Анатомия крыльев

      Кроули ненавидел четырнадцатый век по нескольким причинам.       Первой, наиболее очевидной и официально им признанной – была скука. Кроули маялся от безделья и мучился ленью, безумно редко искушал, еще реже искушался сам и в четырнадцатом веке впервые, оправдавшись состоянием уныния, хандры и творческого застоя, пустил всё тлетворное и злокозненное на самотек, позволив человечеству вредить себе самостоятельно (чем оно, вообще говоря, успешно занималось с самого своего рождения).       Вторую причину, из которой фактически проистекала первая, звали Мор, и по сравнению с ним все демоны Преисподней были безобидны, как корзинка новорожденных котят.       Мор протанцевал по Европе в ритме сальтареллы со Смертью под руку, заставив Войну и Голод задохнуться от ревности, и оставил после себя только вонь могильных рвов и безумие обреченных. Мор был неумолим и неутолим в своей жажде жертв, как если бы изголодал за тысячелетие спячки, и его приход был похож на Судный день, грянувший раньше срока: его нельзя было избежать, от него не было спасения. Как только он ступал в людское царство, выхода оставалось всего два – вверх или вниз; направление зависело от прижизненного поведения.       Кроули отчаянно не желал с ним пересекаться и избегал встречи так долго, как только мог, но в конце концов вид почерневшей Европы, захлебнувшейся в кашле, дыме и грехе сквозь слезы, вверг его в такую глухую и беспросветную тоску, что усидеть на месте не было мочи. Себе Кроули объяснял это не жалостью, конечно, а желанием освободить себе хоть немного местечка для деятельности, но попытка оправдаться была такой нелепой, что даже Азирафаэль, наверное, не поверила бы.       Кроули нужно было побеседовать с Мором, и он точно знал, где удастся его отыскать.       ..Доктор чумного лазарета выжал тряпицу над котелком со снотворными травами и положил под нос ребенку, мающемуся с плачем на мокрой от пота постели. Руки у доктора были в толстых кожаных перчатках, обмазанных жиром и воском – так же, как и его плащ, и брюки, заправленные в высокие сапоги. На поясе у него висели связки чеснока, на голове была шляпа с широкими полями и птичья маска с красными стеклянными линзами, отражавшими масляный свет лампад; из ее кожаного клюва пахло уксусом. Доктор подождал, пока мальчик не забылся зыбким обессиленным сном, перестав наматывать простыню на запястья, и тростью приподнял его обмякшую руку. Осторожно заглянул в рот, набалдашником приподнял подбородок.       Кроули знал, что он там увидит: бубоны под мышками, высохший язык в черном налете, острые гнойные воспаления на лице, опухоли на груди, вздымающейся прерывисто и коротко. Одутловатое лицо и темные круги под запавшими глазами.       Кроули знал, доктор тоже, а потому всё, что он теперь пытался сделать, это облегчить страдания перед уходом. В отличие от большинства других, что до последнего прикладывали к нарывам пиявок, высушенных ящериц и свиное сало, а бубоны вскрывали скальпелем и прижигали раскаленным железом, этот обладал милосердием. Мальчишке на вид было не больше семи.       Мор, не обращающий на происходящее ровным счетом никакого внимания, тасовал колоду карт, которые только-только завезли в Европу из Египта. Кроули разливал по кружкам эль и на мальчугана не смотрел. Кроули насмотрелся. – Сколько уже? – полюбопытствовал он, всеми силами имитируя безмятежность и праздный интерес. Ему даже удалось не зашипеть, хотя от волнения он шипел достаточно часто. – Вторые сутки, скоро отойдет, – ответил Мор со скукой. Голос у него был хриплый, горький и удушливый, он вылетал изо рта тугими упругими кольцами, как дым, и пробирал до озноба, до кашля. Такой голос трудно не услышать, даже если стоишь в противоположном углу комнаты, но поеденный термитами и крысами столик, за которым он сидели, имел честь быть оскверненным маленьким дьявольским чудом, и чумной доктор даже не поднял головы.       Кроули издал слабый придушенный звук, который должен был означать уважение. – Быстро, – неуверенно похвалил он. – Да нет, это так, – смутился Мор, пожимая костлявыми плечами. Лица его не было видно из-за капюшона, но Кроули заметил влажно блеснувшие желтые зубы. – Вот Константинополь – это моя гордость. Бывал? – Не доводилось. – Зря, дивный город. Очень советую, пока там есть на что смотреть. Сын византийского императора, Иоанна, моя самая удачная работа. Три часа. Сгорел, как свечка, – Мор умолк, занятый колодой, Кроули же не нашелся со словами восхищения, которые смог бы выдавить хоть сколько-нибудь правдоподобно, и вымучил из себя кислую улыбку, от которой скоропостижно скончались все мухи в комнате. Мор указал на карты. – Ну, что, еще партейку?       Кроули побарабанил пальцами по столешнице. – Без ставок неинтерес-с-сно, – капризно заявил он, отхлебывая эля и зажимая раздвоенный язык меж зубов.       Здесь стоит отметить, что Кроули, приложивший руку к созданию как костей в Индии, так и бамбуковых карт в Китае, а так же, впоследствии, самой первой Монополии, считал азартные игры одним из лучших своих творений, так и не оцененных Адом по достоинству. За историю своего неистребимого существования они сгубили такую же прорву народа, как и крестовые походы, но делом оставались исключительно добровольным и демонического вмешательства не требовали ровным счетом нисколько.       Мор поглядел на Кроули в недоумении. При всем своем опыте он с трудом представлял, на что могут сыграть демон и Всадник Апокалипсиса, но это было лишь оттого, что Мору, как и самому заурядному обитателю Ада, недоставало воображения. – Давай на мальчиш-шку, – шикнул Кроули, многозначительно приспустив очки с переносицы и указав узкими змеиными зрачками на смертный одр; янтарно-желтые радужки в полумраке светились, как уличные фонари. – Выиграю, ты его оставляешь и больше не трогаешь. – На кой оно тебе, Змий? – уточнил Мор с интонацией родителя, вопрошающего, зачем его дорогое чадо облизывало крапиву. – Во славу Сатане, разумеется, – невозмутимо фыркнул Кроули, бодро водружая очки на место. – Мальчик еще в том возрасте, в котором по умолчанию попадают в Рай, если ты позабыл. Он еще толком нагрешить не успел. А я, попрошу заметить, на него уже глаз положил, когда ты явился обламывать адопослушным демонам малину. В нем была наиплодотворнейшая почва для сомнений, смут, соблазнов, ну, и прочего по стандарту, ты знаешь. В ближайшее десятилетие был бы наш. – Ваш, Кроули, – сухо поправил его Мор, потому что «наш» было сказано с отчетливым обобщающим тоном. – Я ни к силам Добра, ни к силам Зла не имею никакого отношения.       Кроули виновато хлопнул себя по губам. – Оговорился, прошу простить. Ну, так что, играем?       План Кроули был бесхитростным, но требовал осторожности – надо было постепенно, как будто невзначай повышать ставки. От одного мальчика до всего дома, от дома до улицы, от улицы до города – глядишь, к тому моменту, как они доберутся до масштабов страны, Европу перестанет лихорадить.       Мор вздохнул с прискорбным видом существа, которому было грустно, одиноко и всё надоело. – Играем, – согласился он и стал раздавать карты.       С лестницы, меж тем, донесся шум. – Простите, извините, разрешите пройти, да, поверьте мне, я знаю, куда иду, посторонитесь, прошу прощения, дорогу, ой, какая у вас чудесная шляпа…       Возня приближалась, Мор, сгорбившись, уткнулся в карты, как будто хотел за ними спрятаться, а вот Кроули прислушивался и, молясь то Сатане, то Богу попеременно, косился на дверь, потому что голос был ему знаком и сейчас этот голос был очень не вовремя.       Когда его обладательница появилась в комнате, облаченная в черное монашеское платье и клобук, с бутылочкой святой воды, четками и распятием в подоле, произошло несколько вещей.       Во-первых, Кроули испытал острое желание сцапать Азирафаэль за руку, обернуть её крылом и увести отсюда подальше, потому что в комнате пахло чумой, кашляли кровью, сгущенной до черноты, бредили и стонали, выкипая горячечным потом. Вся Европа билась в агонии и истерии, горожане казнили иноверцев, купцов и юродивых, веря в отравителей и «чумную мазь», бесчинствовали, мародерствовали и спускали последние гроши на бордели, вино и чумные пиры, не зная, доживут ли до утра. Зараженные толпились в церквях и на рынках, надеясь, что болезнь можно перекинуть другому, а умирающих женщин продавали, как скот, тем, кто желал напоследок развлечься насилием. Вокруг был Ад, и если Кроули пал и к царству порока был привычен, то ангелу надо было завязать глаза, закрыть ладонями уши и вытягивать отсюда, вытягивать срочно.       В Богемию, например, – там сейчас было тихо и солнечно. Или в Китай – к рисовой лапше, фейерверкам, небесным фонарикам и книгопечатанию: Азирафаэль наверняка оценила бы. А может, в Австралию – о ней без умолку болтали Хастур и Лигур, вернувшиеся с инспекции и пораженные до глубины бездонной ямы, имеющейся вместо души. По рассказам выходило, будто Господь, создавая мир, выбрасывал на континент неудачные пробники флоры и фауны. Кроули безумно хотел посмотреть на утконоса.       Желание немедленно подорваться с места увяло, как только Кроули присмотрелся к Азирафаэль: она была печальной, уставшей и, очевидно, работала не покладая рук. Лицо её, вопреки обыкновению, было строгим и отражало одухотворенную, волевую решимость – она определенно не покинет Европу до конца эпидемии.       Желание укутать её крыльями или змеей обвить от ушей до пяток, напротив, усилилось.       Во-вторых, доктор отвлекся от мальчика, а Мор попытался отвлечься от игры, но это поползновение пресек Кроули, зашипев и громко шлепнув картой о стол.       В-третьих, Азирафаэль поздоровалась и улыбнулась доктору кроткой вежливой улыбкой, от которой умерщвленные мухи вновь бодро зашевелили лапками. – Господи Иисусе, – горько воскликнул он в ответ, оглядывая её. – Кто вас пустил, окаянная? Здесь черная хворь, вы обречены теперь. – Не поминайте всуе, – мягко укорила Азирафаэль. – Не волнуйтесь, любезный, мне ничего не угрожает. Я, м.. ей переболела. Разрешите осмотреть дитя, возможно, я могу что-то сделать…       Мор обернулся и отложил карты с явным намерением встать. Кроули засуетился. – Да пусть монашка пожжет благовония, жалко что ли? Никакой смертный его все равно уже не спасет.       Мор посмотрел на демона так, точно тот только что ополовинил склянку из монашеского подола и не подавился. – Змий, ты или пьянее, чем кажешься, или ослеп на оба глаза. Присмотрись к ней. Эй, голубушка! – свистнул он с места, рассеивая Кроулевское чудо. – Попридержите коней, здесь очередь.       Азирафаэль обернулась, недоуменно нахмурив брови, и расцвела майским ландышем, расплывшимся в улыбке. – Кроули! – воскликнула она, радостно переплетая пальцы на переднике. – Господин Мор, – добавила уже прохладнее.       Мор отсалютовал ей кружкой. – А, Азирафаэль, – выдавил Кроули, точно прожевал стекло, и, предвидя намечающиеся разногласия, щелкнул пальцами: доктор, во избежание объяснений, оцепенел и погрузился в глубокое сладкое забытье. – Не признал в этой… – Рясе, – услужливо подсказала она, и улыбка ее вдруг увяла. Взгляд её упал на карты, очерствел, зеркалом отражая языки горящих свечей. – Я.. прошу простить мне моё любопытство, но… Что вы делаете? – Балуемся, – икнул Мор чуть пьяно. – Душу разыгрываем. – Душу.. разыгрываете?.. – повторила Азирафаэль, оглянувшись на мальчика через плечо, и испуганно воззрилась на Кроули, точно надеясь, что он станет возражать. Кроули же хотел провалиться в Ад, или быть призванным прямо сейчас индейским шаманом, или просто развоплотиться на месте, лишь бы не смотреть ангелу в глаза. – Кроули? – Да? – Это же ребенок, – сказала она так, точно демон этого не знал, а если бы знал, то ни за что бы этого не делал. Она не могла не замечать всё это время: как месопотамские дети без тени страха заползали к нему на коленки и заплетали косичку из длинных вьющихся прядей на виске, как его дергали за рукава, облепляя стайкой, восторженные римские мальчишки, задавая десятки вопросов обо всем на свете и зная, что на все они получат ответ. Иногда, уходя, он трепал их по голове, иногда вручал деревянную игрушку, или печеное в меде яблоко, или монету, какая бы валюта сейчас ни была в обиходе. Змий Эдема ничего не мог с этим поделать: у него была слабость к детям. Азирафаэль это видела, разумеется. Видела – и улыбалась.       Кроули поджал губы. – Именно. – Как ты можешь?       Азирафаэль посмотрела на него долгим скорбным взглядом, таким умоляющим и обнадеженным, таким почти-разочарованным, что он разозлился. – Могу, хочу и буду, ангел, – зашипел он, и яд жег ему язык, и горло, и грудь. Хотелось сбросить эту испорченную шкуру, отрастить себе новую, что не болела бы, изнывая, от одного укоризненного взгляда. – Я чертов демон, это моя работа, и уж точно не тебе меня осуждать за то, как я ее выполняю.       Тоска, стоявшая у Азирафаэль в глазах, остекленела, обращаясь в лед; слезы вмерзли в радужку пустым холодным выражением, какого Кроули в них никогда не видел. – Разумеется, не мне. Ни у кого нет права никого судить, – сказала она. – Да простит тебя Всевышняя.       Азирафаэль шагнула к двери, коротко махнув за спину рукой, и вместе с ней из комнаты ушел тяжелый смрад болезни. Все свечи и благовония погасли, затушенные свежим порывом ветра, а мальчик на постели распахнул глаза и облегченно вздохнул полной грудью. Здоровый румянец играл на его щеках. – Тьфу ты, – сплюнул Мор, бросая карты. – Нет, ну надо было так напакостить напоследок: она его еще и благословила! Хоть бы разрешения спросила, барышня кисейная, – Всадник, преисполненный возмущения, придвинул к себе бутылку эля, потом покосился на Кроули, сжавшего кулаки на столе, и смягчился. – Ангелы, Змий. Все как один, слишком много о себе думают. Не принимай близко к сердцу.       Кроули молча забрал бутылку у Мора и осушил ее в два глотка.