Альквалондис.

Баюкает ручей, навевает грёзы, одну за другой, а ветер уносит их вместе с теплом, оставляя аромат цветущих садов, лепестками щекочет лицо. Ласточкины выкрики падают рядом и отскакивают. Но твёрдо и прохладно, словно на самом краю уступа, где был прикован к скале Майтимо. Ах, нет, не на том уступе он был прикован. Не было там ни свежего ветра, ни лепестков, вместо них — зловоние и копоть, вместо криков ласточек — лязг железный и скрежет, непрестанные вопли ужаса и боли, вместо грёз — саднящие воспоминания о пытках и промахах, об ошибках, из которых главная — она. Хитгаладэль наощупь поискала подушку или покрывало - глаза открывать не хочется, хотя и сон уже не идёт. Вот подвернулось что-то тёплое. Не слишком мягкое, скорее очень упругое. Слишком уж живое. Финдарато? Наваждение чёрной пропасти, что зияла перед Майтимо, развеялось. Хитгаладэль улыбнулась, устроившись на удобной мужской груди, да на плече, руки согревая в тепле между коттой и камизой. Что не так? Запах. Финдарато пахнет золотыми цветами и клейкой молодой зеленью, а этот запах, другого цвета - бордовый, влажный, и немного молочный и ещё как нагретый металл, чистый горячий запах. Она открыла глаза. Тише, сердце, тише. Не может быть этого наяву. Голова лежит на плече, лицом на чёрных гладких волосах. Хитгаладель зажмурилась. Владыка Ирмо, дай мне другой сон; не нужно чёрных кос, ни огненных ни чёрных, пожалуйста! Плечо под ней пошевелилось, и пальцы, загрубевшие от работы с камнем, коснулись щеки. Прерывистый вздох пощекотал её лоб. — Ты здесь? С Хитгаладэль? Со мной? Не от меня ли часовые стерегут Барад Эйтэль? — её рука покинула укрытые из одежд Фингона, но он мягко поймал ладонь, своей тёплой, упругой, немного загрубевшей. — Не знал, что диво прячется под сердцем у тебя. Какой хозяин стал бы расточать своё богатство? — Ах, диво? — Хитгаладэль поднялась на ложе, отвергнув прикосновение мужа, зябко обняла себя. — Горестно стало от таких слов, в них не было прежней нежности Фингона Отважного — на террасе усилился ветер, дрожали лиловые колокольчики камнеломок. — Идём в покои. Холодает. Считает Финрод, требует заботы и внимания твоё здоровье. — Заботы моего кузена нам с малышом хватает, — отвернулась Хитгаладэль, закутываясь в покрывало. — Ты не простишь, — тихо сказал Фингон. — А разве ты прощения просишь? И для чего? Чтоб на чужбине, неугодная народу и тебе, я вечность рукоделием торопила? — Вина на мне, я вижу больше, чем предполагал. Давай рассудим, — возник он перед Хитгаладель, заглядывая в глаза, как голодный зверёк ищет последние побитые морозом ягоды. — Куда вернусь? И кем? В господний дом, прислугой, какой была я я по твоим словам последним? Фингон поник головой. — О сказанном тогда, в порыве гнева и обиды, скорблю немало. — Но мастер разве предпочёл бы склеивать сосуд из черепков разбитых? Они строптивы и остры, грозят порезом, а соберёшь — что проку в том сосуде, воды не выдержит. Другое дело, когда теплом согретая порода покорна пальцам и сама стремится к форме - и радость в звоне обожённого сосуда, готового служить сто лет. — Ты квэнди сравниваешь с глиной, но справедливо ли? Да, состоим мы из материи землистой, но Пламень Негасимый в нас пылает. Судьба разбитого сосуда незавидна; счастливей наш удел - Огню Предвечному по силам переплавить и острые углы, и прошлые обиды, особенно, когда жизнь новая им занялась и спеет, до времени, чтоб выйти в мир. А моему Огню, подавно, всё под силу. От Финвэ получили мы наследство большее, чем кто иной имеет, домов других питомец. — То мудрые и гордые слова, мой принц. Глупец лишь станет спорить, — Хитгаладэль приблизилась к краю уступа, облака лежали ниже её ног, скрывали сад цветущий. — Всё не привыкну я — не для себя теперь живу. В твоём Огне дитя нужду имеет. Но правда ли, что принц не пожалеет, согрев служанку бывшую любовью мужа? Фингон взял её за руку. Хитгаладэль выскользнула, резкая жажда заставила её подбежать к столику, налить свежего шербета. — Я даже взгляда ныне не достоин? — подошёл он сзади. — Сто раз и боле пожалел о тех словах! Прости. Супруга — не служанка. Негоже было мне уничижать ту, что щедра сверх меры, любовные капризы исполняла, желаниям моим нескромным препонов не чинила. Я пил тебя, как мёд неистощимый, за гранью грань блаженства познавал. Я знаю - верности особой не достоин был за то, что в Гавани твоей родной мой меч пронзал… — Молчи! — в ужасе отшатнулась от него Хитгаладель, обхватив живот руками. — Ребёнок мой не должен это слышать, коль хочешь сыном называть его. — Позволишь мне? Назвать себя его отцом? — обошёл он Хитгаладэль и осторожно поднял её лицо. — Не так жестока я, чтоб сына сделать слабым, лишь сожаления девичьего достойным. — О нет. Ты вовсе не жестока, не знаю женщины добрее и нежнее, — Фингон коснулся тыльной стороной ладони её щеки, погладил волосы, опустился на колени, обнял за талию и преклонил голову к животу, — Эрейнион счастливец — у матери такой приют найти. От его тёплых ладоней, ласкающих живот, расходились приятные волны. — Откуда знаешь это имя? — удивилась Хитгаладэль. — Ах, Финрод рассказал… — Оно достойно нарекать потомка Финвэ… — И Ольвэ, — добавила Хитгаладэль. — И Ольвэ славного, бесспорно, — подтвердил Фингон. — Мне не удобно видеть на коленях пред собой Звезду отважную, Драконоборца. Фингон поднялся, и Хитгаладэль поправила его волосы. Оказывается, соскучилась - или это малыш влечёт её к своему отцу, желая получить силу, которую мать не может дать сама? — Вот так привычнее. И сыну привыкать так на тебя смотреть, с почтением и трепетом сыновним перед величием геройским. Тесные сильные объятия заключили Хитгаладэль. Оставь тревогу и сомнение за пределами их крепости, и гордость оставь, то ничтожная цена за счастье малыша. Но не жди прежнего юношу влюблённого. Его ты потеряла, хоть речи Фингона учтивы и старания велики, чтоб без насилия склонить вернуться в Дор-ломин. Даже удивительно. Батюшку желает порадовать? А может, возмужал, если и впрямь — Эрейнион его сын? — Лебедица моя светлоокая, поедем в Хитлум поскорее. Обрадуем владыку. Не стоит долго медлить, Финрод говорит. Ему я в деле медицины доверяю, как и ты. — Как пожелаешь, дивный мой Единорог, — она льнула к мужу, и не сказать, чтоб через силу. Его тело так привычно и совершенно, приятно, как будто родной, давно обкатанный берег для волны. — Как ты желаешь, это мне важнее. — То радость — благородство лицезреть, соединённое и статью величавой, и красотой, и мудростью высокой. Твой батюшка по сердцу мне всегда, как дочь родную обласкавший. — Отрадны мне слова твои, мэлиссэ. Как будто пал Ангбанд, легко на сердце.