***
Сентябрь в тот год выдался холодным и ветреным, рано пришли ночные заморозки. Бледно-алое солнце, застывшее низко над горизонтом, не согревало, а лишь касалось замерзшей земли ледяными лучами — иглами. В мелких палисадниках стояли, поскрипывая от ветра, старые яблони, зачем-то побеленные у корней. Их скрюченные, иссохшие ветви покрылись сизым налетом мха. Узкие улицы в блеклом закатом свете были все похожи друг на друга, как братья-близнецы. Все они казались до смешного ровными, как если бы их вычертили по линейке твёрдой, старательной рукой. Маленькие островки земли, обнесенные со всех сторон заборами из тонких крашеных реек, выглядели жалко, нелепо. Старый посёлок был словно кладбищем для живых: в бесконечном лабиринте застройки стояла могильная тишина. После войны мало кто вернулся сюда: дворы стояли осиротевшие, заросшие колючим кустарником и хмелем. Без хозяйской руки все быстро обветшало и пришло в упадок. Теодор шел по размытой колее проселочной дороги, вглядываясь в раннюю предсумеречную мглу. Он бывал здесь не раз, и с лёгкостью ориентировался в хитром переплетении улиц, но двигался нарочито медленно, оттягивая время. Калитка, выкрашенная недавно серой плотной краской, была заперта на деревянную щеколду изнутри. Почтовый ящик, приколоченый к ней, до отказа заполнился конвертами с дешёвыми марками — их старательно игнорировали. Перед тем как открыть калитку, Теодор несколько секунд задумчиво смотрел на торчащие из щели ящика белые уголки писем и раздражающе-яркие газетные полосы. Дорожка через палисадник, выложенная осколками бетонных плит, была чисто выметена. На десяти квадратных метрах не было абсолютно ничего: ни цветастых клумб, ни железного хлама, ни грядок. Одна только ржавая бочка с дождевой водой и жестяной рукомойник на шесте. Трава по бокам от дорожки была выкошена и собрана в аккуратный холмик у забора. Из-под веранды выбралась сонная лохматая дворняга и глухо заворчала, ощетинившись. Её сизая шерсть кое-где свалялась плотными колтунами, а жёлтые дикие глаза смотрели со злобой и затаённым страхом. Пришёл чужак. Никаких сомнений не было: полковник ждал его. Так же, как и десятки раз прежде, Теодор поднялся по узким ступенькам и взялся за чугунную ручку двери. Та обожгла пальцы холодом. Дверь поддалась даже легче, чем обычно, тихонько, жалобно скрипнув старыми петлями. Он откинул полог москитной сетки, не снятой ещё с лета, и переступил через высокий порог, с усилием запирая дверь за собой. Маленькая веранда была залита закатным светом. Его отблески переливались на стенах, обшитых потемневшей от времени вагонкой и матово отражались на крашеных досках пола. В зыбком воздухе стоял терпкий запах сушеной полыни и призрачное, почти невесомое тепло уходящего лета. Мерно тикали старые часы, опаздывая ровно на семь минут. Полковник, удивительно собранный, когда речь заходила о деле, был всегда на удивление ленив в быту. Он, к примеру, до сих пор не завёл в доме пепельницы, кидая окурки в кружку с обколотой ручкой — наверное, привык к полевой жизни и не видел смысла в простых, казалось бы, удобствах. Он даже не надевал пальто в оба рукава: один из них всегда сиротливо болтался вдоль тела. Полковник утверждал, что так теплее. Люди считали его странным, но за маской нелепых, порой даже инфантильных замашек, скрывался твёрдый и расчетливый характер. Он сидел на своём обычном месте, у стола, покрытого протёртой клеёнкой в мелкую клетку и курил, неспешно, с удовольствием затягиваясь табачным дымом. Он смотрел с хитрым прищуром на Теодора и отчего-то улыбался. Он знал. Знал, когда и зачем Драйзер явится сюда, поэтому отправил наверняка ни о чем не подозревающую жену за хлебом на рынок, поэтому не запер дверь, поэтому сидел здесь и терпеливо ждал. Инквизитор ощутил какой-то приглушенный всплеск бессильной злобы: полковник всегда все знал, оттого-то и был на шаг впереди. Даже сейчас создавалось впечатление, будто все идёт по его тщательно продуманному плану. -Значит, ты все-таки пришел? Хрупкая, иллюзорная тишина рассыпалась, как мираж. Лондон констатировал факт, а не спрашивал. Теодор понял, что ответа не требуется. — Достойно. На двух стульях все равно не усидишь, так? — полковник выдержал паузу, давая инквизитору осмыслить сказаное им. Драйзер усилием воли заставил себя выдержать его испытывающий, острый, прицельный взгляд и не отвести глаз. Лондон никогда не смотрел на людей свысока. Он смотрел в упор и наверняка видел насквозь. Перед ним Теодор почти всегда чувствовал себя выбитым из колеи: тот мог заметить малейшие колебания его настроения и умело пользовался этим. Даже сейчас грань между ними — ведущим и ведомым — не размылась, не исчезла, а лишь ещё раз напомнила о себе. — Я предполагал подобный исход уже тогда, когда впервые поставил под сомнение свою верность короне, — продолжил полковник с лёгкой усмешкой. — Теперь моя смерть ничего не значит. Напротив, я жду её со смирением. Она наконец догнала меня, но я успел посадить зерно сомнения в умы людей, и оно уже проросло, пустило мощные, крепкие корни. Этим росткам уход не нужен, они сами заполонят все, вот увидишь. Ты будешь наблюдать, как они становятся крепче и сильнее день ото дня, как расцветают, как дают плоды. Грядут большие перемены, Теодор, и я это чувствую, даже сидя здесь, в глуши. Полковник говорил проникновенно, чётко, даже картинно, словно бы на публику. Будто бы эти слова предназначены были вовсе не Драйзеру, стоящему перед ним, а кому-то другому, кто незримо, но несомненно присутствовал здесь. Или он намеренно старался, чтобы это звучало именно так? Теодор никогда не мог понять его полностью, до конца, ведь даже о простом полковник говорил отвлеченно, загадками, едва касаясь темы, будто умело играл в сложную и хитрую игру. Он умел говорить много, но не сказать ровным счётом ничего, или даже запутать ещё больше. Наверное, в этом и был умысел полковника: он дезориентировал всех. На всякий случай. Но сейчас Теодор понял: прослушка. Лондон намеренно обратился к нему по имени. Его слов было слишком мало, чтобы кто-либо мог сделать выводы. В конце концов, трактовка может быть разной. Инквизиция, конечно, не станет разбрасываться ценными кадрами из-за небольшого недоразумения, но слежку за ним усилят. Полковник аккуратно, не углубляясь в тему, показал свою власть. В которой раз. Лондон умолк и стряхнул пепел с сигареты в чашку, опершись локтем на край стола. Он выглядел спокойным, даже расслабленным, словно его ждала вовсе не смерть от руки соратника, а дружеская беседа за чашечкой чая. Солнце почти ушло за кроны и лишь редкие розоватые лучи касались лица полковника, вычерчивая резкие, холодные тени на впалых щеках. Теодор стоял, не шевелясь, забыв напрочь о времени. Здесь, на тесной веранде не было времени. Жестокого, жадного времени, поедающего всех, кто хочет угнаться за ним. Здесь всегда царила тишина и хрупкий, зыбкий мир, будто по-другому и не бывает. Будто нет никакой войны и болезней, нет сирот, побирающихся на вокзалах, нет жутких, растянувшихся на километры кладбищ, где заражённые радиацией тела закатывали в бетон. Здесь не могло быть смерти: в этой маленькой, светлой веранде она, огромная, страшная, тёмная, просто не поместилась бы. А сейчас он приволок её сюда своими руками, как что-то лёгкое и маленькое, как что-то незначительное и само собой разумеющееся. Болезненно-бледная тонкая рука на секунду показалась из недр потрепанной зимней шинели и подтолкнула по столу в сторону Драйзера пачку дорогих импортных сигарет. Она с подозрительной легкостью проехалась по скользкой клеенке и замерла ровно у края. Теодор знал — там было что-то важное, что должен видеть только он. Лондон выжидающе смотрел на него, снова закутавшись в потрёпанную шинель. «Надо же. Только начало сентября, а ему уже холодно " — отвлеченно подметил Теодор. Ему не хотелось думать о том, что придётся сделать с минуты на минуту. В глубине души он надеялся, что в последний момент Лондон как-нибудь выкрутится, выдаст какую-нибудь ужасную, шокирующую вещь, исчезнет, провалится под землю. Но тот сидел, казалось, нисколько не обеспокоенный фактом своей скорой смерти. В его взгляде не было мольбы, страха или пугающей обреченной пустоты, какая бывает у идущих на казнь. Теодор не чувствовал в нем слабости, несмотря на то, что тот был болен. Болезнь эта также не тревожила полковника: даже с ней он, кажется, сумел договориться. Она жила в его теле давно, но в последние годы, будто почувствовав его смирение, медленно вступала в свои права, заставляя руки неметь от холода, а по ночам притаскивала болезненные судороги и озноб. Отравленная, больная кровь уже не грела его. Теодор подошёл к столу и аккуратно, тихо забрал картонный коробок. Внутри лежало несколько сигарет, а под крышкой острым витееватым почерком было выведено: «Ты мой должник. 56' 11 с.ш. 13' 17 в.д». Лондон ленивым, еле заметным движением руки подозвал его поближе к себе и, не вставая с места, дотянулся до облупленного примуса, стоящего на столе. По комнате поплыл тихий свист и сипение. -У меня есть к тебе одна просьба. Считай, последнее желание, — на грани слышимости проговорил полковник. Последовавшие за этим слова тонули в раздражающем звуке, но Теодор все отлично слышал. Примус нагрелся и свист стих, уже не перекрывая голос. -Понял, — одними губами проговорил Теодор первое и единственное за все это время слово. Единственное, которое полковник позволил ему. Лондон протянул руку и положил её на плечо Теодора, скользнув пальцами по погону на чёрной, изгвазданной в долгом пути инквизиторской шинели. -Что ж, лейтенант, — он специально выделил последнее слово, — тяжело быть честным человеком. Смотри, чтоб звёздочки не слетели. Теодор с каким-то ужасом почувствовал, как ослабла хватка тонких, полупрозрачных пальцев на его плече. Лондон кивнул ему и улыбнулся, слегка дернув уголком губ. Он поднялся на ноги и встал напротив окна, закидывая истлевший окурок в чашку. Он смотрел на тлеющий бледно-алым закат. Небо было ясным и он, наверняка, по привычке, отметил, что ночью будет заморозок. Полковник улыбался. В барабане револьвера был всего один патрон — девять грамм чистой смерти. Металлическая рукоять со сложной, витиеватой гравировкой легла в онемевшую, непослушную руку Теодора. А потом дрожь резко прекратилась. Все встало на свои места, и рассудительность вернулась к нему. Под пальцами уверенно щёлкнул предохранитель. На курок нажал уже не Теодор, а лейтенант Драйзер. Во дворе протяжно, горестно завыла неприкаянная дворняга. Он много раз в мельчайших подробностях вспоминал тот вечер, пытаясь выискать хоть какую-нибудь подсказку, но сейчас мысли совершенно спутались. Воспоминания, как старая затасканная плёнка, всегда резко обрывались на этом моменте. Он не помнил, как покинул посёлок, как сел на поезд, как ехал в столицу, но зато хорошо помнил, что было дальше. Те слова полковника о грядущем оказались пророческими: вся страна уже стояла на пороге больших перемен. Некоторое время после того рокового дня Теодор мучился сильными головными болями, а в воспаленных глазах лопались сосуды. Это не было чем-то необычным: мало ли где забыл респиратор натянуть или набрал отравленной воды — со всеми бывает. Вот только от такого обычно не теряют зрение. Чёрный глянцевый картон за шесть лет утратил свой первоначальный вид. Все это время Драйзер носил пачку «Магдалины» с собой, во внутреннем кармане шинели. В ней всегда хранились сигареты именно этой марки, как особая дань памяти полковнику. Ниточка, которая связывала их через толщу лет. Теодор давно не обращал внимания на надпись. Он мог воспроизвести её перед глазами до малейших деталей. Этот набор слов и цифр был уже высечен, выжжен в его памяти каленым железом бессильной ярости, одиннадцатой заповедью Христа. Одиннадцатой, но единственно верной. «Не убей. Не укради. Не делай себе кумира. Ты мой должник. » Под крышкой выцветшими чернилами все так же темнели ровные строчки. Слово «Мой» всегда было бледнее прочих, но теперь оно почти исчезло, стерлось, оставляя лишь неясные очертания букв. Оставшиеся «ты» и «должник» казались бессмысленными, осиротевшими и даже в голове звучали неправильно. «Чушь.» — подумал Драйзер, закрывая пачку и убирая её на место. «Будто это что-то меняет». Он аккуратно приподнял повязку на глазу и приложил холодные пальцы к коже, пытаясь унять жжение. Под веко будто насыпали пустынного песка-сухого, горячего и колючего. Глаз подозрительно давно не беспокоил его, а теперь, видимо, проклятие решило отыграться, чувствуя приближение кислотных ливней. Долгая зима подошла к концу.***
Они были похожи. Похожи до неприличия. В чуть смягченных, сглаженных южной кровью чертах поступала та самая порода. Могло даже на миг показаться, что это сам полковник сидит сейчас перед Драйзером — настолько поразительно и явно было сходство пленного наёмника и Эдварда Лондона. Теодор не знал, почему этот факт так удивил его, ведь где-то на уровне генетики они приходились друг другу самыми близкими родственниками. Полковник был не из тех, кто с гордостью нахваливает своих детей другим, напротив, он даже вскользь не упоминал о них… О них? «Точно, их же было двое», — отстранённо подумал Драйзер. «Впрочем, это уже не так важно.»