Potent was the spell that bound thee,
Not unwilling to obey
Уильям Вордсворт
***
Мой благосклонный читатель! Грядущий сезон, приближаясь к нам весьма широкими шагами, уже наступает джентльменам на пятки, а дамам на роскошные шлейфы пышно украшенных платьев. Что же он принесёт на этот раз? Чьи сердца поразит стрела проказника-Амура? Кто из юных особ удостоится звания «бриллиант сезона» и отхватит лакомый кусок удачного замужества? Который джентльмен первым произнесёт это сладкое слово «брак», пав перед возлюбленной на колено? Уверена, ваши прекрасные головы полнят все те же вопросы, что терзают ночами меня. Самое время делать ставки, господа! Искренне Ваша, леди Уислдаун.***
Марк чувствует, как камни лондонской брусчатки под его ногами летят в пропасть, и спиной припечатывается к стене дома маркиза Бадурова в отчаянном поиске опоры. Уж чего-чего, а такой тупости он точно ожидать не мог. Да и мог ли вообще хоть кто-нибудь? Подумаешь, проигрался друзьям в карты на желание… Ребяческая шалость и легкий конфуз, какой случался, пожалуй, со всяким юношей. Вот только у Марка не бывает «лёгких» конфузов, он всегда позорится по полной. На широкую ногу живет, так сказать. Воровать — так миллион, ебать — так… хотя, признаться, Ее Величество для него самую малость старовата. Впрочем, не так это и важно. Дело все в том, что сердечные его друзья и духовные братья решили, кажется, повергнуть в пучину стыда не только молодого виконта и по совместительству отменного поэта, но и все его немалочисленное семейство, потребовав за проигрыш весьма внушительную плату. На предстоящий бал-маскарад в королевском дворце Марку было велено обрядиться очаровательной (по мере возможностей) барышней. При том предполагалось, что всякие женские штучки юный господин технично умыкнёт у дражайших сестриц, а в сборах ему поможет служанка все того же маркиза Бадурова, которая, по заверениям ее господина, на своём веку «и не такое видала». Все ведь спланировали, стервятники! Да уж, раньше виконт Маркул думал, что самое страшное — это проиграть в карты имение. Проиграв своё очко, он осознал, как фатально ошибался. И зачем он вообще налёг на этот чертов коньяк? Знает же, что с Янисом и в чистом уме за карты садиться нельзя. Ювелир он и есть ювелир. Не зря все-таки престарелый батюшка передал Бадурову мастерские, в которых отливают, вытачивают и полируют украшения для самой королевы. Да что там, даже Ее Величество в маркизе души не чает. Это ли не квинтэссенция удачливости? «Везучий хитрый змей, » — думает Марк. «Матушка не вынесет стыда, у неё слабое сердце, » — думает Марк. От хмеля в животе, кажется, в мгновенье не остаётся и следа. Юноша клянётся себе, что с этого момента не притронется к алкоголю, и отлипает, наконец, от стены.***
— Не откажите в танце, госпожа! — подтрунивает над другом барон Сорокин, едва завидев его силуэт, вываливающийся из кареты. — Катитесь к дьяволу, любезный — буркает себе под припудренный нос невезучий виконт. — Туше, госпожа, вы поразили меня в самое сердце! Не будьте так жестоки! — Я брошу вам перчатку, — распаяется Марк, раздраженно шурша шлейфом треклятого платья. — Что ж, кружевных мне получать пока не доводилось, — лучезарно улыбается барон, вызывая у кучки молодых джентльменов, собравшихся полюбоваться потешной картиной, приступ громогласного смеха. — Даже когда был в Индии, я не… Последующие слова летят виконту Маркулу куда-то в спину, потонув в общем шуме светских бесед. Он насупливает светлые брови и следует по мощеной тропинке к особняку, стараясь ступать прямо в узких туфлях не по размеру. Нужно срочно найти, где здесь наливают шампанское, ибо на трезвую голову это вынести возможным не представляется. Вот она — расплата за все грехи молодости, собранные на ночных пирушках и в сумраке поэтических салонов. Сейчас-то он покаялся, он понял, только вот толку-то… Нет, нужно все же отыскать шампанское.***
— Поговаривают, к нам пожаловал некий герцог, представляете? — завороженно говорит одна барышня другой. — Господь милостивый, какой ещё герцог? — Весьма необычный. Молод, хорош, как Аполлон, баснословно богат, известный скрипач, кажется… хотя, подождите, может, пианист… впрочем, кто их разберёт! В общем настоящий джентльмен, к тому же неженатый. — Ах, как жаль, что под маской не разглядеть лица! И каким ветром его занесло в наши края? — подхватывает подруга, теперь и в ее глазах загораются игривые огоньки. — Ее Величество лично пообещала найти ему супругу, только вдумайтесь… Девичьи голоса заглушает вступивший вдруг оркестр. Играют бодрую кадриль. И черт бы ее побрал эту кадриль, честное слово! Вторая скрипка время от времени бессовестно фальшивит, ну просто невыносимо слушать! И кто только разрешил играть так при дворе, удивительно… Живейшее страдание вспыхивает на лице герцога Вотякова, заслышавшего очередную смазанную ноту. Уши профессионала сейчас так залихватски ебут, что страшно даже подумать. Едва прибыл в Лондон, а уже получил душевную травму, обидно как-то… Нет, ему точно нужно выпить, иначе он эту ночь не переживет. Быстрым движением руки подозвав слугу, он бойко хватает с подноса фужер и в тот же миг вливает в себя искрящееся крохотными пузырьками шампанское. И вот после четвёртого бокала даже, с позволения сказать, «игра» оркестра не вызывает больше резкого отторжения. «Как славно, что бал костюмированный, — думает про себя молодой человек. — даже от барышень и их матушек отбиваться не приходится. Не все так плохо, да? Раз уж противостоять воле Ее Величества бесполезно, то лучше так…» Маска, закидывающая добрую половину лица, действительно спасает, однако, увы, ненадолго. Матёрые орлицы, желающие лишь поудачнее сосватать дочерей, все же вычисляют его то ли по походке, то ли по комплекции, то ли по запаху, и к третьему танцу с Назаром хочет познакомиться чуть ли не весь лондонский свет. Гордые дамы без зазрения совести щипают и толкают локтями несообразительных мужей, вынуждая бедняжек представиться молодому господину в чёрном, без конца щебеча о том, какую чудесную партию он составит их дочке. Мудрые матроны, пихающие своих незамужних девиц прямиком на герцога, словно поленья в топку, нерадивые отцы семейств, неловко ищущие хотя бы малейший повод подойти, настойчивые старшие сестрицы будущих невест… Юлой вокруг горемычного герцога не вьётся разве что ленивый. Однако, нужно признать, наибольшим отчаянием и прогрессивностью нравов отличаются все же вполне замужние дамы. Так десяток из них без особых раздумий посылает юноше весьма недвусмысленные устные намеки, парочка подкидывает ему в карман надушенные записки с просьбой разделить с ними уже поостывшее брачное ложе и точным адресом, а одна, самая смелая и безрассудная, как бы невзначай принимается поглаживать Вотякова по бедру, совершенно невинно вглядываясь ему в глаза. В общем, сцена разворачивается весьма потешная. И герцог знакомится, знакомится, знакомится, натянуто улыбается, запивает улыбку ещё одним бокалом и снова знакомится, в попытке сбежать хоть на минуту даже умудряется потанцевать с какой-то очаровательной особой, имени которой не запоминает. Барышня, пожалуй, одна из немногих хранит перед новоиспечённой звездой самообладание, не выказывает и каплю интереса к его персоне и даже вальсирует слегка нехотя. Аристократы тихо шепчут: «Надо же, сразу выбрать бриллиант сезона, какова претенциозность! А его светлость-то вовсе не промах!» В помещении становится непозволительно душно. От всеобщей круговерти решительно кружится голова, выпитый алкоголь делу не помогает, и Назар заключает, что сейчас самое время воспользоваться суматохой и сбежать, отыскав себе угол потише и поспокойнее. Он тенью ускользает из бальной залы, пытаясь дышать через раз, чтобы никто его ухода не заметил и не схватил бесцеремонно за плечо. Ну, или за что поинтереснее…***
Виконт утомленно сидит на диване у свечи, меланхолично чиркая карандашом на огрызке бумаги какие-то строчки про горький вкус предательства и периодически прикладываясь к бокалу. В комнатке довольно темно, уютно, а главное уединенно. Как же он вожделел этого уединения! Не извольте волноваться, у него даже была какая-то тактика. Заключалась она в том, чтобы зашориться подальше от толпы, напиться и просидеть спокойненько весь остаток вечера, никак не навредив репутации своего семейства. План надёжный, как швейцарские часы, просто охуительный. Вот только жаль, что в белокурой голове Маркула и мысли не проскользнуло о том, что дверь в его убежище не заперта, что открыть ее может первый же встречный, что судьба к нему все ещё несправедлива, а позор может раскрыться в любой момент. И, когда в дверном проеме вдруг, пошатываясь, вырисовывается худощавая мужская фигура, виконт на секунду впадает в отчаяние, снова трезвеет, глухо ахает и молниеносно тушит пламя, освещающее его лицо. Незнакомец, столь же пораженный, застывает на пороге, едва успев прикрыть дверь за спиной. «Да что ж как не везёт-то сегодня!» — мысленно сетует герцог Вотяков. Вслух же он произносит другое: — Прошу прощения, что потревожил, госпожа, но и уйти не могу. Суматоха бала меня окончательно доконала, я лишь искал себе приют на эту безумную ночь, а набрел на вас. Молю, не гоните, это вопрос жизни и смерти. Мне, право, нельзя возвращаться туда. Вошедший джентльмен шокирован не меньше Маркула. Он нервно подергивает руками и смотрит так умоляюще, что мягкосердечный виконт все же решается разделить с ним свой стыд. — Так хотите оказаться в центре скандала? Впрочем, проходите, коль пришли, — выдаёт Марк, пытаясь попискивать как можно манернее. — Господь милостивый, благодарю! Клянусь, буду тих, как мышь, никто даже не заметит нас! Позвольте поцеловать вашу ручку, спасительница! — на радостях тараторит герцог. — Увольте, это лишнее, — предупредительно отшатываясь лепечет Маркул — Лучше просто представьтесь. Для дамы просить знакомства неприлично, однако отвлечь молодого человека разговором сейчас составляет первостепенную цель. Изрядно подвыпивший герцог же подвоха не замечает и с искренней благодарностью в глазах начинает рассказ о том, как он докатился до жизни такой.***
— И вы правда играли в Париже? — заинтересованно уточняет Марк. — Bien sûr. Кстати, публика там куда приветливее, чем в чопорной старушке-Англии. — Невероятно! Просто невероятно! И что, своими глазами видели Вордсворта? — Да, он хвалил мою музыку, сказал, что я вдохновил его, — не без горделивости в голосе уточняет Назар. — Боже правый, его стихи для меня — настоящая Библия. — Согласен, он хорош. — Х-хорош?! — виконт задыхается в негодовании. — Помилуйте, да он — лучшее, что случалось с английской поэзией! — Мне ближе Кольридж. — Ох, вы злой и жестокий человек, — Марк ненадолго задумывается, словно убеждает себя в собственной правоте окончательно, а затем вспыхивает, поднимая палец вверх. — Вы совершенно не обладаете тонким чувством прекрасного! — С каких это пор, госпожа, вы — главный эксперт по прекрасному? — смеётся герцог, пребывая в полном восторге от завязавшейся беседы. — Нет нужды быть специалистом, здесь и так все ясно, как день! — в запале спора щеки Марка под маской горят огнем. Воздух меж юношами становится вязким, густым и сладким, словно мёд. — Как пожелаете! — примирительно вскидывает руки Вотяков. С минуту они молчат. — Ах, вот бы услышать вашу игру, я бы все отдал…а… — оттаивает «барышня». — Право, всего мне не нужно, я и сам с удовольствием сыграю для вас, найти бы только скрипку. Но как вас зовут? В голове Маркула в одну секунду бухает взрыв: «Ну все, пиздец, доигрался.» И что ему теперь отвечать? Герцог, что сидит подле него, просто душка, обижать его молчанием не хочется, но и правда, пожалуй, станет слишком жестоким ударом. Однако признаться честно джентльмену велит голос чести (черт бы ее побрал!). Он горько вздыхает, но все же решается. — Скажете? — с надеждой спрашивает Вотяков. — Скажу, куда я от вас денусь. Только сперва принесите нам выпить. Герцог с легкостью всех надравшихся гуляк поднимается с дивана и решительно направляется к выходу. На губах его горит улыбка. Виконт же погружается в пучину мучительных раздумий о том, как быстро ему пропишут в ебучку. Лихорадочно перебирая варианты развития событий, он едва не пропускает момент, когда в комнату вместо мужчины впархивает прелестная девица. В свете распахнутой двери видно, что ее тело обнимает искусно пошитое молочное платье, закрывающее кружевным воротом всю тонкую шею, а подолом практически стелющееся по земле. Шикарные пушистые кудри собраны лентой в замысловатую прическу, руки скрыты за пеленой невесомых шелковых перчаток. Нет сомнений, это баронесса Анна Пурцен, бриллиант текущего сезона. А самое страшное во всей этой картине то, что девушка Марка прекрасно знает, ещё с детства. Матушка даже прочила им счастливое совместное будущее когда-то: «Аннушка — просто чудо, какая была бы невеста, ты только подумай». Однако виконт отчетливо помнил её детские короткие юбочки с розочками из лент и лишь умиленно улыбался в ответ. Но важно не это. Важно то, что Маркулу нужно отсюда срулить, да побыстрее, если не хочет потом каяться перед всеми родственниками до седьмого колена. Воспользовавшись моментом, Марк неожиданно ловко подскакивает, пониже опускает голову и, буркнув даме «добрый вечер», поспешно ретируется из полутьмы комнаты куда подальше. «Кажется, пронесло, » — вспыхивает бегущей строкой в его мыслях. До глубины души обескураженная баронесса провожает его многозначительным молчанием.***
— И все же шампанское в Англии — сущая дрянь. Вот то ли дело французское… — мечтательно тянет Назар, прикрывая за собой дверь. — Это весьма странный способ заговорить с дамой, но вам я его прощу, ваша светлость, — ухмыляясь, говорит девица. Вотяков всматривается в едва различимый образ, вслушивается в интонации и вдруг понимает, что дама-то вовсе не та. Ему на плечи будто тут же выливают ушат ледяной воды. Пораженный моральным параличом, он несколько мгновений лишь тупо хлопает глазами, а затем хрипло спрашивает, неловко прокряхтевшись: — Прошу прощения, а вы здесь откуда?..– девушку он смутно помнит по танцам, друг другу они представлены, а потому хотя бы этой неловкости удаётся избежать. — Не переживайте, вас не караулю, — улыбается она. — Я всего лишь жду… друга, можете быть спокойны. — А где же?.. — Ваша барышня? — открыто потешается баронесса. Назар делает глубокий вдох, набирая полные легкие воздуха, а потом каким-то совсем уж жалким фальцетом мычит: — Угу. — Боюсь, она уже ушла, — сочувственно отвечает Анна. — А как же?.. — Не знаю, она будто куда-то несказанно торопилась. Странная мадмуазель. — А что же?.. — Можете попытать счастья и поискать ее по залу. — Спасибо вам… — Вовсе не за что… — девушка медлит, явно желая сказать что-то ещё, а после добавляет — и, ваша светлость… вы не видели меня, а я не видела вас, хорошо? — Разумеется, — кивает Назар. В конце концов, мало ли какие у кого секреты… его это точно ебать не должно.***
Запутавшись в складках шелка, виконт Маркул с грохотом вваливается в комнату для курения. Из толщи сигаретного дыма на него таращатся четыре пары любопытных глаз, однако сразу за всеобщим ступором следует волна издевательского хохота. — Душенька, барышням не пристало слоняться по подобным местам. Это, вроде как, мужская прерогатива, — игриво бросает барон Сорокин. — Будь вы в Индии, осрамили бы себя на всю оставшуюся жизнь. — Увольте, господа, ещё один рассказ об этой стране чудес я не выдержу! Срочно смените тему, пока наша лягушка-путешественница не опомнилась, — драматично декларирует маркиз Бадуров, получая в ответ обиженный взгляд. — Хотите сказать, что вас доконали мои истории? — При всем уважении…да. — Ах, вы предатель! — задыхается святым возмущением барон. — Désolé, mon cher… Заварушка набирает обороты: почтенные джентльмены, бросаясь шутливыми оскорблениями друг в друга, становятся похожи на базарных баб. Их прения поставленным, твёрдым голосом, присущим всякому блестящему оратору, прерывает маркиз Фёдоров, Марков добрый друг ещё с далеких школьных времён и старший соратник. Мужчина по-дедовски хватается за грудь в фальшивом приступе ужаса и участливо уточняет: — Голубчик, а вы что вообще здесь забыли? Уже не боитесь цепких взглядов и длинных языков, да? Осмелеть изволили? — всеобщее внимание мгновенно переключается на виконта, к которому сия речь обращена. — Очень смешно. Просто умора. Меня сюда направил наш будущий викарий. Сказал, что здесь только свои, что зайти можно без раздумий, но сам почему-то явно мечтал поскорее от меня отделаться, — объясняется молодой человек. — Несатый что ли? — Он. — У него там мирские дела возникли, прости меня Господи, — эхом отзывается Мирон. — Ах, вы богохульник! — наигранно возмущается в ответ суровый с виду граф Джангирян, любимец элитных кругов и великолепного таланта скульптор. — Не богохульник, а профессор, человек науки, говорите правильно… — И как там студентики? — уточняет чисто из вежливости Сорокин. — Да все так же… Корпят над книжками, грызут гранит, per aspera ad astra, все дела. Не то что вы, неучи. А вот Славушка все не перестаёт удивлять, каждый день что-то новое выкидывает. Вот недавно экзамены у них принимал… — Да что же там за Славушка такой, право дело… Уже мечтаю свести с ним знакомство. Бьюсь об заклад, мы быстро сойдёмся, — активно сетует маркиз Бадуров. — Могу поспособствовать. — Взаправду? — Отчего нет… — Это все, конечно, безумно интересно, но, прерывая идиллию, я все же хочу сказать, что прямо сейчас собираюсь отправиться домой, — очнулся вдруг Марк, слегка заслушавшийся беседой. — Как? Уже? — переспрашивает все тот же Фёдоров. — Я бесцельно торчу здесь второй час… Медлить нельзя, — с укоризной отвечает виконт. — Или вы хотите, чтобы я при всем параде влез в одну повозку с матушкой? Увольте, этого удара она не переживет! — М-да, идейка, прямо скажем, так себе… В таком случае доброй ночи, — миролюбиво заключает граф Джангирян. Остальные согласно кивают, дружелюбно приговаривая пожелания счастливого пути. — Сорокин, проведите «даму» к карете, раз уж я так пришёлся вам по душе. Сам не доковыляю, — просит напоследок Маркул. — Это не туфли, а мука! И как только барышни в них ходят! Да им за это ноги нужно целовать. — Ради вас — что угодно, моя богиня! Они неспешно удалятся рука об руку, а шлейфом за ними тянутся дурацкие смешки.***
«И куда, черт возьми, она могла запропаститься?!» Герцог Вотяков, по третьему разу обегая дворец и его ближайшие окрестности, успел уже и запаниковать, и смириться с неудачей, и провалиться в пучину отчаяния, а теперь, кажется, и вовсе потерял всякое рвение к жизни. Он тактично отталкивает всех знакомых и незнакомцев, желающих завести с ним беседу, бесцеремонно прорывается сквозь увлечённую балом толпу, прислушивается к чужим разговорам, стараясь уловить схожие ноты голоса, но все тщетно. Ну, не могла же девушка вот так вот исчезнуть, совсем без следа. Право, будто в воздухе растворилась. Назар упрямо силится отыскать знакомый силуэт, даже подслеповато щурится для верности, зажмуривает в неверии глаза, снова распахивает, но картина остаётся прежней. Его барышни и след простыл. «Вот так происшествие! В кои-то веки встретил приятного человека, разговорился, заинтересовался, увлёкся, можно сказать, и все зря!» Нет, такое только с ним могло приключиться. Герцог в сотый раз за ночь поддаётся хандре и, устало опустив плечи, почти залпом осушает очередной бокал. Маска вечно скучающего повесы вновь вполне естественно облепляет лицо, скрытое под маской карнавальной. Через десяток минут на смену депрессии приходит некая мания, и он с остервенением продолжает поиск, решительно готовый на любые подвиги. Он должен найти незнакомку во что бы то ни стало.***
Виконт Маркул, пораженный легким похмельем и преследуемый отголосками своего недавнего стыда, удосуживается встать с кровати лишь к часу дня. Солнце уже выплыло на самый центр неба, слегка подсвечивая беспорядочно рваные клочья облаков и нежные кроны деревьев. Благословенная тишина полупустого особняка целиком и полностью окутывает Марка: видно, матушка с сёстрами отбыли в город за какими-нибудь лентами, тканями или кружевами для новых платьев. Виконт блаженно прикрывает глаза. Сквозь пелену утренней неги на веках, будто железом выжженный, проступает образ молодого герцога. Смущенный собственным же воображением, Маркул давится слюной и сгибается пополам в жутком приступе кашля. «Это что ещё за новости? — думает он, едва не откинувшись от асфиксии — Давно ли я с утра пораньше вспоминаю о каких-то там мужиках?» Хотя вообще-то вовсе не каких-то, а об одном конкретном. О таком забавном, милом и… интересно, где он сейчас? Марк ведь даже не попрощался, когда линял из дворца. Герцог, вероятно, надумал себе всякого… хотя с чего бы ему вообще думать о Маркуле? Это же смешно… Однако где-то в глубине души виконт все же готов признать, что хотел бы прокрасться в мысли Вотякова хоть на секунду. Ведь беседовать с ним было так приятно. «Стоп, о чем я вообще? Это же бред сумасшедшего. Парень явно был вдрызг пьян. Ну, или крайне слабоумен. Иначе как он умудрился не заметить, что я – мужчина?» Мысли, словно докучливые, злые пчёлы жалят извилины юноши. Он в оцепенении опускается на край кровати и хватается за голову, пытаясь выбить их оттуда ладонями. Однако один вопрос набатом гремит, отдаваясь где-то в висках и в затылке одновременно. «Неужели мне понравился парень?..» Влюбиться в герцога было бы глупостью. Да, абсолютно. Они же знакомы всего несколько часов. Такого определенно быть не может. Ведь он-то точно не гей. Ну разве что совсем чуточку.***
Вообще-то Вотяков с самого детства обожал скачки. И дело даже не в запальном адреналине и не в нежной любви к лошадям, наследованной от покойного батюшки. Просто красиво, знаете. Просто нравится. Он уже привык отвечать так всем, кто спросит. Не сказать, что за подобными фразами крылась вся правда, зато работали они отлично, отдадим должное. Раз за разом пускаться в пространные размышления о том, что помимо музыки такого талантливого юношу может привлекать и конный спорт, и фехтование, и вообще много чего ещё, не сильно хотелось. По неясной самому Назару причине его разносторонность почему-то всегда принимали за открытое позёрство, начиная докучать теоретическими вопросами в попытке подловить на дилетантстве. В общем, не готов он был выслушивать часовые тирады знатоков. Просто красиво. Просто нравится. И, когда граф Джангирян, близкий друг Вотякова, у которого он, собственно, и остановился, радушно пригласил присоединиться к их компании в субботний полдень, Назар не нашёл ни одного аргумента против. «Бог даст, ещё и барышню свою отыщу, » — прагматично размышлял он. И вот редкое для Лондона солнце уже безжалостно палит тёмные волосы герцога, блистает ярко и весело. В воздухе вокруг висит терпкий запах лошадиного тела, ещё влажной от недавнего дождя земли и каких-то невероятных цветов, украшающих скамьи для зрителей. В целом, день обещает быть крайне занимательным. Залюбовавшись красотами площадки, молодой человек далеко не сразу понял, что вот уже несколько минут стоит плечом к плечу не только с Давидом, но и с его товарищами. При том с небес на землю его спустил задорный мужской голос: — Маркул, право дело, сколько можно там копаться?! Бога ради, перестаньте уже мельтешить и идите скорее к нам! — громогласно просит маркиз Бадуров. — Давайте-давайте! Быстрее, голубчик! Chop-chop! — Быстро только кошки родятся… — ворчит виконт, на ходу записывая поэтические строки в альбом своей хорошей знакомой. — Вот и вы поспешите как-нибудь, будьте добры, — вворачивает смешливо барон Сорокин. — Вот возьму и не буду… — намеренно вредничает Марк, поднимая глаза на собеседников. И, Господи Иисусе, лучше бы он этого не делал… Лучше бы он вообще прямо сейчас внезапно ослеп. Голова враз становится совсем-совсем пустой, уши заполоняет писклявый ультразвук, земля уходит из-под ног, а мир за секунду сужается до одной конкретной точки. Взгляд Маркула с какой-то странной обреченностью упирается в скучающее лицо герцога Вотякова. Того самого, ага. При свете дня юноша кажется куда моложавее, отстраненнее и… прекраснее?.. Виконта резко бросает в холод, затем сразу в пот, чувствительная кожа успевает побледнеть, слегка позеленеть, следом и вовсе краснеет, а когда терморегуляция более-менее восстанавливается, он замечает, что теперь все взоры обращены лишь на него. И без того зардевшийся Марк пунцовеет пуще прежнего, стоит и герцогу вперить в него глаза. О черепную коробку шальной птицей бьется лишь одна мысль: «Пиздецпиздецпиздец». Длится вся мизансцена не дольше мгновения. — Что это с вами, дражайший?.. — заботливо справляется маркиз Фёдоров. Маркул многим дольше положенного прочищает горло, прежде чем с задушенным хрипом ответить: — В-все в порядке. — Неужто с нашим Мариком случился солнечный удар? — ошарашено комментирует Несатый. Уж лучше бы удар, честное слово. Лучше бы удар. Мамочка, как же… как жить-то теперь? — Окститесь, святой отец, и не каркайте! — добродушно журит юношу Джангирян. — Воды принесите, больше пользы будет. И Арсений было бросается к импровизированному бару, но виконт молниеносно хватает его за руку. — Не нужно. Просто в глазах потемнело, бывает. — Что-то рановато к вам старость подкралась, яхонтовый мой, — критически замечает Мирон, а следом наклоняется к Марку и на порядок тише уточняет — Точно все в порядке? — Да…да-да… — Ну, смотрите у меня, соколик. У Маркула все внутренности стягиваются в тугой узел. «Не дай Бог, узнает…я же убьюсь…» — Что ж… А, кстати, виконт, познакомьтесь с моим давним другом и самым талантливым музыкантом, которого я имел честь слушать. Герцог Назар Вотяков, — представляет Давид. На солнце видно, что глаза у него тёмные, сквозящие самодовольством, а черты лица крупные, но по-лисьи острые. — Марк Маркул. Приятно познакомиться. Вотяков мажет кривоватой улыбкой и отрывисто склоняет голову. Виконт в срочном порядке откланивается в ответ. «Вроде, не узнал, » — с облегчением заключает Марк. Диковатый голос в голове обиженно шипит: «Даже запомнить не потрудился, посмотрите на него, важный какой! А я-то идиот!..». И вопреки всяким доводам рассудка Маркул начинает бесконтрольно злиться.***
— А вы, милорд, на кого ставили? — дружелюбно уточняет герцог, сладко улыбнувшись. «Тебе какое дело, умник?» — ядовито думает виконт. В светлой своей головушке юноша уже успел обосрать невинного Вотякова целиком и полностью и теперь почему-то воспылал к нему решительной антипатией. — А вам-то что, ваша светлость? — до странности громко и бесстрастно фыркает он. — Просто интересуюсь, не более. Поражаясь весьма нетипичной для Марка агрессии, которой, к слову, хватило бы на целый львиный прайд, друзья предпочли молчаливо наблюдать за перепалкой, застыв словно молнией поражённые. — На Алладина, если вам так хочется знать. — Извольте, но жеребец же никуда не годится… Он сегодня, прямо скажем, полудохлый, — мягко заверяет Назар. Виконт, с позволения сказать, впадает в полный ахуй. Он-то свято верил, что ставка — верняк, что бабла поднимет немеряно… И от этого бесится ещё больше. — А я питаю особую нежность к убогим и сирым! — чеканит быстро и отрывисто явно оскорбленный Маркул. Бьет, словно пощёчиной. Больно. — Питайте сколько вздумается, но зачем же впустую тратить деньги? — герцог до глубины души ошарашен. — Говорите так, будто они ваши. — Не мои, но вы же все и сами понимаете… — Нет, не понимаю, объясните мне, тупице, — снова напирает Марк. Компания приятелей напряжённо ожидает следующих фраз, ведь тайфун уже не остановить. Все вокруг окончательно стихают, а в воздухе повисает полог страшной тишины, разрезаемой лишь новыми репликами. — А что тут объяснять? Раз уж вы так уверены, вряд ли согласитесь. — То есть вы хотите сказать, что я настолько глуп? Не пойму, да? — Отнюдь, в вас легко узнать здравомыслящего человека. Просто вы сверх меры самонадеянны, — Вотяков поднимает к небу обе руки. В скандальных нотках чужого голоса он узнаёт что-то до боли знакомое, что-то манящее, привычное, но не успевает разобрать, что именно. В лицо ему летит новый выкрик: — Ах, значит, вот, как вам кажется. — Простите, если задел. — Нет уж, ваша светлость. — Что?.. — Не прощу, — упрямо настаивает Маркул. — Я не совсем понимаю… — И не нужно, странно надеяться на понимание со стороны такого персонажа, как вы. — Персонажа?.. — Вы невыносимы, я вас вызываю! — и прежде, чем Маркул успевает подумать хоть одну мысль, перчатка сама соскальзывает с ладони, направляясь в сторону герцога. Вотяков ловко ловит ее несмотря на общее оцепенение и почему-то принимается рассматривать. Молодой человек силится сказать хоть слово в защиту своего уязвлённого достоинства, но речевой центр будто наглухо охватывает паралич. — Ну, это уже слишком, — встревает Фёдоров. — Вы что творите, душа моя? — Я что творю?! Это он что творит! — Да он-то как раз ничего… Марк резко фыркает, даже пятится подальше от Мирона, но тот оперативно цапает его за плечо. — Пойдёмте-ка отсюда, золотко… — лопочет маркиз, и бесконтрольный берсерк, наконец, слушается. «Так тебе и надо, мог бы запомнить, Ⓜ️удак, » –думает Маркул, швыряя напоследок пламенный взгляд по направлению к герцогу. Назар стоит ровно на том же месте, охваченный таким ступором, о каком до этого момента и слыхом не слыхивал. На подмогу растерянному джентльмену спешит Давид, впрочем, не меньше пораженный развитием событий. — Послушайте, тут такое дело… Он вчера на балу весь вечер просидел где-то, обрядившись барышней… Видимо, это неслабо потревожило его душевный покой… Вотяков будто выпадает из забытья. Разрозненные кусочки одной картинки вдруг начинают вставать на свои места. — Обрядившись?.. — переспрашивает он. — Ну да, мы так подшутить хотели. Вот он и куковал в какой-то комнате… — А в какой? — разбито уточняет герцог. — Да мне почем знать? Нашёл себе тихий угол, наверное… Но я не к тому веду. Марик у нас обычно не такой, да он просто чудо, а не парень, мухи не обидит… Давид лопочет что-то ещё, но слова его собираются в голове Назара в клейкую кашу. То есть, судя по всему, вчера он пол вечера пропиздел именно с виконтом. То есть незнакомка его внезапно оказалась самым настоящим мужиком. То есть этот мужик сейчас вызвал его на дуэль. М-да, трэш.***
Виконт сидит в кресле, в полном забытьи опрокинув голову в ладони. «Господи, что это вообще было?» Перед ним горным козлом скачет Фёдоров, пытается что-то втолковать, как-то образумить, но увы. Влетая в одно Марково ухо, его отповедь быстренько эвакуируется через другое. «Вот это я наворотил…» — Касатик, вы хоть понимаете, что вызвали парня на дуэль из-за треклятого коня?! У вас хоть одна извилина ещё сохранилась? Совсем рехнулись, да? Маркул, словно конченый безумец, покачивается взад-вперёд, бесшумно шевеля иссиня-белыми губами. Как же мог он так феерично проебаться? И когда только дорога его жизни успела свернуть в настолько непролазные дебри? С чего он вообще так ополчился на бедолагу Вотякова? Тот ведь буквально стоял, глазами своими блядскими хлопал. Все. Красивыми такими глазами, жгучими… Да это просто смешно, в конце концов! Господи, Марка же пристрелят, как псину, совершенно точно пристрелят! Вот уж довыебывался так довыебывался! — Короче слушайте меня внимательно, дорогуша. У нас сейчас есть два варианта: можем надеяться на то, что герцог наполовину слепой, нервный, ссытся под себя, и рука его непременно дрогнет в самый ответственный момент, а можем быстренько пойти извиниться. И на первый исход я бы на вашем месте не слишком уповал, — твёрдо чеканит взволнованный маркиз. — Мне к нему нельзя, я не могу, — сдавленно шепчет Маркул. — Все вы можете! — голос Фёдорова сквозит праведным непониманием. — Нет… — А я говорю — да! Взгляд виконта гаснет окончательно, а спина горбится, будто на неё скинули тяжкий груз всех грехов человеческих. Черты его пронзает какой-то лютой тоской вперемешку с безысходностью. Юношу колотит столь крупной дрожью, что любой непосвящённый давно принял бы его состояние за приступ падучей болезни, а то и чего посерьёзнее. — Мирон, мне кажется, я в него влюбился… — голос у Марка предательски срывается на середине фразы. — Не понял? Вы же говорили с ним минут 5, из которых минимум 4 вопили так, будто вас режут… — А до этого целый вечер просидел подле герцога на балу. — Это как понимать? И Маркул в красках объясняет, как же все это следует понимать, в который раз приходя в животный ужас от произошедшего. — Вот так угораздило… — многозначительно бормочет Фёдоров. — Знаю, — в комнате повисает тяжёлая пауза. — Но… он же… ну, мужик в общем… — И об этом я тоже догадался, Мирон, — уязвлено шипит виконт. Маркиз читает в глазах напротив всю боль земных страданий Иисуса и лишь мягко притягивает молодого человека к себе, обвивая плечи худыми руками. — Ну и пёс ним, разберёмся как-нибудь, — успокаивает он. *** Вотяков чувствует себя так, будто его с мешком на голове ведут прямиком к плахе. Нет больше ни надежд на светлое будущее, ни воли к жизни, ни тяги к вечному. Были, да все вышли, как говорится. Он, словно волчок, вертится по чужому кабинету, не находя в себе сил даже на минуту присесть и хоть немного прийти в себя. Назарова голова, кажется, вот-вот взорвется от непомерного количества вопросов, ответить на которые юноша не в силах. Трясет его как каштанку. «Да как? Так же просто не бывает!» — мысленно стенает герцог, при том ругая себя последними словами. Чувство, рождённое мимолетными взглядами и едва ощутимыми касаниями, сейчас убивает его изнутри, раздирая сердце острыми когтями. Да нет, бред какой-то. Ну, не мог Назар залипнуть на мужика. Уж он-то никак не гей! Ни капельки! Вот только виконт весь какой-то абсолютно невообразимый, в разговоре интересный, умный, искренний и красивый, сука, как падший секунду назад ангел, все не идёт из головы. Черт бы его побрал, этого виконта! И его щегольской костюм, и распомаженные волосы, и несуразную фигуру, и перчатку его, замаранную мелкой кляксой синих чернил. Орал там, как потерпевший, а у самого щеки краской залиты донельзя, шея под воротом сорочки пятнами пошла, кожа тонкая, бледная, едва дотронешься — обожжешь, словно бабочку. Как бы Назару хотелось пробежать по этой коже подушечками пальцев, совсем легко, невесомо, чтобы не дай бог не поранить… Как бы хотелось всмотреться в лицо, вызубрить наизусть все родинки, пересчитать все ресницы, изучить все изгибы… Он бы за такую возможность умер, наверное. И с радостью. Вотяков вдруг резко жмурится, в мгновение перестаёт сотрясать своей эпической возней весь особняк и уверенно направляется к письменному столу. Он все понял. Ему нужен Гриша Ляхов, его лицейский приятель. У Гриши всегда все просто. Гриша посоветует. Истерически скрипя пером по бумаге, он выводит корявые, абсолютно на него не похожие строчки, уповая на то, что на сей раз глас вопиющего в пустыне услышат.***
Маркул, полночи бесцельно провалявшийся в кровати, теперь натягивает пониже капюшон тяжелого плаща, пытаясь скрыть следы проигранной битвы с бессонницей. Выглядит юноша не приветливее грозовых туч, затянувших все небо целиком, не оставив и крохотного просвета. На место дуэли они с Фёдоровым, его новоявленным секундантом, прибывают многим раньше условленного. Мирон потому, что глубоко надеется на примирение сторон. Марк потому, что надеется на быструю смерть. И все же на опушке леса они застают и самого герцога, и графа Джангиряна, вызвавшегося тому ассистировать. «Тоже решили не тянуть, » — горько усмехаясь, думает Маркул. «Ебаный Гриша, помог так помог, » — раздражаясь, думает Назар. Всю ночь Вотяков прождал от друга ответа, а в итоге получил лишь пространное послание, которое начиналось вопросом «давно ли вы, милый друг, свой пипидрон на самцов строгаете?», а кончалось фразой «просто расскажите ему, ведёте себя, как дитё малое». Герцог после прочтения письма ещё часа два молча пялился в стену, про себя неистово кроя Ляхова благим матом. Признать, что все, сказанное Гришей — чистая правда, духу не хватало, а безнадёга обуревала такая, что хоть вешайся. Под утро голова от недосыпа сделалась совсем ватной, смурной, а глазные яблоки болели, будто в них без остановки льют голый кипяток. В общем образина та ещё. Впрочем, какая разница? Не на свидание собрался. «Раз так ненавидит, пусть уже пристрелит меня поскорее, и дело с концом, » — колко, почти ревностно заключает Вотяков. Невдалеке Маркул заторможено зарывается в собственные волосы всей пятерней, надеясь хоть как-то сбить общее напряжение. Не работает. Фёдоров плавно, но напористо тянет его за плечо, вынуждая чуть склониться. — А, может, ну ее, дуэль эту… Сейчас все расскажем, как на духу, извинимся, поедем вместе чай пить… Он поймёт, Марик, обязательно поймёт… — вкрадчиво шепчет он в самое ухо. Ну дипломат, вы только посмотрите. — Не поймёт, Мирон, — с горечью возражает виконт. — Я и сам не понимаю. Будем стреляться. — Да что ж вы заладили-то, как заведённый… Секундант закипает, словно чайник, не на шутку раздражается, бессмысленно бесится, лепечет что-то возмущённо-умоляющее, вот только Маркул, огородившийся от мира бетонной стеной отчаяния, возражений не приемлет. Виконт лишь утомленно смотрит на герцога, замершего в паре шагов. Припухшее лицо, передернутый в кривую линию рот, совершенно страдальческий излом бровей, заметно трясущиеся руки. Видно, ночка у него тоже выдалась не самая приятная, а тут ещё и вставать с раннего сранья. И ведь все равно хорош, как дьявол, побоку, что усталый и понурый. Фигура высокая, статная, исполненная невероятным достоинством, а к ней плотно, словно вторая кожа, прилегает костюм, пошитый по последней моде где-нибудь в Париже или Вене, прикрытый тяжелой тканью дорожного плаща. Силуэт его оплетает невесомая вуаль занимающейся зари, и это так красиво, боже. Он красивый. Марк судорожно втягивает в легкие воздух и никак не может нормально выдохнуть. «Его красота — мой приговор…» — ужасается он. Вотяков меж тем так увлечённо ковыряет траву носком дорогущего сапога, сбивая нежную росу, будто интереснее этого процесса на свете ничего нет. По правую руку от него граф Джангирян проповедует что-то о том, что овчинка выделки не стоит, что мечи нужно перековать на орала, что ближнего надо возлюбить, а эго поумерить… Хорошие вещи говорит в общем, правильные, как и всегда. Вот только Назар слушает вполуха и через слово, находясь в полном ахуе от происходящего. Назар бы сейчас сгрёб виконта в охапку и засосал, прямо здесь, перед его дурацкими друзьями, никого на свете не постеснявшись. И это почти помешательство, своего рода одержимость. Это резко, болезненно, как лезвием по коже. Полностью отчаянно, истошно искренне и, без сомнения, безумно. «Топор над моей шеей он занёс ещё тогда, на балу…» — обреченно рассуждает Вотяков. Секунданты, потеряв всякую надежду отговорить молодых господ от безрассудства, хмуро жмут друг другу руки и, понизив голос, велят юношам подписать бумагу с условиями дуэли, а после разойтись на десять шагов друг от друга. Воздух вокруг промозглый, полный молочного тумана, пришедшего из леса, полнится взаимной обидной, горечью и недомолвками. И даже злой рок, нависая над головами, кривится в приступе кринжа и глубоко закатывает глаза, восклицая: «Ну, тупые!» В ладони юношам вкладывают по тяжеленому железному револьверу. Они встают спина к спине, так близко, так невероятно близко, что могут почувствовать каждую напряженную мышцу, каждую складку на одежде, но тут же торопливо расходятся на указанное расстояние, запомнив лишь тепло чужого тела. Собственные пальцы Марка не слушают, неконтролируемо подрагивают, мешают по-человечески ухватиться за рукоять оружия. Он сжимает кулаки до побелевших костяшек в истошной попытке совладать с собой, но все тщетно. И лишь пронзительный и резкий вздох, срываясь с губ крохотным облачком пара, разрезает пространство вокруг. Черт возьми, виконту так противно, как никогда в жизни не было. От характера своего строптивого, от импульсивного решения, от непонятных чувств и от проклятой дуэли. Он хмурится, пуще прежнего поникает, избегает даже смотреть на человека напротив, которого категорически вознамерился сегодня записать в убийцы. Как бы он хотел выплеснуть на него разом всю копившуюся годами, нерастраченную нежность, всю любовь. Такую неистовую, сумасбродную, но, Господи, настоящую, какую и не наделся повстречать в этой жизни. Вот только на сказку она не походит. Она сносит юношу и топит, топит, топит без жалости. Что же он творит? Зачем тащит герцога за собой, на самое дно омута? Вотяков же напротив настырно вперивает колкий взгляд прямо в виконта, иступлено изучая все его черты. Терпение в принципе никогда не входило в число его добродетелей, а тут уж он и вовсе будто озверел. За что Маркул с ним так беспощаден? На скачках глядел с укором, чуть не с ненавистью, нелепо отчитывал в приступе какой-то детской обиды, горел, словно спичка, а сейчас даже глаз поднять не может, голову склонил. Просто образчик короткости. И герцога это все несусветно раздражает. Правильно, виконту ведь побоку. Не его же на тридцатом году жизни странные желания начали преследовать. У него-то наверняка и любимая, которой стихи свои дебильные ночами посвящает, и целый ворох принципов, и честь непоколебимая — все по красоте. Идиот. «Посмотри на меня, посмотри, что ты со мной сделал!» — в запале думает Вотяков. И Марк смотрит. Так пронзительно и тоскливо, что душу в клочья раздирает в момент. И Назар пялится в ответ, выбросив к чертовой матери все гневные мысли из головы. Как же грандиозно он нахуевертил, Господи. Приходит время стрелять. Маркул пытается сдержать дрожь изо всех сил, но руки все так же трясутся, кажется, от самых плеч. Он несмело поднимает дуло револьвера, наводя его на оппонента. Кровь в резком порыве отливает от раскрасневшихся щёк, уходя куда-то к то ли к желудку, то ли к печени. Абсолютно безысходный страх в мгновение сковывает каждый сантиметр тела, и совершенно разбитый юноша застывает статуей, белый, словно полотно. На лбу проступает липкая, противная испарина. «Давай, пали, боль моя, не жалей огня, » — кричит мысленно герцог. «Да ну нахуй!» — думает виконт, и бесцельно направляет выстрел глубоко в молоко. Вотяков, готовый было встретить старуху с косой прямо на долбанном поле в предместье Лондона, жмурится, дёргается от резкого звука и вновь широко-широко раскрывает карие глаза в неверии. Боли нет. Крови тоже. Неужто он уже отъехал? Рановато как-то, наверное. Назар тревожно оглядывает себя и, не найдя видимых повреждений, встречает оторопелый до невозможности взгляд Марка. Там плещется океан смолистой вины и страдания, и это ранит пуще пули, оставляя на сердце неизгладимый рубец. Боковым зрением молодой человек замечает, как маркиз Фёдоров в душераздирающем жесте вскидывает к небу руки, моля всех богов всех пантеонов либо пощадить Маркула, либо вообще прибить присутствующих сию секунду. И его в первую очередь. Недолго думая, герцог стреляет чуть не в воздух, надеясь всей душой, что не срикошетит. И тут уж картина вырисовывается до нелепости комичная. Секунданты в ахуе, Назар в ахуе, виконт в ахуе. И самое забавное, что совсем неясно, кто из них в большем. Марк в неопределенном порыве опускает оружие, растерянно выкрикивая, что извиняется, что продолжать не намерен. Вотяков как-то даже слишком быстро соглашается с его утверждением, истерично кивая головой. Граф Джангирян, прибывая в полном смятении, безмолвствует. Мирон же напротив пышет энергией, цветёт белозубой улыбкой, тараторит что-то себе под нос, бежит обнимать Маркула, гребёт заодно в охапку и герцога, с которым едва знаком, и нараспев повторяет: «Вот и помирились! Вот и славно!» Не дуэль, а шапито, право дело. Да и гей среди ее участников, кажется, все-таки есть. И даже не один. *** Если и есть в кругах аристократии непреложное правило, истинное для совершенно любых условий, то звучит оно следующим образом: худой мир лучше доброй ссоры. Что ж, в среде, где репутация определяет чуть ли не всю вашу судьбу, и впрямь разумнее избегать открытых столкновений. Терпеть неприязнь, стискивать зубы, сдерживаться в высказываниях, но ни в коем случае не позволять эмоциям взять верх. Главное не дойти до драки, это все знают. Ну, до дуэли, например. Иначе быть скандалу. А раз уж подобное все же случилось, нужно хотя бы свести на нет публичную огласку. Примерно в этом же ключе размышляли граф Джангирян и маркиз Фёдоров, решившие побыстрее стереть былой конфликт из памяти лондонского света, в кратчайшие сроки организовав для вчерашних визави общий досуг. Эдакое показательное выступление, гала-концерт, если угодно. Вдвойне приятно, что над выбором занятия молодым людям долго раздумывать не пришлось. Давид, разводивший отличных гончих, почти сразу же предложил охоту, свою главную страсть помимо искусства. Мирон, потерявший за последние сутки почти все нервные клетки и лет тридцать жизни в придачу, протестовать был уже не в силах. Так и порешали. К тому же день выдался просто чудесный. Погодка — блеск: птички щебечут, по листьям деревьев задорно порхает легкий ветер, солнце тонкими лучами просачивается сквозь кроны, сияя на гибкой траве, нежные облака, окрашенные золотым огнем, заполоняют все небо своими мягкими хлопьями. Чем не рай на земле? — Только посмотрите, какой красавец! — обомлевшим от восхищения голосом лепечет барон Сорокин, указывая на очаровательного бигля у ног Джангиряна. — Только не красавец, а красавица. Луна, моя гордость! — кичливо усмехается Давид, гладя собаку по загривку. — Смотрите, что умеет! Луна, скажи им! Питомица без промедления начинает звонко лаять в ответ на команду хозяина, да так бойко и ладно, что Владимир даже в ладоши хлопает на радостях. — Ну, умница! Граф, да у вас настоящий талант! Дрессура выше всяких похвал! — Ох, вы меня смущаете! Наблюдавшие за этой сценой в большинстве своём начинают активно отвешивать Джангиряну комплименты, намеренно смущая горемыку ещё пуще прежнего, кое-кто даже откровенно посмеивается. В целом все присутствующие из кожи вон лезут, чтобы хоть как-то создать иллюзию обыденности и нормальности. А учитывая, что одна интересная пара из их компании всего сутки назад яро хотела друг друга переубивать к чертовой матери, прогресс просто колоссален. Друзья почти плотной группой шагают по лесу, выискивая глазами дичь, время от времени глухо переговариваясь каждый о своём. И лишь двое в этой славной толпе держатся слегка отрешенно, чересчур молчаливо и безучастно. Думаю, угадать их имена труда не составит. Виконт Маркул за последние дни успел передумать столько мрачнейших по своей природе мыслей, что вся голова распухла. Быть может, даже физически в размерах увеличилась, кто ее разберёт. Все думы пока приводили лишь к тому, что связь с герцогом для них обоих была бы опасна, порочна, грязна, не говоря уж о том, что вероятность взаимной симпатии бодренько стремилась к нулю. По авторитетному мнению остаточных частей Маркова рассудка, постыдные чувства следовало бы безотлагательно уничтожить и растоптать, будто сорняк в душистом цветнике. У его любви нет и не может быть будущего. Точка. Он просто надеялся, что если это почаще повторять, то он действительно начнёт верить. Рано или поздно. Однако сердцу все эти рациональные доводы были что комариный писк посреди симфонии Шуберта: слышны, но крайне вторичны. Ведь Марк, к слову сказать, вообще никогда не славился чрезмерной рассудительностью. И сейчас он падает. Падает, как чертов Лондонский мост из глупой песенки. Летит все ниже и ниже каждую минуту и лишь безмолвно умоляет герцога посмотреть на него. Заметить. Помочь. Поймать. Но Вотяков не слышит его мольбы. Он лишь ковыляет в отдалении, активно продолжая сетовать самому себе на жизнь. Как же так вышло, что виконт записал его в злейшие враги? Быть может, они могли бы общаться, даже дружить, видеться хоть иногда просто так, без сопровождения конвоя приятелей и не из страха похоронить собственную репутацию. Назар бы все за это отдал. Только бы видеть на дорогом лице улыбку, а не разочарование, только бы наблюдать исподтишка за чужим счастьем, только бы знать, что у Марка все хорошо. Он недурной актёр, привычен к притворству, так что Маркул никогда бы не догадался о его любви, правда. Он бы справился, совладал с чувствами, заставил бы себя отступить. Однако все мечты его раскрошились ещё тем унылым утром, на дуэли. Теперь он уже не волен выбирать. Он уедет. Далеко, надолго, наверное, куда-нибудь в Австрию, где будет играть новые, бесконечно грустные мелодии на бесконечно длинных концертах. А потом шлифанет ещё и Бельгией. Ну, чтоб наверняка. Жаль только, что никакому побегу уже не вытравить из головы образ виконта. Нет, таких, как он, не забывают. Их помнят всю жизнь, горько вздыхая и причитая о коварстве судьбы. «Гриша прав. Я должен хотя бы открыться ему. В конце концов, он это заслужил, » — мучительно рассуждает герцог. Дождавшись, пока толпа друзей разбредется по лесу, он ловко выискивает среди зелени светлую макушку и незамедлительно направляется к ней, наплевав на все условности. Сейчас он готов уже и на грех пойти, и в адском пламени век гореть, и по ебалу получить. Все равно хуже не будет. Почти крадучись, он подходит к виконту со спины, осторожно окликает, старается не потревожить, но все же пугает молодого человека до чертиков. — Я знаю, что не достоин вашего общества, что обидел вас, но, прошу, выслушайте… — начинает он мягко. Растерянный Маркул шарахается в сторону, как от прокаженного, беспокойно оглядывается по сторонам, пытается срочно найти отходной путь, но, как назло, ни черта не может придумать. Да в злосчастном лесу даже слинять некуда: кругом одни деревья, чтоб их! И компания вся куда-то делась… Герцог меж тем неотступной тенью следует за юношей. — Не волнуйтесь, просто посмотрите на меня… — но Марк упрямо отводит взгляд, продолжает настырно пялиться куда-то в землю. — Посмотрите, наконец! Вотяков не выдерживает и нежно, чтобы не спугнуть, кладёт руку на плечо виконта. Тот молниеносно замирает, обмякает, рассеяно, будто заспанный котёнок, поднимает глаза, пьяно всматриваясь в лицо рядом. Назар даже позволяет себе сдержанную улыбку. — Не так уж я и ужасен, правда? — уточняет он. — Чего угодно вашей светлости? — устало прерывает Маркул с тяжелым вздохом. Меньше всего ему сейчас хочется выяснять отношения с предметом тайного воздыхания. — Светлости?.. Нет, это просто невыносимо, я так не могу. — Вы жестоки. Что же вы со мной творите? Как же вы не видите? — Марк вскидывает брови в страдальческом жесте, готовый, кажется, даже разрыдаться, как дитя. Картина эта рвёт душу в клочья. Вотяков раздумывает лишь секунду, а затем на одном дыхании выпаливает: — Я сгораю от чувств к вам, милорд. Вы, лишь вы — моя мука и погибель, моя нежность и надежда, горечь и сладость, иллюзия и правда, вы — чистота и порок, мгновенье и вечность, — горло его сводит спазмом, и слова вырываются из глотки совсем скомканными, покорёженными, но герцог все равно продолжает говорить. — Вы — все, чего я хочу, все, о чем могу мечтать. Лишь вам на растерзание я без раздумий вверяю свою судьбу и своё изувеченное сердце. Прошу, не томите, гоните прочь без промедлений, гоните сейчас, не жалея. Я и секунды больше не вынесу этой лихорадки. Я весь в вашей власти. Он мечется меж деревьев, словно раненный хорёк, в отчаянии заламывает дрожащие пальцы. Виконта же такое заявление застаёт врасплох, погружает в критическую прострацию, разбивает на части и мгновенно собирает снова. Юноша боится верить собственным ушам и переспрашивает: — Какие чувства? О чем вы, ваша светлость? — Чувства постыдные, недостойные, пугающие. Чувства, которые вы наверняка оттолкнёте… Я люблю вас, безумно и безрассудно люблю, — безнадёжно тянет Назар, теряя в собственных глазах ошмётки былой гордости. Уязвлённый до безобразия, раненый безразличием, он отшатывается, готовый броситься прочь, бежать, куда глаза глядят. — Прошу простить за дерзость, но мне нужно было признаться. Я боле вас не потревожу, милорд. Но Маркул все же успевает перехватить подрагивающее предплечье, ласково скользнув к холодным пальцам, сплетает их со своими. Его переполняют все самые сладкие и прекрасные слова мира, вот только связать их никак не получается. Каждое мелькает в мозгу лишь на секунду, так и не дав схватить себя за хвост, будто боится покинуть черепную коробку. С губ слетает лишь до боли простое: — Я тоже люблю вас, герцог. Вотякова, совсем разуверившегося в благоприятном исходе, эта реплика бьет, словно взрывная волна, и несколько мгновений молодой человек стоит неподвижно, пораженный сильнейшей контузией. Виконт мягко тянет его на себя, остановившись в сантиметре от желанных губ, спрашивает очень просто и искренне: — Дозволите вас поцеловать? И, дождавшись оторопевшего кивка, наконец, целует.***
Сюртук медленно соскальзывает с Марковых плеч и летит куда-то под ноги, прямо на землю, за ним следуют и жилет, и шелковый шейный платок. Все это богатство наверняка помнётся и безвозвратно замарается, вот только сейчас Маркулу абсолютно наплевать. Он лишь едва ощутимо вздрагивает то ли от лесной прохлады, то ли от того желания, что читает в глазах герцога, нетерпеливо стаскивающего с него сорочку. Вотяков же в каком-то невероятном исступлении принимается покрывать легкими поцелуями его шею, ключицы, грудь, изо всех сил сдерживая дрожь неистового возбуждения, чтобы не испугать юношу. Думать о том, правильно ли он поступает, он больше не может, да и не хочет, потому как твёрдо знает, что поступает неправильно. Но сейчас он способен только вплетать горячее, влажное дыхание в пшеничные волосы, даже не вспоминая о последствиях. Ни на что больше. Виконт едва слышно всхлипывает, обхватывает чужие плечи, касаясь пальцами обнаженной кожи, и тихо сходит с ума от столь вожделенной близости. Он старается прижаться к Назару как можно теснее, изучить каждый изгиб стройного тела, запомнить все до мельчайших подробностей. От этой эйфории кружится голова. Забыв обо всем, юноши отдаются ласкам и поцелуям друг друга, открывающим все новые и новые истоки наслаждения. Да уж, такую страсть в них не могла пробудить ни одна женщина, пусть даже самая восхитительная. А все почему? Потому что по любви. Ладони герцога жадно скользят на сильному, крепкому телу, и ему больше не кажется важным, что человек, даривший ему это неземное блаженство — мужчина, бывший враг, желавший его пристрелить. Им владеет лишь мысль о том, как дьявольски красив Маркул с распаленным румянцем на нежной коже щек, и эта мысль заставляет сердце биться чаще, делает его объятия все нетерпеливее и жарче. Марк в ответ покрывает тело Назара быстрыми, жгучими, словно укусы поцелуями, шепчет ласковые слова в самое ухо, оттягивая короткие тёмные волосы на затылке изящными пальцами. Когда возбуждение, с которым ни один, ни другой юноша уже не может совладать, доходит до предела, они, глухо застонав, валятся прямо на сырую траву, отдаваясь самой смелой ласке. Виконт ведёт ладонью по бархатистой коже угловатого плеча, затем касается груди, живота, спускается к жилистому бедру. Выгибаясь всем телом под тяжестью желанного мужчины, Вотяков полностью погружается в сладостное безумие, с силой прижимая Маркула к себе, будто мечтая раствориться в нем без остатка. Думает он лишь об одном: все на свете можно отдать, чтобы услышать, какой музыкой звучит его имя, сорвавшись с любимых губ…***
Они лежат прямо на земле, заключив друг друга в объятья, их разгоряченные тела полнятся сладкой истомой и всепоглощающим спокойствием, которое не в силах нарушить ни опавшая хвоя, что колко впивается в спину, ни непонятного рода насекомые, снующие по обнаженным ногам. Светлая голова Марка покоится на плече герцога, и ничего естественнее и правильнее этого положения юноша даже вообразить себе не может. — Что, если нас застукают? Как будете объясняться, ваша светлость? — уточняет он. — Совсем никак, душа моя. Просто поцелую вас при всех, как давно хотел, и все. — Ох, это будет скандал, — с напускной серьёзностью в голосе комментирует Маркул. — Пожалуй. Вот только мне теперь совершенно нет до этого дела. — «Нет дела» говорите? Тогда пообещайте мне свой первый танец на именинах маркизы Королевой. — Непременно. Хоть первый, хоть десятый — все ваши. Забирайте. В ответ виконт лишь глухо смеётся, по-детски морща нос. Назар завороженно наблюдает за этим действом и думает, что никогда не видел картины более очаровательной. Губы, будто против воли, складываются в глупую, счастливую улыбку. В мозгу сама собой вспыхивает шкодливая мыслишка. — Достопочтенный милорд, — смешливо зовёт Вотяков. — Что это вы? — А сможете ещё раз барышней переодеться? Все милые черты блондина напрочь перекашивает открытым возмущением да так, что герцог, впечатлявшись, немедленно разрывается в приступе хохота. — Еще подтрунивать изволите? Пойдите к черту! — негодование в голосе Марка можно есть ложками. Столовыми. Но на деле он лишь легонько бьет Назара в грудь. — Прошу, только не раздражайтесь, ещё одну дуэль я точно не переживу! — капитулирует Вотяков. — А если серьезно? Ради меня. — Я обдумаю вашу просьбу, — после недолгого молчания задумчиво лепечет виконт.***
Мой благосклонный читатель! Лишь с вами я могу разделить новость столь трепетную и столь деликатную! Поговаривают, что именины маркизы Королевой в этом году пройдут с поистине беспрецедентным размахом, с шармом и пышностью, каких английский свет не видывал уже давно. Прислушайтесь. Кажется, уже слышен звон колоколов, стук хрустальных фужеров и тонкое пение скрипки. Поверьте, ваш верный автор ждал этого бала едва ли не больше всего великосветского Лондона вместе взятого. Так пусть льются реки шампанского, кружатся в танце пары и вьются шелковые юбки! Быть может, нам даже доведётся узнать несколько пикантных деталей чьей-нибудь жизни? Кто знает… Искренне ваша, леди Уислдаун.