Совершенная красота в темных водах Смерти Преображенной

      Первое, что я ощутил по пробуждению – теплое движение воздуха по коже моего лица. Не потребовалось и доли секунды, чтобы память ожила событиями, имевшими место быть накануне, но это не вызвало во мне волнения. Сонно выпростав руку из под одеяла, не открывая глаз лишь потому, что сквозь веки просачивался яркий холодный свет, при открытом взгляде на него грозящий обернуться нестерпимым, я медленно потянулся и встретил ответное прикосновение другой ладони. Он был рядом, ждал, когда я проснусь. Тут же подвинулся ближе, заслонив собой стремящееся проникнуть ко мне утро. Наконец мы встретились глазами. Он пытался не дать проявиться своей тревоге, но по тому, как он напряженно склонялся, стоя на коленях подле кровати, было видно, что он боится, что этот холодный утренний свет заберет у него счастье, дарованное темнотой.       А я понимал, как круто перевернулась моя жизнь, и что ничего из того, к чему я привык, уже не будет прежним. Так много переживаний, стремлений и исканий утратили свою значимость. Теперь я видел, что он не такой, как все вокруг, он – не порождение, не часть этого мира, он сам – целый мир, воплощенная сила, заключенная моим безумным экспериментом в условную оболочку, он не найдет согласия ни с кем из людей. Люди тянутся к себе подобным.       Но среди огромного моря нормы изредка находится один отступник, чувства которого обращены в инверсию, заставляющую его желать и устремляться ко всему противоположному, к праху, к патологии, к опасности, к бесконечности. Всю жизнь меня снедала неприкаянность среди тех, кого полагал близкими мне существами, и никто не мог усмирить рвение моего мятущегося духа. Превыше всех остальных чувств я беспрерывно ощущал, как нашу Вселенную пронизывает тончайшая субстанция, которую многие космогонические философии древности именовали Абсолютом. Тем, что не имеет границ между прошлым, настоящим и будущим. Согласно тем же учениям наша Вселенная состоит из тринадцати миров – семь основных (энергия и материя которых соответствуют радужному спектру и созвучны колебаниям волн звуков нотного стана), пять промежуточных (смешанные цвета и диезы основных тонов), и один мир «темных сил», мир противоборствующий. Тринадцатый мир – противоположен всем остальным, цвет его – карий, звуков в нём нет, лишь тишина. В христианстве этот мир называют миром Люцифера. При этом для Абсолюта каждый в равной мере ценен, а дисбаланс для него губителен. Своим преступным небрежением к Адаму я едва ли не столкнул его в невозвратимость тринадцатого мира, в бездну ненависти и молчания, отвергнув и оставив в одиночестве. Сквозь него в наш мир могло прийти первородное зло, завладей оно силой моего творения.       Сейчас он напряженно вглядывался в мое лицо, и в нем звенела каждая струна, каждый уголок его существа желал жить, и одновременно опасался разбиться несбывшейся надеждой. А я желал, наконец, слиться с этим Абсолютом воедино, он был моей навязчивой идеей, заслоняющей собою видимую глазу реальность, и я неустанно искал его, забывая о сне.       Тогда я растворил наше первое робкое касание в успокаивающем поглаживании, провел рукой до его локтевого сгиба, следуя дорожкам вен, а потом заключил его ладонь в свою.       – Доброе утро, Адам, – легкая улыбка сама собой появилась у меня на губах, – ты хорошо выспался? – надо же, какие в итоге простые слова прозвучали.       – Лучше, чем когда либо. – Сковывающий его руку спазм исчез, и он мягко сомкнул ладонь на моей. – Гроза прошла, нашему возвращению больше ничто не мешает.       – Я не хочу так торопиться. Ты ведь не будешь против небольшой прогулки? К тому же, моя сноровка тебе не под стать.       – О, об этом тебе точно не стоит беспокоиться. – На лице его снова начинала заниматься та спокойная полуулыбка, он поднялся во весь рост, чтобы снять мою одежду с веревки под потолком и протянул ее мне. – Тогда вставай, мой друг.       Всё же немного смущаясь, я нашел покинувшее меня ночью белье, не расставаясь с одеялом, и оделся прямо под ним, но как только я поднялся с кровати, для моего человека это стало условным сигналом. Он порывисто опустился передо мной на колени, чтобы наши лица оказались почти на одном уровне, и коснулся моих плеч, проводя к груди, этим движением будто бы расправляя помятую за ночь рубашку. Он воскрешал руками сладостное воспоминание ночи, не в силах себе в этом отказать, ему хотелось ощутить это не в горячечном помутнении, а вот так, едва касаясь, не сводя глаз с моих, не сомневаясь в читаемом в них согласии. В свете дня. Я в ответ повторил его же движение, немного задержавшись на горячей шее, где билась венка, и остановился в районе сердца. Да, всё так же, как тогда, только с полным вниманием, искренним удивлением от глубинного осознания.       – Да, можно идти, – сказал он опять как бы себе.       Завтрак был скромен – поровну поделенные на нас двоих небольшой кусок сыра и несколько галет, которые я захватил при выходе на случай, если решу не возвращаться до вечера, пусть я и не ожидал, что обзаведусь компанией, но на голодный желудок и это было лучше, чем совсем ничего.       Выйдя за порог, мы стояли некоторое время, привыкая к яркому свету. В тот момент этот свет показался мне таким позабытым и неестественным, что я ощутил потребность хоть как-то сориентироваться в пространстве, найти точку соприкосновения с ощутимой реальностью. В этой попытке я на ощупь повел рукой в сторону, ткнувшись в ткань тяжелого плаща, который служил моему спутнику укрытием в его скитаниях. В следующую секунду он сплел свои пальцы с моими. Внешний мир для нас обоих был чужд, и только эта связь между нами дарила нам шанс не потерять самих себя в нем.       Мы вывели ослика из сарая, он как будто тоже заспанно моргал и мотал головой, и так мы двинулись в путь по горной дороге. Адам следил, чтобы животное не подвернуло ногу, когда приходилось идти по ледяным возвышениям глетчерного поля, а встречая слишком уж опасные сколы и глубокие проломы, он брал меня на руки и переходил так со мной опасный участок пути. Несмотря на наш общий вес, ступал он так, что скользкая хрустальная поверхность ни разу не издала предупреждающего треска.       – Ты уверен? – поначалу меня эта идея не впечатлила. – Мы же вдвоем будем тяжелее, чем поодиночке.       – Я уверен в себе, а с тобой тем более, – просто заявил он, – ты можешь мне довериться.       Он поднял меня, и я впервые почувствовал, что кроме него с землей меня больше ничего не связывает, я обнял его за шею руками, и впервые настолько близко находился с его лицом при дневном свете. Пробежался взглядом по линии губ, по трещинкам, по исходящему из них шраму, который я старался сделать как можно более незаметным, когда в процессе хранения кожная ткань начала деформироваться и пришлось ее скрепить нитками. Сейчас кожа была несколько иссушена, но, даже не касаясь, я чувствовал исходившее от нее тепло. Глубоко посаженые глаза пронзительно, но уже не режуще, как прежде, вглядывались в линию горизонта. Скулы подчеркивались подросшей темной щетиной, но еще не бородой, оставалось только догадываться, как и когда ему доводилось бриться, было ли у него в пожитках запрятано лезвие, или же, он пользовался временным отсутствием людей в домах и их туалетными принадлежностями. Но с высокого лба уже было не исчезнуть глубоким морщинам, что высекались страданиями, преследовавшими его с самого начала существования.       А в глубине глаз плескалась, трансформируясь, то бушуя, то затихая, темная, но не злобная субстанция, как чернота самой беспросветной ночи, которая не есть абсолютная чернота. Это бескрайнее пространство, населенное бесчисленным множеством миров.       Я заметил где-то в стороне блик и обратил на него внимание Адама, который подтвердил с высоты своего роста и более ясного зрения, что там вдалеке протекает небольшой ручей. Мы направились к нему, так как кроме ледяных глыб, сегодня нам еще не повстречался ни один источник питьевой воды. Не говоря друг другу ни слова, но перекидываясь короткими взглядами, мы одновременно склонились над сверкающим потоком и в одно на двоих мгновение окунули кисти рук в холод бурлящей ключевой воды. Потом с удовольствием утоляли жажду, смывали с лиц остатки сна, и хотелось смеяться, и я с удивлением понимал, что уже смеюсь, а пораженное рядом создание заворожено наблюдает за тем, участником чего ему, вероятно, быть еще не доводилось.       – Знаешь, Адам, ты заблуждался. Ты поверил тому, что предстало перед твоим взором в первые минуты жизни, тебе пришлось доверять и верить только тем, кто не подозревал о твоем существовании. Но настоящий мир не состоит только из того, что доступно нашему восприятию. Ты волей случая заключен в ловушку из собственных органов чувств, но истинный мир недоступен нашему взгляду. Задумайся: если перекрыть хотя бы один из каналов восприятия, разве внешний мир исчезнет? Или замолчит? Если ты с закрытыми глазами окажешься в деревенском доме, где потрескивает камин, пахнет вкусной едой, и скрепят открытые в теплый день ставни, неужели ты не сможешь понять, где ты находишься? Ты же не скажешь, что это лесное болото, хотя ты и не видишь изображения. Суть объектов не в их форме, а в самом факте существования. Или есть, или нет. То, что ты заключен в телесную оболочку, это как открывшийся орган чувств у сути всего сущего в этом мире, это право взаимодействовать наравне с другими объектами. Вселенский Абсолют не имеет в обычных условиях формы и воплощения, но наш случай нарушает это правило. Это иллюзия, что ты – это только то, что ты привык считать уродством. То, что доступно взгляду – это лишь ничтожно малая часть тебя. А большая – вот здесь.       Во время произнесения этой речи я всё ближе подвигался к нему, и вместе с последним словом я со всей возможной осторожностью и трепетностью коснулся его рефлекторно сомкнувшихся век. Невесомо скользя пальцами, едва касаясь кожи, я оказался совсем близко.       – Ты слышишь?       В воздухе слышалось движение ветра, обретавшее мощь по мере устремления потока вверх, становясь плавнотекущим плотным гулом, он смешивался с плеском воды подле нас, вдалеке тонко и отрывисто щебетала какая-то пичуга, а совсем далеко где-то сыпались сорвавшиеся камни.       – Это – ты, – едва слышно обронил я, приникая губами к его губам.       Он долгое время лишь немного наклонял голову из стороны в сторону, двигаясь по поверхности кожи, не проникая внутрь, будто бы обострив захватившее его единственное чувство, оживая им. И так же, не отрываясь, стал говорить в мои губы:       – Я понял, о чем ты говорил. И меня наполняет счастье, что мне выпал случай быть здесь... познавать тебя... и то, что я могу быть видимым и ощутимым тобой... И то, что я чувствую это.       Он заключил мое тело в объятие, растворяясь в нем, не помня давнего страха отвержения, и не принимая этот жест как желанное снисхождение.       Его душа существует не благодаря его компонентам и не зависит от них. Она не является суммой индивидуальных существ, плюралистической тотальностью, созданной сознательной жизнью индивидов. Он своим обособленным восприятием и неразделенной болью воспроизводит первичное отношение зависимости Множества от Одного. Те люди не продолжили в нем свою жизнь, он абсорбировал каждого и безвозвратно обезличил, появившись, таким образом, сам в этом мире не связанной ни с кем Индивидуальностью. Своей Волей он возжаждал существования, ощущений, удовольствия, восторга и согласия с приближенным к нему существом, коим никто, кроме меня, быть не мог. Если бы он не нес в себе частицу импульса космического Духа, он никогда не смог бы возникнуть, он не смог бы растворять в себе другого и желать созерцания даруемого им наслаждения в другом.       Мы сливаемся в одну цельную, недоступную никому, кроме нас, реальность. Реальность темноты закрытых глаз. Мы движемся в ней синхронно и взаимосвязано, как течение потока ветра и кристальная гармония ручья.