Совершенная красота в темных водах Смерти Преображенной

      Некоторое время я лежал, ни о чём не помня и не думая, смакуя последние отголоски судорог, а потом блаженную негу. Немного придя в себя, повернул голову и увидел, что создание так и лежит, немигающим взглядом смотря перед собой, все мышцы напряжены до того же каменного состояния, мало того, что он и так на человека похож лишь косвенно, а сейчас выглядел как медное изваяние. Или какой-то позабытый в древности страшный языческий Бог.       И у него так и стоял. «Ну неужели не мог сделать вывод, исходя из происходящего ранее, что нужно делать? Так и собирается теперь ходить с этим?» Но сразу же смягчился: «Он-то приласкал тебя, так почему бы не отблагодарить, к тому же он весь вечер буквально просил сделать его счастливым, хотя вряд ли он имел виду такое. Но, все-таки, это твой подопечный и в твоих руках сейчас возможность показать ему этот мир, а главное, познакомить с самим собой так, чтобы в этом знакомстве было заключено знакомство со всем человечеством».       Я остановился на нем взглядом, пока не до конца решившись сделать с ним то, что задумал. Можно было бы даже сказать, что я залюбовался, если не принимать во внимание ужасающее уродство самого существа. Все мои старания придать ему верные гармоничные пропорции и черты лица совершенно пошли прахом, в нем было нечто настолько пугающее, что хотелось либо броситься наутек и бежать, пока не упадешь от бессилия, либо биться изо всех сил в попытке противостояния чуждой всему живущему субстанции. Обнаженная широкая грудь с тёмными сосками и так хорошо знакомыми мне шрамами очень медленно, но необычайно сильно вздымалась, будто бы поднимая собою нечто тяжелое, возложенное на нее. Во многих местах намного ярче обычного проступили тёмные вены.       Я заприметил на его бицепсе сильно деформированный и выцветший след татуировки. Сразу же перед глазами возникло тело здоровенного моряка, который по нелепой случайности на судне, где он работал, получил выстрел гарпуном прямо в грудь. И перед взором моим закружилась карусель изо всех изуродованных, лежащих на металлическом столе передо мной тел, у которых я заимствовал необходимые для моей работы компоненты. Я искренне действовал из лучших побуждений, сотворяя Нового Человека, и, конечно же, не мог допустить в его составе в полном смысле этого понятия Мертвечины – скончавшихся от старости или болезни организмов. Каждая, даже самая маленькая, частица моего Адама принадлежала ранее безвременно погибшему в цвете сил человеку – жертвы несчастных случаев, убийств, самоубийств, потасовок, казненные преступники, жандармы и пожарные при исполнении. Вот все то, что зародило пламя жизни в создании, проминающем хлипкую кровать рядом со мной так, что я невольно скатывался, приваливаясь к его телу.       Память блеснула в мои глаза ярким образом его сердца. Великолепное, сильное, я тогда сразу подумал, что такому сердцу даже тело не так нужно, чтобы существовать. Но силы природы распорядились иначе.       Одним ранним утром я возвращался после очередной ночи на кладбище, но на этот раз не потому, что меня охватил пыл исканий, а потому, что в полночь разразилась жесточайшая гроза, и хладный склеп, где я укрылся, уже не казался таким негостеприимным. Так я просидел всю ночь, любуясь сквозь тонкое стрельчатое окно вспышками молний. Под утро всё утихло, и я двинулся в обратный путь. Подходя к окраине города, я заприметил столпившийся люд, оживленно что-то обсуждавший. Несколькими минутами позже мне удалось установить, что вчерашней ночью молния насмерть поразила парня, который на спор решил пробежать в разгар грозы через поле.       Парень был приезжий (если не пришедший – как говорили, он зарабатывал везде, где удавалось), родные были очень далеко, и никто не смог точно сказать, где именно. Друзья поджидали его на веранде одного из окрестных домов, с которой и открывался вид на пустырь, хозяин которого отчего-то не стал возделывать землю в этом году. Пробежать нужно было до первого встретившегося дерева на той стороне поля, коснуться его, и после этого возвращаться обратно. Все случилось, когда он был на пути назад, он почти добежал, оставалось около сорока футов. Стремясь показать свою радость победы, он вскинул руки кулаками вверх, гром заглушал его смех, но друзья запомнили его улыбку. Одна ослепительная вспышка – и после нее их глазам предстал лишь темный неясный силуэт опадающего тела. В ужасе все бросились прочь в дом, накрепко закрыв все окна и двери, и до самого рассвета никто не решался выйти. Только с первыми лучами солнца позвали постового, и стало ясно, что придется уже просто забирать тело.       Я подоспел к моменту, когда его только что увезли, так что нанял извозчика, и спешно бросился в городской морг. По прибытию мне без труда удалось уверить моего уже хорошего знакомого, что данный случай невероятно ценен для моей исследовательской работы. И вот, с течением короткого времени, необходимого на транспортировку, его доставили в мою лабораторию. Я наконец-то остался с ним наедине.       Ему было всего 20 лет, но развитость мускулатуры производила сильное впечатление. Он был невысок ростом, приземист, гибок и привычен к резким маневрам. Но абсолютно вся поверхность его тела была чудовищным образом сожжена, так, что оставались лишь очертания. В помещении распространялся едкий запах горелой плоти.       Так как поражение тканей было слишком критичным и по большей части были затронуты даже мышечные ткани, я посчитал, что в данном случае самым оптимальным вариантом будет заимствование тех органов, которые меньше всего подверглись структурным и функциональным изменениям, то есть комплекса сердце-легкие, ибо у тех экземпляров, которые попадали ко мне ранее, найти в их неизменном состоянии пока что не удавалось. Из-за развитой мускулатуры трупное окоченение еще сохранялось, при надавливании плоть казалась непривычно твёрдой. Я сделал первый разрез, открыв грудную и брюшную полость.       Внутренние органы выглядели так, как должны выглядеть у живого человека, либо умершего не больше получаса назад. Они не имели и минимального отклонения от нормальной анатомии, даже больше, они были ее улучшенной версией. Эти сверкающие алые бугры хотелось ласкать, хотелось окунуть в них лицо и потеряться в абстрактных очертаниях и совершенстве человеческого устройства. Осторожно изъяв сердце, перед тем как положить его на металлический поднос, я ощутил своей рукой его тяжесть. Слегка сжал, и показалось, что оно будто отозвалось ответным сокращением, хотя, конечно же, это было вследствие моей чрезмерной концентрации и еще остаточным окоченением органа, состоящего в большей степени из мышечной ткани.       «Я сделаю так, что оно забьётся снова» – подумал тогда я, вспомнив о том, во имя чего я трудился. Я желал обратить Смерть вспять, я верил, что смогу помочь жаждущему жизни организму. Мне представлялось сакральной важностью совпадение, что то сердце, которое суждено мне оживить открытым мною способом, именно от того же воздействия и остановило свое движение. Этот безымянный юноша воплотил в себе то дерево из моего детства, взглянув на абсолютное изничтожение небесной силой электричества которого, навсегда изменилась направленность моей мысли. Та же самая разрушительная энергия составляет суть удивительного явления гальванизма – душу материальной вселенной, являющей себя нашему взору созданием из Несознательного под воздействием слепого незнания Силы или Природы. «Я дам этой Силе новый уровень развития, я помогу зародиться в ней новому Сознанию, открытому к обретению знания, необходимого для того, чтобы, идя по пути уничтожения первичного неведения или примитивного желания, неверно рожденная душа могла угаснуть в успокоении или же предпринять опрометчиво-рискованное приключение-путешествие в этом мире. Из этих процессов и движений родится Высшая ступень развития – индивидуальное существо, наделенное мощью разума».       До нашей второй с ним (по правде говоря, первой) встречи я часто задавался вопросом, что же было в нём такого ужасающего, а главное, почему это открылось лишь в тот момент, когда он сделал первый свой вздох и взглянул на меня еще несфокусированным взглядом. Он не нарушал границ гармонии и эстетики лишь пока лежал на моем рабочем столе в роли хирургического упражнения. Но оказалось слишком очевидно для любого стороннего взгляда, что им движет совершенно иная сила, неподвластная и убийственная для любого живого существа. В нем есть кровь, но она существует в нём как бы номинально, потому что я его таким сделал. Не кровь движет им; она сама оказалась заколдована, подневольна, она – не то, что поддерживает в нём жизнь, являясь его неотъемлемой частью, она сама подчиняется его пока может быть неосознанной воле.       Неопровержимым фактом является исключительность человеческой породы над всеми остальными. Все мы имеем один общий источник, и мы несознательно постоянно выделяем из разнообразия окружающего нас мира себе подобных, наш фокус внимания построен именно таким образом. Однако похожий на человека объект может оказаться его имитацией, а так же уже лишенные жизни объекты в первое время сохраняют свой почти неизменившийся облик, при этом никогда не обманывая наблюдателя своим состоянием. Чем ближе облик существа к homo sapiens, тем более оно приятно нашему взгляду, но только до определенного предела. Если нечто являет собой совершенное подобие человека (особенно имея всё же мелкие отклонения), при этом таковым не являясь, оно вызывает испуг и отвращение. При этом психические реакции влияют на кровоток в соответствующих отделах мозга, вызывая те или иные эмоции различной степени насыщенности. Причиной сильнейшего отвращения к объекту может быть не сколько явное уродство, сколько излишняя искусственность облика, черты лица, скомпанованные не самой природой, а намеренным вмешательством. Я создавал лицо своего творения, опасаясь допустить даже лёгкой неприглядности, размышляя, что раз уж всё равно в моей власти придать ему любой облик, я облеку его в черты, присущие лишь эталону. Попытка создания совершенной красоты обернулась монстром, вселяющим в самую душу первородный страх с одного взгляда.*       Этот первородный страх расшатывал трезвую оценку происходящего, покрывал трещинами призрачные рамки рациональности, подталкивая меня к подчинению дурной прихоти. То была прихоть обладания, жажда подчинения себе чужих реакций. Так нетерпеливо ожидаешь исхода эксперимента, в котором в процессе его проектирования не смог просчитать конечный результат. Так, да, пора начинать...       Прокладывая рукой путь под складками покрывала, не сводя с него взгляда, я расслабил бечевку на его бриджах, приспустил их, и коснулся пока кончиками пальцев напряженного члена. Он мелко задрожал, выпуская сдавленный хрип. Плоть источала невозможный жар, была болезненно воспалена от недавнего интенсивного трения о мое тело сквозь грубую ткань. Проводя пальцами, я не мог не заметить вен, которые проступали настолько отчетливо, что это заставило меня невольно задумался о том, что во время его сотворения я не подразумевал использование этой функции, я просто пытался воспроизвести анатомию максимально приближенно к оригиналу, но исходные-то данные были слишком далеки от обычного человека, организм мог быть нестабилен в моменты внутренних перегрузок, то есть таких состояний вегетативной системы, которые в просчете без практики невозможно предположить, и как это скажется на экспериментальной модели на пике процессов возбуждения. И уж никоим образом не мог знать заранее, каким его орган предстанет в эрегированном состоянии.       Пальцы не смыкались в обхвате, я сделал круговое движение кистью до самого окончания, собрал пальцы на сочащейся головке и резко провел ими обратно к основанию, натягивая кожу, но не прижимая ладонь. Монстр выгнул шею, низкочастотно зарычав, со стоном вцепившись кулаками в матрас. Я хотел, чтобы полнота ощущений возобладала над их резкостью, и провел пальцами дальше вниз, по дорожке между яичек и заключил их целиком в свою ладонь. Пасть рядом со мной распахнулась, стала хватать воздух как при асфиксии. Давая ему привыкнуть к ощущению, какое-то время я продолжал оглаживать кожу, перекатывая их немного сквозь нее, и хрипы над ухом стали глубже и ровнее. Тогда я решил напоследок спуститься еще ниже, легко скользя только кончиками пальцев, но уперся в крепко сжатые ягодицы. Он всё так же дрожал, не зная, как справиться со своим мучением, не просил меня, просто терпел и исходил соком, капля которого скатилась до моей руки у основания, давая понять, что я увлекся. Я вновь по возможности охватил его пенис и начал уже непрерывные движения.       Сразу почувствовалась излишняя скованность оттого, что нужно было преодолевать туго натянувшееся одеяло, я чувствовал так же, что ему не хватает, он томится в этих обрывочных касаниях. Нужно было немедленно его освободить. Я отнял руку, в один момент оборвав дыхание у полыхающего рядом тела, и сорвал с него последние покровы, и вновь прижал ладонь, проводя ею, с силой надавливая, созерцая впервые столь неописуемое зрелище. Все было гипертрофировано, ни одна неумелая карикатура в анатомическом пособии не изображала ничего подобного, разве что в соизмерении с его пропорциями такие формы были еще в теории уместны. Вены в полумраке казались абсолютно черными, и едва ли не самостоятельно облекающими ствол, как струи черной смолы, сразу подумалось мне. Рельефные мышцы торса то содрогались вдохом, то трепетали медленным, растянутым выдохом. Иссеченная шрамами и рытвинами от срастания чужеродных тканей грудь этими содроганиями напоминала движения глетчерных льдов, медленно и неотступно ломающих друг друга и возносящих вверх всё новые глыбы. Его неровные соски с широкими ореолами высились горными вершинами. Осколки пламени угасающего камина высвечивали только его контуры, затеняя равнины, задранный кверху подбородок осеняло огненным сиянием, как пик Монтанвера на закате. Он раскрывался в своей истинной, не присущей человеку красоте, это была совершенная гармония неживого, которой обладают лишь первоначальные алхимические стихии-элементы. Он позволял проникнуть в тайну эволюции величия континуума сверхъестественной глубины. От Живого к Неживому, и обратно.       Ритм ускоряется, ему нужно гнать кровь к взбесившемуся сердцу и с каждой секундой все больше, все быстрее.       То, что с ним происходило, слабо напоминало выражение удовольствия, но, несомненно, было именно им. Он сотрясался под моей рукой, как от пропущенного по его телу тока высокого напряжения, бился, совершенно не имея возможности контролировать свою нечеловеческую силу. Беспорядочно издавал практически все звуки, доступные его голосовому аппарату, конечно же, даже не подозревая о таком понятии, как «сдерживаться».       Мною владело яростное сухое возбуждение. Нижняя часть тела будто бы совсем онемела и ничего не чувствовала, зато грудь, лицо и руки разбивало бешеной внутренней дрожью, которая возникает у маниакально помешанных в мгновения самых хладнокровных убийств. Не сбавляя ритма, я придвинулся вплотную к его уху, и, стараясь выровнять свой прерывающийся голос, выпалил:       – Чувство должно быть пережито самым глубоким образом, не оставляй его, пока не забудешь в нем всего себя, пока оно не заслонит собою весь остальной мир.       Колоссальной мощи удар изнутри сотрясает все существо, парализуя дрожью и зудящей болью от внутренних повреждений.       «Это разрушит тебя, но только так может родиться истинная жизнь».       Еще и еще удар изнутри. Взмах когтей ярчайшим мигом запечатлевается в выразительном изгибе, сопутствующем восходящему току крови в венах. Его зубы стиснулись с такой силой, что я вновь испугался нестабильности его организма, но тут же он влажно разомкнул уста, всхлипнув, и я заметил текущие из уголков его глаз ручейки влаги. Он несколько раз рвано вздохнул и вновь сжался. Его плач и скрежет зубовный будто бы охладили меня, я в который раз почувствовал себя зачарованным нездешним далеким состоянием, которое возникало, когда я бороздил заснеженную равнину, или взбирался по крутому склону, а величие обступавших меня укутанных туманом гор заставляло преисполниться смирением и ощущением собственной малости перед несокрушимой силой природы. Адам страдал и свирепствовал, жаждал и сам разрушался от неутоленного желания, от нерастраченной ласки. Я же был заключен в тюрьму земного существования, затерян в глухом углу Вселенной, я ощущал дыхание Бесконечности, которое пожелал облечь в себе подобную форму. И обратился к Небытию, очнувшемуся подле меня в человеческом облике, но неистребимо хранящему в своих недрах ту темную бездну, что в эту секунду распахнутыми своими темными глазами будто бы с обреченностью вглядывалась в породившую ее Бесконечность. А Бесконечность пыталась прорваться сквозь непрочную оболочку в этот мир во всей своей разрушительной мощи.       Я понял, что грядет момент свершения, что мне предстоит обрушить на себя лавину, во имя жизни, другого варианта нет. Я возрадовался наконец-то снизошедшей на нас неизбежности и с азартом впился пальцами в пульсирующую плоть, вырвав из него солирующий торжеством крик в полную силу легких.       Он содрогнулся не сильно, но так напряглась абсолютно каждая мышца в его теле, что казалось, он пытается найти точку опоры в невесомости. Резко сжались челюсти.       В следующий миг его голова бессильно упала на подушку, и из-за наклона продавленной кровати склонилась в мою сторону. Его глаза были широко открыты и видели меня насквозь. А из его рта вытекала черная струйка крови.       ...       Когда лихорадочный дурман чуть рассеялся, уступив место сознанию, я протянул руку к изголовью, нащупал один моток марли, отмотал несколько слоев, наскоро обтер себя, оказалось совсем немного, видимо, большая часть осталась на его руке. Повернулся к своему творению – его взгляд уже начал обретать осознанность – и осторожно начал стирать с темного торса белеющие капли.       «Интересно, состав семенной жидкости также идентичен норме?» – подумалось мне, когда я заприметил пропущенную каплю в районе ключицы. И, уже немного поотвыкнув от присущего мне тщательного осмысления ситуаций, одним движением стер ее указательным пальцем, поднес к губам и слизнул языком. Времени и оборудования для гистологического исследования не представлялось возможным раздобыть, поэтому это было единственным способом для изучения столь удивительной и ценной для хода эксперимента субстанции. Вкус ощущался слишком острым, как будто это было какой-то неизвестной комбинацией из множества несочетающихся приправ с большим количеством перца и уксуса одновременно. Кожу во рту едва заметно покалывало, она приобрела несвойственную ей гладкость и будто скользкость. Я не смог предположить, с чем это связано, ведь мне не с чем было сравнивать подобные вкусовые ощущения, и я остался с тем, что вопросов стало больше, чем ответов. Создание было совершенно неискушённым в любовных излишествах, а главное, удоволетворено недавней разрядкой, поэтому наблюдало за мной со спокойным интересом.       В его глазах читались одновременно умиротворение и изумление, а я поглядывал на него лишь украдкой. Потом потянулся, взял его руку, и начал тщательно проводить по ней мягкой тканью, задерживаясь между пальцами. Его губы тронула слабая улыбка.       Черты лица моего Адама явственно преобразились – исчезло то обреченно замученное, отравленное скорбью выражение лица, погасла та ужасающая исступленная злоба, гонящая прочь от себя всех живых существ.       Я не мог не изумиться, когда в самонадеянности, не менее рискованной, чем предмет моего исследования, я рассчитывал постичь исток сущего, а далее и уподобиться самому Творцу! Ибо подобное дерзновение может быть порождено лишь эгоизмом, безграничным, как сила природы, или столь же безграничным разумом. Все это оказалось изничтоженным одним благодарным взглядом исстрадавшегося, желающего избежать отвержения Человека. Взглядом спасенного.       – Ты стал заботиться обо мне. Еще сутки назад я и не думал мечтать о таком.       – В этом нет ничего дурного, – ответил я немного невпопад и как будто самому себе. – Это процесс, присущий любой здоровой физиологии.       – Тебе лучше сохранить тепло, в комнате прохладно, – сказал он, накидывая на нас одеяло, – завтра нам предстоит обратный путь, и лучше перед этим хорошо выспаться.       Я промолчал, но подумал, что рядом с ним можно спать, даже накрывшись той же марлей, тепла его охвативших и прижавших к себе рук было достаточно, чтобы забыться в непривычно спокойном сне. С мыслью, что не только я достоин объятия, я молчаливо поворочался – мой запас слов на фоне усталости и пережитых волнений совсем иссяк, и смог повернуться корпусом к нему. Я помнил тот удивительный унисон, который дарило его сердце, сливаясь в своем биении с моим.       И я вновь ощутил его. Переплел свои ноги с его, рука обмякла на талии, а голова упокоилась на его плече. Адам отстранился от меня, чтобы взглянуть в лицо, но я лишь слабо улыбнулся и склонился к его груди, поддаваясь совершенно невинному, но несдерживаемому порыву.