопрос и наливая Маэдросу ещё вина. — Чтобы она пережила это и осталась жива я не придумал ничего лучше, чем связать покрепче в самом дальнем шатре, но сам не смог сделать даже этого, поручил товарищам. Слыша треск горящей древесины, я словно слышал сердцем Исмангиль, но не мог приблизиться к ней, я хотел быть с рядом и поддержать, но не представлял, как посмотрю ей в глаза. Нельзя было оставить Хисильмэ связанной надолго, но я опасался, что она пойдёт к отцу, колебался найти её или нет; не представлял, что делать, что говорить. Она пришла ко мне, сама, когда всё закончилось. И я был несказанно рад, потому что отец мог просто убить её, он тогда был вне себя. Мы не могли сказать друг другу ни слова, наши феар были страшно ранены; я не чувствовал боли, держа ладонью лезвие меча, нацеленного в мою грудь. И будь уверен, Фингон, я позволил бы Хисильмэ легко убить себя, если бы она вдруг не передумала, к моему величайшему изумлению. Я тогда совершенно не мог понять, почему так происходит, и даже пытался сопротивляться, впрочем, не слишком настойчиво. Представь, если бы все звёзды поменялись местами и ты не знал теперь куда идти, и вдруг видишь огромную звезду, такую яркую, что невыносимо смотреть. Любить казалось самым правильным, единственно возможным способом не потеряться, потому что разрушенный мир, боль и грязь переставали существовать, но мы; я — точно, ощутил себя тем Майтимо, который не знает каково это, когда клинок пронзает чужую плоть, и я чувствовал, она обретала свободу от страха и чёрной тоски. Маэдрос усилием воли отринул ожившее, новое тогда, ощущение обнажённого девичьего тела; пятна крови на их бёдрах, на его руках, покрывале, одеждах, и то как она дрожала, льнула к нему; и шепот: «не отпускай», как будто он держит её за руку над пропастью. Фингон молчал. Его широкие брови сдвинулись, а под ресницами прятались мысли. Маэдрос чувствовал себя раздетым донага и в то же время свободным перед Фингоном. — Я благодарен за откровенность, друг мой. Это достойный дар нашей дружбе и я бережно сохраню его в сердце. Когда-то я мечтал быть особенным для тебя, ближе всех твоих братьев и друзей. Как странно исполнилось моё желание, мы разделили её любовь и стали ближе, чем братья. Но… так не должно продолжаться, Маэ. — Согласен с тобой. — Знаешь, мне кажется, ты хотел, чтобы Исмангиль стала моей лишь потому, что тогда она всегда была бы не рядом, но и недалеко. Маэдрос слабо попытался возразить, но Фингон перебил его. — Понимаю почему. Что бы ты ни говорил о пути, о клятве, отце, сильмариллах, в тебе живёт юная любовь. Ты имел неосторожность щедро накормить ее, и теперь, пока она не созреет, питаясь утолённым желанием, пока не насытится, тебя к Хисильмэ будет влечь, прости за не возвышенное сравнение, как жеребца к стельной кобыле. Я должен вернуть твой подарок, Маэдрос. — Фингон поднялся и уверенно направился в свой кабинет, быстро вернувшись с футляром, который Маэдрос украшал самоцветами смурным ветренным вечером при скупом свете лампад. — Это твоё. — Фингон открыл крышку и коснулся тускло мерцающей половины жемчужины. И Исмангиль…тоже — Нет. Нет. Нет. Фингон, я не для того распахнул перед тобой сердце. — Ты должен забрать её. Маэдрос вдохнул поглубже, закрыв футляр. — Фингон, я могу забрать эти ножны, но Исмангиль не вещь, чтобы так же поступить с ней. — Верно, Маэ, она не вещь, чтобы ты пользовался ею, раз в сто пятьдесят лет, когда шибко приспичило! — У меня есть два вопроса, Финдекано, принц мой, друг и кузен. Почему ты вычеркнул себя, как лишнее слово, если связаны трое. А второй: почему мы решаем этот вопрос без Исмангиль? — Я тебе уже говорил, я достаточно повзрослел, чтобы перестать принимать желаемое за действительное. Мне нужно от Исмангиль только одно — любовь. И если этот дар уже отдан тебе, то ей нечего мне предложить.