Однажды в Одессе

Товарищ Валараукар сильно не любил оперу. Он вообще был равнодушен к искусству, если не требовалось навскидку прикинуть стоимость разного рода экс-про-при-и-ро-ван-но-го (это так шеф говорил), а попросту — награбленного. Вот тут да — почти никогда не ошибался. Да и шеф к подобному был равнодушен, ну, мог иногда мамзель вывезти, и всё. Ну, она понятно — из благородных будет, ей-то такое в масть, а поскольку мамзель — девица незамужняя, то одной в свете ей бывать не комильфо (это так шеф ему объяснял, когда настроение было — а то, что мамзель в борделе всех строила, в расчёт не бралось, неприлично, и всё тут). Вот и ездил. Не часто, но бывало. И продолжалось это до тех пор, пока он себе этого чорта с хвостом не завёл. Вот не было печали — появился у шефа этот шпендель уличный. Готмог раз, грешным делом, пугануть его хотел — дескать, знай своё место, сявка босяцкая, но тот так Готмога обшипел, что он неделю заикался. А потом ещё и шеф вызвал, говорил так ласково, улыбался — тут Готмог и вовсе струхнул. Всё, товарищ революционный урка, отбегался… Это ж когда шеф улыбался — пачками мёрли, что от холеры! В тот раз пронесло — только выговор сделали, даже без занесения в морду. Все доводы, что рыжий как есть колдун и упырь, велели считать предрассудками и в приличном обществе так не говорить. Готмог кивнул, но всё равно, мимо рыжего проходя, дулю в кармане крутил, на всякий случай. Вот и в этот раз шеф передал настоятельную просьбу к нему зайти, как свободная минутка выдастся, что в переводе на человеческий значило: «А ну метнулся сюда, а то ноги выдеру». Товарищ Валараукар вздохнул, перекрестился, бескозырку экс-про-при-и-ро-ван-ну-ю поправил и пошёл. — Эт, доброго утречка, шеф. — И вам не хворать, товарищ Валараукар. И вы разве не знаете, что в помещении головные уборы снимать полагается, если, конечно, вы не женского пола? Готмог бескозырку эту окаянную с головы сдёрнул, в карман сунул и приготовился пендели ловить. Дай бы бог, чтобы только словесные, а то поди знай, что у шефа на уме. — Ну вот, а теперь присаживайтесь, товарищ, не стесняйтесь. Готмогу стало совсем худо. Он даже мысленно начал список своих грехов проверять: где, что, когда и главное — знал ли шеф. Пока выходило всё очень грустно. А умирать молодым Готмогу не хотелось. Оставалась слабая надежда, что шеф сильно бить не будет, а сразу пристрелит, но всё зависело от того, в каком настроении проснулся утром рыжий сотона. Хотя за завтраком он весьма ехиден был, как всегда, в общем. А Бауглир, не замечая Готмоговых терзаний, продолжил: — Заметил я, товарищ Валараукар, что ваш культурный уровень прискорбно низок. Это надо же додуматься — читать за завтраком молодую советскую прессу. Да ещё самого отвратного пошиба. Готмог застонал мысленно: он помнил утренний разнос и обещание шефа. По всему выходило — ехать ему с чортом рыжим куда-то. Чуйка не подвела. Шеф закурил и лениво так продолжил: — Так вот, о чём это я. Раз вы ничего приличного читать не умеете, то будете приличное слушать. Сегодня в оперном театре дают «Травиату», я, к сожалению своему, быть там не смогу, но вот Майрон очень хотел послушать. Так что вы едете с ним вместо меня. Разумеется, вы там в качестве телохранителя мадемуазель Майры. Но и для общего культурного развития вам полезно будет. Вот тут Готмог едва не перекрестился. Не, он, может, и не ангел совсем, но такой лютой кары точно не заслуживал! Мелькнула на задворках сознания мысль шефу сказать, чтобы немца отправил, мелькнула да сгинула — чай, не дурак, даром что по голове били. Да и жить зачем-то хотелось. Поэтому пришлось кивнуть: дескать, понял вас, шеф, сделаем в лучшем виде. — Ну вот, я рад, что вы меня услышали. Можете быть свободны, товарищ Валараукар. Опера начинается в семь вечера, в театре лучше быть за час до начала, чтобы успеть занять места. Готмог кивнул, не в силах что-то сказать, направился было к выходу, но был остановлен почти в дверях вопросом: — Надеюсь, вы не в таком виде в оперу собираетесь? Готмог обиделся. Какой ещё вид-то?! Рубаха чистая, сапоги тоже, штаны приличные — вчера украл, а шефу не нравится! — Чо сразу за вид-то, шеф? Нормальный вид! — О да, нормальный. Пролетарский шик, все рабфаковки ваши. — Хто?! Не надь их мне — мне немец говорил, что там сплошь венерические! — от нервов Готмог опять на родной рязанско-латышский диалект сбился. — А вы ещё издеваетесь! — Я? — глаза напротив сверкнули весельем. Точно издевается. — И в мыслях не было, товарищ! Просто, как бы вам сказать… Ваш вид, он для оперного театра никуда не годится. Там всё же храм искусства, а не колхозный рынок. Так что к вечеру подобрать приличную одежду, бескозырку не надевать, в театре по карманам не шарить, дам рожей скорбной не смущать. Всё, приём окончен, ступайте. Готмог вышел из кабинета и — вот мало ему шефа — столкнулся с рыжим. Тот вид имел хмурый и решительный. На Готмога, который в него врезался, глянул как на клопа и зашёл в кабинет. Откуда сразу же донеслись звуки набирающего обороты скандала. Так что Готмог счёл за лучшее тихо и незаметно скрыться. И обдумать положение вещей. По всему выходило, что положение-то незавидное: что у вещей, что у Готмога. Вот умеет шеф без ножа зарезать. И одёжу надо где-то взять приличную! Ещё объяснил бы шеф — как для него-то прилично будет. А то наденет Готмог что не то, и поминайте, братцы, раба божьего Готмога Валараукара в заупокойных… Оставалось одно — идти к мамзель за советом. Что им и было сделано в ближайшее время. Мамзель, хоть и из благородных, носом не вела, всё честь по чести объяснила, костюм обещала подобрать, хотя и сказала, что на готмогов размер сложно найти. Но поищет. Готмог хмыкнул и сказал, что ему вон — проще с верёвки снять. Тхури на то только усмехнулась и спросила: а как будет он объяснять владельцу костюма, что его костюм на Готмоге делает. Месье, конечно, из каталажки вытащит — зря, что ли, проклятущего чекиста прикармливает, — но вот вопросы будут. И у Майрона настроение испортится. От последнего Готмог затосковал и был согласен на всё. К пяти часам — заранее — Готмог уже был готов. Костюм мамзель ему подобрала, даже туфли лаковые нашла. Жали, сволочи, немилосердно просто. Оставалось дождаться рыжего. Точнее, рыжую. О, нате вам с кисточкой — идёт, фря. И шеф с ней. Под ручку поддерживает, дескать, не упади, прелесть моя. Да ежели эта прелесть с лестницы свалится, то хана-то лестнице, а эта зараза целёхонек будет. На Готмога шеф глянул мельком, одобрительно кивнул, дескать, молодец, можешь, когда хочешь, и больше не замечал, занятый рыжим. Готмог стоял, чувствуя, как новые туфли ему уже не одну мозоль натёрли, но приходилось терпеть. Благо шеф извозчика вызвал, а не ему, Готмогу, за руль садиться. Так что дело было за малым: руку сотоне подать, как в пролётку садиться, самому сесть и доехать. Пока ехали, предавался Готмог невесёлым размышлениям, как же шефа-то так угораздило. Ну, ладно бы девка смазливая! А то — парень! Даром, что в платье от девки не отличить, но парень же! Да ещё и характер сволочной! И сидит, вон, скалится, как приличная барышня! И тут случилось это — видимо, он слишком громко думал, как потом решил. Сотона к нему наклонился с улыбочкой эдакой, паскудной, и заявил, дескать, что же вы, товарищ Валараукар, сейчас всё можно. И чем платье не нравится — вполне же симпатичное. Готмог подавился и всю оставшуюся дорогу про цветочки думал. На всякий случай. В театр они добрались быстро, на входе тоже стояли недолго, но новые мозоли он себе нажить успел. Сотону на место посадил — на балкончик, как приличного, сам хотел было вниз свинтить, там попроще, да и брат-пролетарий выпить нальёт по-тихому, но не вышло. Рыжий улыбнулся и напомнил, что товарищ Готмог здесь как его телохранитель. Так что сидеть ему рядом. А тут и третий звонок, и начало. Опера ему сначала не понравилась: ну, что он, гулящих девок с полюбовниками не видал, да и пели не по-русски, — но потом ничего, втянулся. Даже огорчился, когда антракт объявили. А рыжий его в буфет послал за питьём. Ну, раз послал — Готмог и пошёл. Толпу привычно разогнал, по старой памяти кошелёк тиснул, питьё добыл и обратно пошёл. Вовремя — на балкончике уже два каких-то хлыща хвостами крутили. Готмог их даже пожалел, но недолго. Рожу зверскую сделал, шуганул, обнаружил, что рыжий тоже, пока глазки строил, успел у кого-то из них кошелёк стянуть, и даже восхитился. Чай отдал, а этот только нос сморщил: — Фи, а что, ничего другого не было? Шампанского там, сельтерской… — Не, чо было — то и добыл. — Ой, а деньги! — Не, денег тоже не было, я проверил. — Да я тебе денег не дал, дубина ты стоеросовая! Хотя, вижу, что и не требовалось. На том и порешили. А тут опять звонок и действо на сцене. К концу второго акта Готмог даже переживать за гулящую начал — эк в жизни не повезло-то. И полюбовника содержит, и родня-то у него — аспиды, и сама хворенькая. Не померла бы. К его великому огорчению, в третьем акте померла бедняжка от чахотки, так что домой возвращались в молчании. Готмог думал о том, какая же у гулящих жизнь нелёгкая: не венеричка, так чахотка или полюбовник ревнивый, сотона просто молчал загадочно. По возвращении рыжий направился прямо к шефу, как был, в платье — не иначе на Готмога наговаривать, а сам товарищ Валараукар отправился в свою комнату: ужасно хотелось поскорее снять пыточные туфли. Снял, поглядел на мозоли и решил, что лучше лаптей до сих пор ничего не придумали, а ему босиком ходить ещё долго — пока не затянутся. Нет, всё же оперу он не любил. Теперь окончательно.