Однажды в Одессе

За завтраком собирались все — это было неписаной традицией, равно как и кофе со сливками. Ну, или чай, если кто-то не пил кофе. Ещё одной традицией было то, что завтраки Тхурингветиль готовила собственноручно, исходя из вкусов всех собравшихся, кроме Лангона — этот был всеяден, а варить на завтрак рис с рыбой мадемуазель считала кощунством. Достаточно было его непонятного чая, который Готмог со свойственной ему прямотой обозвал «мочой дохлого Мурзика», а Лангон, вскинув бровь, поинтересовался, откуда у камрада такие познания. Вступать в конфронтацию с контуженым немцем Готмог посчитал ниже своего достоинства, да и инстинкт самосохранения орал, что это дурная идея. Поэтому он только хмыкнул и тактически отступил, спрятавшись за лежавшей рядом газетой. С газетой в руках его и застал Бауглир, спустившийся, как всегда, в сопровождении рыжего сотоны. — Доброе утро, месье, Майрон, — о, а вот и мамзель явилась, с подносиком, по-приличному, — присаживайтесь, сейчас принесу оладьи. — Мерси, Тхури, вы крайне любезны. Товарищ Валараукар, что интересного пишет молодая советская пресса? — Ась? Чо, шеф? — Готмог так увлёкся статьёй, что пропустил обращённый к нему вопрос. — Месье Бауглир спрашивает: нашёл ли ты буквы знакомые, а если да — что сложить получилось? Готмогу стало обидно: читать он вообще-то умел, правда, не всякую заумь, которую читали шеф и немец, а вон про того же Шерлока Холмса, например. Даже плевать, что легавый почти — всё равно интересно! — Шеф, да скажите вы ему! Чо он ко мне цепляется?! — Майрон, хватит задирать Готмога, право. — Я не задираю! Я просто спросил — что там интересного в газете пишут! — Да пакость всякую пишут! Вона чо творится! — и Готмог принялся вслух читать так возмутившую его статью: — «Третьего дня в петроградский трамвай вошёл полностью раздетый гражданин. На возмущение кондуктора и пассажиров, гражданин заявил, что он является членом общества «Долой стыд» и намерен в таком виде доехать до нужной ему остановки. Но поскольку гражданин не оплатил проезд, то был выкинут из вагона кондуктором, при поддержке возмущённой общественности». Тьху! Это ж надо чо удумать — без портков на улицу выйти! Эка пакость! — Ну-ну, товарищ Валараукар, я разделяю ваше возмущение, но что поделать — новая власть и новые правила жизни. — Мелькор отхлебнул кофе, подумал и добавил в чашку две ложки коньяка из стоявшего на столе графина. Майрон на это только возмущённо фыркнул, но ничего не сказал, продолжая макать в варенье оладушек. — Энто какие ж правила-то, шоб без портков ходить! И так с властью энтой мужика от бабы не отличить! Вот при царе в этом вопросе лучшее было: и без портков не ходили, и мужики на мужиков похожи были, окромя всяких декадентов! Энти-то завсегда с идиотством! А ща чо? Идёшь ты по улице, а впереди тебя дамочка. Ты ей: «Гражданочка, обождите!» — а она разворачивается, и нате вам: не гражданочка энто, а товарищ! И смотрит, главное, падла, так… В рожу бы дать — так мильтон на углу косится. Плюнешь, буркнешь: звиняй, дескать, не признал с заду — и валить. Так что в энтом, как его по-научному-то, вопросе было при царе понятнее! — Половом вопрос, Готмог? — Майрон наконец одолел оладью и обратил своё внимание на Готмога. — Чо? Каком половом? Пол-то тут с какого боку?! Шеф, чо он издевается?! — Кхм, Готмог, вопрос и вправду половой, если, как вы выразились, «по-научному». Пол, милейший, это не только доски. — Тьху, заумь какая! Вот все беды от энтой власти новой! Вона чо ещё пишут, послушайте! «Общественность Петрограда крайне обеспокоена превращением мужских уборных в притоны содомитов. Вот что рассказал нам рабочий Путиловского завода, попросивший, чтобы его имя не указывали в газете. «Я пошёл в уборную, ну, нехорошо по углам-то, а там какой-то неизвестный схватил меня и под угрозой отрыва принудил к онанированию. Чтобы не пострадать, пришлось согласиться, и только милицейская облава спасла меня от дальнейших ужасов». — Готмог закончил читать и с ужасом уставился на остальных: — Шеф, да чо эт такое-то?! Как же ж можно-то?! Живого человека! — Ладно вам, Готмог, вам-то это точно не грозит. Так что не будет вам никакого членовредительства. Но Готмог никак не мог успокоиться и продолжал нервно возмущаться, пока это не надоело уже Тхури. — Ну послушайте, Готмог, милый, месье совершенно прав: вы не в Петербурге и вам совершенно точно ничто не угрожает. Кушайте уже, а то Майрон все оладьи съест. В подтверждение её слов, Майрон цапнул с блюда последний оладушек и быстро отправил его в рот. Готмог проводил оладью печальным взглядом, отхлебнул порядком остывшего чаю и вздохнул. — Кстати, Готмог, как называется эта ваша газета? — Ась, шеф? — Газета, говорю, как называется, что вы сейчас нам зачитывали. — А, дык «Красный фонарь», какая-то петроградская… — Так вот, чтобы я её больше не видел. Ни сейчас, ни вообще. А будете такую дрянь в дом носить — выселю. Понятно? — Понятно, чо ж непонятного-то… никакого досугу культурного! — Ах, вам не хватает культуры? Ну что же. Сегодня будете сопровождать Майру в оперу — я поехать не могу, а моя прелесть очень хотела послушать. Ну и чтобы совсем не жаловались — выдам вам Гомера из личных запасов. Готмог застонал. Спасибо, хватило ума не вслух. Ехать с рыжей пакостью в оперу! Это ж не наказание — это ж хуже! И Гомеров этих он и подавно не знает! Да ещё из личных шефовых запасов! И явно ведь не коньяк… Страдания прервал голос мамзели. — Месье, вы закончили завтрак? Если да — я прикажу убирать со стола. — Мерси, Тхури, буду вам очень признателен. И завтрак был, как всегда, восхитителен. — Тхури, спасибо вам! Оладьи — чудо какие! Мэлко, а к нам сегодня ещё Саша придёт — у него что-то по тому делу нашлось, обещал принести бумаги! — Майрон, милый, я правильно поняла — придёт этот чекист? — Да, мадемуазель, а что? — Лизетт, Лизетт! Закончите убирать со стола — спрячьте все приборы, подсвечники и пепельницы! Началась обычная утренняя суета, и только Лангон с Готмогом не принимали в ней участия. Первый медитировал на конторские книги, высчитывая, где ещё можно сэкономить, а второй тяжко вздыхал о несправедливости этого мира к честным уркам.