По талому льду

      Теодор смотрел в глаза генералу прямо, без смятения, будто отдавал дань ненасытной совести. Годы не смогли изменить незыблемое: он не боялся Бонапарта. Не боялся ни его полубезумных замашек, ни резких слов, всегда бьющих точно в цель, ни змеиной, угрожающе-властной манеры, которую генерал щедро показывал всему свету как нечто особенное и исключительное, принадлежащее только лишь ему одному. Теодор давно научился смотреть в саму суть вещей, опуская незначительные подробности. Он знал, что даже самая опасная и пугающая сущность всё же имела под собой простую природу. В конце концов, разъяренный тигр - это всего-навсего разъяренный тигр, но никак не более. — Простите, Ваша Честь, но из слов свидетеля можно сделать лишь один вывод: настоящий подсудимый и тот, кто в данный момент занимает его место, — два абсолютно разных человека, ведь одна и та же личность не может в самом деле одновременно находиться в пятидесяти милях от границы и пересекать её же, — обращаясь к судье, но не разрывая зрительного контакта с генералом, сообщил Теодор.       Кто-то хмыкнул, скрывая усмешку, а затем снова воцарилась тишина. — К тому же давайте судить честно: сборник поправок на случай военных конфликтов никто не отменял, — медленно, словно растолковывая несмышлёным детям прописные истины, продолжил Драйзер. — Позвольте, лейтенант, сейчас это неактуально. На данный момент, насколько мне известно, наше государство не ведёт войн.       Лицо Теодора на миг исказило подобие снисходительной улыбки. — Об одном ли государстве мы говорим, Ваша Честь? В сущности, всё это — сизифов труд. Через несколько часов, когда начнётся всеобщая мобилизация, приговор будет аннулирован. Подсудимый, если глаза меня не обманывают, вполне призывного возраста.       В зале суда повисло изумлённое молчание. «Псих. Опять бредит», — донеслось откуда-то с задних рядов. Прежде чем судья нашёлся с ответом, Бонапарт встал с места и стукнул рукой по столу, привлекая внимание.  — Это дело я забираю до выяснения обстоятельств. Все свободны.       До того, как кто-либо успел остановить его или возразить, генерал встал с места и направился к выходу. Всем прочим только и оставалось, что смотреть ему в спину, провожая взглядом до самых дверей.       Мысли Теодора резко сменили свой вектор, и он даже не попытался насильно вернуть их в прежнее русло, усмирив извечным: «Не время». Знал: бесполезно. Раньше он бежал от прошлого, спотыкаясь, падая, лишаясь последних сил, но то, подобно океанской волне, настигало его, обрушивалось сверху всей своей оглушительной стихийной мощью. Теперь он не боялся обернуться назад. В конце концов, все эти события уже миновали, лишь их отголоски, призрачные тени могли потревожить разум. Куда страшнее и осязаемее было грядущее.       Так что же привело его тогда, отчаявшегося, измождённого, озлобленного, готового вступить в жестокую сделку с разумом и совестью, в Фортенбергский собор, где в этот поздний час никого почти и не было? Что заставило его пойти против самой природы человека?       В ту роковую осень война вспыхнула с новой силой и пролетела огненным смерчем по стране, сметая и жадно пожирая всё на своём пути. Отставая в техническом развитии от остального мира столь сильно, сколь различается неразумное дитя и мудрый старец, Ларта всё же имела весомый аргумент в этом противостоянии. Тогда об этом, конечно, никто ещё даже не подозревал.       Тогда был зябкий осенний день.       Шуршали, не умолкая, репродукторы на растрескавшихся от сухости деревянных столбах, толпились люди на платформах, намереваясь уже брать штурмом высокие борта товарных вагонов; стоял жуткий гвалт, плач детей и разгульный пьяный смех. Никому ещё не приходило в голову, что через несколько часов оборвутся, как тонкие телеграфные провода, и канут в Лету тысячи судеб. Как глупо и как безжалостно! Жизнь человека так сильно потеряла в цене, что, наверное, и к бродячей собаке иные проявляли большее снисхождение, чем к себе подобному. Казалось, некуда уже опускаться, не бывает хуже и гаже, но люди испокон веков умели удивлять. — Какая ирония: они видят спасение в этом, — прозвучало едко, зло, с грубой насмешкой, но лейтенант услышал почти незаметную дрожь, утопившую конец фразы в общем шуме.       Драйзер с отвращением дёрнул плечом и отступил на полшага: гвардеец стоял слишком близко, словно специально намереваясь вывести его из равновесия.       Эвакуация напоминала задачку с подвохом: вроде простую как дважды два, но явно имеющую дополнительные данности, которые указывали на принципиально новый ответ. — Что ты имеешь в виду? — отстранённо, стараясь не выдать своего интереса, спросил Теодор, чуть повернув голову к вынужденному собеседнику. — Я слышал, тебя там, — гвардеец неопределённо махнул рукой, — за умного держат. Не подводи Бонапарта, догадайся с трёх раз. Как думаешь, в столице нужны лишние проглоты?       Вот оно! Вот то, чего так отчаянно не хватало в этой задаче, главное, определяющее условие. Выходит, если в столице не нужны эти люди, значит, они не выйдут на Фортенбергском вокзале. Не выйдут они и раньше: на пути больше нет городов, только пустоши. Они будут разгневаны, обозлены, как медведь, которого подняли по весне из берлоги. У тысяч людей по щелчку пальцев отняли дом, отняли привычный уклад жизни, а значит, они автоматически стали опасными. Человек, у которого нет дома — бродяга. Живой бродяга — разбойник, вор. Умный и догадливый, а ко всему ещё и живой скиталец — потенциальный мятежник.       Всё это значило лишь одно: поезд исчезнет где-то в пути.       Первой мыслью, посетившую Теодора после этого ошеломительного, ужасающего открытия, было то, что надо непременно остановить поезд. Он чуть не рванулся уже к головному вагону, но в последний миг его схватили с двух сторон под локти и зажали рот рукой, обтянутой холодной кожаной перчаткой. В нос ударил резкий запах керосина. — И что ты собираешься делать? — протянул знакомый голос почти ласково. — Допустим, у тебя получится, ты у нас товарищ настойчивый, правда, не в меру идейный. Дальше — ты что, Христос? Куда ты денешь людей? Расскажешь им про то, что здесь теперь жить нельзя и отпустишь восвояси?       Теодор судорожно выдохнул. Его грубо дёрнули назад за локти, и он не сразу понял, что смотрит прямиком в тёмные немигающие зеркала проклятых глаз.. Гамлет легко подхватил его за плечи, удерживая от падения, и изящным взмахом руки отпустил помощника, еле обозначив одними губами: «Свободен». Он и сам не понял, кому было адресовано это слово.       Драйзер очнулся уже в густых осенних сумерках. Холодный ветер обдувал лицо, возвращая ясность ума. На опустевшем перроне было тихо, только покачивались со скрежетом ржавые цепи фонарей. Теодор встал, растирая замёрзшие ладони, и огляделся. Гамлет услужливо оставил ему память, всё оставил, до последней секунды, но вот только теперь лейтенант ощущал лишь холодную решимость. Он не представлял ещё, что собирается сделать, но уже был готов к любому следующему шагу. Шагу, после которого его жизнь определённо разделится на «до» и «после».       У железной ограды, прямо на бетонной платформе, сидел старик и молился так отчаянно, горячо, слёзно, вознося заскорузлые руки к небу. Так не молятся за себя.       Теодор застыл на месте. Его внезапно поразила до глубины души та голая и омерзительная истина, что Бог, к которому тот так искренне взывал старик, и Бог, именем которого благословил их на эту чудовищную миссию отец Фридрих несколько дней тому назад, — один и тот же Бог. Как же вышло так, что всемогущий владыка оказался столь многоликим? Неужели и в Его помыслах был какой-то существенный изъян, привёдший к трагическому растлению человеческой души?       Отец Фридрих был его духовным наставником в те ещё времена, когда Теодор только поступил на военную службу. Он произвёл на юный пытливый ум столь сильное впечатление, что ни одно его слово не пропускалось Драйзером мимо ушей.       Но как же он, тот, кому Теодор действительно верил, тот, в чьих словах ни на секунду не сомневался, мог так вероломно и гадко предать его доверие? Как мог он пасть так низко в глазах того, за чью душу держал ответ перед самим Богом?! Как он только смел… — В вашем участии больше нет необходимости, господа, — сообщил Теодор подошедшим гвардейцам, старательно изображая учтивость. От чистой фальши, скользящей в его собственном голосе, сводило зубы. — Отныне это дело касается только тех, кто имеет к нему прямое отношение. — Больно складно заливаешь, еретик. Я слышал, ты там далеко не последний любитель уколоться чем-нибудь интересным. Странно, что ещё соображаешь, — хохотнул гвардеец, пройдясь наглым, надменным взглядом по плечам Теодора. — Погоны-то, лейтенант, отчего не носишь? Соро́к боишься?       Прочие гвардейцы расхохотались, одобряя дерзкую выходку товарища. Тот обернулся к ним, продолжив громким шёпотом: — А гриву отрастил, чтобы Бонапарту удобнее держаться было, когда…       Когда одинокая капля крови разбилась о мраморный пол, смех резко, неожиданно стих. Ещё не растаявшее до конца веселье на лицах королевских солдат смешалось с настороженностью. Они тихо попятились назад, упираясь спинами в высокий каменный бортик судейского престола.       Гвардеец медленно осел на колени. По его побелевшим губам скатилась алая капля. Он силился вдохнуть, но кровь, стоящая в горле, не давала ему этого сделать, словно бы кто-то сжимал шею железной хваткой, перекрыв доступ к спасительному кислороду. — Псих, — севшим, испуганным голосом прошипел один из солдат.       Теодор смотрел на гвардейца, не чувствуя ни сожаления, ни торжества справедливого возмездия. Здесь не было справедливости, здесь был всё тот же нерушимый союз причины и следствия. Проклятие глухо шипело, сочилось ядом: оно слишком долго ждало. Ему было мало. Как бурая речная вода, поднимающаяся над тонким, хрупким льдом в весенней полынье, «яд» растекался жгучим пятном, жадно вытравливая, пожирая человеческую волю и совершенно искажая мысли. — Если бы мне когда-нибудь пришлось пытать тебя, — мягко, без угрозы начал Драйзер, — то сначала я бы вырвал тебе язык. Ты бы сразу понял, как это иронично. Ты же любишь шутки? Зачем пытать, если всё равно не добьёшься ни слова? На самом деле всё просто: я шуток не люблю.       Теодор с юных лет не видел ничего забавного в окружающем его мире. Ни глупость, ни чужие изъяны, ни болезни, ни горькая нищета — ничто из того, над чем люди по обыкновению своему смеялись, от безысходности ли, по злому ли умыслу, не веселило его. Правильнее, наверное, было бы даже сказать, что его вообще ничего не веселило.       Люди смеются над тем, что по природе своей должно вызывать ужас: смеются, смотря на войну с другого конца континента, смеются над смертью, будучи живыми, смеются над голодом и болезнями, будучи сытыми и здоровыми.       Те, у кого мёртвых больше, чем живых, не смеются.

***

      Он сталкивался со смертью и раннее, но та никогда не обращала к нему своего истинного лица. Он был солдатом, он видел не раз и чудовищную, и быструю, и медленную, и мучительную смерть, но тогда не мог охватить умом всю ту бесконечность следствий, что она несла с собою. Вот и теперь в этот обвальный, катастрофический миг, застывший между его деянием и не пришедшим ещё в полной мере осознанием происходящего, Теодор ужаснулся самого себя. Он словно глядел в расколотое зеркало, искажающее, коверкающее до неузнаваемости. Что-то медленно, но неизбежно умирало в нём, гибло, оставляя за собой мучительную пустоту; под рёбрами расползался мёртвый, абсолютный холод. Этому чувству не было имени.       Однажды кто-то сказал ему, что человек слаб. Что если даже он, кажется, безгрешен, совершенно чист душою, то значит лишь, что Бог ограждает его от всех человеческих страстей и соблазнов. Теперь Теодор отчего-то вспомнил это.       Выходит, он всегда был готов к подобному изуверству? Неужели просто не было подходящего случая, когда бы вышла на поверхность эта существенная слабость его души?       Одеревеневшими ледяными пальцами Теодор нащупал плотный выступ гортани и узкую, еле ощутимую расщелину между хрящами. Лезвие хорошо наточенного клинка полоснуло по не отдавшей ещё тепло жизни коже и неожиданно мягко, бесшумно погрузилось в плоть. Теодор с уверенной силой надавил на рукоять, проталкивая лезвие глубже, почти без усилия преодолевая сопротивление расслабленных мышц. В тот миг, когда клинок коснулся твёрдых позвонков, Теодора посетила глупая, несуразная мысль: почему так просто? Отчего человеческие тело так хрупко и податливо, отчего так слабо перед болезнями и смертью? В этом он усмотрел злой умысел Провидения: слабая и прихотливая оболочка - тюрьма для бессмертной души. Лезвие, словно не отсекая голову от тела, а разрезая подтаявший снег, вошло аккурат в стык между позвонками. От шока Теодор не чувствовал усилия собственных рук: пальцами одной он неосознанно обхватил лезвие, вспарывая тонкую кожу. Боль не ощущалась, и теперь уже решительно невозможно было понять, чья кровь блестела на его руках.       Сжав отсечённую голову в дрожащих ладонях, Теодор как завороженный поднял её над собой, чтобы рассмотреть отблески тысяч свечей, сияющих в распахнутых глазах наставника. Неровный срез сочился кровью. Крупные тёмно-алые капли стекали по запястьям, забирались в рукава. На миг Драйзер даже всерьёз подумал о том, что она никогда не остановится. Он живо представил, как тёплая кровь заливает мраморный пол, быстро, словно во время морского прилива, поднимается выше и выше.       Он оставил отсечённую голову на ступенях алтаря, и, переступив через тело, медленным твёрдым шагом направился к выходу. Сколько же времени пройдёт, прежде чем кто-нибудь разгадает эту нехитрую загадку?       Как оказалось, хватило часа.       Его левая ладонь была исчерчена тонкими рваными полосками шрамов. Он хорошо выучил жестокий урок, но если б вдруг Бог проявил несвойственное Ему милосердие и дал ещё один шанс, Теодор не переменил бы своего решения. Ведь если бы он поступил иначе, то и не смог подобраться к истине так близко, как только может это сделать простой смертный. Истина пугала.       В тот день лейтенант Теодор Драйзер действительно умер. Это мог подтвердить каждый, кто кто находился в церкви. Просто Наполеон стрелял чуть лучше, чем все думали, а Макс слишком хорошо делал вид, что несёт мёртвое тело. Бонапарт видел определённую пользу в жизни Драйзера, а Галлбрейт не видел никакой пользы в его смерти. Невозможно вытащить одну ступень, не разрушив всей лестницы, и без того грозящейся пойти прахом в любой момент. Оттого Бонапарт не испытывал ни сомнения, ни досады на свою излишнюю осторожность.       Для Теодора до сих пор оставалось загадкой, когда генерал и Макс успели договориться.       В зале суда царила гулкая пустота. За окном, пригревшись на карнизах недовольно кричали вороны, тесня друг друга. По стеклу тихо постукивали мелкие капли моросящего дождя.  — Чудак-человек. Ещё пугать не начинали, а он уже чуть волосы на себе не рвёт от страха, — прозвучало из-за спины. Прозвучало без иронии. Так обычно рассуждают о жизни экзотических животных: с должной долей удивления и живого интереса. — Страх — единственное, чего мы не можем контролировать. Человек боится неизвестности, неизвестность порождает страх. Замкнутый круг, — отстранённо произнёс Теодор, поворачиваясь.  — Думаешь, мы не можем его разорвать?  — Только если перешагнём через свое человеческое начало, — устало выдохнул Драйзер.  — Ты смог. Как же тогда неизвестность? Или создатель теории являет собою исключение из неё?  — Я не боюсь неизвестности. Неизвестность — шаткое оправдание всему, чего мы не можем познать.       Оноре сидел прямо на полу посреди зала, а пленный наёмник, укрытый двумя плащами, лежал рядом с ним и, кажется, спал. — Сколько времени прошло? — спросил Теодор, сделав нехитрые выводы. — Около часа. Ты не шевелился. После того, как гвардейцы утащили своего шутника, никто не появлялся здесь, — сообщил Оноре и плавно, бесшумно поднялся на ноги. — Предпринимать что-либо сейчас бессмысленно. На совете решат, вступит ли Ларта в войну или просто отдаст часть территорий. От выбора будет зависеть наша дальнейшая деятельность. — Что одно, что другое — исход один. Кто бы ни сидел на троне, кто бы ни командовал войсками. Рано или поздно мы окажемся в самом пекле.  — По-твоему, всё уже давно определено? Какова же тогда наша роль, если мы не имеем власти над судьбой?  — Наша роль — быть на своих местах. Что толку, если ты замахнёшься на чужое?       Один из голосов Джек определил сразу, с первых слов. Второй же, ровный, негромкий, узнать было трудно. Его владелец словно говорил через силу, не желая расставаться со своими мыслями. Лондон не мог вытащить этот странный тембр с шипящим, словно капли кислотного ливня, и монотонным северным акцентом из вязких глубин памяти и связать с образом человека, обладающего им.       Лондон внимательно прислушался к разговору, стараясь не выдать себя случайным шевелением.       Оноре и неизвестный говорили о войне. Джек еле заметно приоткрыл глаза, различная силуэты высоких окон и две размытые фигуры на их фоне. Из-за дневного света, бьющего по воспаленным глазам, он не мог разглядеть того, второго человека. Почему-то возникло лёгкое, едва уловимое ощущение, будто подобное уже происходило. Джек ждал, когда неизвестный заговорит снова. —… что толку, если ты замахнёшься на чужое?       Наёмник непроизвольно дёрнул плечом от неожиданности своей догадки. Один из плащей, которым он был укрыт, с шелестом пополз вниз, на пол. Джек попытался незаметно удержать его рукой, но в зале, как назло, было слишком тихо.