Дверь между нами

У меня пунктик на художественных проектах. Понимаете? Моя самая большая радость — придавать реальности форму. Музыка — это лучший выход, наибольшая радость для меня. В конечном итоге я напишу что-нибудь очень важное. Вот мои амбиции — написать что-то значительное.

Я все же переехала в Нью-Йорк. Богемный и солнечный Лос-Анджелес мне больше не нравился, да и давно пора было сменить обстановку, чтобы двигаться вперед. Я продала свою квартиру в Эл-Эй и купила лофт в Большом Яблоке. Недвижимость в городе была дешевой, ведь богачи массово бежали из каменных джунглей, решив, что в тихом пригороде лучше, чем в большом городе. Странно, но постепенно Нью-Йорк стал превращаться в большую помойку. Улицы стали приходить в запустение, а многие дома оказались заброшенными. Проститутки и сутенеры наводнили улицы, в Манхэттене стали появляться, как грибы, модные бары, где алкоголь лился круглосуточно, и различные развратные заведения, где чего только не происходило. Теперь то, что так активно продвигал в массы Уорхол, становилось реальностью. Секс переставал быть постыдным, а мораль становилась все более гибкой. Меня увлек этот мир, и я не смогла больше вернуться в родной город: больше меня там ничего не держало. У меня был свой лофт и своя студия. Нью-йоркская богема, которая с каждым годом становилась все разношерстнее, постоянно проходила через двери моего лофта. Я снимала разных людей, мне платили достаточно, чтобы жить безбедно, ведь легкие деньги в Нью-Йорке валялись на каждом шагу, главное было знать, как их достать. Меня начала увлекать скандальная съемка. Нет, мне не нравилось то, как снимали моделей для «Плейбоя» или «Пентхауса», я делала не просто снимки красивых обнаженных девушек. Меня больше увлекала игра со светом и позами. Прикрытый эротизм, как позже назовут мой стиль в эпоху настоящего разврата. У меня начались мои самые долгие отношения — с владельцем бара на Двойке [1]. Он был чуть старше меня, но уже успел ухватиться в этом мире, понимая простую истину: надо заниматься тем, что тебе нравится, и тогда все получится. Конечно, я понимала, откуда у него свой бар, ведь мафия начала пускать корни в городе, словно снова настали ревущие двадцатые. Но меня это мало заботило, я сама зависела от этих грязных денег, ведь мне хотелось громкого успеха, а зеленые купюры открывали к нему дорогу и при этом не отменяли искусство. Марио Джордано, этот мужчина с длинными волосами, часто собранными в хвост, чтобы не мешали замечать всех гостей и разливать алкоголь, покорил мое сердце так быстро, что я перестала думать о Джиме, перестала хотеть его — и ревновать тоже. Пока я пыталась наладить свою жизнь, Джим продолжал гастролировать. Джек все же уговорил меня работать дальше с группой, и это стоило больших усилий. — Кэнди, я всегда ценил твою работу. Тем более для тебя это хорошая реклама. Я понимаю, что Джим тебя уже вконец достал, но пойми, ему нужна опора, ну хоть какая-то. И ты как друг можешь дать ее. — Билл так же думает? — Билл согласен со мной. — Джек посмотрел на меня. — Сейчас группы то и дело собираются и снова распадаются. Ничто не вечно. И давай просто насладимся этим успехом. — Мне надо подумать, — пожала плечами я. — Это ведь не обман? — Ну какой это обман? Слушай, съезди в Детройт, поснимай все там, а потом возвращайся домой. Если Джим будет приставать, я поговорю с ним. Мне почему-то стало смешно. — Джим вряд ли будет слушать тебя и вообще кого-либо. Ему все говорят бросить пить, но он продолжает пить. Поверь мне, если ты не заставишь его лечь в больницу, все так и будет продолжаться. — Ты же знаешь, какие это ужасные заведения. — Джек снова бросил на меня краткий взгляд. — Знаю. Мне ли не знать… Мину недавно положили в больницу. У нее случился очередной срыв, и она села на героин. Безусловно, отец считал, будто во всем виновато мое дурное влияние. Пусть и наши отношения в последнее время наладились, но это не помешало ему свалить всю вину на меня. Он до сих пор не мог понять, почему я так живу, и не видел точки опоры в моей жизни, иногда он говорил, что я лечу в пропасть и так будет продолжаться, пока я не налажу свою жизнь. Мама вообще отказывалась со мной общаться, считая, что я потаскушка, каких свет не видывал. Конечно, Лос-Анджелес — это тесный мир, и всегда находились те, кто мог рассказать ей о том, чем я занимаюсь. Ей не нравились мои отношения с Джимом, ведь я не собиралась за него замуж. Она не понимала, что мне нравится работать и семья с детьми не входят в мои ближайшие планы. Она многое не понимала и не хотела понять, а я не хотела идти ей на уступки. В этом мы с Джимом были похожи. Я помню, как однажды его мать позвонила ему, чтобы он приехал домой на ужин, отметить присвоение отцу звания адмирала, просила его постричься, после чего Джим сказал, чтобы она не звонила ему больше, и наказал остальным, чтобы не сообщали о звонках из дома. Когда звезда Джима стремительно взлетала, он стал говорить журналистам, что у него нет родителей, они умерли, и многие даже не проверяли это. Звезды часто создавали себе такие биографии, которые казались их агентам, импресарио, менеджерам выгодными и хорошо продающими образ. Мы с Джимом редко говорили о детстве и юности, словно для нас их никогда не существовало. У меня могло набраться достаточно воспоминаний, но все они блекли перед тем, что творилось в моей жизни после того, как я встретила Джима. А сам Джим… Было пару занятных историй, что прошли через всю его жизнь, но что правда, а что вымысел великого шамана рок-н-ролла, никто до сих пор не знает. Впрочем, это не имеет никакого значения. Гении остаются гениями во всем. Иногда я скучаю по тому, какими наши отношения были в начале. То, как он читал мне свои стихи, то, как исступленно мы занимались сексом, словно в последний раз, то, как мы лежали на полу перед диваном и курили марихуану — я помню многое, но все хорошее рано или поздно заканчивается. Пока я двигалась вперед, Джим продолжал тур. Я выпала из жизни Джима до начала мая. Он явно разрывался между Пат, Пэм и остальными своими подружками, снова пил и закидывался наркотиками и при этом пытался творить. Тур «Roadhouse Blues» продолжился в начале мая в Детройте. Джим был оживленным и почти трезвым, пел так, словно хотел тронуть всех, получал горы нижнего белья от сумасшедших фанаток, которые периодически собирал и сваливал в кучу на одном из усилителей. Теперь зрители подпевали во время «Roadhouse Blues», словно поймали волну Джима. Я тоже была охвачена электрической магией, исходившей от сцены. Я прекрасно знала, как музыка действует на неокрепшие умы и как девчонки сходят с ума от длинноволосых мужчин. Они были согласны на все, лишь бы добиться своего: хоть переспать с толпой роуди, хоть взломать дверь в номер кумира. Девушкам нужен был секс. Сам факт, что она переспала с рок-звездой. Но сейчас девушкам надо больше — кольцо на пальце или ребенка, чтобы отец платил алименты. Что за странное время — все перевернулось с ног на голову. Все билеты были раскуплены, но The Doors так разозлили менеджеров игрой допоздна (хотя не только они так делали), что те сказали Биллу, что группа никогда больше не сможет работать в больших залах Детройта. Эти идиоты еще не понимали, что, возможно, видят Джима в последний раз. И я тоже этого не понимала, поэтому пыталась скрываться от него, но он застал меня говорящей с Джоном. — Давно не виделись, — начал он. — Да, — выдохнула я, убирая «Nikon» в чехол. — Как у тебя дела? — спросил он, подходя ко мне еще ближе. — Все хорошо, — улыбнулась я. — Поужинаешь со мной? — предложил он. — Я знаю, что означают твои предложения, — прищурилась я. — Кэнди, секс — это просто секс. — Он глянул на Джона, тот молчал. — Я знаю, но нет, — отрезала я. После еще пары выступлений Джим отправился в Нью-Йорк на благотворительный вечер поэзии в «Village Gate», посвященный Тимоти Лири, которого везли поездом в тюрьму, задержав с несколькими косяками. Лири был легендарной личностью в наших кругах, и, безусловно, с ним все хотели познакомиться, ведь он всегда был за легализацию наркотиков, считая их употребление добровольным делом. Джим присутствовал на вечерней части, слушал чтение Аллена Гинзберга, но сам отказался читать, пожаловавшись, что сильно нервничает. Было понятно, что он не смог достать дозу. Никто ничего на это не сказал. Я только улыбалась, ведь мы оказались рядом. — Я не буду молить тебя вернуться, — сказал он, подавая мне бокал шампанского. — Я и не вернусь. Я влюблена в другого. У него тут на Двойке модное заведение. У меня все хорошо. — И все же приходи ко мне. — Он взял меня за руку, целуя запястье. — Я почитаю тебе стихи. — Ты неисправим. — Я ударила его по плечу. — Приходи, — попросил Джим. Я пришла, и мы проговорили до утра. Он читал мне стихи, как в дни былой юности. Мы курили и пили вино, что я принесла с собой. Мы смеялись, и мне казалось, что мы можем стать друзьями. Утром, когда Джим уснул, я ушла, и позже он не искал меня. После мы ходили на концерты и весело проводили время, а Джим не упускал возможности возродить наши отношения. На концертах тогда творилось черт-те что, но на чужих Джим был тише воды ниже травы, в то время как на своих сходил с ума. Все было не так, как в семидесятые, когда всех недовольных нагло выгоняли или полиция забирала их в участок. Хотя дури со стороны властей хватало везде. Был не один случай, когда копы отказывались выпускать на сцену одного музыканта, отчего вся группа не могла играть. Жители Техаса гонялись чуть ли не с дробовиками за патлатыми рокерами, желая их пристрелить за то, что их дочери забывали обо всем на свете, и полиции было все равно. В Италии мирных фанатов скручивали так, словно они нарушали покой, поэтому такие, как Led Zeppelin, отказывались приезжать туда. Бунт и противостояние с властями были везде. В мае 1970-го четыре подростка, посетившие митинг протеста в университете Кент в Огайо, были убиты солдатами национальной гвардии. Смелую песню Нила Янга об этом событии, «Ohio», не переставая крутили по радио. Я, конечно, отправилась в этот город, хоть и Марио просил этого не делать. В последние месяцы я была далека от политики, весь этот социальный протест считала глупостью, но меня задели эти события, и я решила поддержать толпу. Джим был замечен на Манхэттене на показе фильма «Две или три вещи, которые я знаю о ней». Его видели в Палм-Спрингс, в Топанга, и в Сан-Франциско, где Джим и Бэйб пили в барах Норт-Бич с Майклом Макклюром. Все еще с большой бородой, Джим оставался неузнаваемым, даже когда попросил разрешения у выступавшей в баре группы исполнить с ними пару песен. Но посетителям не потребовалось много времени, чтобы понять, кто поет: стоит один раз услышать этот голос, его невозможно забыть или спутать. Судебный процесс в Майами продолжался, несмотря на то, что большинство попыток выдвинуть обвинения были задушены на корню. Слушание было назначено на конец лета, что поставило под угрозу второй европейский тур. Джим и Макс Финк начали подготовку к суду, понимая, что правда на их стороне, но против этой власти трудно идти. Джим рассказал Максу странную историю, будто подростком подвергся насилию и будто позднее, во время учебы в колледже Флориды, у него была связь со взрослым мужчиной — вероятно, это был хозяин кофейни, где Джим впервые вышел на сцену. Макс рассказывал, что якобы этот человек безуспешно пытался связаться с Джимом после того, как The Doors добились успеха. По словам Макса, Джим настойчиво доказывал ему, что он не голубой, а о своей выходке в Майами говорил, что это было хорошим способом оказать почтение его родителям. Джим вообще много чего тогда говорил. Никто не знал, что рассказывал Джим на самом деле, правда ли это или вымысел. Джим был соткан из мифов еще при жизни. Наверное, что-то было плодом его фантазии, вызванным наркотиками, а что-то — полуправдой. За это время возникло столько новых мифов, что Джим приобрел статус бога из древних преданий. Я не слышала ничего подобного до суда. Он никогда не рассказывал мне об этом. Может быть, у Джима и было нечто такое, учитывая его странные пристрастия в сексе, но какое это имеет значение сейчас? В отличие от своей любви к творчеству, он не особенно хотел обсуждать вопросы сексуальности, хотя имел ясное понимание, куда идет общество. Он видел, что все становятся свободными от предрассудков, и считал это благом. — Я не могу говорить много о сексе. Я мыслю как поколение, вытесненное пять или десять лет назад. Секс всегда был чем-то волшебным для меня… Подавление сексуальной энергии всегда было инструментом тоталитарных систем… Давайте посмотрим правде в глаза — мы добрались первыми до Луны, и в основе этого лежало большое количество подавленной сексуальной энергии. Но все же со своими женщинами он говорил об этом. Бетти Данлер как-то рассказывала, что однажды он обсуждал с ней все, что хотел сделать с ней, когда закроется дверь его номера. Он описывал, как будет любоваться ее телом, брать ее так, что ее блестящие глаза потемнеют от страсти, а губы превратятся в сплошные укусы. Но его слова так и остались словами, а вот те пылкие речи, что он дарил мне, становились реальностью. Джим был в плохой форме, когда тур продолжился в Сиэтле. В тот вечер мы мило говорили о многом, и, кажется, Джиму стало чуть лучше, по крайней мере, мне хотелось в это верить. 10 июня 1970 года судья округа Дейд отклонил официальную просьбу Макса Финка снять с Джима обвинения в непристойном поведении и назначил слушание на конец августа. Джим начал давать больше интервью, позволять фотографировать себя в образе косматого уличного поэта с пивным пузом, словно он перестал быть мечтой девочек-подростков. Он шлялся по Западному Голливуду в костюме инженера, за что Робби называл его «Инженер Билл». Теперь Джим вел себя тихо, больше размышлял, чем провоцировал, словно в нем угас запал. Его можно было увидеть читающим на скамейке бульвара Санта-Моника. В другое время его поступки были крайне странными. Его тело покрывали синяки после того, как он выпрыгивал из машин на большой скорости — новая выходка, чтобы развлечься и довести себя до крайнего творческого исступления. Он начал трястись по утрам, как алкоголик, словно допился до белой горячки. Старался не выпускать из рук записные книжки, хотя обычно терял их. Говорил друзьям, что хочет написать о своем судебном процессе. Стихи для «L.A. Woman» были рождены в тот период алкогольного отравления, когда Джим катился вниз на бешеной скорости, но все не мог упасть. Джим тонул. Теперь я это понимаю. Но никто не верил в это, никто не ощущал этого. Все хотели, чтобы он дальше писал музыку, чтобы он пел в группе, чтобы так же шокировал окружающих и при этом бросил бы пить и ширяться. Но Джиму нужна была помощь, которой он не принимал. И виноваты в этом были мы все, кто прошел через его жизнь.