Сказ о Нане, жрице чужих богов

В лесу было тихо, даже слишком. Выдохшись после продолжительного пути, Нана тяжело осела на сухое поваленное дерево. Она приложила ладонь к груди, ощущая частое, рваное сердцебиение. Сейчас, находясь вдали от города, она с трудом могла поверить в то, что сучилось. Никогда прежде она не ощущала ярости, подобной той, что обуяла её сегодня. В момент, когда седая старуха приблизилась к ней, схватив за платье, она испытала нечто, сравнимое по силе с волной животного ужаса. Только этот ужас был направлен в другую сторону, от неё. Нана несла этот ужас, стремясь выплеснуть его из себя, избавиться от него, сцепившегося острыми когтями в горло. Это чувство напоминало огромного ворона, усевшегося на плечи, давящего своей тяжестью, и клюющего голову. Нана перестала контролировать себя, повинуясь нечеловеческому голосу, который хрипло каркал в ухо: Сделай что-нибудь. Причини боль. Отомсти, если ты не тряпка. Убей. И ему нельзя было противиться. Кроме того, Нана не была уверена в том, что ярость принадлежала именно ей. Помимо боли, пронзившей её голову в момент вспышки неконтролируемого гнева, она также ощутила чужое присутствие. Дитя, которое она вынашивала, впервые проявило себя не как часть матери, а как самостоятельное, живое существо. Источник энергии, подчиняющей разум и тело, находился изнутри её чрева. Слова умирающего отца всплыли в её памяти. Он лежал на лавке, в полутьме лесной избушки. Был бледен, и едва шевелил губами. За окном бушевала снежная пурга, со свистом просачиваясь в щели. В ту ночь он сказал: «Боги пророчат тебе всего одного сына. Он будет знать военное дело, но тем, что оставит его имя в веках станет жестокость, которой здешние земли ещё не видывали». Нана опустила взгляд и положила ладонь на живот. Плод, их с Иваром дитя – шевелилось внутри. Она даже почувствовала, как сквозь кожу её указательного пальца коснулась крошечная ладонь. Нана испытала смесь страха и радости, отчего издала нервный смешок. Он живой. Тёплый и родной. Вопреки всем предсказаниям – совсем маленький и беззащитный. Свернувшийся калачиком там, в темноте, и прижавший крошечные кулачки к груди. Маленькая копия своего отца. Нана вдруг ясно поняла, что любит его. Любит беззаветно, просто за то, что он существует. И какой бы судьбой не наградили его боги – будет любить всегда. Она и Ивар вложат в него столько, сколько нужно. Они вырастят из него настоящего мужчину, смелого воина. И если ему судьбой уготовано стать ужасом этих, и других земель – что ж, так тому и быть. Значит такова воля богов. Небо стремительно темнело. Поднимался ветер.

***

Хвитцерк – единственный, кто кроме конунга находился в большом зале, хмуро разглядывал творящееся за окном. Вооруженные варяги гоняли по площади местных. Им был отдан приказ избавить их жилища от любых вещей, которые напоминали бы тем о христианском боге. Ивар нервничал. Он сидел на самом краешке своего трона, напряженно уставившись в пол перед собой. Ногой, не закованной в броню, он выстукивал постоянно нарастающий ритм. Казалось, он вот-вот сорвётся. Так и случилось. Ивар вдруг ни с того ни с сего вскочил на ноги, и будто никогда не был калекой, едва касаясь костылём пола, быстро приблизился к мешкам с золотом. С яростью пнул один из них так, что тот опрокинулся, и из него на пол высыпалось несколько посудин, среди которых – икона в позолоченной раме. - Выбросить это христианское дерьмо из дворца! – рыкнул он едва вошедшему в двери, варягу. Тот опешил вначале, но послушно начал собирать всё обратно в мешок. Ивар, чьё лицо исказила ненависть, сгрёб всё, что было на столах, и сбросил на пол. Пронзительно зазвенела посуда и многочисленная церковная утварь. Хвитцерк исподлобья глянул на брата, но промолчал. Вой ветра за окном усиливался. Едва в проёме исчез парень с мешком, из-за дверей появился взрослый мужчина в кольчуге. Его косматые брови едва открывали глаза. Он быстрым шагом приблизился к конунгу: - Народ сопротивляется, - сказал он, обращаясь к Ивару, - некоторые заперлись в хатах и закрыли ставни… - Это такая проблема для вас? – сдерживаясь из последних сил, прорычал Ивар, подняв голову. Он добела сжал губы, приближаясь. - Так может, их поджечь, если они сами заперлись? – не всерьёз сказал Хвитцерк, и тут же пожалел об этом. - Слышал моего брата? – спросил Ивар, - подожгите эти грёбаные избы, если не умеете по-другому! И если я ещё раз увижу хоть одно крёстное знамение на улицах моего города – пеняйте на себя! Конунг едва дышал, краснея от приливающей ярости. - При всём уважении, мой конунг, но… Варяг не договорил. С рёвом, Бескостный вогнал острый шпиль своего костыля ему прямо в грудь. Одним ударом он пробил кольчугу и плотную ткань рубахи под ней. Раздался короткий треск, брызнула кровь. Варяг удивленно крякнул. Хвитцерк вскочил со стула. Ивар продолжал крепко сжимать костыль, ушедший в плоть едва ли не наполовину. Он уверенно стоял на ногах, вперив яростный взгляд в варяга. Варяг пошатнулся, и с грохотом опрокинулся навзничь. Костыль остался торчать из его груди. Ивар подошёл и упал на колени рядом с ним. Потом рывком вытащил свой костыль и нанёс несколько сильных ударов в область лица умирающего. До скрипа сжимая зубы вначале, потом крича. Брызги крови окропили его лицо, попали в глаза и окрасили зубы. Он остановился только тогда, когда Хвитцерк окликнул его. - Ивар! Он обернулся на зов брата и застыл. Взгляд его медленно обрёл подобие ясности. Он взглянул на содеянное и отстранился. Осел на пол. Положил окровавленный костыль рядом. Сморгнул кровь. Хвитцерк зло отвернулся. Он считал, что с подобными выходками брата покончено. Очевидно, что слишком наивно было так думать, потому что ярость, живущая в Иваре, с годами никуда не делась. Иногда она требует быстрого и стремительного выброса. А когда и как это случится – ведают только боги. Хвитцерк не исключал, что однажды может оказаться на месте этого бедолаги на полу, с кровавой кашей вместо лица. - Отец сказал, что ярость – твой дар, - мрачно произнёс он, - как по мне так, скорее, проклятье. Ивар подобрал костыль и с трудом поднялся на ноги. Как раз в этот момент в зал вошёл Тэкео. Он оторопело остановился, глянув на мертвеца, потом на окровавленное лицо конунга. Даже зная непростой характер своего господина, он смущался таких картин. Однажды он поделился с Хвитцерком, что у него всегда создавалось ощущение, будто в такие моменты Ивар терял перед ним лицо от неконтролируемых эмоций. Показывал самые постыдные стороны себя. Быстро возвратив утерянную было маску невозмутимости, воин поднял взгляд на конунга: - Прикажете отправиться за госпожой?.. Ивар помолчал, восстанавливая сбитое яростью дыхание. С удивлением осмотрел свои руки, будто видел их в первый раз. Потом сказал: - Нет. И передай другим, что если они хотят жить – пусть не суются в лес. До моего приказа. Вдалеке, со стороны Итиля, раскатисто загромыхало.