ilomolo.

У Цезаря был взгляд голодранца. Он заламывал пальцы, хмурился, кусал синие губы так, что они белели, потом краснели, и смотрелись слишком ярко на бледном лице. Главный врач держал в смуглой руке винного цвета яблоко. — Цезарь, — с улыбкой, становившейся все шире, проговорил Дофламинго. — Возьми. В больнице не давали таких красных и больших яблок. Зеленые, красные в желтую крапинку, желтые в красную, небольшие, размером с женский кулак. Но это было явно вкусное, хрустящее, огромное. Внутри — белая сочная мякоть. — За что? — Цезарь брать не решался. Он откровенно боялся главврача. — Ты хорошо себя вел, — пожал плечами врач, будто имел в виду что-то само собой разумеющееся. — ... Там внутри галоперидол, да? — жалобно сказал мужчина, сразу все осознав, свел плечи загнанно. Донкихот почему-то испугался. Немножко, на малую секунду. Клаун смотрел так ясно, будто все понимает, но затравленно, смотрел прямо и открыто. С его лица пропала постоянная ухмылка, и Донкихот сразу заметил морщинки у глаз, уголков губ, между изломанных бровей. Никогда еще Цезарь не казался таким… нормальным. И сразу стало ясно, что соврать ему сейчас не получится. — Да. Паучьи пальцы охватили твердый бок яблока. Весь бледный и синий, Цезарь так странно смотрелся с краснючим яблоком в руке. — Почему мне дают такие сильные нейролептики? Почему не хлорпромазин или хотя бы кветиапин? — Ты ведь знаешь, что тебе не помогает ни тот, ни другой препарат. — медленно и выговорил Дофламинго, вперившись глазами в пациента. Уже очень давно он не видел его таким вменяемым. Он решил проверить кое-что и неожиданно задал простой вопрос: — Где образуется гормон роста? Цезарь-шизофреник ни за что не ответил бы и на него. Сказал бы: «Я не знаю» или «Вы должны знать, вы ведь врач» или бы попросту проигнорировал. Но сейчас Цезарь-биолог, блестящий ученый, тихо вымолвил: — Соматотропин образуется в гипофизе, конечно же. И тут же вскинул взгляд, свой взгляд голодранца, побитого пса, жалкого человека, сломанный, глухой, шмыркнул носом и разрыдался, скривив лицо. Он понял, что лучше бы не отвечал, понял, что ему не выбраться. Его сгноят здесь. Он ведь сам никогда... никогда. Он не знал, на что шел. — Как бы я х-хотел в-вернутьс-с-с-я к-к с-славе-ве и-и-и… в-в-влас-с-сти-и-и… Был человек-ком, стал… с-с-собакой! — заикаясь и задыхаясь, тщетно говорил бывший ученый, зная, что Дофламинго ни за что не ответит, что его не трогает ничего, и вдруг вскочил на ноги, четко выкрикнул, раскрасневшись от слез и злости: — Что вы со мной сделали?! — Возьмешь у Моне предписанные тебе лекарства. А теперь ешь, Цезарь. Слова врача свинцовой стокилограммовой скобой легли на плечи, заставив скрючиться на жестком стуле. Горький от вкачанного нейролептика сок потек по ходящему ходуном подбородку, смешиваясь с слезами, когда больной с хрустом откусил яблоко.