Анатомия крыльев

      Слово «пикник», вообще говоря, изобрели французы – изобретали долго, с халтурой и к пожару в «Глобусе» никак не уложились. В английский оно перекочевало и вовсе в середине восемнадцатого века, хотя трапезничать на открытом воздухе англичане умели давно. К распространению сего занятия, правда, была тайным образом причастна Азирафаэль, мечтавшая совмещать чтение книг на природе с полноценным пятичасовым чаепитием, но в этом постыдном факте своей биографии она никогда не сознается, убежденная, что совершенное чудо было малость корыстным.       Кроули ей безудержно гордился.       Ангел и демон, состоящие сейчас на семьдесят процентов из эфира и на тридцать из бродящего в венах вина, лежали на теплом шерстяном пледе, пили, иногда ели и смотрели на полную уток и лебедей Темзу, огибающую Сейнт-Джеймс-парк, опустевший по странному стечению обстоятельств – половина Лондона в эти минуты лицезрела, как догорает известный на весь город театр, а те немногие, кто решил побаловать себя променадом в вечерний час, внезапно обнаружили себя на пути домой, ведомые неотложными, невесть как забытыми делами.       Чудеса, да и только. – Какие идеи, ангел, ты бы видела чертежи, – продолжал вещать Кроули, с трудом выговаривая слова длиною больше двух слогов и не шипя лишь оттого, что не позволяла фонетика. Виртуозный язык его заплетался, очки валялись в траве, а руки оживленно жестикулировали, иногда вытворяя совершенно неописуемые вещи с точки зрения гибкости. Возможно, причина была в том, что он по пьяни забыл о паре-тройке костей у себя в предплечьях или, скажем, о локтевых суставах, но неудобств никаких не замечал. – Мос-с-сты, раскладывающиеся напополам, знаешь, как два крепостных моста, только склеенные в один. Костюмы для погружения под воду. И, и летательные машины. Одна со здоровым винтом, эт.. это я надоумил, и одна с крыльями, как у летучей… летучей… – Кроули раздосадовано застонал, забыв название, и показал пальцами зубы, как у грызуна. – Белки? – попытала удачу Азирафаэль; демон отрицательно замычал. – Крысы? Шиншиллы? Капибары? – Мыши, – победоносно заключил он и воздел к небу указательный палец.       Тогда в корзинке, полной сыра, томатов и свежеиспеченных французских багетов, образовалась очередная бутылка ароматного красного вина, в то время как в одном из погребков в Бургундии ровно такая же бесследно развоплотилась в воздухе. Наутро хозяин винодельни спишет пропажу на происки злых сил и будет, в общем-то, прав.       Повинная злая сила в данный момент без стыда и совести переводила его лучший товар три часа кряду, а косвенно повинная добрая сила этому способствовала, хоть попутно и отдавала должное вкусу с нотками малины и клубники. – А я недавно прочла зами.. занте.. за-ни-ма-тельный научный трактат.. Что-то о.. небесных телах, – с гордостью поделилась Азирафаэль, отставив свой бокал на плед, и подняла кверху руки, пытаясь изобразить пальцами что-то сферическое. Волосы окружали ее голову нимбом, молочно-белые, как одуванчиковый пух. – И там, что.. Солнце – в центре, а Земля, она, как бы, знаешь, по кругу. Ну, и вокруг себя, и в целом по кругу. И Марс, и Венера – они все тоже. – Хочешь сказать, что они, наконец, догадались? – осторожно уточнил Кроули, внимательно следивший за тем, как ангел скрещивает руки и крутит кулаками, описывая запястьями сложные астрономические траектории. – Именно! – Эврика. Управились быстрее, чем я думал. За это стоит выпить.       Азирафаэль жизнерадостно кивнула, собираясь уже огласить тост, но осеклась – холодная капля упала ей на лоб. После заморгала – еще две щелкнули ее по носу и губам; дождь зацеловал ей лицо, захлопал по траве, зашептал по листьям деревьев. Вода в Темзе запузырилась, разгоняя уток, которым ангел временами бросала кусочки хлеба.       Кроули возмущенно воззрился на безответственно-дырявое небо, уже думая угрожать, но вовремя спохватился, сообразив, что толку от этого будет мало. Уперся ладонью в землю и, покачнувшись, сел, не отдавая себе толком отчета в том, что делает.       ..Азирафаэль не сразу понимает, что это за тень заслонила ей апельсиновое небо, и листву шарлахового дуба, что по осени окрашивается в кроваво-красный, и даже отливающее рубиновым донышко бокала, которое она неожиданно для себя решила посмотреть на просвет. Не сразу, но все же понимает – и резко садится, меняясь в лице, которое светлеет и смягчается, становится растроганным. – Кроули, ты.. – Я. Я, ангел, еще как я, – отнекивается он без особого запала и, убедившись, что Азирафаэль целиком уместилась под его правым крылом, укладывает левое у себя за спиной. – Не спеши благодарить, зонтик не ахти какой, может протекать.       Кроули умолкает. Сидит, обняв колени, мокнет, зябнет и не жалеет ни секунды, тихонько покачиваясь из стороны в сторону, убаюканный дождем. Он ведь должок возвращает, в конце концов, да и льет сейчас несильно – ни в какое сравнение с бурей седьмого дня или Великим потопом, на время которого он змеей обернулся вокруг ангельских ступней, обняв ее щиколотки хвостом.       Они пережидают ненастье молча, плечо к плечу, в нескольких дюймах от того, чтобы коснуться чужой руки, – чего ни один из них, разумеется, не делает, – и наблюдают за тем, как закат обивает небо медью, ополаскивает багрянцем. Когда дождь заканчивается и на нем проступает полупрозрачное, бледное обещание того, что Боже больше не будет никого топить, Кроули недовольно скалится, вспоминая то единорогов с их шелковистой, пахнущей земляникой шерстью, то папирусные свитки Александрийской библиотеки, то Гоморру, где еще были эти коктейли из перебродивших фиников, с мускатным орехом и толченым лимонником…       Он так увлекается, что не замечает, как Азирафаэль скрещивает ноги на восточный манер и запрокидывает голову. – Слушай, м.. Извини, мне, наверное, не стоит просить, это личное, в конце концов, но я.. Можно? – указывает она на его блестящее от воды крыло, с которого теперь нещадно капало, и голос у нее звучит трезвее, чем ему положено; какой-то незнакомый, бархатный, в него хочется завернуться, как в одеяло.       Тепло проскальзывает у Кроули по горлу, опускается вниз и расплывается в груди, как будто он глотнул горячего пряного вина – чувство прогревает его до костей, до зуда в перьях. Как она может спрашивать "можно ли" – разумеется, да. Пожалуйста, да.       Он отряхивает крыло, сбрызгивая в сторону воду, и опускает его достаточно, чтобы Азирафаэль смогла дотянуться; принять благодарными руками и уложить к себе на колени так осторожно, как будто он был ранен.       Азирафаэль гладит крыло от основания до кончиков маховых перьев, ласкает, нежит, греет чудом, и там, где побывали ее руки, становится тепло и сухо, а перья, всклокоченные и распушенные, укладываются ровными чистыми рядами. Прикосновения у ангела легкие, как дуновения ветра, скользящие, бережные, их легко не заметить, если только специально не обращать внимания, но Кроули под ее ладонями замирает, и мурашки ползут у него по рукам. Хочется звать ангела по имени, потом еще раз и еще, пока она, наконец, не услышит, что он так долго пытается сказать, или пока не онемеют связки. – Азирафаэль, – язык стучит по согласным, губы обхватывают имя; Кроули повторяет его про себя еще пару раз, молясь, чтобы она обернулась, и впервые оказывается услышан, барахтаясь в обращенных к нему глазах небесно-голубого цвета.       Кроули помнит Падение; помнит, как он смотрелся в небо, как бился об него спиной и пытался уцепиться за него руками, как обожал его и ненавидел, нежась в невесомости его объятий и ожидая приземления. Как с крыльев сплавляло перья, точно те были слеплены воском, как обдавало их небесным эфиром и солнцем, будто кипящим огненным зноем, как свистело в ушах и звенело в голове...       Кроули видит свое отражение, преломленное в ангельском свете, исцеленное им, исправленное, и, подтолкнув к себе осколок неба крылом, ловит его лицо ладонями и целует в губы.       Азирафаэль, упавшая к нему в руки, похожа на небо только отчасти, – облачная пена в волосах, молнии в венах, солнце под кожей, – но губы, щеки, плечи у неё совершенно земные, и он зацеловывает их без порядка, взахлеб и невпопад, утоляет и умоляет ненасытную тысячелетнюю жажду, упивается небом, с которого пал и к которому вознесся. Азирафаэль не возражает коротким жарким поцелуям, но и не дает ответа, замирает в его руках стеклянно-хрупко, то ли оставаясь преданной Раю, то ли попросту теряясь от напора. И когда Кроули добирается до её уха, и прихватывает мочку губами, и шепчет, обещая, упрашивая, она, зажмурившись, плачет, отворачивая алеющее лицо – искус древний, как мир, и пахнет переспелыми яблоками. Кроули сушит ей ресницы раскаленными губами, целует брови и виски (ну, не плачь, всё же хорошо, ангел мой, не плачь) и шипит-шипит-шипит, потому что сдерживаться уже невыносимо; узкий раздвоенный язык скользит по скулам, и ангельские слезы на его вкус сладкие, как клеверный мед. Крылья трепещут у него за спиной, содрогаясь, и опадают Азирафаэль на плечи, оборачиваются вокруг них кольцом; обессиленный и угретый в этом коконе, Кроули на последнем издыхании жмется лбом к чужому лбу, трется переносицей, слепо ткнувшись в ее лицо.       Он ожидает худшего, и оно случается: ладони, до этого кротко державшие его за шею, давят ему на грудь.       Азирафаэль в отказе своем неумолима, но обходительна до нежности, как, впрочем, и всегда; наивно-невинная, всепрощающая и, что хуже, гораздо хуже, глядящая на него влажными испуганными глазами.       Кроули не менее испуганно глядит на неё в ответ, медленно и мучительно осознавая, что натворил, потому что Азирафаэль держится за сердце, точно боль баюкает, удушливую и обжигающе-жаркую, наполняющую и опустошающую по порочному кругу. Избегает прикосновений, как адова огня, отодвинувшись от его груди так далеко, как только позволяют обнимающие руки и оплетающие крылья.       Ну, конечно.       Сладострастие, похоть, первородный грех – называйте, как хотите. От него сейчас, должно быть, несет пороком, как от второго круга Ада.       Кроули чувствует, как крылья обмякают у него за спиной, груда костей и плоти, потяжелевшая так, точно перья стали свинцовыми – они вздрагивают пару раз, неловко хлопая по траве, и ускальзывают обратно в лопатки. В попытке исправиться, такой мягкой, какой только умеет, он касается ее спины, там, где должны начинаться крылья, но Азирафаэль только жалобно всхлипывает и подскакивает с места, отступая от него на несколько значительных шагов. – Постой, нам.. нам не стоит, нам нельзя, – тараторит она, часто дыша, взволнованно заправляет за уши прядки волос. – Кроули, послушай, я понимаю, что.. искушение у тебя в природе, и что тебе бывает скучно. Но прошу, не нужно.. испытывать меня. Я же не человек..       Кроули смотрит на Азирафаэль так, будто она заговорила на незнакомом языке – для протокола: Вавилонскую башню Кроули ненавидел едва ли не так же сильно, как четырнадцатый век и Непостижимый замысел вместе взятых. Речь пусто звенит у него голове, расслаивается, не оставляя за собой ни следа понимания. Он улавливает слова, но не улавливает смысла, интуитивно соглашаясь с отдельными фразами, но не с причинно-следственной связью, которая их соединяла. Ни искушения, ни то, что он демон, ни скука не имели к Азирафаэль ровным счетом никакого отношения: Азирафаэль была чем-то отдельным, неприкасаемым, не связанным ни с Раем, ни Адом, но с Землей, чем-то, что трудно объяснить словами; чем-то неисповедимым.       Он уже собирался было озвучить хоть что-то из этого, хоть как-то облачить свое отрицание сказанного в слова, но ангел его прервала. – Просто обещай, что больше не будешь так делать, – вскинула она руку. – Обещаешь, и мы это забудем.       Кроули молчал, совершенно растерянный.       Азирафаэль, сама того не зная, была искушением во плоти – тем самым светом, на который щуришься, не вынося яркости, но всё продолжаешь смотреть, зачарованный; Кроули сам бы не придумал для себя наказания хуже. Всевышняя знатно пошутила над ним, толкнув на заре мира под ангельское крыло – точно так же, как пошутила над всем человечеством, поставив яблоню в центре Эдемского сада.       Смотри, но не трогай, демон, смотри, но не трогай. И даже не пробуй вкусить.       Кроули начинал подозревать, что в этот раз ему запрещали не просто так. Что этот запрет, в отличие от предыдущих, поставленных им под вопрос, имел под собой милосердное основание – тот самый сорт запретов, какими родители опекают ребенка, говоря не совать руку в огонь, красиво пляшущий искрами. Кроули ослушался и обжегся так, что дыхание перехватило, боль в груди зазмеилась, и слезы встали в перехваченном горле, горькие и горячие. Кто-то мудрее него давно уже решил, что ангелу в объятиях демона не место; кто-то давно уже понял, что ангелы не хотят падать, а демоны не заслужили прощения, и пытался предостеречь.       «Обещаешь, и мы это забудем».       Кроули не хочет, но кивает ей почти с облегчением, почти со смирением, клятвенно обещая себе ценить, что имеет, пока не потерял. И ещё ждать, ждать терпеливо: сам не понимая чего.       И они забывают.