По талому льду

      В Фортенберге вполне ожидаемо лил ледяной дождь вперемешку со снегом. Каменная мостовая шипела под напором ядовитых капель, потоки воды змеились у ног. Бесформенные сгустки снега сразу же растворялись, не успевая долететь до земли. Ночной перрон заливал пронзительно-холодный свет прожекторов, с непривычки слепящих глаза искусственным лучами. Эхом отражался от высоких отсыревших стен вокзала стук подбитых железом сапог, шлёпали по камням десятки когтистых лап. Собаки разевали алые пасти и загнанно дышали, выпуская пар, припадали на передние лапы, чутко обнюхивая землю. Изредка мелькали перед глазами тёмно-бордовые плащи гвардейцев.       Джек чувствовал, как щиплет глаза от концентрации ядовитых паров в воздухе. Последние сутки в поезде он почти не приходил в сознание, окончательно теряя связь с реальностью. Боль напоминала о себе лишь редкими тупыми спазмами.       Сейчас он будто превратился в пучок оголённых нервов: все звуки вокруг казались слишком резкими и болезненным, а свет был невыносимо-ярким для глаз, привыкших к темноте: в тесном холодном вагоне почти всё время был густой, кромешный мрак. Лондон даже приблизительно не мог подсчитать, сколько они ехали. Его подсознание выдавало нечёткие образы последних событий. С ними происходили странные метаморфозы, сам наёмник уже не помнил, что за чем следовало. Мельтешащие вокруг люди, лай собак, шаги и шум дождя казались какой-то жуткой и невыносимой помехой его единственному желанию: закрыть глаза и снова провалиться в блаженную пустоту. Ему безумно хотелось лечь прямо здесь, посреди перрона, и никогда больше не вставать, сдаться наконец этой всепоглощающей вселенской усталости. Отчего-то было тяжело даже переставлять ослабшие ватные ноги, каждый шаг стоил титанических усилий.       Инквизитор шёл следом за Джеком — наёмник его не видел, но знал, что тот рядом. Где-то близко уже маячил выход к подземным развилкам: высокая стрельчатая арка, наполовину прикрытая кованой решёткой, взмывала к самому потолку вокзального здания. За ней не было видно ничего. Люди, спешащие мимо с грохочущими тележками, чемоданами и катомками, ныряли в неё и исчезали в запутанных лабиринтах. — Стоять! — неожиданно прозвучало совсем близко.       Три чётких медленных шага, тихий шелест плаща — человек. Несколько быстрых, приглушённых шлепков по мокрому камню, — собака.       Джек почувствовал, как его дёрнули за рукав, призывая остановиться. Инквизитор тихо выругался сквозь зубы и едва слышно прошипел: — Молчи и не двигайся.       Ветер наотмашь хлёстнул по лицу крупными каплями дождя. Дождь отчего-то пах болотной сыростью и гнилью, его ядовитые капли щипали кожу и сбегали по шее за воротник. Джек стоял, боясь даже вдохнуть, и чутко прислушивался к малейшему звуку за спиной. Сзади глухо, словно старый несмазанный механизм, зарычала матёрая ищейка, промокшая до нитки. Он сразу представил её, лохматую, всклокоченную, с красными от дождя глазами. Все посторонние звуки ушли на второй план, потонули в беспросветной пелене дождя. Рядом угрожающе лязгнул затвор винтовки. — Повернись. Руки вверх, — отрывисто прозвучало за спиной, и Джек с ужасом почувствовал, как его ткнули между лопаток. По спине прошёл неприятный холодок. Боясь совершить лишнее движение, наёмник медленно, почти не дыша, повернулся и с трудом поднял одеревеневшие руки. Он скривился от тянущей боли в плечах и опустил взгляд.       Их было двое: один стоял чуть поодаль, подпирая плечом мраморную колонну, а другой — совсем близко, на расстоянии вытянутой руки. С его вымокшего багрового плаща на мостовую капала вода. Джек не поднимал глаз: отчего-то ему казалось, что так безопаснее. Он скользнул взглядом по начищенным острым носам армейских сапог, лоснящихся от воска, по подолу плаща с золотистой каймой, по ряду тускло сияющих в свете прожектора пуговиц. Серебряный крест на тонкой цепочке — знак подчинения церкви — ярко блестел. Джек отстранённо подумал, что он и правда серебряный, не такой, как у инквизиторов: у тех были дешёвые сплавы или сталь. Рядом с крестом темнел королевский герб — трёхглазый ворон, заключённый в клетку из тонких серебряных ветвей тёрна, ощерил зубатый клюв в беззвучном крике.       Лондон никогда не видел солдат из личной гвардии короля так близко, и сейчас, в нищей оборванной толпе, рядом со ржавым вагоном, они казались ему какими-то слишком вылощенными, чужеродными, словно пришельцы из другого мира. Только теперь Джек с тоскливой обреченностью осознал, что дуло винтовки направлено на него. Расфокусированный, плывущий взгляд уловил это не сразу. Куда более интересным фактом было то, что руки оказались свободными от кандалов. — Надо же, какая удача, — медленно, растягивая слова, проговорил гвардеец, делая скользящий, по-кошачьи плавный шаг вперёд, оказываясь вплотную, лицом к лицу с инквизитором. — Я вижу старых знакомых. Я бы сказал, как я рад тебя видеть в добром здравии, Тед, только вот ведь незадача, — он картинно щёлкнул пальцами перед лицом Драйзера, — не рад я ни черта. Куда приятнее было бы узнать, что ты болтаешься на виселице, — практически выдохнул он в лицо инквизитору резко похолодевшим голосом. Тот не двинулся с места, но в его напряжённой позе читалось тщательно скрываемое раздражение. Гвардеец поднял руку, затянутую в чёрную кожаную перчатку, к плечу Теодора, но тот с какой-то нечеловеческой скоростью брезгливо оттолкнул её. — Что вы тут делаете, лейтенант? — лениво и бесцветно, но достаточно громко спросил второй гвардеец. На его безразличном, исчерченном мелкими шрамами от оспы лице не было ни намёка на заинтересованность в сложившейся ситуации. Он лишь наблюдал. — Я не обязан отчитываться, — процедил инквизитор сквозь зубы. — Почему это? Разве плохо поделиться со старыми друзьями какой-нибудь интересной новостью? — издевательски протянул первый. Он окинул Лондона тяжёлым прожигающим взглядом, задержавшись на лице.       Драйзер молча вытащил из кармана шинели удостоверение с поблёкшим серебристым крестом и поднёс к лицу гвардейца, будто тот был действительно слабовидящим. — Хотя бы поэтому. Мои дела касаются только инквизиции, — лейтенант подчеркнул последнее слово, — вам не стоит в них соваться.       Вытянутое лицо гвардейца исказила на миг желчная ухмылка. Его странные нечеловеческие глаза — чёрные, с серебристо-ртутным зрачком и тонкой сетью алых сосудов на белках — угрожающе блеснули в свете прожектора. Он склонился ещё ближе к инквизитору и прошипел почти ему в ухо: — Корочкой своей можешь клопов давить. Я сам решаю, куда мне лезть, а куда — нет. И я искренне не понимаю, почему подстилка Бонапарта всё ещё вякает у меня под ногами.       Гвардеец чуть отстранился и выпрямился, смотря на инквизитора сверху-вниз; он на добрых полголовы был выше Драйзера и гораздо шире в плечах. Рядом с ним лейтенант казался болезненно-хрупким и тонким, несмотря даже на плащ, накинутый поверх шинели. Жуткий нечеловеческий взгляд упал на единственный глаз Теодора. Тот отступил на шаг, но даже не попытался отвернуться.       Драйзер чувствовал, как правый глаз охватило знакомое неприятное жжение. Веко под повязкой непроизвольно дёрнулось, и лишь усилием воли инквизитор заставил его закрыться. Проклятие почувствовало свою родную плоть слишком близко. «Нет». — Нет, — озвучил мысли лейтенанта гвардеец, стоящий у колонны. Ему было будто бы всё равно на развернувшуюся сцену: он стоял, скрестив руки на груди и терпеливо ждал развязки. —Здесь не этот, — лаконично оповестил он напарника, будто экономя ценные слова. — Уверен? — недовольно, обернувшись через плечо, спросил первый. Ответа, впрочем, не последовало. Его сослуживец резко развернулся, хлестнул полами шинели по колонне и зашагал по перрону, раздражённо процедив напоследок: — Тратишь время. — А вот мне кажется, что очень даже похож, — протянул гвардеец ему вслед.       Джек с ужасом ощутил на себе леденящий душу взгляд. Сердце ушло в пятки. Неужели они ищут именно его? Несколько шагов набатом прогрохотали в ушах. Гвардеец встал прямо напротив Лондона, разглядывая его лицо. Наёмник ощутил странный первобытный страх. Он, словно загипнотизированный, лишённый воли, поднял взгляд и посмотрел прямо в жуткие сверкающие зрачки, казавшиеся совсем белыми на фоне чёрной, как ночное беззвездное небо, радужки. В полупрозрачные сферы глаз сочился искусственный свет прожектора, но гвардеец даже не щурился, будто это болезненно-бледное сияние вовсе не мешало. Сквозь тонкую кожу под глазами просвечивали сплетения чёрных вен. Джек не понимал, почему он не смог отвести глаз; его взгляд будто удерживали насильно. Кровь шумела в ушах, а где-то внутри головы зарождалась пульсирующая боль.       Всё закончилось так же странно и неожиданно, как началось. Перед тем как гвардеец закрыл глаза, Лондон успел заметить капли тёмно-алой крови, скопившейся в слезниках. Тот отвернулся, прикрывая лицо ладонью, и быстрым шагом направился за своим товарищем, бросив не оборачиваясь: — Ещё увидимся, Тед.       Джеку казалось, будто в его голове бесцеремонно покопались грязными руками, разворотили всё и оставили так. Это мерзкое, липкое ощущение всколыхнуло в нём злую досаду. Он ничего не мог сделать с этим, он был просто бессилен, не властен над своей собственной волей. Неужели так может быть? Лондон скосил глаза на инквизитора, неподвижно застывшего с прижатой к губам ладонью: он тщетно пытался заглушить приступ сухого надрывного кашля. — Провались ты к дьяволу, — сдавленно, через силу просипел Драйзер в спину уходящему гвардейцу. Он знал, что тот не ответит, даже если услышит. Впрочем, тихие слова всё равно сгинули в плеске дождя.       Джек разжал стиснутые судорогой пальцы. Когда он осознал, что руки свободны, он не придал этому должного значения, но теперь понимание медленно начало приходить к нему. В голове носились обрывочные, спутанные мысли, и он решительно не мог ответить на единственный разумный вопрос: что делать дальше? Даже в нынешнем состоянии он хорошо понимал, что это шанс, единственный и, возможно, последний. В другое время он воспринял бы это как необычайно щедрый дар судьбы, как единственный выигрышный билет, но сейчас что-то упорно не сходилось. Что-то мешало ему воспользоваться этой случайной возможностью. Дело было вовсе не в страхе, нет, ему отчего-то мерещилось, будто он не сможет даже сдвинуться с места. Тело оцепенело, сопротивляясь вялым позывам спящего разума. Однако, вопреки всему, Джек чувствовал лишь слабую досаду на себя, но не более. Куда сильнее было ощущение тщетности всех его действий, вплоть до вдохов и выдохов. В голове крутились какие-то неоформленные вопросы. Он не мог вспомнить, как здесь оказался и что было до этого. Последние события остались в памяти расплывшимися образами, и чем дольше Лондон пытался воззвать к ним, тем сильнее они переплетались и спутывались в один большой сумбурный комок. Пространство вокруг стало каким-то слишком текучим и размытым. Он вяло мотнул головой, пытаясь избавиться от этого назойливого ощущения, но земная твердь отчего-то тронулась с места и поплыла вместе с его взглядом. — Чего встал? Вперёд, — сипло приказал чужой голос совсем рядом. Наёмник услышал его через слой белого шума, забившего уши, и без промедления двинулся вперёд, туда, где чернел вход под землю.       Гранитные ступени, ведущие в подземный переход, были мокрыми и скользкими от дождя. Крутая лестница устремлялась вниз, и конец её терялся где-то в полутьме. Под потолком раскачивались от сквозняка огромные, тускло мерцающие, шарообразные фонари, которые вовсе не светили, а лишь делали все иллюзорно-шатким и неустойчивым из-за подвижных бликов, гуляющих по каменной отделке стен.       Гул множества голосов отражался от всех поверхностей и уносился эхом под каменные своды потолка. Внизу, в десятке метров под землёй, раскинулась огромная сеть подземных развилок, переходов, мостов, ведущих в разные части города и за его пределы. Посередине, аккурат под главной улицей города, пролегал центральный проспект, выходящий наружу у кафедрального собора и здания городского совета. «Фортенбергская преисподня», оплетённая железным плющом водопроводных труб, никогда не засыпала: все системы обеспечения города скрывались здесь, под землёй: чадили день и ночь котельные, стучали поршни насосов. Подземный город был словно огромной адской машиной, дышащей огненным жаром. Тут всегда было тепло, а потому переходы облюбовали нищие и бездомные: они сидели у стен и на ступенях, протягивая свои костлявые руки, покрытые кислотными язвами, к проходящим мимо, моля о милостыни. В бесконечных червоточинах узких ходов шатались торговцы всех мастей, а в глубоких тёмных нишах примостились дешёвые забегаловки и лавочки со странными названиями и не менее странным ассортиментом товаров.       Даже в такой поздний час на проспекте было довольно многолюдно. Джек шёл вперёд, пытаясь выровнять шаг — его качало из стороны в сторону. Наёмнику казалось, что мраморные плиты под ногами прогибаются, как вата, утягивая его вниз, а ноги слишком тяжёлые, чтобы сопротивляться. Сознание не прояснилось. Он был отчего-то уверен, что идёт по своей собственной воле, что сзади никого на самом деле нет, а все смазанные воспоминания — лишь порождение его больного воображения.       В окружающей реальности происходили странные ежесекундные перемены. Поддерживающие свод колонны будто пульсировали под его взглядом: они то становились тонкими и хрупкими, как молодые осины, то раздувались, обращаясь бесформенными, текучими сгустками материи, то выпускали длинные острые иглы во все стороны. Поверхность под ногами вдруг опасно накренилась, и Джек, как подкошенный, рухнул на колени, впечатавшись ладонями в камень. Земля оказалась так близко, что он мог разглядеть каждую царапинку на гранитный плите. Рядом вальяжно вышагивали мокрые голуби, перебирая облезлыми культями. Прямо перед глазами появлялись грязные носы чужих ботинок и исчезали, проносясь мимо. Сквозняк тащил сухие окурки и мелкий сор по плитам. Джек почувствовал, как к горлу подкатывает желчь, и завалился на локти. Его тело пару раз вхолостую содрогнулось до режущей боли в рёбрах. Люди наверху осуждающе гомонили, кидались бессмысленными словами, глазели зачем-то на него, склонившегося на грязных плитах, словно перед святыней.       Смутно знакомый голос что-то коротко произнёс, и разговоры стихли, переходя в еле уловимый шелест. Джека резко и бесцеремонно подняли и толкнули вперёд. Он, не разбирая дороги, продрался сквозь плотную завесу чужих тел, неосознанно выставив вперёд локти. Выбраться отсюда, быстрее, боже, быстрее! Люди сыпали нечленораздельными звуками ему вслед, и в этом шуме тихие слова, произнесенные рядом, почти угасли: — Простите меня, полковник.       Площадь была погружена в темноту: газовые фонари тушили ради экономии, но окна храма неярко мерцали изнутри от дрожащего света десятков свечей и лампад. На высокой, увенчанной острым шпилем башне городского совета белел циферблат часов. Стрелка давно миновала комендантский час и затерялась где-то между двумя и тремя, а потому на площади царила мёртвая тишина. Город тонул в пелене низко нависших штормовых туч, но ливень сменила мелкая снежная крошка: ветер тянул со стороны залива холодный северный циклон: зима уходить не собиралась.       Теодор поднял голову, щурясь от летящего в лицо колючего снега, и окинул взглядом окна собора. На верхнем этаже, под самой колокольней, сочилась светом высокая арка, затянутая кованой решёткой. Карнизы и верхушки водостоков, увенчанные скульптурами разномастных рогатых тварей, облепили мокрые вороны, надеясь урвать хоть каплю тепла. Они зловеще молчали, озираясь по сторонам.       Под навесом у входа висел на цепи запылённый красный фонарь, похожий на аварийную лампу. Внутри неистово билось пламя маленькой свечки, пытаясь вырваться из своей стеклянной клетки. В ореоле алого свечения бесновалась ледяная крошка, летящая сверху.       У резкой границы света и тени, на мокрых мраморных ступенях, совершенно наглым образом развернувшись спиной к алтарю, сидел Макс и курил. Статуи святых у входа, смиренно склонившие головы, смотрели на него со странной смесью жалости и осуждения. На их идеальных каменно-холодных лицах, одинаковых — как на подбор — плясали алые отсветы. Макс, видимо, только вернулся с правительственного задания, а оттого его одолевала злая меланхолия: сведённое судорогой мучительных раздумий лицо было обращено к чернильному небу. Драйзер поприветствовал его кивком головы, но тот, будучи погруженным в свои мысли, скорее всего, не обратил внимания.       Теодор практически тащил на себе бессознательного наёмника, закинув его руку себе на плечи. Пока все худо-бедно шло по заранее продуманному сценарию, но встреча с гвардейцами могла бы вмиг пустить коту под хвост месяцы работы.       Поднимаясь по ступеням вместе с пленником, Драйзер ещё раз глянул в сторону застывшего Макса. Тот, ощутив на себе чужое внимание, перевёл тяжёлый, уставший взгляд на него и тихо спросил: — К Бонапарту?       Теодор прищурился, рассматривая сослуживца. В обычных обстоятельствах вопрос имел слишком очевидный ответ. Странным было другое. После крайней войны в рядах инквизиторов возникло негласное правило: они опустили все формальности, связанные со званиями, а вместо стандартного «Служу Господу и Королю» стали говорить «Служу инквизиции», намекая на падение авторитета власти и церкви. Когда ситуация требовала этой фразы, Теодор просто молча прикладывал ладонь к месту, где на форме должен быть крест. Но вот Макс почти всегда обращался к нему по званию, редко — по имени и никогда не начинал разговор с вопроса. Драйзер понял: в его отсутствие что-то произошло. Это была вторая странность с тех пор, как он прибыл в столицу. — К нему, — коротко ответил Теодор, дотянувшись до ручки двери.       Макс поспешно, словно очнувшись ото всех раздумий, вскочил со своего места и подошёл, хватаясь за массивные резные створки. Его руки заметно дрожали, а лицо, искаженное резкими тенями и алыми бликами фонаря, приняло странное, непривычное выражение. Он, казалось, был в крайней степени чем-то взволнован и даже напуган — Теодор видел, как подрагивают его губы, нервно сжатые в тонкую линию. Смутная тревога одолевала Драйзера: все странности упорно не желали сопоставляться друг с другом, но где-то на подсознательном уровне лейтенант понимал, что они имеют одну и ту же природу. — Тогда следует поторопиться. Пленного я отведу. — Нет, — прозвучало куда резче, чем хотел инквизитор. Он не мог найти объективных причин отказаться от помощи, но не мог и отдать этого пленного под чужую ответственность. Не мог не выполнить просьбу полковника до конца, до самой финальной черты, а поэтому ужаснулся при одной только мысли, что может заслужить его неодобрение. — Не стоит, — попытался смягчить свой ответ Теодор, но голос всё же дрогнул. Странное чувство, будто что-то неуловимо изменилось, лишь усилилось.       Макс поспешно кивнул, придерживая дверь, и отвёл взгляд, скрывая свое недоумение.       В воздухе стоял сильный, тяжёлый запах ладана. Шло ночное богослужение, и никто из малочисленных присутствующих даже не повернулся в сторону тихо открывшейся двери. Макс позаботился, чтобы закрылась она так же бесшумно, и несколько долгих мгновений, несколько чутких, пульсирующих движений стрелки огромных часов на другом конце площади, сжимал тяжёлую чугунною ручку в замерзших пальцах. Он невесело хмыкнул, затянувшись последний раз едким дымом, поднёс окурок к бледному каменному лбу Девы Марии и с силой впечатал его между тонких, искусно высеченных бровей. Пальцы разжались, стряхивая пепел, скользнули под выпуклые полузакрытые веки и надавили на холодный мрамор. Макс устало прикрыл глаза и представил, как рука погружается во влажную, тёплую, трепещущую от кровотока глазницу.       Часы гулко отбили три удара, и он отдернул руку, попятившись от статуи, словно бы та действительно была живой. Мария смотрела с жалостью, со строгой и сдержанной материнской любовью, но не было в её взгляде ни капли осуждения или злобы. Инквизитор посмотрел на свои нервно дрожащие, скрюченные спазмом пальцы. Они блестели от тёмной стылой крови. Приглушённое чувство раскаяния завыло раненым зверем где-то между рёбер — гулко, тоскливо. Гадкие отголоски совести, как живучий тёрн на скалистой, выжженной солнцем земле, не могли погибнуть, сгинуть окончательно, а оттого измучивали и терзали его острыми шипами всякий раз, когда ему случалось выплеснуть моментально вскипевшую злобу. Такова была обратная сторона его проклятия.       На ровные ряды лавок падала густая тень. Светло было только у алтаря, а за ним сияло тусклой позолотой распятие. Теодор окинул быстрым взглядом присутствующих. Тёмные монашеские рясы и несколько чёрно-серебристых шинелей — обычный контингент для ночной службы. Инквизитор почувствовал некоторое облегчение: посторонних не наблюдалось. Поудобнее перехватив руку Лондона, он свернул в боковой неф и потащил пленника вдоль стены.       От многотонных каменных сводов, похожих на рёбра титанического зверя, отражались эхом голоса молящихся. Теодор знал наперёд одически-вычурные, но лишённые всякого смысла сгустки слов: для него это было так же естественно, как дышать или видеть. С годами бесполезные знания, обретенные ещё в глубокой бессознательной юности, не меркли, не стирались из его памяти, хоть давно уже и не использовались. Теперь же стройный хор голосов вызывал у Драйзера лишь холодное отторжение, как нечто фальшивое, апокрифичное и безобразное. Всякий раз, являясь сюда во время службы, он ловил себя на мысли, что предпочёл бы полнейшую тишину пустым словам и темноту — десяткам свеч. «Славься, царица, матерь мидосердная, жизнь, отрада и надежда наша, славься…»       Теодор поднёс свободную руку к лицу и сдавил пальцами виски с двух сторон. Стойкий, навязчивый запах благовоний в сухом воздухе моментально вызывал головокружение, душил своими тяжёлыми путами, вгрызался до костей и не выпускал. Он, словно яд, пропитывал насквозь всю одежду, забирался в волосы и долго ещё не выветривался, следуя по пятам.       Несколько десятков шагов до шаткой железной лестницы, спускающейся вниз, в широкие коридоры подземных убежищ, казались огромными, непреодолимыми пустынными милями. Теодор ощущал на себе вес чужого тела, а рука, держащая пленника, подрагивала от напряжения. Он должен был испытывать облегчение: всё шло почти по плану — так, как хотел полковник. Спустя шесть долгих лет с их последней встречи, Драйзер, казалось, наконец начинал понимать его замысел. Последняя просьба Эдварда Лондона была вовсе не просьбой отца, беспокоящегося о судьбе своего чада. Теодор никогда не замечал за ним такой сентиментальности, но тогда, будучи обескураженным лавиной событий, последовавших за смертью полковника, решил, что в этих словах не может и быть никакого подтекста. Однако теперь Теодор проклинал свою невнимательность. Он должен был понять уже тогда.       Надрывно, задушено свистел старый примус. Спокойные тускло-серые глаза полковника были так близко, что Теодор мог разглядеть в них свое отражение, но не мог поймать их эфемерный, неуловимый взгляд. Эдвард не смотрел на него. Под его глазами залегли глубокие тени: сквозь тонкую полупрозрачную кожу просвечивали переплетения сосудов. Болезнь будто съела, сточила его изнутри. Это никак не вязалось с реальностью: таких людей, как он, не трогают ни болезни, ни смерть, ни горе. У них нет времени на такую ерунду. Вблизи его лицо, не тронутое ни единым чувством, казалось посмертной маской, неумелым слепком с оригинала: настолько безжизненно-отстранённым и бесцветным было оно теперь. Полковник еле слышно произнёс, разомкнув нехотя бескровные губы: — У меня есть одна просьба к тебе.       Теодор от удивления широко распахнул глаза, но не произнёс ни слова. Он не мог ослышаться: Эдвард сказал ему эти слова почти в ухо. Драйзер не хотел верить, не хотел видеть полковника обычным человеком, способным на просьбы. Но ведь он не приказывает, не требует — просит. Значит, это важно? — Позаботься о моем сыне.       Гнев — вот, что испытал Теодор, когда шёл на станцию по безлюдным улицам. Гнев и опустошение. Эта странная противоречивая смесь бросала его то в жар, то в холод и готовила, выжигала почву для сильной, беспросветной ненависти. Лишь одно Драйзер мог сказать наверняка: под чужую дудку он больше плясать не будет.       Гораздо позже, пытаясь докопаться до природы этой резко вспыхнувшей ярости, он понял, что разозлила его вовсе не просьба полковника. Нет, причиной его гнева были тысячи вопросов, которые тот щедро оставил ему в наследство, напрочь забыв об ответах. И лишь спустя многие месяцы тяжёлых, мучительных раздумий Теодор пришёл к выводу, что был слеп все это время. Он не видел дальше своего носа, закрывшись от истины своей злостью на Эдварда. Ответы были, и полковник дал вполне чёткие указания, что следует делать, чтобы найти их. Информация, часть которой содержали в себе координаты, написанные на пачке сигарет, была, вероятнее всего, слишком ценна, чтобы выдавать её одному человеку, учитывая хотя бы риск прослушки. Полковник хранил важные сведения в разных головах для надёжности. Разрозненные части не могли принести ни пользы, ни вреда, как не могли и в полном объёме попасть в руки врага.       Безусловно, эта система также порождала немало вопросов, но Теодор, ухватившись за свою догадку, решил идти до конца. Одна маленькая ошибка могла перевернуть вверх дном или вовсе разрушить всю скрупулезно выстроенную систему рассуждений и расчётов, и тогда пришлось бы начинать сначала, однако Драйзер был почти уверен в своей правоте. Почти. Гадкое беспокойство всё же копошилось где-то на периферии сознания. Он решительно не знал, что будет вынужден делать, если все старания окажутся напрасными.       Скрип под ногами вывел инквизитора из раздумий. Он ухватился за ржавые стальные перила, развернувшись к пленнику, и с размаху шлёпнул его раскрытой ладонью по щеке, пытаясь привести в чувство. Тот медленно поднял рассеянный взгляд и запоздало поморщился от боли. Теодор подтолкнул пальцами его подбородок вверх, заставляя запрокинуть голову, и глянул в полузакрытые глаза. Зрачок разлился чернильным пятном почти на всю радужку, оставляя лишь тонкий светлый ободок вокруг себя.       Перестарался», — подумал Драйзер и посмотрел вниз на узкие решётчатые ступени. Задача предстояла не из лёгких.       Железная дверь с несколькими массивными замками была чуть приоткрыта, и из коридора тянул холодный воздух. В убежище постоянно был сквозняк: вентиляция работала на полную мощность. В пустом коридоре с высокими потолками стоял гул множества железных лопастей, гоняющих воздух. Кто-то открыл все фильтрующие решётки и врубил поступление резервного очищенного кислорода. Отчасти Теодор был благодарен этому недоумку: впервые за долгое время он смог вдохнуть полной грудью до режущей боли в лёгких. В конце концов, датчик, мигающий в темноте красным огоньком, показывал, что запасов хватит ещё на трое суток.       С левой стороны коридора выстроился ряд железных дверей. За каждой из них скрывалась узкая бетонная коробка с умывальником и двухъярусными кроватями, наивно рассчитанная на четырёх человек. Стена напротив была с пола до потолка заклеена агитационными плакатами, вырезками из газет и прочим бумажным мусором. Это сделано было вовсе не из идеологических соображений, а для того чтобы отгородиться от холода бетонной стены. Плакаты пестрели уверенными провокационными заявлениями вроде «Долой военную диктатуру!», «Разве это мы выбирали?».       Коридор сворачивал в тупик — там была одна единственная дверь, ведущая в такую же бетонную клетку. От прочих она отличалась лишь тем, что почти никто не мог жить в ней дольше месяца из-за постоянного монотонного шума — внизу, под полом находился генераторный отсек. Теодор же считал это маленькое неудобство посильной платой за отсутствие соседей: так никто не выдергивал его из раздумий. Другой человек вмиг разрушил бы его выверенный до мелочей, упорядоченный мир, как когда-то это сделал он.       Около двери возвышались шаткие нагромождения стеллажей, заваленных стопками газет, пустыми сигаретными пачками и прочей ерундой. Теодор с облегчением выдохнул и потянул на себя тяжёлую дверь, плечи от чужой тяжести уже окаменели. Из последних сил перебравшись через высокий порог, он сгрузил наёмника на одну из железных коек. Лондон почти не шевелится и дышал поверхностно, прерывисто, словно бы что-то давило ему на рёбра. Инквизитор приложил пальцы к его шее, нащупывая сбитый бешеный пульс. В таком состоянии не то что бежать — даже открыть глаза было чертовски трудно — Теодор знал это на собственном горьком опыте.       Время незаметно утекало сквозь пальцы, отмеряя секунды монотонным ритмом. Капли воды разбивались с тихим стуком о ржавую раковину, шумел где-то внизу, под полом, генератор, ворочая лениво огромные лопасти. Наверняка где-то далеко на востоке, над серыми горным хребтами уже сверкнули тусклым серебром первые лучи следующего дня. Теодор вышел из короткого забытья, убирая руку с чужого горла. Непозволительно, ничтожно мало времени оставалось до рассвета.       Тихо, чтобы никого не разбудить, Драйзер закрыл дверь снаружи на задвижку и направился к выходу из бункера. Сквозняк усилился и с шелестом трепал бумажные плакаты на стенах. Давно испорченный термометр у выхода показывал минус пятьдесят по Цельсию, а датчик радиации кто-то заклеил газетой, чтобы не расстраиваться. Теодор с ним молча согласился.       После чудовищной, провальной войны, уничтожившей по одним только официальным данным добрую половину населения Ларты, инквизиторские ряды сильно сократились. Те, кто остался в живых, чуть не отправились под трибунал за измену родине — именно в этом командование видело истинную причину поражений на фронте. За последние несколько лет авторитет инквизиции пал настолько низко, что для государства они стали не более чем шайкой головорезов, выполняющих самые подлые и грязные карательные операции. Внешний лоск и силу являла собой королевская гвардия, к которой перешли функции внутренней разведки вкупе с неограниченными правами. Не многочисленные, но озлобленные остатки армии и мирное население были далеко не безопасной и довольно инертной массой. Ларта не раз уже стояла на пороге революции, а потому нужно было постоянно держать руку на пульсе и вовремя уничтожать провокационные очаги.       Несмотря на все жёсткие меры подавления, в обществе бродили опасные мысли, развиваясь и принимая с каждым годом всё более чёткие и реальные очертания.       Он знал, что не доживёт до того дня, когда Ларта падёт. Он знал, что некоторые вещи лучше уничтожить, стереть с лица земли, лишить мучительного, бесплодного, жалкого будущего, всё равно как вырезать раковую опухоль, которую уже бесполезно лечить. Он, полковник Эдвард Гаррет Лондон, смотрел в будущее на десятки лет вперёд и видел куда больше, чем остальные. Он взвалил на свои плечи роль вершителя судьбы целого государства, целой нации, и первый посеял крамолу среди людей, а пожинать её горькие плоды оставил тем, кто придёт после.       В последние годы его образ в памяти Драйзера стал меркнуть, бледнеть и растворяется под гнетом безжалостного времени. Так, бывает, тает снег ранней весной — медленно, почти незаметно, но неумолимо обращаясь в воду. Ещё не так давно Теодор думал, что прошлое начинает отдаляться, отступать, как утренняя дымка. Ужасы минувшей войны, полковник со своими загадками, отлучение от церкви — ему казалось: всё это осталось там, за спиной, главное — не оглядываться. Но теперь, врываясь в полумрак ночной службы, он ощутил себя по-настоящему чужеродным. Застарелая злоба заставила его пройти прямо вдоль алтаря, на виду у всех присутствующих, склонивших головы после очередной молитвы. В этот миг в зале стояла абсолютная тишина — ни шороха, ни звука. Лишь его шаги отдавались эхом от пустых стен как похоронный набат. Всколыхнулись отблески свечей на стенах, очерчивая всё резкими чёрными тенями, и стая задремавших ворон, ютившихся под сводом, взметнулась с карканьем, будто от выстрела. Теодор чувствовал зверскую, болезненную усталость, словно бы не зал преодолел, а целый континент. Невысказанное, сухое, как пустынная колючка, слово-клеймо летело ему вслед осуждающими, прицельными взглядами в спину:       Еретик