Sunny

Когда все случилось, Кацуки зализывал раны в их «доме», курил горькие сигареты, сворованные из ларька и предавался рефлексии, осмысливая все дерьмо, что случилось за последний (господи, всего один) месяц. Вспоминал самые первые страшные смерти, что произошли на его глазах. Наматывая на руку желтоватый бинт, он вспоминал как на его глазах на куски разорвали Моному из Б класса. Как отчаянно боролся за жизнь Серо, но и его подруга в черном стороной не обошла, подарив забвение в реке. Замазывая мазью царапины на животе, он старательно отпихивал картины оторванной головы Деку, что красивенько подкатилась к ногам Очако, в самый дальний уголок сознания. Как и вид повешенной Яойорозу, чья шея была словно спелая слива, синяя-синяя, и улыбка на лице довольная. Сосредоточенно складывая аптечку обратно, он вспоминал, как Каминари горько улыбнулся и сиганул с многоэтажки. Вспоминал, как на его глазах маленькая Эри плакала над телом Хитоши, сжимая в кулачках его рубашку, просила парня проснуться. Закуривая, он смотрел на потухший, разрушенный город, вслушивался в мертвую тишину улиц и совсем немного, чуть-чуть, волновался, за то, что еще осталось в его, и вообще всем разрушенном побитом мире. Волновался, вспоминая потери и – о, чудо, нам не послышалось – приобретения. Приобретения в виде чужого черного байка, двухцветной макушки и чертовых мятных карамелек, чей вкус осточертел до тошноты. Тодороки Шото был его личным трофеем, приобретением, которое он бы, наверное, никогда не совершил, если бы не это все. Не это все напоминающее очередной херовый фильм про апокалипсис, что на деле живая и пиздец хуевая реальность. Или ебанутый сон. Так или иначе, единственное хорошее из всего этого только Двумордый под рукой, его охуенный байк и бесплатные сигареты, коих было навалом. Сносить бошки «трупам» Кацуки уже устал, а по-другому выжить было нельзя. Мина пыталась, и теперь в стае «мертвых» прибавилось людей. Когда все случилось, Кацуки этого не ждал. Курил себе спокойно и лишь немного, волновался за Половинчатого, что отправился на «разведку». Бакуго было смешно с этого. Они блять будто и вправду в гребанном фильме, где главный герой останется один на один с враждебным миром, потеряв всех. Так смешно и страшно, из-за возможной правдивости своих мыслей. Свернешь не туда, крикнешь чуть громче обычного и все, за тобой толпа охочих до свежей человечинки «трупов», с которыми не справиться и армии, не то что одному. И Кацуки может назвать себя сучьим пророком или поверить в материальность мыслей, потому что именно после этого в их «жилище» ввалился белый, полудохлый Шото, с ярким красным пятном на левой руке. Сказал короткое привет и сполз по двери на пол. При детальном рассмотрении, пятно оказалось укусом, и хорошим, можно было только спасибо сказать, что руку не оттяпало по локоть. Хотя лучше было бы, все-таки оттяпало. Было бы не так страшно. А так, Тодороки Шото, скоро станет очередным солдатом в отряде мертвых войск. Перекись обожгла изрезанные ниточками шрамов и царапин пальцы, а в воздухе осело тяжелое утреннее дыхание тумана. *** -Убей меня, пока я не превратился в это дерьмо, которое мы старательно вырезали – сказал в предвечерней тьме Половинчатый сияя желтоватым бинтом, пропитавшимся кровью. Кацуки тогда снова курил в открытое окно и старался удержать пальцами ускользающий рассудок. Кацуки был не против, даже за, прибить надоедливо спокойного полу-покойника, но ни делал ничего из этого. Только выкинул истлевшую сигарету в открытый полет с двадцатого этажа и повернулся к Шото, с намерениями вытрахать из него все ненужные мысли. Кусал больнее, чем обычно, сжимал податливое горло, оставлял своей стальной хваткой синяки желтые на бедрах, тихо рыча с оскалом на искусанных кровоточащих губах: -С радостью – в ответ, слыша громкие стоны. Вбивался грубо, отгоняя мрачные неуместные мысли. -Пообещай мне, что убьешь меня, когда я стану этим мертвым уродом – шептал тихо Шото, утыкаясь холодным носом, Кацуки в шею, стискивая в объятьях и пряча глаза от света восходящего солнца. Бакуго поглаживал рукой его по спине и думал, что рука у него не дрогнет, нажимая на курок. Но скучать по таким совместным рассветам, он будет точно. Как и их «веселым» поездочкам с ветерком, так сказать. Их совместных ночей, полных и нежности, и страсти. Возможно, он даже влюблен в этого милого фрика с красно-белыми перепутанными прядями, что щекочут ему нос. Возможно это даже любовь. Но рука не дрогнет, потому что если есть Высший мир, то Тодороки там однозначно будет лучше, чем здесь, в адском котле. Рука не дрогнет. И она не дрогнула, когда Тодороки Шото в последний раз счастливо нежно улыбался, вглядываясь в алые омуты напротив. Не дрогнула, погладить его в последний раз по бархатной бледной щеке, покрытой каплями пота. Не дрогнула потрепать волосы, мягкие-мягкие. Не дрогнула обнять в последний раз, сжимая до хруста в костях. Не дрогнула навести револьвер с двумя патронами. Не дрогнула, нажимая на курок. Не дрогнула, когда он поправил окрашенные в красный-кровавый пряди. Не дрогнула, когда он прикрыл ему рукой глаза, касаясь еще теплой молочной кожи. Дрогнула она только тогда, когда он навел револьвер с одним патроном на свой висок, и, вглядываясь в рассвет, сжимая чужую прохладную руку в своей, выстрелил.