***
По длинному коридору в зал суда Джека вели два незнакомых ему инквизитора. Его руки за спиной были снова скованы тяжёлыми кандалами с цепью. Несмотря на общую напряжённость ситуации, Джек не мог справиться с предательской улыбкой: все вокруг казалось диким, хаотичным, концентрированным абсурдом. Как затянувшаяся глупая шутка, смешная лишь потому, что она шутка, но никак не по причине своей искромётности. Околореальные, фантомные стены, облицованные дорогим мрамором, то отдалялись, то приближались, то складывались над головой и оттого казались театральными декорациями, лёгкими, как перо. По каменному полу струился быстрый чёрный ручей — ногами Джек чувствовал его холод. Он слышал какие-то отдалённые крики, весёлый гомон голосов, истеричное воронье карканье прямо над ухом. Ему стало смешно. Чёрные лакированные двери распахнулись перед ними, и Лондон впервые за долгое время увидел чистое, без единого облака небо и белый, сияющий солнечный диск. Он даже не сощурился, а смотрел, широко открыв глаза. Словно после долгих лет тьмы на миг — на единственный миг — прозреть и увидеть первозданную истину во всем её блистательном величии. А после солнце померкло. На мраморном полу зала суда раскинулась роза ветров, стремясь своими игольчатыми лучами к разным сторонам света. «Правосудие найдёт виноватого», — гласила витиеватая надпись в её центре. Впрочем, в узких кругах эта фраза имела широко известную концовку: «Но пуля найдёт быстрее». Именно здесь крылась печальная истина: в слове «правосудие» слишком мало осталось от его начального значения, а оттого оно утратило теперь всякий смысл. Теодор окинул взглядом противоположную сторону зала, где выстроились в несколько ярусов узкие лакированные столы из тёмного дерева. Среди обвинителей сидел и Бонапарт. Он медленно и чётко постукивал по подлокотнику кончиками пальцев и лениво скользил взглядом по тексту. Лейтенант мысленно усмехнулся: он-то знал, что генерал взял обвинительный акт в руки только сегодня утром. В некотором отдалении от Бонапарта сидели представители гвардии в чистых отглаженных мундирах с начищенными до ослепительного блеска крестами и гербами. В верхнем ряду мазутным пятном чёрной засаленной сутаны маячил священник. Он поглядывал на Теодора с опаской и хорошо скрываемым осуждением, замаскированным под скорбную отрешённость. По правую руку от Бонапарта сидел Филипп Робеспьер — единственный в этом зале, кто точно знал, что надо делать, и, скорее всего, мог провести судебный процесс единолично. В инквизиции он занимался тем, на что Наполеон не считал нужным обращать внимание. На стороне защитников Теодор был один. Он сидел, не снимая забрызганного в дороге плаща, положив ногу на ногу, и с меланхолическим спокойствием оглядывал зал. Инъекция слабого раствора морфия сделала свое дело. Судья, худощавый мужчина средних лет, появился тихо и с педантичной аккуратностью, присущей служителям закона, прикрыл за собой дверь. Он казался до странного неприметным: в его облике не было решительно ничего, за что можно бы было зацепиться взглядом. Серый мундир с узкими красными лацканами и гербом на спине указывал на принадлежность к городскому совету. Это было, в целом, хорошим знаком, учитывая серьёзность обвинений. Если бы дело заинтересовало руководство армии или особо приближенных к королю, на благоприятный исход можно было бы и не надеяться. У гвардейцев же, напротив, личность судьи вызвала недоумение. Они о чем-то тихо переговаривались. Судья показательно неспешно пересёк зал и занял свое место ровно в тот момент, когда часы отсчитали шесть ударов. За решётчатыми окнами ещё проглядывался плотный утренний сумрак. Лейтенант поднял вопросительный взгляд на Бонапарта. Тот сделал неопределённый жест рукой и что-то коротко бросил Филиппу. «Мутный», — буквально прочитал по еле заметному движению губ Теодор. Робеспьер чётким жестом, будто поправив воротник мундира, указал на сидящих позади гвардейцев, все ещё ведущих активную дискуссию, а следом — на себя, Бонапарта и Драйзера. Он завершил свой немой монолог скрещёнными на груди руками. «Не за них, не за нас», — понял Теодор. Лондон стоял посреди зала под чутким присмотром конвоя. Его расфокусированный, опустошенный взгляд на краткий миг задержался на судье, а затем соскользнул туда, где, по мнению наёмника, должно было быть пусто. Но удивиться Джек не успел. — Господа, попрошу тишины, — неожиданно твёрдым и отчётливым голосом произнёс судья, красноречиво глянув на гвардейцев. В наступившей тишине было слышно, как по водостокам с шипением бежит талая вода. — Процесс по делу о содействии в совершении многочисленных убийств… — Ваша честь, — вставая со своего места, прервал судью Бонапарт. Почти все присутствующие обратили на него взгляды, полные недоумения. — Позвольте исправить Вашу маленькую оплошность. Мне кажется, или я услышал слово «содействие»? Теодор понял: представление началось. Бонапарт всегда отлично знал свою роль и брал на себя всё внимание окружающих. — Что вы хотите этим сказать, господин Бонапарт? — Насколько я понимаю, здесь только один подсудимый. Чтобы говорить о содействии, нужны веские доказательства, которыми суд не располагает. Я настаиваю на обвинении в убийстве, но не иначе. — Это несколько усложняет дело. Впрочем, если Вы, как обвинитель, можете предоставить доказательства, Ваше заявление будет рассмотрено. — Если нет крайней необходимости и дальше сотрясать воздух формальностями, я готов предоставить свидетеля прямо сейчас. Главы государственных военных организаций по закону имеют право изменять ход судебного процесса. Разве можно возразить закону? Пока все шло по заранее намеченному, хотя и довольно сырому плану. Наполеон указал свою позицию и полностью сбил установленный порядок процесса. Закон, к которому так уверенно апеллировал Бонапарт, звучал несколько иначе. Теодор вообще первый раз слышал о его существовании. Он видел, как Филипп едва заметно усмехнулся. Это явно была его работа. Закон Ларты имел адскую бездну противоречащих друг другу трактовок. Простому обывателю он показался бы абсурдным, но в умелых руках превращался в мощное оружие. — Разве можно возразить главе инквизиции? — в голосе судьи послышалось едва заметная ирония. — Что ж, если вы хотите ускорить дело, не буду вам препятствовать. Однако регламент судебного процесса вынуждает меня узнать мнение обвиняемого. Это необходимая часть. — Раз уж вы настаиваете, — развёл руками Бонапарт. Он опустился на место и быстро переглянулся с Филлипом. Поймав взгляд Драйзера, генерал опустил руку на соседнее кресло и еле заметно постучал по жёсткой обивке, а после кивнул в сторону обвиняемого. Теодор скопировал его жест и взялся за спинку соседнего кресла, проверяя, не прибито ли оно к полу. Непривычное беспокойство пробежало холодком по спине. «Глупо», — мелькнуло на периферии сознания. Абсолютно глупо. Но всё, что оставалось делать, — сыграть на безусловных человеческих рефлексах. Резкий звук упавшего на каменный пол кресла произвёл эффект выстрела — вздрогнули почти все. Взгляды мгновенно устремились к источнику шума. — Прошу прошения, — процедил Теодор, опёршись рукой о спинку своего кресла, и сконцентрировал взгляд на подсудимом. Теодор почувствовал, как болезненное жжение разрастается и опутывает плющом всё тело. Он сжал руку в кулак, с силой впиваясь пальцами в ладонь. Проклятие, с которым они были уродливо сплавлены, скованы, как сиамские близнецы, давно уже обрело свою собственную волю и разум, крепнущий день ото дня. Подросший зверь уже норовил перегрызть тоненький поводок и наброситься на своего ослабшего хозяина, чтобы измучить и растерзать его. Забытое ощущение ударило по всем рецепторам, пуская сердце галопом. Скудных человеческих человеческих слов не хватило бы, чтобы описать то, что накрывало беспросветной волной в такие моменты. Теодор провел пальцами по щеке и украдкой взглянул на свою ладонь. На ней поблескивала прозрачная влага, как если бы он действительно плакал, но крови не было. Заскребшийся было страх в тесной клетке рёбер утих, отступил. Лейтенант был не из тех, кто жаждет отсрочить неизбежное, но проклятие не считалось с его нравом, оставляя за собой последнее слово. Так некстати вспомнились тёмные кровавые полосы, рассекающие резными дорожками бледное скуластое лицо и глаза, красные, воспалившиеся, с ветвистой сосудистой сеткой, и безобразный свинцовый зрачок. Видение было столь ярким, что, протянув руку, Теодор мог бы сжать хрупкую гортань нервно дрожащими пальцами и услышать звучный долгожданный хруст. — Всё в порядке, лейтенант? — спросил судья, обозначая своё удивление слегка приподнятой бровью. Кто-то очень смекалистый тихо, но язвительно объединил в одном предложении «еретик», «поехавший» и «не слезает». Впрочем, куда важнее было то, что развернувшаяся суета наконец привлекла внимание наёмника. И он поднял прищуренные от света глаза на Драйзера. Поймать расфокусированный взгляд было сложно. Чужое сознание нехотя, с трудом пропускало чужака сквозь плотный вакуум эйфорического покоя. Его сознание было бы трудно подавить. Слишком сильным, плотным и стойким было оно даже теперь, под действием морфия. Теодор чувствовал, как в слезниках глаз снова скапливается влага, но на проверку времени не было. Приходилось прилагать все силы, чтобы сидеть неподвижно: на него все ещё смотрели с плохо скрываемым ядовитым любопытством и осуждающей насмешкой. — Все в порядке, продолжайте, Ваша честь, — с властным нажимом заявил Бонапарт, напряжённо вглядываясь в лицо подчинённого. В воздухе повисло несколько напряжённых мгновений, прежде чем судья, поправив аккуратную оправу очков, обратился с вопросом к Лондону: — Подсудимый, Вам ясна суть обвинений? «Да, Ваша честь», — с болезненным напряжением произнёс Теодор голосом пленного наёмника, не теряя тусклого неосознанного взгляда из-под чуткого контроля. Чужое тело, как неудобная, непослушная марионетка, нехотя подчинялась воле проклятия, размыкая спёкшиеся в лихорадке губы.***
Бонапарт раздражённо распахнул тяжёлую стеклянную дверь, ведущую в промёрзшую, пропитанную насквозь простылым воздухом и сыростью оранжерею. Стекло угрожающе задребезжало, и, если бы Робеспьер не придержал дверь перед оглушительным хлопком, она, вероятно, изошла бы трещинами. Филипп пропустил Теодора вперёд и зашёл следом, кинув быстрый взгляд в тёмную клоаку мраморного коридора. В холодной комнате, спрятанной за толстым мороком витражей, выходящих мутной сетью на северную сторону, не вырос бы и полярный мох, а оттого в ней круглый год, даже в самые тёплые дни лета, бывало пусто. Тусклый дневной свет дрожал и отливал мертвенной синевой в тысяче маленьких оправленных железом стекол. Сквозняк упрямо и настойчиво протискивался в стыки и мельчайшие зазоры между ними. — Рисково, — лаконично описал ситуацию Робеспьер, задумчиво разглядывая сколотые ряды каменной мозаики на полу. — Это уже не суд, а вакханалия. Скоро полдень, а выслушали только обвинителей. Чего он тянет? — вспылил Бонапарт, нервно меряя шагами грязный пол. — И правда, у нас козырная карта стухнет, — тихо ответил Филипп, вызывая у собеседников вымученую усмешку. Из зала суда на перерыв практически все вышли в усталом раздражении. Дело затянулось из-за одного странного и необъяснимого обстоятельства: никто не мог с уверенностью установить личность обвиняемого, а те, кто знал наверняка, молчали. Это было слишком похоже на театральное представление, однако решительно невозможно было понять, комическое или трагическое. Впрочем, искренне веселился только один человек. — У меня времени — хоть задом жуй, — съязвил генерал, обращаясь к Филлиппу. — Пора закругляться. Я сделал уже слишком много для этого сомнительного мероприятия. Надеюсь, оно того стоит. Робеспьер заметно напрягся, потому что последняя реплика была адресована не ему. Она прозвучалапрозвучала тихим шипящим треском. Опасным треском тонкого льда. — Сколько раз мне ещё придётся… — начал Бонапарт и осекся, презрительно дернув уголком губ. Это было уже слишком. — Сколько раз мне ещё придётся подставляться и вилять хвостом как шавка перед этой шайкой конечных ублюдков?! — прогремел звучный, сильный, как раскат грома, голос генерала. Отблески свечей ложились диким, призрачным светом на его неестественно прямую, высокую фигуру. Никто не смел одернуть его и упрекнуть в сквернословии в стенах церкви. Все присутствующие затаились, как мелкое пустынное зверье, учуявшее стремительное и неизбежное приближение бури. В центре зала стояли три человека. Нет, неверно. Двое и один. Воины, со смирением исполняющие священный долг и еретик. Изменник. Иуда. Иуда, который стоял между ними и кашлял кровью, едва заставляя себя сделать следующий вдох, и Слуги Господа, не смеющие поднять взгляда с затёртых каменных плит. А он мог. А он смотрел самому Наполеону Бонапарту в глаза и давился собственной кровью. С растрёпанных белоснежных прядей волос падали на пол алые капли. Окровавленные губы изгибались в болезненной гримасе, напоминающие полубезумный оскал раненого зверя. — Киньте его, незачем пачкаться, — чеканя слова, с кривой и опасной усмешкой приказал Бонапарт. В его голосе сквозил могильный холод, не предвещающий ничего хорошего. Изменника действительно швырнули на каменный пол, заставляя встретиться щекой с ледяным, надраенным до блеска мрамором. Бонапарт обманчиво-размеренным, спокойным шагом подошёл к алтарю и плавным движением руки взял с резного аналоя Священное Писание. Длинный подол кожаного плаща со змеиным шипением проскользил по невысоким ступеням. — Сейчас ты поклянешься на драной Библии, что вернёшь мне этот долг. Поклянешься на коленях перед каждой паскудой, перед последней тварью в этом зале… — проговорил генерал, понизив голос почти до шепота. Перед изменником с громким хлопком приземлилась тяжёлая, богато отделанная драгоценными камнями книга. —… но тебе, дрянь, я не поверю. Ни единому твоему гнусному слову, — заявил Бонапарт громко, так, чтобы услышали все. — Ну так что, господа, есть среди вас безумцы, готовые за него поручиться? По залу прошёл тихий ропот. Генерал с торжествующей ухмылкой огляделся, выдержав короткую, но эффектную паузу. — Жаль, — наиграно-печально констатировал он. — У тебя, — обратился он к бывшему подчинённому — есть три минуты, чтобы объяснить мне, что ты, мать твою, сотворил. Звук взведённого курка заставил всех шокировано вздрогнуть. Дуло револьвера было направлено на предателя. Из кармана Наполеон вытащил часы на цепочке и небрежным движением отщелкнул крышку. — Время пошло. В абсолютной тишине, казалось, было слышно нервное тиканье стрелки. Никто не решался даже пошевелиться. Буря достигла своего апогея, и теперь конец ее был близок и даже слишком очевиден, но — правилен. Нерушимый союз причины и следствия. — Стреляй. Думаешь, я дорожу своей жизнью? Они все были там и волею судьбы смотрели на происходящее через призму своей роли: Робеспьер — глазами потрясенного, охваченного ужасом зрителя, Бонапарт — глазами разгневанного палача, а Драйзер — глазами изгнанника, отступника, преданного анафеме. Если бы Филиппа спросили, что он думает об этом, он, несомненно, ответил бы, что каждый заблуждался по-своему. Правды нет там, где есть деление на правых и виноватых, на оступившихся и безгрешных. Неподъёмный груз вины за это чудовищное прошлое и не менее чудовищное настоящее ложился тяжелой могильной плитой на плечи всех и каждого в большей ли, в меньшей ли степени. Драйзер невольно ткнул их в это носом, как слепых котят. Ткнул своим горьким, болезненным примером, безжалостно, самоотвержено взвалив — на одну лишь долю секунды — космическую тяжесть их общей вины на себя самого. Каждый раз, задумываясь об этом, Робеспьер последовательно, словно раскладывая карты, выстраивал разные логические цепочки, пытаясь учесть все факторы, что привели к их общей трагедии, к позорному провалу всей, казалось бы, здоровой системы. Однако почти всегда приходил к похожим выводам. — Пора, перерыв кончился, — осипшим от напряжения голосом проговорил Филипп и предусмотрительно распахнул дверь перед генералом.***
— Прошу свидетеля представиться и кратко изложить свою позицию. Представители сторон могут задать по одному вопросу в произвольном порядке. Свидетель, стоящий за спиной наёмника, аккуратно расправил отвороты рукавов и внимательным взглядом ядовито-зеленых цепких глаз прошёлся вдоль и поперёк по спине подсудимого. — Моё имя Оноре Бальзак. С вашего позволения, начну с того, что подсудимый был моим попутчиком некоторое время…