***
Бонапарт прошёлся тяжёлым взглядом по пропитанным свежей кровью бинтам. — Мразь, — отстранённо прошептал он. Не со злобой, а так, будто озвучивал давно известный факт. Человек, лежащий на полу, смотрел в высокий свод купола остекленелыми глазами. Бонапарт присел перед ним на корточки и провел кончиками пальцев по холодной, мертвенно–бледной маске лица. — Уйти надеялся? Человек не отвечал. Если бы не тяжёлое, прерывистое дыхание, вздымающее рёбра под тонкой кожей, Бонапарт мог бы сказать, что тот мёртв. — А с чего, позволь спросить, ты решил, что так можно? — процедил генерал сквозь сжатые зубы, заранее зная, что ему не ответят. Его единственный слушатель оставался безучастным. — С чего ты решил, что тебе так можно? — бархатный, глубокий голос сломался, как сухой тростник, на этом жалком, уничижительном «тебе», утратив всю свою властную мощь. Сдерживаемый гнев клокотал внутри смертельным ядом, сжимал горло, не позволяя вырваться одичавшей стае слов. Генерал медленно выдохнул и зажмурился до пульсирующей боли под веками. От едкого свечного дыма глаза его слезились, а оттого в тусклом призрачном свете лицо, сотканное из хаотичных штрихов тени, казалось, выражало странную, противоестественную смесь злобы и отчаяния. Сейчас он сам напоминал себе собаку, у которой пытались отнять обглоданную и неприглядную кость, что обыкновенно валяется у всех на виду. Чуть подрагивающие пальцы Наполеона спустились по шее на плотно стянутое бинтами плечо. Мстительное торжество охватило его разум, как только он явственно ощутил размеренную, медленную пульсацию крови под прохладной кожей. — Сколько ты собираешься молчать? Думаешь, можешь отказаться от своей жизни? Думаешь, блаженный мученик? Теодор не отвечал. Если бы он даже попытался, то не смог бы выдавить из себя и слова. Где–то между вязкими бредовыми видениями и холодной реальностью крутилось тошнотворное осознание того, что он ещё дышит. Каменный свод под куполом крутился степным песчаным вихрем. Лёгкий ветер вплетался прохладной лентой в пряди волос, ласкал уставшее тело, разгонял душный, едкий запах благовоний. Когда-то они вели себя иначе.***
Свежий весенний ветер стремительно гнал по небу драные клочья облаков. По огромному, вымощенному колотой плиткой двору, окружённому неказистыми типовыми корпусами духовной семинарии, неслись шумные стаи прошлогодних листьев. В центре его стояла потемневшая от времени кирпичная церквушка с вытянутыми щелями окон. Теодор почему — то отчётливо помнил каменную табличку над входом, гласившую: «Покайся, ибо приблизились Царство божие». Последние три буквы в слове «покайся» были совсем бледными и почти незаметными. Случалось, на утренней молитве какой–нибудь юный семинарист не мог сдержать ухмылки, думая, наверное, что он первым заметил эту волнующую особенность. За это несчастный несколько часов кряду мёл двор страшной, как смертный грех, плешивой ивовой метлой. Эта метла отчего–то стала единственным воспоминанием, которое было способно вызвать у Теодора улыбку. У ступеней церкви, опираясь на древко той самой метлы, стоял человек, чьё имя однажды вплетётся в ровные типографские строки самых жутких, грязных и безобразных страниц истории. Рано. Все это будет потом. А сейчас он, морщась, потирает ссадину на щеке. Дрался. Дрался с тем, кого он никогда не сможет понять. С человеком, который однажды вместо сулящей статус и звания Академии уедет на фронт с последней призывной волной. С человеком, который вернётся с двумя сияющими, как тающий лёд под весенним солнцем, звёздочками на новеньких погонах, с двумя пулевыми, контузией и потухшими стальными глазами. С человеком, который оставит за плечами тысячу миль и сотни жизней. Об этом, конечно, ещё никто не знает. Наверное, это к лучшему. Ветер разгонял сметённую в кучи листву. Больше всего в этой жизни Наполеон Бонапарт не любил напрасный труд.***
Как соблазнительна порой мысль о том, что наша жизнь — череда случайностей. Нам кажется, что мир столь хаотичен, что в этой неразберихе концов не найдёшь. Пора посмотреть правде прямо в глаза: всё связано настолько крепко и закономерно, что нам порой не под силу понять это. Весь мир — огромные весы событий, вечный и страшный механизм, который человеческому уму обмануть не под силу. Порой судьба может дать нам ключ, позабыв о двери. Один из вошедших определённо занимал особое место в списке тех, кого Теодор предпочёл бы обходить стороной. Так вышло вовсе не потому, что тот гордо носил багровый мундир и имел прескверный нрав. Настораживало другое: этот человек, пожалуй, единственный во всей гвардии не боялся запятнать свою репутацию. Однажды Бонапарт иронично подметил, что если Гамлет — правая рука генерала Гексли, то Дан Хонг, стало быть, левая. Второй же человек, переступивший порог зала, редко дышал одним воздухом с простыми смертными. Теодору он всегда представлялся дорогим музейным экспонатом, отделенным от остального мира толстым слоем закалённого стекла. Он, генерал Аарон Гексли, никоем образом не походил на человека, способного держать в узде королевскую гвардию. Более удивительным было лишь то, что этим он занимался не первый год. В узкой нише было страшно пошевелиться. Теодор успел трижды проклясть архитектора–недоумка и всех его ближайших родственников: гладкий мраморный пол плавно закруглялся, сливаясь со стеной. — Только не шевелись, — еле слышно прошипел Драйзер наёмнику. Дверь тихо захлопнули. — Оставь здесь. Я распоряжусь, чтобы ночью забрали, — прозвучал тихий голос в гулкой тишине зала. — До утра его вряд ли кто-нибудь спохватится. Раздался глухой звук, будто на пол небрежно опустили что-то тяжёлое. — Вы уверены, что больше никто не слышал? Матушка, Царствие ей небесное, учила меня не затягивать с уборкой. Теодор чувствовал, как дрожит от напряжения рука, которой он упёрся в стену рядом с плечом наёмника. Тот миллиметр за миллиметром съезжал вниз: скользкое дно ниши не позволяло стоять ровно. — Я осторожен в таких вопросах. Тебе не следует сомневаться. Живые свидетели опасны, — в обманчиво–мягком голосе промелькнула еле уловимая досада. — Но и губить непричастных я не стану. Джек, теряя опору под ногами, схватился за руку инквизитора. Тот вздрогнул от неожиданности, когда что-то тускло блеснуло в полутьме. — Разве вам необходимо делать это своими руками? Цепкие раскосые глаза сощурились, останавливая испытывающий взгляд на лице собеседника. Генерал не торопился отвечать Дану, словно бы этот вопрос был давно уже обсуждённым, а оттого поистине скучным. Теодор, пытаясь вернуть контроль, крепко зажмурился и сделал глубокий вдох. Пульс бешено застучал в горле. Наёмник все ещё сжимал железной хваткой его руку. Два маленьких красных огонька злобно поблёскивали, разгораясь все ярче, словно угли в утробе жарко растопленной печи. Гексли не прерывал затянувшуюся паузу. Он прошёлся задумчивым взглядом по стройному ряду колонн в глубине зала. Старая привычка, взращенная им за годы службы в разведке, и врождённая подозрительность не давали ему покоя. К счастью, к тому моменту, как генерал готов был сдаться своим опасениям, его подчинённый снова обратился к нему: — Что вас так беспокоит? Казалось, что Гексли снова не уделит внимания словам Дана: молча развернувшись, он медленным шагом направился к выходу. Хонгу же оставалось только последовать за ним. Однако около двери тот замедлил шаг и задумчиво ответил: — Плохое предчувствие. Дан тихо усмехнулся и явно собирался что–то сказать, но вовремя остановил себя. — Убери, — прошептал Теодор, будучи почти уверенным, что наёмник его не услышит. Чужая ладонь ощущалась раскаленным железом: там, где она касалась его собственной руки, искрилась жгучая боль. Дверь в очередной раз захлопнулась. Джек отшатнулся от инквизитора, вжимаясь в каменную стену. Внезапная вспышка боли немного отрезвила его разум. Рука вмиг онемела до самого плеча, а кожу пальца, в который мертвой хваткой вцепился проклятый перстень, обожгло раскаленным металлом. Лондон медленно выдохнул, боясь случайно коснуться человека, стоящего совсем рядом. Он видел, как лицо напротив искажается от боли, как сизый туман застилает пеленой взгляд, делая его нечеловеческим, пустым. Джек ощутил, как холодный и склизкий страх расползается по всему телу. Инквизитор медленно поднял руку и накрыл ладонью глаза. Джеку казалось, что он даже шагу не сделает. Он мысленно корил себя за то, что не может. Не может переставлять ноги, говорить. Не может не смотреть туда, куда смотреть не следует. Вопреки зову здравого смысла, вопреки своему страху, он так и не сдвинулся с места. Через несколько мгновений чужая рука схватила его за локоть и рывком вытащила из ниши. —Дурень, — прошипел Оноре.***
Бонапарт не любил ждать, но жизнь уже четвёртое десятилетие старательно и терпеливо учила его этому. Учеником он был крайне неблагодарным и на редкость неспособным. Искушённый своей силой, он никак не мог принять то, что время ему неподвластно. Сквозь кованые решётки церковных окон внутрь тихо пробиралась холодная октябрьская ночь. В окна заглядывал бледный, едва заметный в мутном небе серп луны. Таяла, истекала горячими слезами последняя свеча: остальные уже погасли. Бонапарт сидел на узких перилах балюстрады и смотрел вниз, на еле различимые очертания алтаря. Гнев истаял, подобно свече, и на смену ему пришла тлеющая досада. Генерал просидел безо всякого движения несколько часов, проводив стремительно вспыхнувший на склоне пасмурного дня осенний закат и сменившие его бледные сумерки. По галереям, пристроенным под самым сводом, гулял сквозняк. Хлопали и лязгали железные ставни. В такие ночи собор казался Наполеону заброшенным маяком посреди безбрежного океана осенней мглы. В такие ночи, когда здесь не возносили молитвы и не клали поклоны, Дом Божий становился вместилищем зыбких видений. Узкие лунные коридоры рассекали мраморный пол, тонкие, неестественно длинные тени деревьев ложились поверх глубокими трещинами. Словно раненый зверь, чувствующий скорую гибель, под сводами, в водостоках, в щелях между стеклами, отчаянно завывал и скулил ветер. Наполеон не удивился бы, если б в одну из таких ночей в тяжёлую резную дверь постучал сам дьявол. Бонапарт знал, что за ним давно наблюдают: он всем своим существом чувствовал свинцовую тяжесть чужого взгляда. Он отчего–то был уверен, что человек стоит довольно близко к нему. Отсутствие опоры под ногами и высота делали всё головокружительно–фантомным. Чувство баланса на грани пропасти всегда вызывало у Наполеона тёмное, нездоровое влечение: он кидал вызов природе человека, стремящейся к покою и безопасности. — Что, хочешь столкнуть? — без привычной насмешки спросил генерал, так, словно бы ему и впрямь было интересно. Ему не ответили. Ставни снова захлопнулись, погружая собор в кромешный мрак. Наполеон не слышал шагов. Он глубоко вдохнул, упиваясь тревожным, острым азартом, разливающимся смертельным ядом по венам. Генерал знал исход опасной игры, затеянной им, но разум его беспрестанно точила и будоражила мысль об этой секундой утрате контроля. Он был бы даже безрассуден, если б не Проклятие, которое могло собрать его из горстки пепла. — Хочу задать один вопрос, — прозвучало совсем близко. Бонапарт обратил взгляд туда, где по его расчётам должен был стоять говорящий. Тот, видимо, почувствовав чужое внимание, продолжил: — Что будет страшнее: умереть предателем или жить, обманывая себя? Он был слишком сложным. Из его уст даже такой вопрос, требующий лишь выбора, звучал так, будто на поиск ответа вполне могла уйти пара десятилетий. Бонапарт не мог взять на себя такую ношу, поэтому не ответил. — Я не мать Тереза. Не будь ты нужен моему делу, первый вариант был бы тебе обеспечен. — Что ж, ты похлопотал о втором, — заметил надёжно укрытый тьмой человек. Наполеон почти не расслышал этих слов. Новый порыв ветра распахнул ставни, и лунное свечение, хлынувшее в непроглядную темноту, показалось особенно ярким. Густые тени, подобно огромной вороньей стае, брызнули во все стороны рваными чернильными кляксами. Генерал вздрогнул от неожиданности: помилованный им предатель сидел на перилах подле него, бесстрашно отпустив опору, будто бы несколько десятков метров не отделяли их от мраморного пола внизу. — Я уже говорил: я не дорожу своей жизнью, — проговорил он сквозь зубы. На фоне пугающе–белого лица, потерявшего всякое выражение, пустой, бесцельный взгляд светлых глаз был взглядом покойника, которому забыли прикрыть веки. Бонапарт встал, аккуратно расправляя рукава мундира. Сумасшедших он не боялся. Сумасшедших он старательно выискивал и собирал вокруг себя уже не первое десятилетие. — Я знаю, — тихо, но твёрдо произнёс Наполеон. — Знаю, что ты отдашь свою жизнь, когда придёт время. Не от безысходности, а с верой в то, что поступаешь правильно. Тогда и я не смогу тебя остановить. Несколько секунд тишины повисли в воздухе, словно невидимые нити паутины. — Я знаю и то, что ты можешь пойти наперекор. До пола далеко, точно в живых не останешься. Заодно и долг свой захватишь, чтобы с Лондоном на том свете рассчитаться. Безжизненный взгляд преступника свернул недоверием. Он машинально потянулся к карману. — Можешь не искать, — опередил его Бонапарт, протягивая небольшую черную коробку с поблекшей золотистой надписью лейтенанту. — Выпала, когда Макс тебе плечо перевязывал. Мне было не трудно сложить два и два. Наполеон вложил в чужую руку чёрный прямоугольник. Гладкий картон привычно скользнул по ладони предателя. — Ты всё можешь, но если придётся, я достану тебя с того света, — доверительно сообщил Наполеон, наклонившись так, чтобы их лица были на одном уровне. — Я должен знать, что хотел сказать перед смертью полковник Эдвард Лондон, а ты должен ему. Мне нужна разгадка. Найди её, а методы не имеют значения. Ты мёртв для всех, поэтому я не ограничиваю твой путь.***
Бальзак недоверчиво сощурил глаза, словно зрение и впрямь могло его обмануть. Он опустился на колени перед мёртвым телом и осторожно опустил пальцы на шею, пересеченную темно-бордовой полосой. Пульса не было. «Ожидаемо» — подумал алхимик, поворачиваясь к Теодору. — Своего убили, — с сомнением произнёс тот. — Проверю, есть ли документы. — Сомневаюсь. Не трогай, — остановил алхимика Теодор. Тот, втайне надеясь, что лейтенант не позволит ему осуществить задуманное, с готовностью отдернул руку. — Скорее всего, услышал то, что слышать ему не следовало. Душили веревкой: явно хотели, чтобы все прошло тихо. Не уверен, что нам стоит об этом задумываться. — Не думал, что ты можешь такое сказать, но я, пожалуй, соглашусь. Если это и проблема, то точно не наша. А чтобы нашей она не стала, нужно скорее убираться отсюда. Теодор против воли остановил взгляд на посеревшем лице, искаженном предсмертной мукой. Тайна, которую мёртвый уже не выдаст никогда, совершенно точно была впечатляющей. В ином случае глава гвардии не был бы заинтересован в её сохранности настолько, чтобы скрывать ото всех убийство своего подчинённого. Для человека, держащего в своих руках огромную сеть разведки, Гексли действовал крайне неосторожно. Это слишком явно указывало на то, что… — Идём? — прервал его размышления Бальзак. Теодор утвердительно кивнул и повернулся к наёмнику. Лондон стоял, держась за стену и пытался выровнять сбившееся дыхание. — Если сейчас пойдёшь сам, доверия к тебе будет куда больше, чем если я буду и дальше тащить тебя силой. Выбирай, — тихо произнёс Драйзер, подходя к наёмнику. — Тем более, я уже подсказал правильный вариант. Памятуя о той боли, что принесло одно лишь прикосновение к чужой руке, Джек отшатнулся. Инквизитор остановился в шаге от него, ожидая, когда пленник даст свой ответ. — Пойду, — хриплым шепотом ответил Лондон. Он и сам удивился реальности своего собственного голоса. Никогда прежде центральная площадь Фортенберга не казалась Джеку такой огромной. Пересекли они её в гнетущем, тяжёлом молчании. Короткий день начинал угасать, но площадь, где обыкновенно в это время все ещё кипела жизнь, подозрительно затихла. Такая тишина бывает перед грозой — тревожная, напряжённая тишина. Длинный старый парк, ведущий прямо к собору, тянулся до невозможности долго. Пока мимо плыли чёрные от влаги стволы клёнов, Джек смотрел на инквизитора, идущего впереди. Тот не проявлял к нему никакого видимого интереса. Наёмник шёл следом, боясь отвести взгляд и ненароком потерять из виду свой единственный ориентир в бескрайнем море неизвестности. Причина последних событий отчего-то перестала волновать Лондона. Теперь мысли захватила давняя, глубокая, холодная неприязнь к его собственной сущности. Это чувство было рождено не совестью, но долгими и тяжёлыми раздумьями. Разве не заслужил он всего, что происходит с ним теперь? Сам заслужил. Один. Совершенно случайно подняв взгляд на шпили собора, пронзающие небо, Лондон отчетливо понял: не будет ничего больше. Отчего–то именно такую истину принять было легко. «Заслужил» — вторили его мыслям печальные мраморные лики святых. В холодных, лишённых всякого чувства чертах не было упрёка. Бесстрастные судьи подводили финальную черту, размыкая бледные губы: «Заслужил». Инквизитор взглянул на него лишь перед входом в собор. Он будто даже не сомневался в решении пленника безвольно следовать за ним, подобно бродячему псу. «Не будет ничего больше» — мысленно повторил Лондон и слова эти неожиданно откликнулись эхом мрачного торжества в его душе. Кривая, болезненная улыбка исказила лицо Джека в тот миг, когда он поймал взгляд инквизитора. Бонапарт смотрел на опустевшую площадь сквозь мутные стекла витража. Он не обратил внимания на тихий скрип двери за своей спиной. Теодор, пропустив пленника вперёд, тихонько повернул ключ в скважине. В маленькой узкой комнате под шпилем было сумрачно и тихо. Здесь царил чудовищный хаос, будто несколько человек разом старательно переворачивали все полки и ящики в тщетных попытках что-то найти. Свет, слабо проникающий сквозь окна, стоял в воздухе длинными полупрозрачными колоннами, внутри которых плавала невесомая мелкая пыль. Это зрелище, странное в своей обыкновенности, мгновенно завладело вниманием Лондона. Невзирая на мерное биение времени в жилах Земли, вопреки летящей, стремительной, отрывистой жизни, бурлящей голосами, мыслями, первыми полосами газет, медленно кружилась в воздухе мельчайшая пыль. Словно снег, укрывающий города перед долгой, почти бесконечной зимой. В самом углу комнаты, привалившись к неровной кладке стены, стоял Макс. Он выжидающе смотрел на Бонапарта, словно бы несколько мгновений назад они о чем-то спорили, и лишь явление посторонних вынудило обоих умолкнуть. После тяжёлых и резких слов тишина казалась гнетущей, оглушающей. — Что за дурная манера появляться в самый последний момент перед тем, как тебя начнут искать? — спросил Наполеон, нехотя отрывая взгляд от безлюдной серой площади. Тяжелая задумчивость омрачила его лицо и залегла глубокой складкой меж бровей. Теодор никогда не считал себя способным чутко различать оттенки чужого настроения, но теперь он был почти уверен, что Бонапарт озадачен чем-то куда более глобальным, чем прошедший военный совет. Осторожно переступая через разбросанные по полу стопки документов, генерал добрался до стола и сел на него, закинув ногу на ногу. — Всё разворотили, уроды, —отстранённо прокомментировал Бонапарт, окидывая взглядом пол. Он пошарил рукой по мраморной столешнице за собой, находя сиротливо лежащую пачку папирос и медленным, замороженным движением открыл её. — Даже спички не найти. Макс лениво порылся в карманах и покачал головой. Бонапарт тяжело вздохнул и требовательно взглянул на Драйзера. — Кончились. Прежде чем генерал успел воспользоваться своим красноречием, незнакомый тихий голос сообщил: — У меня есть. Бонапарт заинтересованно дёрнул бровью, обратив внимание на человека, стоящего позади Драйзера. На лице генерала отразилось изумление, а уголок плотно сжатых губ пополз вверх, превращаясь в незлобную усмешку. Теодор с затаенной тревогой наблюдал за странными метаморфозами в настроении генерала. — Прекрасно. Говорил же, приятно иметь дело с гильдией. Я начинаю задумываться о том, что моё стадо зря ест свой корм. Плавно оттолкнувшись от стола, Наполеон шагнул ближе к наёмнику. С внимательным интересом разглядывая лицо пленника, генерал удовлетворённо произнёс: — Похож. В самом деле похож. Что это, если не происки дьявола? Какая прелесть! Медленно и бесшумно лавируя между кипами бумаг на полу, Бонапарт подошёл к наёмнику и протянул руку раскрытой ладонью вверх. Лондон, прикладывая все силы к тому, чтобы усмирить нервную дрожь, подал маленький картонный коробок. То, что первые две спички с тихим хрустом сломались в руках генерала, заставило Джека удивлённо распахнуть глаза. Бездумное любопытство пересилило осторожность и наёмник проследил глазами за третьей, наконец разгоревшейся. Маленький огонёк дрожал от незаметных колебаний воздуха. У героя самых впечатляющих небылиц на континенте было самое что ни на есть человеческое лицо. — Моя дурная слава опережает меня. Уверен, я не нуждаюсь в представлении. Как думаете, господин Лондон, сможем ли мы обойтись без церемоний и сразу перейти к делу? — проговорил Бонапарт, направляясь обратно к столу. Джек, не выдавив из себя и слова, молча кивнул ему в спину. Ответ, видимо, не имел для генерала особого веса, поэтому тот продолжил через несколько мгновений: — Может так случиться, что та информация, которой вы любезно поделитесь, окажется для меня очень и очень интересной. Джек ощутил, как леденеют кончики пальцев. Информация, которая могла бы заинтересовать Наполеона Бонапарта, вне всяких сомнений, никогда не ночевала в его несчастной голове. Он был так далек от государственных тайн, как только может быть далек от них человек, который даже причину последней войны Северной коалиции с Ниатром мог назвать разве что наугад. Перед этим он, наверное, даже усомнился бы в существовании такой коалиции. Будто он, ничтожный убийца, бездумный инструмент в чужих руках, мог хоть чем-то помочь тому, кто знает чуть меньше, чем всё. Разве это не смешно? Разве это не очевидно? — В таком случае, вам сразу следовало бы спросить, что меня больше привлекает: газовая камера или смертельная инъекция какого–нибудь яда, — с обречённой усмешкой проговорил Джек. Голос был словно чужим. — Хлорид калия, — машинально уточнил Бонапарт. — Вам не понравится, господин Лондон. Удушье, паралич. Десять раз пожалеете, пока сердце не остановится. А ну как игла в вену попадёт не с первого раза? Вам повезёт, если у того, кому я отдам приказ убить вас, не будут трястись руки. Я, поверьте, много чего видел: бывало и по нескольку часов с пеной у рта по полу катались. Генерал замолчал, сделал глубокую затяжку и медленно выдохнул, наблюдая за тем, как полупрозрачной сизый дым растворяется в воздухе. На гладкой мраморной столешнице лежала тонкая, подчёркнуто педантично сложенная стопка документов. — На вашем месте я бы выбрал старую добрую пулю в голову. Я мог бы, конечно, порассуждать о преимуществах виселицы над четвертованием, но вовсе не для этого здесь сегодня собралась такая прекрасная компания. Я хочу поведать вам одну занятную историю, господин Лондон. Усевшись обратно на стол, Бонапарт притянул к себе аккуратную стопку листов, пестрящих печатными строчками. — Но прежде я должен задать один вопрос. Он может показаться вам довольно неуместным, но я попрошу ответить на него настолько честно, насколько это вообще возможно. Джек, глубоко вздохнув, кивнул утвердительно. Даже если бы его сейчас спросили, где по утрам восходит солнце, он, наверное, не смог бы ответить. Впрочем, он ожидал услышать все что угодно, но слова, прозвучавшие из уст генерала в следующий миг, заставили его поперхнуться воздухом. — Что вы знаете о своём отце, господин Лондон? Сердце сделало какой-то невообразимый кульбит. То, от чего он так ревностно оберегал свои мысли, от чего бежал, словно от лесного пожара, настигло, накрыло его с головой в самом неожиданном месте. Сколько же раз, когда какая-нибудь глупая, мелкая случайность напоминала Лондону об этом человеке, он твердил себе, словно молитву: «Никогда. Никогда больше». Однако в этой бездарной войне с самим собой он раз за разом неизбежно проигрывал, ведь все запретное, все отрицаемое есть самая желанная пища для мятежного разума. — Вы ожидали, что я призову вас к ответственности за преступления, на которые сам же неоднократно толкал вас? Какой мне с того прок? — спросил Бонапарт, явно наслаждаясь тем неподдельным удивлением, что вмиг отразилось на лице наёмника. — Вы и впрямь не догадывались, что львиную долю заказов гильдия получает от государственных организаций? Если бы все было иначе, как долго она держалась бы на плаву? Вы ведь думали об этом, не так ли? Джек, потрясённо застыв на месте, никак не отреагировал. Он чувствовал себя человеком, которому вдруг сказали, что Земля вертится вокруг Солнца, а вовсе не стоит на трех китах, как он думал ровно до наступившего момента. Мир, который до этого казался ему далёким росчерком горизонта, открыл перед ним одну из своих самых неприглядных сторон. И если бы в тот миг наёмника не одолевала буря противоречивых чувств, он, наверное, смог бы понять, что это и есть та самая неизвестная переменная, которую он так долго искал. Дело и впрямь стояло за малым. Наполеон, словно почувствовав смятение пленника, продолжил: – Я не требую моментального ответа. У вас будет достаточно времени, чтобы подумать. Возможно, то, что я расскажу, наведёт вас на нужную мысль, — Бонапарт аккуратно взял в руки лист бумаги, густо исписанный неровным почерком. — Эта история произошла достаточно давно. Достаточно давно для того, чтобы определить наверняка, правда это или ложь.***
Он пришёл в лагерь уже затемно. В бледных отсветах костра его худое, вытянутое лицо было совсем юным, но тонкие, по–девичьи правильные черты таили загадочную силу. Он пришёл со стороны топей, будто злая, безумная лихорадка, будто чума. Он нёс с собой раздор и смуту. Измученные солдаты, пригревшиеся у огня, подозвали его к себе. Ему было шестнадцать. Отец его погиб на западном фронте, а мать попала в плен к ниатрийцам. Таких, как он, были тысячи, если не миллионы, но в тот самый вечер для тех самых солдат он стал безликим воплощением всех сирот, что скитались по выжженным, перечеркнутым войной землям. Что ж их теперь винить? Но отчего же человек, зная, что, пригрев волчонка, взрастит зверя, до сих пор совершает глупую ошибку? Надо отдать ему должное, в одном он все же не солгал: минувшей весной ему действительно исполнилось шестнадцать. В неярком свете костра его глаза — светлые, будто прозрачные — казались пугающе неподвижными. Такие глаза были у обитателей пустынных предгорий Сильва далеко на востоке, там, где начинались земли Ниатра. Он прожил вместе с отрядом несколько дней, а после исчез. Исчез он совершенно обыкновенным образом: ушёл за водой с вёдрами и не вернулся. Звали его, искали до темноты, а он будто сквозь землю провалился. Эта история с самого начала была странной, однако закончилась она ещё более необъяснимым, а оттого пугающим образом: наутро одного из солдат нашли мёртвым в лесу.***
— Показания дал единственный выживший из всего отряда. Учитывая, что это произошло без малого тридцать лет назад, нам крупно повезло. — Как звали того солдата? — с замиранием сердца спросил Джек. — Хотите знать, кому вы обязаны своей фамилией? — Бонапарт с невеселой усмешкой взял следующий лист из стопки. — Выходит… — почти шепотом выдохнул Джек, — Выходит, это правда? — К сожалению или к счастью. Некоторое время назад мы подняли архивные данные и нашли приказ, определяющий состав отряда. Там действительно был человек по имени Эдвард Лондон. Вероятность того, что это простое совпадение, практически сводится к нулю. — Ему были нужны не просто чужие документы. В ином случае их можно было бы украсть или подделать. Он должен был присвоить чужую жизнь, чужую биографию и чужую репутацию, — задумчиво проговорил Макс, молчавший все это время. — Не так давно я навёл справки о том, настоящем Эдварде Лондоне. Странный был человек. Странный, но удобный: не было у него, как это бывает, бессчетной отары родных и близких, о службе его почти ничего не известно, сам был родом из провинции. Но как за те несколько дней… — очевидно, пытаясь подобрать более подходящие слова, Галлбрейт прервал свою речь. Наполеон, чувствуя напряженную необходимость заменить режущее слух имя чем-то сглаженным и безликим, продолжил за него: — Как за те несколько дней можно было вычислить нужного человека и спровоцировать ситуацию, в которой тот окажется один? Половина нашей теории — догадки, и догадки, нужно заметить, весьма опасные. Никто не может гарантировать достоверность полученных сведений, поэтому и я не берусь что-либо утверждать, — Наполеон снова чиркнул спичкой, старательно скрывая свое волнение. — Меня, признаться, эта история почти не коснулась. Я занял пост главы Инквизиции шесть лет назад, ровно в тот год, когда полковник Лондон был приговорён к смерти. Однако он оставил службу задолго до этого, и общение наше проходило в основном через посредников. То, что Бонапарт сказал с такой легкостью, между делом, будто это просто к слову пришлось, показалось Джеку не менее невозможным, чем все, что обрушилось на него до этого. Не имея сил даже удивляться, он внимал словам Бонапарта с какой-то растерянной полуулыбкой. От острого запаха ладана в воздухе его слегка покачивало и мутило. В тот момент все происходящее виделось ему горячечным бредом, обманом его же собственного разума. Но разве в видении мог он представить себе то, что было для него совершенно чужим, инородным? Разве мог он в мельчайших подробностях выстроить перед собой мир, которого никогда не касался? — Через два года после того, как известный нам человек появился в том лагере, некий Эдвард Лондон изъявил желание служить Инквизиции. Если верить документам, на тот момент ему было около двадцати пяти. В архиве достаточно много данных обо всех операциях, в которых он участвовал и которыми впоследствии руководил. Его имя фигурировало достаточно часто, поэтому тот факт, что вскоре после начала службы он пробился в офицерский состав, не кажется удивительным. Подозрения могло вызвать лишь одно: не бывает таких людей. Ни одного проваленного задания, идеальный послужной список — как по нотам, никто и гавкнуть не посмел бы. Вполне объяснимо и то, что он быстро вошёл в доверие к командованию. Но самым интересным было то, что в свои двадцать семь лет Эдвард Лондон, получивший к тому моменту звание полковника, оставил службу по неясным причинам. Здесь, пожалуй, стоит сделать одно замечание: существует некоторое расхождение между возрастом настоящего Лондона и возрастом того, кто занял его место: первому на момент вступления в инквизиторские ряды было бы двадцать пять, тогда как второму могло быть лишь восемнадцать. Галлбрейт ненадолго задумался, глядя на Джека. Едва ли можно было предположить, о чем тот размышлял. Почувствовав острую необходимость закурить, Макс машинально потянулся к карману. — Выходит, в тот год когда его приговорили к смерти… — внезапно заговорил пленник, силясь собрать воедино разбегающиеся мысли, —… ему было… Макс с удивлением следил за странной, нечитаемой гаммой эмоций, отразившейся на лице наёмника. Будь он на месте Лондона, он бы в последнюю очередь думал о том, сколько посчастливилось прожить его отцу. — Тридцать восемь. Джек вздрогнул. Словно в трансе, он медленно повернулся, следуя за чужим голосом. Теодор стоял у окна, но мерклый предсумеречный свет почти не касался его. Где-то вдалеке бездушно завывала сирена: датчики почуяли приближение дождя. Словно сквозь плотную стену воды Джек услышал приглушённый нервный смех генерала, слившийся с воем. Рассудок, кричащий об опасности, не был помехой тому, что все внимание наёмника сконцентрировалось на человеке, стоящем напротив. Лондон не мог оторвать свой взгляд от него: и в темноте, и в отчаянии, и в лихорадочном бреду он виделся Джеку зверем, готовым изорвать на куски за свою жестокую правду. За свою неверную, несправедливую, однобокую правду, выгодную лишь ему и его безумным сподвижникам. Но отчего же тогда здесь, на своём месте, тот казался столь отчужденным, оторванным от настоящего? Отчужденным, совсем как… «Совсем как отец» — пронеслась безрассудная мысль. Лондон не успел её остановить. Взгляд сам устремился к лицу инквизитора, словно ища подтверждения внезапной догадке. — Я не понимаю, — еле слышно произнёс Джек, — Я ничего не понимаю.