Совершенная красота в темных водах Смерти Преображенной

      – Я не знаю, что я здесь делаю. Прошу тебя, мой создатель, научи меня жить, позволь счастью предстать пред моим взором, – проронил демон на выдохе, по которому я понял, что говорить ему больше нечего.       Затухание его голоса поглотил порыв ветра, ударивший по стенам нашего вынужденного укрытия. Строение было ветхим и, по-видимому, заброшенным в последние несколько месяцев, но строилось со знанием погодных условий этой местности. Единственная комната была небольшой и едва вмещала в себя кровать среднего размера и грубо сколоченный стол. В углу у входа было свалено несколько связок бечевки, плетеный заплечный короб и топор; у изголовья кровати – лохань с парой мотков марли, пустая бутыль из-под спирта и склянка с истертой этикеткой с высохшей мазью на донышке – набор для оказания первой помощи. Остатками поленьев в золе удалось растопить камин. Занавесей на окне не было, но стекло было таким мутным, что пейзаж снаружи можно было рассмотреть лишь отчасти. Рассохшаяся серая нешлифованная древесина стен казалась шершавой, как шерстяная ткань грубой вязки, и способной согреть, если позволишь ей себя укутать.       – Твой путь был долог и труден, но это было не зря, – говорил я короткими отрывистыми фразами. – Сейчас перед тобой открывается его настоящее начало. Хоть я в прошлом и допустил прискорбную ошибку своим невниманием к тебе, но теперь сознаю это, и я помогу тебе стать тем, кем стать ты был рожден. Я не оставлю тебя, я буду трудиться, понимая, что скорбь, тобою причиненная мне, в большей мере дело моих же рук. Всё изменится, уже совсем скоро, всё стало меняться, когда ты решил обратиться ко мне, – я совсем сбился от близко подступившего неясного, но сильнейшего волнения. Такое бывает у подсудимых в последние минуты перед казнью, будто бы сейчас ты еще жив, но что-то уже решилось, ты можешь действовать лишь в уже установленных рамках ситуации, еще чуть-чуть и непоправимое случится, конец жизни касается своим дыханием прямо твоей кожи.       – Я благодарю тебя, – мой собеседник поднял голову, распахнув посветлевшие глаза, на мгновение показавшиеся покрытыми бельмами, когда по ним скользнуло пламя затухающего камина. Будто бы его истинная темнота не допускала в себе даже отражения света, скрываясь за ядовитым туманом некогда мертвых глазниц, – Ты наполняешь мою душу ранее неизвестным мне светом. Я хочу подарить его тебе, я желаю разделить его с тобой.       Вот в этот-то момент я и понял, что должно было случиться, это и оказалось тем, что было уже неотвратимо. С высоты своего роста это вырождение тьмы опустилось прямо передо мной на колени. Не порывисто, а внутренне сознавая необходимость своего поступка, он, уверенно и неотрывно глядя мне в глаза, без толики смущения и сознания недопустимости подобного рода контакта между мужчинами, приблизил своё лицо к моему и коснулся губами моих губ. Трепетно, благодарно, это было бы как нежное поглаживание ребенка по макушке, которым обычно одаривают родители своих чад, если бы не черные невообразимые бездны глаз, разврестшиеся в сантиметре от моих.       Я был будто оглушен и зачарован, я лишился обладания собственным телом. Так падают мелкие насекомые в крупную каплю смолы: после первого микро прикосновения путь к отступлению отрезан начисто. Они еще могут осязать прощание с ними прежнего мира, но с каждой секундой погружаются всё глубже в мягко, но безвозвратно парализующую субстанцию. Моя голова едва заметно начала отклоняться назад, грозя расставанием жестким губам, от которых исходил необычный горький привкус. В этот миг я почувствовал на затылке ладонь, пресекшую мою слабую попытку отстраниться. Он чуть приклонил мое лицо обратно к себе, не давя, а лишь поддерживая готовую безвольно упасть голову, и немного сам придвинулся, из-за чего мои губы немного приоткрылись, и нижняя оказалась зажатой между его губами. Это его порадовало, и он пожелал ее изучить. Он коснулся языком, несколько раз, неторопливо, до тех пор, пока не осознал, что источник нового вкуса находится дальше от него, за другими губами. Он коротко вздохнул, на мгновение допуская дистанцию между губами не более, чем в миллиметр, но тут же прижался сильнее, проводя по моим губам своими, знакомясь сначала с поверхностью, а потом осторожно пытаясь проникнуть языком внутрь. Через пару секунд это ему удалось и он, очевидно, утонул в наслаждении тем, чего еще не знал доселе, но стремился каждый раз, находя особо вкусные ягоды, вдыхая на рассвете едва зачавшийся слабый аромат цветка, поражаясь, как предметы странной формы способны издавать удивительные чарующие звуки музыки. Он скользил, будто бы ежесекундно находя нечто новое в каждом миге движения, он будто питался и не мог насытиться.       Обостренность восприятия достигла звенящей отметки, и я начал догадываться, что у него нет ни единой причины прекращать происходящее, и пока что призрачно, но в мыслях промелькнул вопрос «и что дальше?» В следующий момент в камине настолько громко и резко треснуло полено, что для нас это прозвучало как пушечный выстрел, этот звук разорвал кажущуюся неразрывной связь между нами и заставил выпасть из этого забытья.       Тут же нахлынули звуки внешнего мира, за окном свирепствовала буря, капли ливня пытались своим напором разрушить стены и кровлю строения, о попытке вернуться в деревню не могло быть и речи. И какое же счастье, что у приютившего нас жалкого домишки обнаружился крохотный пристроенный сарай, куда даже по высоте лошадь не поместилась бы, зато ослику он оказался в самый раз. В противном случае, невзирая на свое благородное происхождение, мне бы пришлось завести его в единственную комнату в доме и спать в присутствии животного – я бы не смог допустить, чтобы смиренный мой спутник просто стоял рядом с хижиной, до смерти терзаемый жестокой стихией.       – Что ж, – сказал я, – природа препятствует нашему возвращению, нет надежды, что гроза стихнет до утра, так что придется заночевать здесь. Дров совсем не осталось, так что придется потерпеть холод и постараться отдохнуть.       – Наши тела источают тепло, – заметило мое творение, – будет разумно, если мы будем спать рядом, так оно будет лучше в нас сохраняться. Также становится теплее, если тело растирать, разгоняя в нём кровь.       – Хорошо, тогда давай ложиться, – я не возразил потому, что не хотел вновь возвращаться к ролям «дворянин и недостойная тварь, место которой на голом полу».       Хоть на кровати и был только матрас с накинутым на него тонким покрывалом, пришлось избавиться от изрядно промокшей одежды, шансов немного просохнуть у нее было больше даже в промерзающей комнате на протянутой под потолком веревке, нежели на укрытом одеялом теле. Оставшись в нижнем белье, я забрался под покрывало, пока творение шевелило кочергой остатки головешек в камине, в надежде, что хотя бы последнее их тепло хоть ненадолго прогреет помещение. Закончив с этим делом, он стал раздеваться. Вот тут мне пришлось вспомнить, что я предложил переночевать в одной постели далеко не просто товарищу по несчастью. Хоть и в полумраке, но во всей ясности передо мной предстало тело чудовища, первый взгляд на которого вызвал у меня нервную горячку на несколько месяцев и неизлечимую душевную болезнь. Неописуемый цвет кожи, шрамы, паутина темнеющих вен, чрезмерно и даже гротескно выпирающие мускулы, дающие ему нечеловеческую силу и ловкость. Под рубашкой у него ничего не оказалось, и он остался в одних бриджах. Иссиня-черные патлы волос до плеч скрывали его лицо. Не поднимая головы, он будто бы через силу подошел к своей стороне кровати и опустился на неё. В ту же секунду я оказался прижат к его телу. Как оказалось, при такой хлипкости хижины было слишком наивно надеяться на достойное качество убранства, и, едва оказавшись на поверхности кровати, тело гиганта продавило ее так, что я скатился к источнику тяжести.       – Прошу прощения, что причинил неудобства, господин, – существо явно сконфузилось и попыталось убраться.       Так как мое лицо было отвернуто, обычный ужас, который мне внушал его вид, сейчас был не властен над моим сознанием, я понял, что он все же собрался спать на полу, и не смог отступиться от однажды осознанного к нему отношения. Я не хотел, чтобы он страдал, он не заслуживал унижений и пренебрежительного отношения. Я отвел руку назад и в последний момент смог поймать его руку, уже готовую покинуть поверхность одеяла.       – Не уходи. Мы здесь на равных условиях. Кровать будет одинаково неудобна для нас обоих. А на полу совсем холодно, ты же говорил, что тепло лучше сохранять вместе?       – Да, конечно, Виктор, не могу не признать твою правоту – он просиял лицом. – Благодарю за проявленное великодушие.       – Прекрати, это нормально. Говорю тебе, ты заслуживаешь того, чего и я.       Он на пару секунд замер, но потом стал укладываться, стараясь меня не потревожить, как в первый раз.       Наконец мы улеглись. Я лежал, как и предполагалось, спиной к нему, а вот гигант чуть ли не укрывал меня своим торсом, в своей ширине намного превосходящим изнуренное тело ученого после болезни. Моего плеча коснулась рука и повела вниз, а потом наверх, и потом опять вниз.       – Перед тем, как ты уснешь, лучше запастись теплом, я немного тебя согрею, мой господин, – тут он мимолётно скользнул кончиками пальцев по моей шее, заставив меня слегка вздрогнуть, – Я буду аккуратен, но если ты почувствуешь, что это нежелательно и наоборот мешает твоему успокоению, только одно твоё слово, и я тут же прекращу.       – Всё в порядке, Адам, – на меня снова начинало накатывать то же оцепенение, только на этот раз оно будто знало, на что подписывается, и покорно вверяло себя в не сомкнувшуюся, но железную хватку рук.       В момент, когда с моих губ слетел последний звук его случайно в эту минуту окончательно выбранного имени, его рука почти незаметно дернулась, а затем скользнула к моей груди, останавливаясь ладонью на самом сердце, и прижимая меня к телу за спиной, в котором я отчетливо ощутил сильные удары другого сердца. Границу пространства с бессознательным кроме нагревшейся ткани моего ночного одеяния образовывали настроенные неповторимым для каждого существа образом волны – но, по производимым синхронным вибрациям оказывалось, что жизненным центром каждого из нас является консонирующий мышечными сокращениями с другим орган.       На несколько секунд мы растворились в целомудренном унисоне тишины и ритма нашей крови. Эту тишину закончил его напряженный выдох, обдавший мою шею дыханием, тем самым наполнив меня уже достаточным теплом, чтобы успешно заснуть. Но спать расхотелось. Он начал скользить по всему моему телу плавными движениями ладони, немного приподнялся на локте, чтобы иметь более устойчивое положение и более широкий охват движений.       Тело немного ныло, расставаясь с глубоко засевшим ознобом, оттаивая, как оледеневшие ветви дерева избавляются от сковывающего их покрова под весенними лучами солнца. Я стал замечать, что своим сознанием будто следую за его ладонью, ловлю прикосновения, желая их продлить. Постепенно я понял, где находится источник уже несколько иного тепла, не того, которое разлил во мне унисон нашей тишины. Понял потому, что неосознанно выгнулся бедрами вперед, и рука задела то, что больше всего ожидало внимания. Пара секунд мимолетного скольжения разогретой ладони сквозь белье по вставшему члену от неожиданности заставила меня издать тихий короткий стон.       – Простите... – произнесенное, видимо, с немалым трудом слово, шепотом, даже не для меня звучащее. Только сейчас я понял, что, возможно, не я один здесь что-то чувствую.       Я сильно зажмурился. Я оказался в сложной ситуации. Я не знал, как остановить это. Я не знал, как возвратить вспять. Но, чтобы это продвинулось дальше и было разрешено, нужно было переступить черту. Мне было жарко и било дрожью от нетерпения. А мозг уже в обход моего самосознания начал искать доводы, чтобы снять с меня моральную ответственность за этот шаг. «Он даже не будет понимать, что именно делает, он так просто согреет тебя, для него это еще не стало неправильным, он подчиняется тебе, вся ситуация полностью под твоим контролем, он обязан тебе своей жизнью, ты создал его своими руками, между вами если и есть граница, то только выдуманная лишь самим тобой. И ты только посмотри, разве ему сейчас плохо?...»       Я прекратил усиленно жмуриться, но не открыл глаз. На ощупь нашел его руку, которая не решалась возобновить касание, накрыл своей и опустил обратно на свою плоть.       – Всё хорошо, – сказал я, забыв придать голосу хоть какую-то интонацию.       Монстр не знал, как реагировать на ранее изданный мною звук как будто боли, но с облегчением понял, что его не прогоняют, и во второй раз осторожно погладил как будто бы больное место.       – Да, так, – как-то же нужно было ему дать понять, что того было недостаточно.       Он сдавлено вздохнул, и я вспомнил, что все это время с момента моего стона я не слышал его дыхания. И ощутил уже другое, сильное, облекающее поглаживание, такое, что я подался вперед и сжал его руку, не позволяя отстраниться. Времени соображать, что со мной происходит, и как я допускаю подобное, мне не дала череда новых, долгих и глубоких волн, создаваемых горячей ладонью сквозь ставшую непозволительно лишней ткань. Обратного пути или шанса на иное истолкование событий не оставалось решительно никаких, поэтому я снова накрыл его руку, а другой быстро спустил бельё с бёдер. Мне казалось, сам он до этого не додумался бы никогда, но он как будто ждал этого, сразу же взяв мой пенис в охват, задев головку. На секунду я оглох в судороге, а когда пришел в себя, обнаружил, что, от силы ощущений пытаясь податься назад, я прижался к низу его живота, и что всё, к чему я прикасаюсь, буквально полыхает жаром, и напряжение обратило нечеловеческую плоть в каменный монолит. Который упирался между моих ягодиц. Даже скрывающая его ткань не могла служить в достаточной мере преградой, его вожделение фонтаном взрывалось в моем позвоночнике.       Как только эта картина во всей красе обрисовалась у меня перед глазами, меня чуть не унес прочь спонтанный импульс «всё, теперь точно пора бежать!», но, дернувшись, я лишь сильнее толкнулся в ладонь, которая успела собрать некоторое количество выступившей смазки. Я снова застонал, и, наученный уже опытом распознавания такого звука, хотя, скорее всего, просто захваченный и пропитавшийся им, монстр стал быстро двигать рукой, смыкая пальцы на самом верху головки, встречая там новые порции моих капель.       Я потерял себя. Я будто бы беспрерывно пытался вырваться, но лишь сильнее подавался навстречу руке, пытался отстраниться, но лишь для того, чтобы крепче прижаться ягодицами к раскалённому стержню. Выгибаясь, я упирался лопатками в его грудь, исчерченную шрамами, и от наших движений и проступившего на коже пота, пропитавшего мою рубашку, мы смешивались друг с другом и скользили, всё глубже втирая в свою плоть сок другого. Кожа уже горела от остервенелого трения, но это только больше дурманило. Я был захвачен интервалами и атаками мощного дыхания, вторившего в такт движениям руки.       На мое плечо вдруг упала черная длинная прядь – сошедшее с рельс воображение вдруг подсказало мне, что это я уже плачу, а вместо слёз из глаз моих течет смола. Я был переполнен ей настолько, что она перехлестнула сквозь барьер моих век и самообладания, освобождая от своего обжигающего всё мое нутро гнета. Потом она обрела колоссальные размеры, и мне стало казаться, что я падаю спиной назад в черные воды реки мёртвых. Я подумал, что падаю-то я спиной назад, а значит, я ещё жив, ведь как известно, лицом вперед падают только мёртвые. Это было простое и внезапное падение Души в Несознание, по прихоти совершенное.       Я живее всех живых и я с благоговением отдаю себя реке мёртвых. Я издаю крик победы, падая в бездну.       И до меня донесся мой крик. Его вела рука, сошедшая с быстрого темпа на сильные ритмичные движения.       Как удары сердца, как ритм жизни. Я сам стал рекой, бешено пульсирующей рекой крови в моих венах. Рука не переставала питать мой источник, и я вышел из берегов.       Захлебнувшись в последнем вздохе, я покинул мир света и воздуха, оказавшись в изначальной тьме, я лишь чувствовал убийственно острые пороги внутри нее, предваряющие низвержение великого водопада.       И я падал. Я изливался, будто бы в вечность, будто бы вся моя жизнь была одним нескончаемым излиянием. Я застыл в прекрасном бесконечном не-движении. Это и есть тот Покой, что возводит Свободу в Абсолют.       Я вновь вернулся в мир живых. На память пришла фраза, увиденная мною на одном из старых надгробий на кладбище в Ингольштадте*: des menschen seele gleicht dem wasser vom himmel kommt es zum himmel steigt es und wieder nieder zur erde muss es ewig wechselnd       «Душа человека подобна воде. Она приходит с неба, стремится к небу, и снова вниз должна вернуться - в землю, вечно скитающаяся».