Дверь между нами

Если поколение имеет свободу, то оно вместе с тем как бы получает право на саморазрушение.

Признаться, я придумала много сценариев убийства Патриции Кеннели. Меня выводила из себя эта женщина. Пат казалась мне надменной, глупой и скверной. Я перестала ею восхищаться после того, как услышала их с Джимом разговор. Она ущемила мое эго, ей никто не давал права так говорить обо мне. Я была известной, меня любили многие издания, и тут Пат решила, что я потерянная девочка, которая не знает, что делает. Конечно, никто из нашей компании не был известен в широких кругах, о нашем существовании знали лишь в определенном мире. Странно звучит, но это так. Но никто не давал права Патриции Кеннели так судить обо мне. Мне хотелось убить ее больше, чем в свое время Бетти Данлер, когда она так очаровала Джима, что он больше ни о ком не думал. Но я посмеялась над ее ревностью, когда она пыталась оттолкнуть Бетти от Джима. Она писала гневные письма в журналы, связанные с балетом, чтобы о Бетти писали в дурном тоне, забыв про ее талант и магические танцы, и, наверное, была рада, когда та уехала в Англию, а потом и совсем исчезла со звездного небосклона. Пат так и не забыла, что Бетти была в жизни Джима, и все семидесятые продолжала писать гневные статьи о ней. Бетти и правда появилась неожиданно, испугав нас троих не на шутку, словно у каждой из нас был хоть какой-то шанс женить музыканта на себе. Пэм, узнав о Пат, пришла в бешенство. Она снова выбросила часть его вещей, а потом выгнала. Конечно, Джим пришел ко мне. Он был в подавленном состоянии: предстояли гастроли, отношения в группе не клеились, и к тому же запись нового альбома не приносила ему удовлетворения. Я открыла дверь, хотя не желала пускать его. Гнев вскипал во мне все сильнее. Мне хотелось его послать так же, как Пэм, но я сдержалась. — Я только на ночь. Все равно уезжаю скоро. — Он прошел в гостиную. С собой Джим принес виски. Он сел на диван и положил голову на спинку. Я стояла недалеко от него, сложив руки на груди, не решаясь подойти и заговорить. — Ты даже не упрекнешь меня, мол, ты не перевалочный пункт? — Нет, — отрезала я, взяв с тумбочки пачку сигарет. Закурив, ощутила покой: табак всегда успокаивает нервы. — Зачем мне это? Впрочем, я тоже могу тебя выгнать, как и Пэм. Слушай, какого хрена ты встречаешься со всеми одновременно, при этом вечно делаешь больно Пэм, мне и еще толпе девах, которые надеются, будто у них с тобой будет все иначе? — Я не могу по-другому. — Он посмотрел на меня. — Ты и не пробовал, — отрезала я, не давая ему права на оправдание. — Держишь нас всех при себе, словно собачек, надеясь, что каждый раз тебя будут прощать. — Но ты же будешь? — Он хорошо знал меня. Просто тогда я не дошла до точки кипения. Я пока не совсем устала от всего и все еще любила Джима, продолжая держаться за эти отношения. По сути, я страдала тем же, что и Бетти Данлер, которая долгое время не желала принять то, что ее отношения с Фредди подошли к финалу. Я боялась уйти от Джима и остаться ни с чем, при этом наши отношения давно были далеки от тех романтических, как раньше. — Что ж, послезавтра я еду в Майами, — выдохнул он. — Надеюсь, что все пойдет как надо. — Если ты опять не нажрешься, — напомнила я о многих неудачах The Doors. — Но ты же не будешь слушать меня. — Зачем? — Он невинно улыбнулся, а я подумала, что, может быть, он и правда встанет на путь разрушения и хаоса. — Что ж, я пойду спать. — Я потушила сигарету и отправилась в спальню. Джим пришел чуть позже, и мы занимались любовью так, словно вернулись в то теплое лето 1966 года, когда только встретились. Я отдавалась ему, будто была девственницей, а он брал меня безжалостно, жестоко, нетерпеливо. Но мне было все равно, я таяла в его руках. Он больше не был тем худым красавцем, каким я запомнила его. Он набрал вес, отрастил бороду, редко мылся и пользовался дезодорантом, но мне не было до этого дела. Что-то было в этом первобытном запахе и бороде такое, от чего у меня дрожали коленки, как и у многих других женщин. Джим совсем не был похож на Роберта Планта, который выглядел как скандинавский бог, но мое тело все так же предавало меня, когда я оказывалась рядом с Джимом. Утром он уехал домой, и, кажется, после этого началось злое стечение обстоятельств, приведшее к самому известному событию в жизни группы, да и шестидесятых вообще. В последний день февраля, собирая чемоданы, Джим и Пэм сильно поругались. Кое-кто думает, будто Пэм сообщила о своей беременности от кого-то другого, возможно, от Кристофера Джонса [1] или еще кого-то, и Джима сорвало с петель. Конечно, она блефовала, хотя ребенок все же существовал. Позже Пэм, дрожа от гнева, рассказывала мне, что Джим взбесился, когда раскрыл обман. — Он сказал, что ты ждала от него ребенка и точно не врала. Но чего так злиться, если, черт возьми, дети — это самое последнее, о чем он думает. — Она негодовала. — А я сказала, что знаю о том, что он спит с мужиками. — Это все домыслы. — Я отвела от нее взгляд. Конечно, это были домыслы, но одна из любимых тем в рок-журналистике. Все тогда баловались экспериментами, но это не значит, что все этим занимались. — Но он же любит анальный секс, — привела она главный аргумент. — Потому что ощущения и оргазм так ярче, — ответила я. — Зачем ты его вечно бесишь подобными обвинениями? Конечно, у нее не было ответа. Пэм просто не могла вести себя иначе с Джимом, потому что он сам был таким же. Они стоили друг друга. Джим сотворил себя сам, и он же сотворил Пэм, и, как бы он ни хотел отвязаться от нее, все равно возвращался к ней. Джим был обеспокоен и подавлен, почти во внутреннем предсмертном состоянии из-за ссоры, алкоголя и таблеток. По дороге в аэропорт ссора Джима и Пэм едва не переросла в физическую расправу, благо колющих и режущих предметов не было рядом. Джим сказал Памеле, что будет лучше, если она вернется домой; это было последнее, что он сказал ей тогда. Он полетел в Майами один. Джим был взбешен поступком Пэм, и в итоге группе пришлось расплачиваться за его дурное настроение. Джек меня тоже попросил приехать в Майами, чтобы я провела съемки. Позже мои снимки стали одной из улик в суде против Джима. Если бы я не засветила целую пленку, уничтожив тем самым чуть ли не главное доказательство скандала 1969-го года в Америке, сложно сказать, чем бы все кончилось. Да, я сделала это ради Джима прежде всего, потому что тогда еще любила его. Тот злосчастный концерт в Майами случился, потому что среди студентов Университета Майами провели опрос, чтобы они выбрали, какую рок-группу пригласить сыграть в школе перед началом весны. Студенты выбрали The Doors, и группа была приглашена в «Conventional Hall» в Майами-Бич. Но вместо этого Билл принял лучшее предложение от других промоутеров. Мало кто отказался бы от такого предложения. Все любили деньги, правда, Джима они мало интересовали. Промоутеры Майами, управлявшие танцевальным залом «Three Image», не славились честностью. Некоторые калифорнийские группы говорили Биллу, что их обманули, занизив сведения о количестве проданных билетов — это означало, что часть гонорара не дошла бы до группы. Но тогда гастрольный бизнес был жестоким, Питер Грант еще не перевернул весь мир, заставив всех играть по его правилам. — Это настоящая глупость, — твердила я. — Джек, скажи ему. — Я обернулась к Хольцману. Он пожал плечами, явно капитулируя. Да, он был главой лейбла, но подобными делами занимался Билл как менеджер группы. — Что ж, ждем беды. В субботу The Doors вылетели в Майами без Джима, потому что он не пришел в аэропорт. Билл, отослав Пэм домой, ждал в Международном Аэропорту Лос-Анджелеса, пока Джим не приехал. Они остановились в Новом Орлеане, где выпили немного в баре, а когда добрались до аэропорта, то Джим уже был пьян. Конечно, Билл пожаловался мне перед концертом. — Почему ты не поехала с ним? — Господи, я не его мамочка, и вообще я приехала снимать концерт, а не бегать за Джимом и проверять, сколько он выпил, — громко сказала я. — Черт возьми, Кэнди, я понимаю, что группа, Джек и все остальные платят тебе совсем за другое, но мы все зависим от того, в каком состоянии Джим. — Да пусть катится к черту, — зло прошипела я. — Если так нравится тонуть, пусть тонет, что, вокалистов в мире больше нет? И я ошибалась. Не было. Никто не смог бы заменить Джима, потому что фанаты хотели видеть на сцене именно его, слышать его голос, и им еще не надоело то, что творил Джим и каким он стал. Да, в мире полно вокалистов, но в The Doors мог петь только Джим. Организаторы убрали стулья из «Dinner Key Auditorium». И это место называлось залом, хотя на самом деле это был старый, пропахший отбросами ангар для гидропланов, где сейчас устраивали танцульки да концерты, выжимая любую прибыль из этой рухляди. Когда Билл, при поддержке своих чернокожих охранников, начал угрожать, крича, будто группа не выйдет выступать, то промоутер и группа бандитов заявили: им можно попрощаться со своим дорогим новым оборудованием, если они не выйдут на сцену. Звучали и более серьезные угрозы. Я сама слышала, что требовали организаторы и как они давили на Билла. Если бы там был Питер Грант, все было бы совсем иначе. Он бы точно послал всех, и пришлось бы делать то, что хотел Грант. Никто не сказал ни слова, когда Джим, шатаясь, вошел в раздевалку. Выглядел он точно не как тот рокер, которого хотят все девчонки: бородатый, в черном костюме, с серебряным крестом на шее и в кожаной широкополой шляпе, прикрывавшей горящие глаза. Его состояние можно было понять, ведь он так давно не был здесь, что казалось, будто его юность прошла целую вечность назад. Джим Моррисон вернулся домой во Флориду впервые за долгие годы, откуда сбежал и обещал больше никогда не возвращаться. Он выпил так много, как только смог, вышел на сцену и выдал свое самое известное рок-шоу. Наихудший и один из самых важных рок-концертов в истории шестидесятых начался с опоздания. Джон сразу отметил, что сцена шатается и это может плохо кончиться. Промоутер Кен Колиер, показывая пальцами знак мира — фирменный жест Черчилля, — представил группу и попросил публику не терять голову. Тысячи вспышек фотоаппаратов сверкали, словно шаровые молнии. Подростки кричали Джиму всякую чушь, на что он отвечал: — Да! Конечно! Еще как. В точку! Слушай сюда! Я не говорю «нет» революции. И я не говорю «нет» демонстрациям. Я говорю: давайте просто повеселимся! Он сказал зрителям, что они должны приехать в это лето в Эл-Эй. Затем начал нагнетать атмосферу, словно проверяя публику на прочность, надеясь, что вот-вот толпа сойдет с ума: — Вы готовы? Вы готовы? Вы готовы? Я продолжала снимать, начиная ощущать, что происходит что-то не то. Атмосфера стала наэлектризованной и тяжелой. Напряжение висело в воздухе, казалось, зажги спичку — и все взлетит к чертовой матери. Джим начал читать «Rock Is Dead» вместо того, чтобы петь. Он был вне себя, изливая свой гнев на зрителей; его усталость, ссоры с Пэм и алкоголь дали о себе знать. Кто-то бросил на сцену пакет с красками, который взорвался, забрызгав Джима и Робби разными цветами. Джим снова начал провоцировать публику: — Да. Вот так. Верно. Отсоси мне, детка, отсоси… М-м-м… Встань на колени… Нежнее, милая. Нежно, нежно, нежно, нежно, нежно. Не останавливайся. Продолжай. Ну же, нежнее. М-м-м… — Он снова начал домогаться до публики. — Эй, слушайте. Я одинок. Мне нужно немного любви. Кто полюбит меня? Пока Джим приглашал зрителей на сцену, чтобы они «полюбили» немного, группа начала играть «Five to One». Джим осилил два куплета и явно устал от всего этого, затем Робби начал играть гитарное соло, чтобы всех отвлечь от слов Джима. Вне себя от ярости, вокалист группы взялся за зрителей. — Вы — сборище чертовых идиотов. Сборище рабов. Как долго, вы думаете, это будет продолжаться? Как долго вы собираетесь позволять этому продолжаться? Как долго вы собираетесь позволять им помыкать вами? Как долго? А может, вам нравится это дерьмо? Хватит! — Джим выдержал паузу, пока бренчал Джон. Нарастали тревожные и гневные вопли публики. — Вероятно, вам нравится, когда вами помыкают. Вы любите это, не так ли? Вы любите это! Вы все — сборище рабов. Сборище рабов! Эй, я не говорю «нет» революции, «нет» демонстрациям. Я говорю о том, чтобы выйти на улицы. Я говорю о том, чтобы повеселиться. Я говорю о танцах. Я говорю возлюбить соседа своего — пока это не причиняет боль! Я говорю о любви. Хватайте своих… чертовых друзей и любите их. Мы все за кулисами выжидали, что будет дальше, надеясь, что это скоро прекратится. Я продолжала делать снимки с разных ракурсов, уже сменила не одну пленку. У меня по коже бежали мурашки, словно в ожидании трагедии, но я и предсказала ее. И вот началось нечто странное. Рэй перестал играть, затем начал снова и остановился, потому что Джим так и не начал петь. Джим мычал так, словно был под водой, бормотал невнятную лирику, язык заплетался, в нем снова говорил виски. Потом он начал трепаться о «Живом театре». Мне хотелось придушить его за то, что он делал. Никогда те же Led Zeppelin себе такого не позволяли, пусть и часто бывали пьяными перед концертами, но Джим зашел слишком далеко. Он продолжал в том же духе, настаивая, что не говорит «нет» революции и демонстрациям. Он хватал себя за промежность, задирал зрителей своим поведением. Кто-то завопил: «Завязывай». Затем заорал: «Проснитесь!» — и прочитал отрывок из «Lizard», который закончился «Light My Fire». Сработали пять тысяч фотовспышек, и моя в том числе. Когда закончилась «Light My Fire», Джим стал уговаривать толпу подняться на сцену. «Ну ладно! Ладно! Хочу увидеть движуху здесь». Он прокричал это пять раз. — Я хочу видеть, как вы поднимаетесь прямо сюда и веселитесь! Ну же, поднимайтесь сюда! Без ограничений! Без законов! Живее! Живее! Сделайте это. Люди прыгали на сцену. Кто-то полил шампанским Джиму на голову. Затем Джим решил исполнить стриптиз. Все видели его семейные трусы, на которые обратила внимание группа, потому что Джим очень часто ходил без нижнего белья, и мы все об этом знали, я в том числе. — Винс! Винс! — заорал Рэй Манзарек Винсу Тринору, тур-менеджеру группы, перекрикивая толпу. — Не дай ему сделать это! — И Тринор подбежал и схватил Джима за ремень, чтобы он не смог стянуть кожаные брюки. Организатор Кен Колиер тоже выбежал на сцену. Джим отделался от него и завопил: «Мы не уйдем, пока каждый не кончит!» Джим столкнул его со сцены. Кто-то схватил Джима и бросил через спину в зрителей, которые поймали его. В толпе начался дикий языческий танец, похожий на спаривание самцов анаконды с одной самкой. Затем сцена начала крениться и рухнула. Джон и Робби перестали играть и убежали в раздевалку. Когда Джон спрыгнул со сцены, то приземлился на осветительный щит, который разбился, сильно искрясь. Я отошла в сторону, чтобы меня не задела часть падающей сцены. Пусть и я тоже была под действием кокаина, мне было нисколько не жаль Джима, я понимала, как далеко он зашел в своем стремлении к разрушению. После того как Джиму разорвали на спине рубашку, он покинул эту вакханалию. Следом за ним шел местный фотограф Джефф Саймон, который пару мгновений спустя сделал на балконе снимок сонного Джима с обнаженной грудью, запечатлев его удовлетворение тем, что он устроил. Конечно, Джим был рад. В этот вечер он был шаманом во время этой вакханалии. Вместе с концертом в Майами закончилась и группа, которую мы все видели в 1966, когда они шабашили по местным клубам. Дальше был только путь хаоса, который привел к смерти в Париже. У всего есть свой конец, и вот начался полет в бездну.